CC BY
211
Экономическая политика. 2016. Т. 11. № 2. С. 194—212
DOI: 10.18288/1994-5124-2016-2-09
Дискуссии
НЕИЗВЕСТНЫЙ РОНАЛЬД КОУЗ: ОБСУЖДЕНИЕ КНИГИ «ОЧЕРКИ ОБ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКЕ И ЭКОНОМИСТАХ»*
Расков Д. Е. (ведущий дискуссии, руководитель Центра исследований экономической культуры, к.э.н., доцент, экономический факультет и факультет свободных искусств и наук, СПбГУ). Сегодня поводом для семинара стал выход в свет перевода книги Рональда Коуза «Очерки об экономической науке и экономистах». За этот год наш Центр совместно с Издательством Института Гайдара издал уже три книги, и так вышло, что все они во многом посвящены экономической методологии, книги Дейдры Макклоски1 и Арьо Кламера2 даже в большей степени. Все три книги можно связать с рефлексией экономистов по поводу того, чем они в действительности занимаются. Рад, что на обсуждении книги смогли присутствовать как главный редактор издательства Валерий Анашвили, так и переводчик обсуждаемой книги и соавтор предисловия Максим Марков, которому я бы хотел предоставить слово первому.
Марков М. В. (переводчик книги Коуза и автор предисловия, к.э.н., доцент, экономический факультет, СПбГУ). Тот интерес, который могла вызвать и вызвала данная книга, как ее оригинальное издание, так и перевод, объясняется очень просто. О Рональде Коузе и его роли в экономической науке нет смысла много говорить, его вклад всем известен, он обогатил нашу науку такими понятиями, как трансакционные издержки и теорема Коуза. Но человек, который захочет глубже познакомиться с творчеством Коуза, столкнется с определенной проблемой. Если вы интересуетесь Марксом, то вы обеспечены чтением на долгие годы, а в случае с Коузом это не так. Хотя нельзя сказать, что его наследие невелико, но наиболее знамениты две статьи: «Природа фирмы» (1937)3 и «Проблема социальных издержек» (1960)4, именно за них Коузу была присуждена Нобелевская премия. Эти две статьи — одни из самых цитируемых в экономической науке. Творческая
* Дискуссия на презентации книги Рональда Коуза «Очерки об экономической науке и экономистах» (пер. с англ. М. Марков; науч. ред. Д. Расков. М.; СПб.: Изд-во Института Гайдара; Изд-во «Международные отношения»; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2015), состоявшаяся 11 декабря 2015 года в рамках семинара «Экономика и культура» Центра исследований экономической культуры СПбГУ на факультете свободных искусств и наук.
1 Макклоски Д. Риторика экономической науки. М.: Изд-во Института Гайдара; Изд-во «Международные отношения»; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2015.
2 Кламер А. Странная наука экономика: Приглашение к разговору. М.; СПб.: Изд-во Института Гайдара; Изд-во «Международные отношения»; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2015.
3 Коуз Р. Природа фирмы // Коуз Р. Фирма, рынок и право. М.: Новое издательство, 2007. С. 36—57.
4 Коуз Р. Проблема социальных издержек // Коуз Р. Фирма, рынок и право. М.: Новое издательство, 2007. С. 92—149.
активность Коуза продолжалась долгие годы. Если его первая статья вышла в свет в 1935 году, то последняя, посвященная книге о Китае, которую он написал в соавторстве с американским экономистом Нин Ваном, увидела свет в 2013 году, почти через восемьдесят лет5. А всего за эти восемьдесят лет вышло около пятидесяти его публикаций на разные темы, которые мы можем назвать статьями в реферируемых журналах. Коузу было бы сложно защитить в современной России докторскую или пройти конкурс на должность профессора в СПбГУ, но тем не менее все эти публикации далеко не случайны. Коуз был одним из создателей современной экономической теории как академической дисциплины.
Не случайно и символично, что научная жизнь Коуза делится на два периода. Так, до 1950-х годов он — английский экономист, сотрудничающий с Лондонской школой экономики, затем эмигрирует в США и становится американским экономистом, имеющим дело с американскими научными учреждениями. Конечно, наше внимание привлекает «Природа фирмы» (1937), но, скорее, это некое искажение нашего внимания. Самой первой его публикацией была другая статья 1935 года — по теории дуополии. В этой статье Коуз отдал дань экономической теории школьной доски, которую он потом очень много критиковал, и, что примечательно, первая ссылка в этой статье — на работу Артура Пигу «Экономическая теория благосостояния» (1920)6, которого он потом сделает своим антагонистом. Теория монополии останется одной из основных тем научного творчества Коуза. В своей более поздней статье уже американского периода он сформулирует так называемый парадокс Коуза, относящийся к спросу на блага длительного пользования и межвременной ценовой дискриминации7. Но в целом развитие мысли Коуза противоречит направлению развития экономической науки. От графического анализа и от применения математики (хотя впоследствии он неоднократно отмечал, что не знает математики, и в своих первых статьях использовал сравнительно простые математические модели) Коуз переходит к повествовательному анализу. В Лондонской школе экономики он сотрудничал с департаментом делового администрирования, и его исследования были посвящены различным отраслям экономики Великобритании и отраслям, которые мы сейчас называем естественно-монополистическими; позднее он сосредоточил внимание на телерадиовещании. В результате в 1950 году выходит книга, посвященная монополии BBC, а в 1951 году Коуз оформляет степень доктора наук в Лондонском университете и переезжает в США. Он эмигрировал в США по многим причинам: личным (его жена была американкой), научным (он стремился быть там, где интересная работа), политическим (ему не нравилась послевоенная политика британского правительства, которую он называл социалистической).
Работы Коуза были посвящены рыночному механизму, монополии, возможностям рынка, институциональным формам, характерным для естественных монополий. В работах Коуза сам их монополистический характер скорее навязывается рынку, чем производится им. В эти годы ученый известен прежде всего в качестве специалиста по монополии. Вначале Коуз
5 Коуз Р., Ван Н. Как Китай стал капиталистическим. М.: Новое издательство, 2016.
6 Coase R. The problem of duopoly reconsidered // Review of Economic Studies. 1935. Vol. 2. No 2. P. 137—143.
7 Coase R. Durability and monopoly // Journal of Law and Economics. 1972. Vol. 15. No 1. Р. 143—149.
работает в университете Буффало, а потом — в Виргинском университете, где сотрудничает с Джеймсом Бьюкененом, лауреатом Нобелевской премии. Исследование Коузом монополии и радиовещания уже на американском материале имеет результатом публикацию в новом Journal of Law and Economics. Статья, посвященная распределению частот радиовещания8, заинтересовала редакцию, и Коуза убедили изложить свои идеи более подробно. Так, в 1960 году вышла статья «Проблема социальных издержек», закрепившая за автором репутацию сторонника рыночной экономики, либерального экономиста, что для 1960-х годов казалось устаревшим, немодным. Его всегда, на разных этапах жизни, обвиняли в старомодности. Собственно поэтому ему пришлось покинуть Виргинский университет. Дальнейшая судьба Коуза связана с Чикагским университетом, где он становится редактором Journal of Law and Economics. С 1970-х годов работы Коуза приобретают всеобщее признание. В нашу книгу им отобраны статьи именно 1970-х и 1980-х годов (самая ранняя статья 1972 года, а самая поздняя — нобелевская лекция 1991 года). В это время Коуз уже обладает значительным авторитетом. Ему шестьдесят лет, он подводит определенные итоги, к которым вместе с тем относится с осторожностью. Если бы Милтон Фридман, Джордж Стиглер и другие не уговорили его написать статью «Проблемы социальных издержек», она бы могла так и не увидеть свет.
Одна из последних статей Коуза, не вошедшая в настоящий сборник, так и называется: «Спасение экономической теории от экономистов». Он утверждает, что экономика — это простая наука. Современные же экономисты стремятся излагать свои мысли в сложной форме и в отрыве от практики. Мы должны изучать работу реальной экономической системы, но в результате математизации науки экономисты утратили связь с реальной экономикой, и, соответственно, у них практически исчезло простое понимание работы рынка.
Статьи обсуждаемой книги посвящены общим размышлениям о методологии экономической науки, я же немного прокомментирую статьи второй части, которые в большей степени объединены интересом к истории экономической мысли. Исторические исследования Коуза, как и других великих ученых, порой больше говорят о нем самом, нежели об истории экономических учений. Например, Йозеф Шумпетер назвал наиболее выдающимися экономистами Франсуа Кенэ и Леона Вальраса, а для Коуза такими людьми были Адам Смит и Альфред Маршалл. Исторические исследования в нашей книге — это исследования, посвященные Маршаллу, и они могут вызвать определенные эмоции. У Коуза очень личное отношение к экономической науке и к экономистам. Он рассматривает историю не как историю мысли, а как историю людей. Он посвящает значительную часть работы исследованию истории семьи Маршалла, но это показывает нам, скорее, то, как он относится к своей работе. Коуз проделывает огромную работу, чтобы выяснить мелкие подробности жизни экономиста. Ну и возможно, имеются некоторые предрассудки, характерные для человека 1930-х годов, — вера в генетику, в наследственность.
Дальше идет статья, посвященная выбору Пигу преемником Маршалла в качестве профессора политической экономики Кембриджского университета. Очень интересно узнать, как выбирались профессора сто лет назад. И опять же прослеживается личное отношение Коуза — исследова-
8 Коуз Р. Федеральная комиссия по связи // Экономическая политика. 2007. № 3. С. 111—146.
ние построено на основе дневников Джона Нейвилла Кейнса, отца Джона Мейнарда Кейнса, а также переписки Маршалла. Непонятно, почему именно Пигу Коуз наделяет качествами злого гения экономической науки, который сделал ее абстрактной и увел от анализа экономической практики. Ведь в его избрании участвовал, скажем, Фрэнсис Эджуорт, профессор Оксфордского университета, который в статье появляется в качестве статиста, поскольку не имел личных отношений ни с кем из Кембриджа. Эджуорта наряду с Пигу можно назвать создателем экономической теории школьной доски.
Последние главы также представляют интерес, в них содержатся воспоминания Коуза о тех людях, с которыми он сотрудничал: о его учителе Арнольде Планте, о его друге Дункане Блэке, одном из основоположников современной экономической теории политики, о Джордже Стиглере, его товарище в более позднее время. И наконец, заключительная глава — о развитии Лондонской школы экономики в 1930-х годах.
Расков Д. Е. Я бы хотел начать с отчасти личного вопроса: а почему именно Коуз? Личного, поскольку в 1990-е годы идеи Коуза заняли значительное место в российской экономической науке; кроме того, мне посчастливилось познакомиться и пообщаться с Коузом, поэтому позволю себе поделиться этими личными впечатлениями. Первое знакомство произошло в 1997 году, когда я был на учредительном собрании Общества по изучению новой институциональной экономической теории (ISNIE) в городе Сент-Луис, США. Коуз стал первым президентом общества. Он никогда не был в России и никогда не изучал происходящее у нас, но, когда я вручил ему перевод его книги «Фирма, рынок и право», обрадовался тому, что его у нас читают. Коуз предстал чрезвычайно обаятельным и деликатным человеком, с тонким чувством юмора. По текстам это тоже видно. Другие наши встречи лишь укрепили это впечатление. В 1999 году в Вашингтоне проходила третья конференция общества по изучению новой институциональной экономической теории. Была объявлена встреча молодых экономистов, но сообщен ошибочный номер аудитории, я случайно пришел в правильное место и первые полчаса беседовал с Коузом один на один. Помню, что задал ему не вполне вежливый вопрос, указывающий на возраст моего собеседника. Спросил, какое изменение в XX веке он считает самым главным? Он ответил достойно: «Понимаешь, я жил в маленьком городке. Вот раньше женщины не работали, а сейчас работают. Я думаю, это и есть главное изменение для семьи, общества, экономики и государства». Я интересовался перспективами своей более узкой темы: «экономика и религия», но понял, что его она не интересует. Он ответил, что религия ушла в прошлое, но надо это изучать. На вопрос: «Хорошая ли это тема?» — он ответил: «Если Вас вдохновляет, значит, хорошая».
На этих конференциях был один интересный участник — Уго Маттеи, который спросил Коуза: «А почему мы называемся новой институциональной экономической теорией, в то время как Вы сами говорите, что надо изучать и право, и социологию, — не лучше ли говорить об институциональных исследованиях?» На что Коуз вспомнил в том числе слова из «Войны и мира», где Кутузов обдумывал, куда двигать войска и в какой момент. «Пусть все занимаются тем, чем они хотят заниматься, тем, что им интересно. Не надо им ничего предписывать. Они взрослые люди». Во многом симптоматично, что с 2016 года ISNIE стала SIOE — Обществом по институциональной и организационной экономической теории. Вместе с уходом Коуза и Норта из общества ушло понимание широких задач, возникла тяга к тому, чтобы найти свой фокус.
Кроме личных впечатлений я бы хотел дополнительно прояснить кредо Коуза в экономической теории и обсудить его экономическую методологию и риторику. Коуз выступал за теорию «просветляющей простоты». Его кредо можно свести к двум весьма несложным и важным идеям, которые он впитал в юности и весьма последовательно проводил. Первая идея очень простая — cost benefit analysis — соизмерение выгод и издержек любого действия и изменения. Вторая идея, характерная для Лондонской школы экономики, — это издержки упущенных возможностей (opportunity costs), то есть оценка издержек на основании оценки издержек альтернативных вариантов. Эти две простые идеи стали центральными для подхода Коуза, с добавлением использования правовой риторики, британского эмпиризма и желания посмотреть, как же работает реальная экономика. Коуз часто подчеркивал, что отталкивается от идей Адама Смита, и был верен этому до конца. Если совместить базовые идеи Смита с двумя озвученными, то получится следующее. Люди отличаются от животных тем, что им свойственно обмениваться и убеждать друг друга, используя дар речи. Желание обмениваться увеличивает специализацию и, как следствие, богатство и разнообразие. У обмена, однако, есть свои издержки (у Коуза буквально costs of exchange), которые впоследствии назвали трансакционными издержками. Эти издержки различаются в зависимости от типа организации трансакций: на рынке, в фирме, в государстве. Трансакционные издержки в фирме — альтернатива издержкам рыночных трансакций. Альтернатива фирме — рынок, государство. Именно в этой связи возникает вопрос о том, почему вся экономика не управляется одной большой фирмой. Оливер Уильямсон к этому выбору добавляет гибридные формы, в рамках которых могут исполняться контракты. Так можно проинтерпретировать «Природу фирмы». Если мы обратимся ко второй из двух самых важных статей, к «Проблеме социальных издержек», то увидим применение тех же концепций. Коуз в сфере «экономики и права» фактически предлагает отойти от сложностей, связанных с оценкой справедливости решения конфликтных вопросов, к тому, что можно назвать эффективностью, уравнять справедливость с эффективностью — и тогда в центр внимания ставятся издержки упущенных возможностей вместе с оценкой выгод и издержек для всех сторон конфликта. Этика и право редуцируются до экономической прагматики. Коуз показывает отсутствие четкой логики у юристов и предлагает перестать искать в каждой ситуации «жертву». Просто есть равные стороны, и у них есть свои выгоды и издержки. Вопрос тем самым сводится к их оценке и учету. Здесь и вступает экономический язык выгод и издержек. Внимание Коуза привлечено к различного рода трансакционным издержкам, которые в теореме Коуза парадоксальным образом приравниваются к нулю. Маргинальная для Коуза идея (ей посвящено менее десятой части объема статьи) становится отправным пунктом теоремы Коуза — таковы метаморфозы восприятия. Влияние Коуза оказалось колоссальным. И по сей день он является самым цитируемым экономистом и в то же время самым цитируемым юристом. Его статья «Проблема социальных издержек» — самая цитируемая в юриспруденции. Хотя я сам достаточно скептически отношусь к наукометрическим данным, они всё же могут сказать об интересе к определенным публикациям. Согласно Web of Sciences, в последние десятилетия средняя цитируемость его статей 1937 и 1960 годов составляет примерно сто в год; есть отдельные годы, когда цитируемость превышала триста и даже четыреста. Это очень высокие показатели. При
этом те статьи, которые мы перевели, относятся к другому жанру. К примеру, статья «Рынок товаров и рынок идей» в среднем цитировалась 2,2 раза в год, «Воззрения Адама Смита на природу человека» — 1,2, «Мать и отец Альфреда Маршалла» — 0,16. Вот такое положение сейчас; будем считать, что самые важные статьи меньше всего цитируются.
Что касается риторики, еще буквально несколько слов. Дейдра Макклоски назвала риторику Коуза правовой, но дальше оговорилась, что, скорее всего, она смешанная. Оно и понятно почему. Уникальная комбинация экономиста и человека, интересующегося практикой и прецедентами, сформировала особый стиль и предполагала особую аудиторию. В своей статье 2010 года9 я обращал внимание на то, что Коузу для восприятия экономистами потребовались время и переводчики на более понятный для большинства экономистов язык. Всегда находились люди, чаще уже в Чикаго, которые говорили: «О! Вот это именно то, что мы как раз и ищем!» В частности, его работа «Природа фирмы» стала цитируемой после того, как вошла в сборник «Теория цен», выпущенный в Чикагском университете, и это резко подняло к ней интерес. Оливер Харт перевел идеи Коуза на формальный язык, Стиглер создал теорему Коуза. Я предпринял попытку протестировать гипотезу о том, что сначала Коуза поняли юристы и менеджеры и лишь потом к нему прислушались экономисты. Обзор всех источников до 1991 года (до вручения Нобелевской премии), которые цитируют статьи «Природа фирмы» и «Проблема социальных издержек», показал, что предварительная интуиция оказалась достаточно верной. Получилось, что более половины статей, если судить по теме и месту издания журнала, могут быть отнесены к сферам права, бизнеса, управления и бухгалтерского учета.
Последнее, о чем я бы хотел сказать, — это экономическая методология. Выделю только основные проблемы. Коуз был критичен к экономической науке, хотя сам продвинул ее вперед благодаря так называемым переводчикам. При этом blackboard economics он критиковал безжалостно. Его положение в экономической науке можно уподобить фигуре мудреца, то есть человека, который говорит правду и не боится противоречить себе. Известно, что Коуз симпатизировал новой институциональной экономической теории, но специальных работ по институциональной экономике у него не так много: свою нобелевскую лекцию он назвал «Институциональная структура производства». Между объективным вкладом и его нормативными заявлениями возник достаточно большой зазор. Объективно он способствовал развитию экономического анализа институтов, в частности права, в нормативных высказываниях призывал изучать сами институты экономики. Первое предполагает знакомство с инструментами экономической теории, второе — желание знакомиться со сложной реальностью институтов, в которую погружен мир экономики.
И последнее: какие темы в экономической методологии продвинул Коуз? Он не соглашался с позитивистской методологией. «Теория — это не расписание, она служит для того, чтобы думать» — это, можно сказать, ключевое высказывание Коуза. Другой момент — междисциплинарность. Коуз искренне полагал, что не надо идти в сопредельные дисциплины со своим методом, как поступает Чикагская школа. Не надо, скажем, экономисту заниматься проблемой народонаселения, для этого есть демографы, не надо поднимать
9 Расков Д. Риторика новой институциональной экономической теории // Вопросы экономики. 2010. № 5. С. 81—95.
тему преступлений и наказаний, поскольку есть специалисты, которые занимаются данной проблемой и при желании могут сами использовать экономические методы. Его позиция заключалась в том, что экономистам следует заниматься самой экономикой. Можно еще упомянуть особое внимание Коуза к языку и стилю, готовность ставить фундаментальные вопросы и обсуждать сложившееся в экономической науке положение.
Сторчевой М. А. (к.э.н., доцент, Высшая школа менеджмента, СПбГУ). Прежде всего — о переводе. Как человек, который был вовлечен в массу переводческих проектов и в качестве переводчика, и в качестве редактора, могу уверенно сказать, что это очень качественная работа. Ошибок здесь, на мой взгляд, просто быть не может. Всё очень точно и качественно переведено. Да, к сожалению, русский текст немного трудно читать (это беда многих переводных проектов, и мои переводы здесь не исключение). Научный переводчик обычно старается точно передать смысл, а в результате получается «малосъедобный» текст. Если сравнить предисловие переводчика и редактора (которое очень легко читается) с переводным текстом статей Коуза, то этот контраст сразу заметен. Многие страницы перевода трудны для восприятия, порядок слов в предложениях порой все-таки немного неестественный. Еще раз подчеркну, что данного эффекта сложно избежать, поскольку это требует гигантских усилий от редактора.
Радуют сделанные постраничные примечания, которые многое проясняют. Радуют ссылки на русские переводы многих статей и книг, которые упоминает Коуз. Радует качественно сделанное предисловие переводчика и редактора. Хотя и здесь можно было бы пойти чуть дальше — например, иногда Коуз упоминает какую-то конкретику, которая непонятна или неизвестна читателю, а без этого теряется существенный смысл. Было бы здорово через примечания объяснить читателю, что именно имеет в виду автор. Разумеется, это к вопросу о том, кому адресована эта книга. Для дилетантов пояснять пришлось бы слишком многое. Мне кажется, эта книга для людей, хорошо знакомых с экономической теорией, прежде всего для преподавателей. Но вот, скажем, для меня некоторые существенные моменты остались непонятны. Например, в статье «Как экономисты должны делать выбор?» Коуз пишет, что в начале был Фридрих Хайек и его книжка «Цены и производство», а потом появился Джон Мейнард Кейнс и его «Общая теория процента, занятости и денег» и что книга Кейнса оказалась более удобна для мышления и понимания экономистов того времени. Но нашему читателю это может быть не очень понятно. Разумеется, «Общую теорию...» читали многие из присутствующих здесь (по крайней мере представляют по современному учебнику макроэкономики), но кто читал «Цены и производство» Хайека? А если никто, то как понять, что хотел сказать этим сравнением Коуз? Здесь редакторы могли бы совершить подвиг и все такие места, которые могут быть не до конца понятны даже просвещенному читателю, все-таки прокомментировать. Тогда содержание книги стало бы еще богаче.
Еще хочу немного покритиковать Ваше предисловие (надеюсь, хвалить Вас еще будут в избытке, потому что на самом деле это хороший продукт). Когда читаешь предисловие, невольно ловишь себя на мысли, что с точки зрения риторики перед тобой... советский труд по марксизму-ленинизму. Авторы относятся к Коузу, как раньше было принято относиться к Марксу или Ленину: «вот это он отметил», «это он подчеркнул», «как он здесь заметил» и т. д. Такой безупречный и безукоризненный Коуз. Предвосхитил, предсказал, предвидел.
Обожествление Коуза. Извините, а где критика? Где критическое отношение к герою? Оно имело место в Вашем устном выступлении, когда Вы заметили, что он был живой человек со своими слабостями, но в предисловии этого нет. Такое ощущение, что мы изучаем божество. Хотя это обычный человек, который совершал ошибки, иногда досадные. Первое, что здесь приходит на память, — это его жесткая и неприятная дискуссия с Бенджамином Клейном на страницах Journal of Law and Economics. Напомню, что Клейн с двумя соавторами в 1970-х годах предложил еще одно объяснение фирмы — решение проблемы шантажа (hold-up) при наличии специфического актива. Одним из основных примеров, приведенных в этой работе, было приобретение компанией General Motors своего поставщика Fisher Body. В 2000-е годы случилась перепалка Коуза с Клейном на страницах упомянутого журнала, где Коуз на каких-то архивных материалах опровергал мотивы этого приобретения и утверждал, что вообще не считает, что угроза шантажа может приводить к созданию фирмы. Дескать, угрозу шантажа можно решить через контракт. Во-первых, откуда такая наивная для «гуру» теории фирмы уверенность? Весь мой опыт изучения теории контрактов говорит об обратном. Во-вторых, откуда такая неприязнь к коллегам, которые развивают твою собственную теорию? Мне кажется, в той дискуссии Коуз вел себя крайне несимпатично.
Что касается переведенных статей, то здесь у меня тоже несколько смешанные чувства, поскольку представлены совершенно разные материалы. Не очень понимаю, зачем сюда включены некоторые статьи. Сам Коуз отмечает, что сборник формировался отчасти из соображений тщеславия. Вот и не очень понятно, зачем эти статьи читать. Возьмем, например, статью «Экономическая теория и сопредельные дисциплины» — о том, как экономика соотносится с социологией, психологией, политической наукой и т. д. Статья написана в 1975 году. Никаких прорывных идей там нет, серьезного обсуждения проблем «экономического империализма» тоже. Это не веха экономической мысли, а промежуточные рассуждения без серьезной подготовки. Зачем ее переводить? Мы уже ушли в понимании этой проблемы гораздо дальше. Читать трудно, скучно. Еще более странное чувство испытываешь, когда открываешь статью «Воззрения Адама Смита на природу человека». Это же просто добросовестный конспект «Теории нравственных чувств» с цитатами. Наше понимание теории человека (в том числе в экономической науке) уже ушло далеко вперед. Зачем нам сейчас этот конспект?
Или давайте посмотрим критически на другую статью — «Рынок товаров и рынок идей». Ничего не знал о ней раньше, ознакомился в первый раз. Очень тяжело читать. И, похоже, это лишь в незначительной степени проблема перевода. Основная проблема — это оригинал, который написан до такой степени витиевато и туманно, что, дочитав до конца, так и не понимаешь, что же предлагает автор: регулировать рынки идей, как все остальные рынки или как-то иначе. Не знаю, какие отсюда следует сделать выводы. Вряд ли стоит осуждать Коуза за его авторскую манеру письма, но, может, не нужно его уж слишком сильно обожествлять? Мне кажется, что статью с таким отличным названием можно было написать более ясно, глубоко и систематично. Возможно, это мой профессиональный подход преподавателя и он неприменим к таким свободным мыслителям и первопроходцам, каким, вероятно, был Коуз.
Однако вторая половина сборника оставляет хорошее впечатление. Там действительно много интересного и уникального материала, где Коуз рас-
сказывает о разных экономистах, о своих отношениях с ними, о том, что он сам видел и участником чего являлся. Например, я получил большое удовольствие от статьи «А. Маршалл о методе». Буквально не оторваться. Особенно там, где Маршалл пишет Боули о том, как нужно использовать математику в экономической науке (С. 199). Вторая половина сборника — там будет что почитать, особенно историкам экономической мысли. За это еще раз спасибо переводчику и редактору!
Марков М. В. Мне бы хотелось прокомментировать замечания по поводу перевода. Тут действительно сложная задача. Грамматические конструкции английского языка могут быть использованы и в русском, поскольку последний позволяет по-всякому ставить слова в предложении. Наверное, такой грамматический англицизм является ошибкой, но при этом, мне кажется, очень важно не утратить стиль автора и смысл того, о чем он говорит. Например, когда я переводил главу про А. Смита, там были большие цитаты из «Теории нравственных чувств» и я сверял их с переводом, который как раз делал литературный переводчик, и во многом из-за этого было утрачено много авторского. Фактически мы уже в значительной степени читаем этого переводчика. И очень важные аспекты утрачиваются именно из-за того, что переводчик перевел их по-своему, использовав собственные слова. Перевод — сложная проблема, неоднозначная, и, конечно же, когда мы читаем перевод, мы что-то теряем. Но здесь важно, чтобы мы все-таки читали в переводе не работу переводчика, а работу автора. В литературном переводе это, наверное, невозможно, а в научном к этому, как мне кажется, необходимо стремиться.
Расков Д. Е. Я тоже хотел прокомментировать, что, конечно же, мы консультировались с Максимом Владимировичем, чтобы искать компромиссы. Понятное дело, что текст не является подстрочником. Мне кажется, он ближе к золотой середине, хотя, конечно, хотелось бы перевести на чисто русский язык, красиво и без всяких отвлечений от мысли автора, но это своего рода искусство и требует, наверное, особого таланта. Коротко скажу еще, что Коуз действительно любил пикироваться и вступать в споры. К примеру, в жестком споре с Ричардом Познером он в витиеватых выражениях пишет о неправильном представлении своих идей и о невежестве, сравнивает Познера с удавом и по пунктам разносит его аргументы, заключая полемику ироничной фразой: «Я в большом восторге от трудов Познера, но не всегда»10. В целом, пожалуй, могу согласиться с М. А. Сторчевым, что можно было бы перца и побольше добавить. Наша же задача была как раз в том, чтобы привлечь внимание к данным работам, чтобы читатели уже сами выступали их критиками.
Борисов Г. В. (к.э.н., доцент, экономический факультет, СПбГУ). Я занимаюсь историей мысли и методологией экономической науки и потому могу сказать, что книга очень интересная. Она закрывает сразу несколько позиций, которые обычно «провисали», говоря техническим языком, во-первых, во время преподавания истории экономической мысли на первых курсах, а во-вторых, были непонятны с точки зрения развития идей, теории и школы самой институциональной экономической науки в XX веке. Я хочу сказать, что Коуз известен, в общем-то, благодаря двум статьям, которые все знают и о которых уже упоминали. Они широко известны, и в нобелевской лекции Коуз тоже отмечал, что написал статей очень мало, поскольку у него была
10 Coase R. H. Coase on Posner on Coase // Journal of Institutional and Theoretical Economics. 1993. Vol. 149. No 1. Р. 96—98.
большая преподавательская нагрузка. Фактически мы знаем его именно по этим двум статьям. Книга восполняет этот пробел, и мы можем понять вклад Коуза в методологию и его значение для развития экономической науки, поскольку именно этот методологический взгляд на то, как надо вести экономический анализ, эта простота, и отличает представителей Чикагской школы и либерально-экономического подхода, который был связан с Чикагской школой, где работал Коуз и где он нашел себя и свое место в экономической науке. Этот методологический взгляд как раз и объясняет многое в той роли, которую он сыграл в становлении Чикагской школы. Именно потому, что он работал там профессором и общался с ведущими представителями этого направления в 1970-е годы, его влияние усилилось. То же произошло и с Альфредом Маршаллом. Значение Маршалла для становления экономической мысли было крайне велико, но это напрямую не прослеживается по его книгам и по тому вкладу, который внес Маршалл в развитие экономической науки. Идеи Коуза оказали большое влияние на академическое сообщество, концентрировавшееся вокруг Чикагского университета, и это способствовало присуждению ему Нобелевской премии в 1991 году по большому счету всего за две статьи, которые, как заметил Д. Е. Расков, не вполне понятно, в какой степени связаны с институциональным подходом. Да, очевидно, что его первая работа «Природа фирмы» связана с теорией организации, а вторая работа — больше с юридической практикой. Наряду с этим Коуз внес вклад в развитие либерального подхода, поскольку в работе «Природа социальных издержек» предполагается, что государство не должно вмешиваться в экономику. Но тем не менее на основе всего двух статей затруднительно описать его вклад в науку. Эта книга восполняет данный пробел и показывает вклад автора, его взгляды на экономическую науку, которые, конечно, можно проследить в его дискуссиях в университете.
Коуз предстает в книге и как методолог, и как очень ироничный человек. Я не берусь судить о том, насколько качество перевода соответствует оригиналу. На мой взгляд, перевод хороший. Может быть, просто у меня нет такого большого опыта, как у М. А. Сторчевого, в области переводческой деятельности, но перевод Коуза мне понравился. Я поздравляю авторов, переводчиков, издателей с тем, что они сделали этот проект. Книга потрясающе оформлена.
Лякин А. Н. (д.э.н., профессор, экономический факультет, СПбГУ). Я хотел бы коротко отметить два момента. Во-первых, крайнюю своевременность выхода этой книги. Сегодня уже звучала мысль о том, что, когда мы заходим в некоторый тупик и не понимаем, как двигаться дальше, необходимо расширять поле познания и искать тех, кто может предложить нестандартный взгляд на мир. Как мне представляется, едва ли не ключевая заслуга Рональда Коуза заключается в том, что он относится к числу тех крайне редких экономистов, которые, глядя на окружающий нас привычный, понятный и разложенный по полочкам мир, рисуют совершенно непривычную картину, видимую пока только им. Так в свое время произошло с импрессионистами, увидевшими розовый туман в Лондоне. Первоначально это вызвало насмешки, а со временем всё больше и больше людей начали воспринимать мир таким, каким его увидели эти художники. И более того, удивление уже вызывает то, что этого не замечали раньше, ведь мир именно такой, и это ощутимо, непосредственно видно. Поскольку сейчас остро чувствуется необходимость отхода от картины мира, написанной на классной доске, появление этой книги для
русскоязычного читателя крайне своевременно. Во-вторых, хотелось бы отметить один момент, который меня удивил. Это глава о том, как экономисты делают выбор. У меня в последнее время, до прочтения соответствующего раздела, начинало появляться ощущение, что экономическая наука — это отчасти религия. Многие вещи здесь скорее вопрос веры, нежели знания. Иначе говоря, сначала человек на основе веры принимает определенные догматы и постулаты, а потом находит такую экономическую систему и экономическую школу, которая помогает их в наибольшей степени подтвердить. В дальнейшем, доказывая и обосновывая желаемые зависимости, экономист отметает одни факты и принимает другие, использует ту методологию, которая в наибольшей степени доказывает исходно принятые предпосылки, и именно потому, что в таком виде он получает приемлемую для него картину мира. Примерно так Коуз описывает три протекавших на его глазах эпизода, связанных с изменением мировоззрения экономистов (увлечение анализом цен и производства, изложенным в лекциях Фридриха Хайека, кейнсиан-ская революция и анализ конкурентной системы, предложенный Эдвардом Чемберленом и Джоан Робинсон). Эти изменения в методологии познания работы экономической системы никак не отвечали критерию Фридмана, в соответствии с которым отбор методологии экономического анализа определяется возможностью построить более точный прогноз. Коуз описывает иную процедуру. Экономисты находят такую концепцию, которая позволяет нам наиболее адекватно развивать свое представление о мире, и тогда именно эта концепция кажется нам наиболее интересной.
Погребняк А. А. (к.э.н., доцент, Центр исследований экономической культуры, СПбГУ). Поскольку к экономике я подхожу с социально-философской точки зрения, то Рональд Коуз интересен мне не столько как методолог экономической науки, сколько как идеолог, как поборник определенной картины мира. Ведь наука никогда не представляет собой некий стерильный и независимый исследовательский проект, это еще и ангажированная позиция, или символ веры, как правильно отметил предыдущий оратор. Идеолог — в пределе всегда враг, и его позиция должна подвергаться всесторонней критике, что не означает неуважительного к ней отношения, ведь враги бывают разные и среди них встречаются люди типа генерала Роммеля, которому даже противники отдавали честь. Конечно, Коуз не Хайек, которого по праву можно было бы назвать величайшим идеологом неолиберального капитализма. Тем не менее в обсуждаемой нами книге есть ряд моментов, на которые стоит обратить внимание.
Прежде всего я хотел бы сослаться именно на ту статью, в содержательности которой усомнился М. А. Сторчевой, увидев в ней не более чем пересказ общих мест из Адама Смита. Отчасти я согласен с такой оценкой, и всё же мне эта статья кажется достаточно важной. Она называется «Воззрения Адама Смита на природу человека» и представляет собой текст публичной лекции в Школе права Чикагского университета. Да, безусловно, здесь есть некоторая конспективность, но и конспект может представлять интерес в той мере, в какой он свидетельствует о той специфической расстановке акцентов, которую проделал такой читатель Смита, как Коуз. Расстановка эта симптоматична. В самом деле, нам вроде бы просто передается основная мысль Смита о том, что благожелательность — вещь, конечно, хорошая, но, во-первых, слишком мало людей мы можем нашей благожелательностью реально охватить, а во-вторых, благожелательность бывает пристрастна, по-
этому кого-то мы можем ею перенасытить, а кого-то, наоборот, обделить. Следовательно, как только мы касаемся общества в каком-то более широком масштабе, необходимо опираться уже не на благожелательные намерения субъекта, а на механизм рынка. Таким образом, рынок — это тот механизм, который позволяет человеческому обществу выживать, компенсируя радикальную ограниченность нашей «благожелательности». Коуз совершенно неслучайно говорит именно о «выживании», это связано с отсылкой к теории Дарвина: «Сегодня мы можем объяснить подобную гармонию в человеческой природе как результат естественного отбора, особую комбинацию психологических характеристик, обеспечивающих наибольшую вероятность выживания. В действительности Смит очень ясно видел соотношение в некоторых областях между теми характеристиками, которые, кажется, были выбраны природой, и теми, что повышают вероятность выживания» (С. 124). И вот что мне кажется особенно примечательным: в связи с этим тезисом в тексте Коуза появляется один иронический образ, пройти мимо которого, на мой взгляд, было бы ошибочно. «Человеческая природа, — говорит Коуз, — может показаться противной нашему привередливому вкусу, но, как представляется, человек также способен приспособиться к условиям, в которых он должен существовать, подобно тому как приспосабливаются глисты. Из различных замечаний Смита можно сделать вывод о том, что любое изменение человеческой природы приведет к ухудшению ситуации» (С. 122). Я исхожу из того, что в переводе нет никакой двусмысленности, и у самого Коуза стоит такое слово, которое иначе как «глисты» не переведешь. Конечно, можно сказать, что это просто стандартный аргумент либералов — мол, возможно, наша модель не наилучшая, но «лучшее — враг хорошего», по крайней мере все остальные модели якобы будут еще хуже; что поделаешь, мы сами не в восторге, но такова природа, таков «естественный порядок»! (В ответ сразу приведу в скобках стандартный критико-идеологический контраргумент: есть некое специфическое наслаждение в том, чтобы выступать от имени так называемого естественного порядка, понимая, что он дает определенные преимущества именно тому, кто с ним себя идентифицирует.) И тем не менее само это сравнение человека с глистами показательно — оно придает либеральной позиции некий специфический оттенок!
Кстати, по поводу того, что Коуз скептически относится к религии, — этот скепсис дает о себе знать и в лекции про Адама Смита. Но ведь понятно, что этот явный скепсис далеко не всегда приводит к действительному преодолению религиозного или теологического момента в мышлении — даже в секуляризированном виде многие положения и модели сохраняют связь со своим религиозным происхождением. Понятно, что только ленивый не знает, что под невидимой рукой Смит имел в виду руку бога и что за идеей динамического равновесия, к примеру, стоит метафизика Лейбница с его идеей предустановленной гармонии. Коуз же говорит, что Смит не хотел принимать ссылку на бога как гаранта природной гармонии, что он якобы чувствовал, что существует некое «альтернативное объяснение». Только так ли уж не религиозна позиция самого Коуза? «Мы живем в наилучшем из возможных миров», — говорил Лейбниц; но если перенести акцент с наилучшего на возможный и после этого вернуться к Коузу, то мы поймем, что если и есть в человеческом обществе тот уровень, где наилучшее — это не идеалистическая утопия, а что-то действительно возможное, то это тот уровень, где мы имеем дело не столько с человеком, который «звучит гордо», сколько с человеком,
«подобным глисту». И именно унижая себя до этого уровня, мы оказываемся угодны некоему богу, который таким образом гарантирует нам выживание — хранит, спасает нас. Другими словами, на уровне своей высокой благожелательности люди будто бы не просто рискуют устроить сущий ад, но реально его устраивают (вспомним непременную отсылку к тоталитаризму у неолибералов); наоборот, когда люди регрессируют до совершенно примитивной жизненной формы, то вот здесь как раз бог (который для Коуза, впрочем, уже не бог, а, скорее, «устройство природы») всегда позаботится о нас — о том, чтобы мы могли, однако, не столько жить, сколько выживать! И этот мотив редукции жизни к выживанию у Коуза мне кажется очень важным.
В этой связи я хотел бы обратить внимание на другой текст из книги — он называется «Мать и отец Альфреда Маршалла». Здесь Коуз, питающий глубокий личный интерес ко всему, что связано с Маршаллом, делает ряд уточнений к его биографии. Но возникает вопрос: есть ли в этом какой-то теоретический интерес? Мне кажется, что есть, — внимательное прочтение показывает, насколько целостной была та картина мира, которая сформировалась у Коуза; именно эту картину мира иллюстрирует простая, казалось бы, реконструкция жизненных обстоятельств семьи Альфреда Маршалла. Прочитаем заключение, где Коуз подытоживает связь характера Маршалла с той ролью, которую сыграл в его воспитании отец: «Отец Маршалла был полностью убежден в правильности своих узких взглядов, обращал мало внимания на чувства и желания других и считал, что имеет право контролировать действия тех, кто находится в его власти, с помощью „крайне суровой дисциплины". Он был, как говорил Альфред Маршалл, „плохим педагогом". Следует ожидать, что строгий контроль, осуществляемый таким отцом над своими детьми, повлияет на их мироощущение в последующей жизни. И несомненно, крайняя чувствительность Альфреда Маршалла к критике (он испытывал, как рассказывал мне Клод Гумбольд, адские страдания, когда обнаруживал, что сделал ошибку), его уклончивость при самом малейшем несогласии, его неприязнь к полемике, а также другие особенности характера были в значительной степени результатом воспитания» (С. 148). Иначе говоря, Маршалл описывается так, как если бы он чуть ли не в сталинском ГУЛАГе (или как минимум в идеальном государстве Платона) провел свое детство и испытал на себе все тяготы авторитарного социализма, — вспомним здесь критику «благожелательности» и ее неизбежных негативных последствий! И наконец самые последние строки: «Но не нужно также и забывать, что даже в юности его разум был свободен и, несмотря на сильное родительское давление, он сформировался и действовал в соответствии со своими собственными воззрениями; и когда пришло время выбора карьеры, Альфред Маршалл проигнорировал отца и последовал за своей звездой» (С. 148). Вот, посмотрите: в одном случае либеральная экономика по ту сторону контроля и благожелательности описывается на уровне глистов — здесь же, наоборот, патетически возвышенная риторика: «даже в юности разум был свободен», «последовал за своей звездой» и т. п. Но ведь если вы совместите два этих плана, то получите очень интересный портрет человека: «глист, следующий за своей звездой в выборе карьеры»! Возвышенное и низменное образуют здесь поистине диалектическое тождество!
Мне кажется, что эти тексты Коуза надо читать отчасти психоаналитически, и тогда мы увидим, как он проговаривается о некоторых очень интересных вещах, которые свидетельствуют о бессознательной оценке ценностей,
лежащих в основе экономической культуры капитализма. Вернемся к лекции об Адаме Смите. Коуз говорит, что очень часто цитируют высказывание о том, что «не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов», но никогда не цитируют другое положение, которое у Смита в том же параграфе высказано несколько ранее: «В цивилизованном обществе он <человек> непрерывно нуждается в содействии и сотрудничестве множества людей, между тем как в течение всей жизни он едва успевает приобрести дружбу нескольких лиц». Вывод, который делает Коуз, прост: приверженность «собственному интересу» является не результатом полного отказа от принципа благожелательности, но условием возможности действий там, где этот принцип просто не может работать по причине масштаба общества: «Достижение столь обширного разделения труда, которое требуется для поддержания цивилизованных стандартов жизни, требует сотрудничества огромного множества людей, рассеянных по всему миру. Такое сотрудничество никак не может быть обеспечено при помощи благожелательности. Благожелательность или любовь может доминировать или в любом случае быть важным фактором внутри семьи или в наших отношениях с коллегами или друзьями, но, как отмечает Смит, она работает слабо или не работает вообще, когда мы имеем дело с незнакомыми людьми» (С. 131).
Любопытно, однако, что сам Коуз НЕ цитирует продолжение пассажа об «эгоизме» и «собственном интересе», которые оказываются более предпочтительны, чем «благожелательность»: «Никто, кроме нищего, не хочет зависеть в важнейших вопросах от благоволения своих сограждан. Даже нищий не целиком зависит от него»; после чего Смит говорит, что и нищий пользуется деньгами, занимается обменом, исходит из своих потребностей и т. п.11 Так вот, когда это вполне реалистическое описание превращается в некий фундаментальный принцип и возникает либеральная идеология, и здесь ее сугубо ресентиментный и рефлексивный характер выступает со всей очевидностью — все ее ценности указывают на необходимость освободиться от опеки Отца — будь то феодальное общество, государство и что угодно еще. Можно вспомнить сцену из фильма «Неоконченная пьеса для механического пианино» Никиты Михалкова, где в ответ на обличение «чумазых» и «кухаркиных детей» в застольной беседе Петрин с нескрываемым наслаждением говорит представителю «белой кости», что он, Петрин, как раз из «чумазых», что его отец в господский дом и зайти-то боялся, а теперь всё здесь, включая обед, куплено на его деньги, и это вот «хорошо» (любопытно, что у Чехова этот персонаж не торжествует, а, напротив, обижается — но ведь ресентимент и есть торжество обиженных!). Итак, будучи зацикленной на подобного рода репрессивных структурах, либеральная идеология волей-неволей будет воспроизводить эти структуры в дальнейшем. В этом смысле не случайно, что капитализм начинался как освобождение от абсолютизма, но в конечном счете создал новые формы зависимости (прежде всего зависимости труда от капитала, на чем настаивает марксизм, — тоже исходно либеральная концепция, как показал Пьер Розанваллон). Выражаясь образно, «тень отца Альфреда Маршалла» сохраняет, а то и усиливает свое влияние. И чтобы доказать это, я еще раз вернусь к статье «Мать и отец Альфреда
11 Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Кн. I—III. М.: Наука, 1992. С. 129.
Маршалла», где есть абсолютно фрейдистский момент — Коуз пересказывает воспоминание Клода Гумбольда о реакции внуков на смерть своего деда Уильяма Маршалла, то есть отца Альфреда Маршалла: «Он и другие дети были в детской, когда кто-то вошел и мрачно объявил: „Дед умер". Сначала дети просто повторили то, что им было сказано, а затем поняли, что произошло. В спонтанном порыве радости они стали гикать, улюлюкать и бегать вокруг детской гуськом, выкрикивая все время: „Дед умер!"» (С. 142). Конечно, о либерально-капиталистическом обществе можно писать как о чем-то естественном и отвечающем реальному устройству человеческой природы, но если читать Коуза критически, не вынося за скобки якобы незначимые детали и образы, то на каком-то уровне это общество предстает как скопление глистов, которые ликуют по поводу смерти господина, отца, деда, бога, государства — тем самым увековечивая их призрак!
К чести Коуза будет сказать, что он вплотную приблизился к осознанию того, что тотальная экономизация картины мира (в духе Чикагской школы) покоится на основаниях, не имеющих подлинно всеобщего характера, — в главе «Экономическая теория и сопредельные дисциплины» Коуз выражает скепсис в отношении «экономического империализма», вслед за Маршаллом видя границу, отделяющую экономическое от неэкономического, в наличии или в отсутствии денежной формы выражения ценности: «Действительно, более развитое состояние экономической теории, по сравнению с другими общественными науками, является следствием того, что, по счастливой случайности (для экономистов), важные факторы, определяющие экономическое поведение, могут быть измерены в деньгах» (С. 50). Но, конечно, фетишистской фантазматической природы этого отношения Коуз не видит — в отличие, скажем, от Мишель Аглиетта и Андрэ Орлеана, которые в своей книге «Деньги между насилием и доверием»12 показали, что линия экономической науки от Адама Смита до Оливера Уильямсона, с ее редукцией межчеловеческих отношений к функции молчаливого преследования собственного интереса, порождена колоссальным недоверием к принципу взаимности. Кстати, именно поэтому в дарвиновском тезисе акцент делается Коузом именно на выживании, survival, а не на fitness, которое Владимир Вениаминович Бибихин предлагает переводить как «годность»: «Годность живого не обязательно приспособленность для чего-то, это может быть его праздник, слава»13. Но, в отличие от Бибихина, антропология Коуза носит редукционистский характер: жизнь сведена к выживанию, желания — к потребностям, этика — к праву...
Федчин Ф. В. (старший преподаватель, факультет свободных искусств и наук, СПбГУ). Будучи не экономистом, а искусствоведом, я причастен к теме сегодняшнего обсуждения, можно сказать, с внешней стороны. Данила Евгеньевич Расков иногда любезно привлекает меня для консультаций относительно внешнего вида изданий, и как раз эта серия достаточно удачная. В чтение погрузился я с некоторым даже страхом, поскольку понимал, что собираюсь выступать перед экономистами. Но, ознакомившись с книгой, в результате остался доволен. Надо сказать, что этот текст показался сегодня очень уместным. При этом я смотрю на него как человек, который интересуется английской литературой. И мне кажется, что в противовес прозвучавшей здесь критике Коуза как англичанина его можно за это же и похвалить, в том
12 Аглиетта М, Орлеан А. Деньги между насилием и доверием. М.: Изд-во ГУ ВШЭ, 2006.
13 Бибихин В. В. Лес (Иу1е). СПб.: Наука, 2011. С. 201.
смысле что этот сборник есть пример традиции англосаксонской эссеистики — определенного типа текстов, которые отличаются внешней легкостью, ироничностью и появление которых можно связать с культурой дебатов, с университетской культурой Оксбриджа, подразумевающей наличие диалога. Эти тексты предназначены для того, чтобы их было легко читать и публично обсуждать. Здесь меня поразило то, что текст принадлежит лауреату Нобелевской премии, человеку, который внес существенный вклад в фундаментальную экономическую науку и позволяет таким людям, как я, приобщиться к современной экономической проблематике. Это та самая политическая публичность (о чем в свое время писала Ханна Арендт), которой сегодня очень сильно недостает и которая всегда востребована. Упомянутые качества этих текстов важны и с точки зрения педагогической. Знаю по опыту работы на нашем факультете свободных искусств и наук, что студенты, полные восторга, приходят на факультет и хотят заниматься, например, искусством, но быстро понимают, что прагматика побеждает и надо вообще-то овладеть, скажем, экономикой. У них происходит внутренняя борьба, и очень трудно бывает найти такие точки соприкосновения между разными областями, которые конструктивны как раз для серьезного приобщения к той или иной сфере. Всё зависит, естественно, от студента. Как раз та статья, которая выступавшему до меня коллеге не понравилась, — про «сопредельные дисциплины», мне, напротив, показалась очень интересной. Очень продуктивно, когда дисциплины находятся рядом; у нас на факультете как раз в отношении чисто педагогическом «трансак-ционные издержки» меньше, всё более эффективно работает по сравнению с большой машиной университета, где созданы административные и правовые ограничения, иногда обретающие уже карикатурные формы и мешающие переходу студентов из одной области в другую. А здесь мы пытаемся эти границы преодолевать, чтобы ирония и здравый смысл (в хорошем смысле — как противостоящий смыслу обыденному) все-таки работали.
Травин Д. Я. (к.э.н., профессор Европейского университета в СПб). У меня было несколько потрясений, когда я читал эту книгу. Первое — от титульной страницы книги «Рональд Коуз, 1910—2013». Человек прожил 103 года. Раньше думал, что много прожил Хайек, долго живут представители либерализма в экономике. Второе потрясение — от обаяния личности Коуза. Нобелевская речь — ну, казалось бы, человеку дают такую премию, надо бы возгордиться, а он признаёт, что «не внес ничего нового в высокую теорию». Книга создала впечатление, что Коуз — серьезный ученый, умный и даже мудрый человек, очень интересное сочетание научной скромности и понимания того, как строится наука и насколько каждый из нас обязан другим ученым.
Меня заинтересовал текст «Экономисты и государственная политика». Коуз цитирует Фрэнка Найта и отмечает серьезную проблему: часть действительно важных вещей понятны на уровне здравого смысла, без излишней зауми и математических моделей. В контексте же государственной политики интересен поднимаемый автором вопрос о том, почему люди и образованная элита выбирают глупость вместо разума. Это самое актуальное для положения дел в России на 2015 год; нам не хватает серьезного объяснения того, почему граждане выбирают глупость вместо разума. Эти и другие любопытные наблюдения разбросаны по всей книге, рекомендую почитать.
Заостровцев А. П. (к.э.н., старший научный сотрудник, МЦСЭИ «Леонтьев-ский центр»). Я тоже присоединяюсь к Д. Я. Травину и выражаю благодарность Институту Гайдара и, конечно, факультету Liberal Arts and Sciences,
в этом сотрудничестве получается очень хорошая серия. Книгу приятно читать, тогда как более 90% издаваемых экономистами книг читать невозможно. Они испещрены математическими значками, их не читают даже коллеги. Эти книги просто причисляются к заслугам самих авторов и повышают им индекс Хирша. Для меня Коуз важен тем, что ввел понятие «экономики классной доски» (blackboard economics). Это прекрасное определение полного вырождения мейнстрима современной экономической науки, которая существует в себе, для себя и ни для кого больше. В НИУ ВШЭ СПб постоянно срезают часы на историю экономических учений, которую я преподаю для экономистов, и мне приходится добирать нагрузку курсом Public economics, где, как многие знают, учение Пигу занимает центральное место. Поэтому мне очень близка негативная оценка Пигу, данная в рассматриваемой книге Коузом. Учение Пигу — это возведение государства в ранг божества. Этот благожелательный деспот придет и своими выверенными действиями обеспечит социальный оптимум в виде мифической Парето-эффективности. С Коузом вообще всё получилось очень интересно. Вроде бы он в своей статье о маяках поставил крест на абстрактном теоретизировании об общественных благах. Коуз показал, что надо изучать реальность и историю, нельзя быть диванным экономистом-математиком типа Джеймса Мида, который эти маяки придумал как характерный пример общественного блага. Однако маяки и до сих пор упоминаются в таком качестве. Так что, с одной стороны, Коузу формально отдают дань, а с другой — его важнейшие достижения зачастую реально игнорируют.
Последнее, что скажу: книга будет полезна для преподавания истории экономических учений, если эта дисциплина еще останется в программе подготовки экономистов. Я часто даю студентам-экономистам почитать такие работы, и они очень удивляются: ведь их с первых дней приучают к тому, что экономика — это, по сути, раздел прикладной математики, и больше ничего. Они буквально поражаются отсутствию формул, которыми им пытаются заменить мозг. Но после ознакомления с подобными работами они начинают задумываться: а так ли всё однозначно в той экономике, которую им преподают? Правда, к сожалению, к старшим курсам у многих от этих сомнений ничего не остается, но даже если единицы сохранят это сомнение, то можно быть за это благодарным, в частности, и Коузу. Так что я бы сказал, что книга очень своевременная и нужная.
Усанов П. В. (к.э.н., доцент СЗИУ РАНХиГС). Начну с общей оценки творчества Коуза. Оценка моя отрицательная по двум пунктам. Прежде всего его считают выдающимся экономистом-теоретиком и либералом. С моей точки зрения, оба утверждения неправильны. По поводу первого пункта: не раз говорилось, что у него достаточно путаная методология. Да, есть несколько терминов, которые вошли в учебники и стали влиять на экономический дискурс, но если мы обратимся к физике, биологии, экономике, то увидим, что это некоторая номенклатура понятий, выстроенных с самого низа до самого верха, концептуальный toolbox, а не некая стратагема эмпирических исследований, красивый слоган или аналогия. Теория — это выстроенная целостная картина, а в книге Коуза даже на обложке отмечено, что автор презрительно и скептически относился к «экономике классной доски». Но раз она тебе не нравится, ты мог бы предложить другую, которая была бы более логичной, последовательной и выстроенной, — или же ты просто смеешься над классной доской и предлагаешь: «А давайте поговорим о поэзии (как у Макклоски), о риторике, об истории» — то есть давайте займемся дру-
гими темами. Коуз, судя по его терминологии, продолжает линию Чикагской школы, он не пытается переформулировать теорию ценности на каких-то других принципах, а принимает эту маршаллианскую концепцию, которая была развита в дальнейшем Чикагской школой. И второе: он размыл представление о праве в том смысле, что не разработал некую правовую концепцию, которая позволила бы непротиворечиво судить о предмете. Об этом говорится в критической статье Вадима Новикова «Концепция прав собственности Р. Коуза в свете экономической теории и права»14, где подробно разбираются экономические и правовые аспекты его доктрины. На Западе уже есть достаточно распространенная и устоявшаяся критика концепций Коуза — в частности, в 2007 году была опубликована статья Глена Фокса, посвященная реальному смыслу теоремы Коуза. Мы знаем, что, по мысли Коуза, opportunity costs должны учитывать суды, ее охотно применяют — но при этом Коуз создал у правоведов иллюзию, что у экономистов есть способ передать судьям возможность калькуляции выигрышей и потерь. Честный экономист, встречаясь с юристом, должен сказать: «Познера читали? Вот у него есть конкретный пример: Джон столько-то единиц полезности теряет, а Билл — столько-то получает. Но это ерунда, поскольку никакого расчета такого типа мы сделать не можем! Упущенные выгоды — это издержки, которые понес субъект в результате своего выбора. Но выбор-то субъективный, и оценка — субъективная!»
О теореме Коуза известно, что она действует при условиях, когда транс-акционные издержки равны нулю и мы отвлекаемся от эффекта дохода, что часто рассматривают как обоснование оправданности российской приватизации 1990-х годов. Ведь не важно, кому достается собственность, — пусть изначально при распределении она досталась не лучшим собственникам, но, если отвлечься от эффекта дохода и трансакционных издержек, то можно считать, что в итоге собственность перейдет в руки тех, кто способен лучше ею управлять. Но в России трансакционные издержки никогда не были равны нулю, и в 1990-е годы тем более, поэтому нельзя рассматривать этот тезис как некое обоснование права.
Расков Н. В. (д.э.н., профессор, Высшая школа менеджмента, СПбГУ). У меня два комментария по книге: местами текст выглядит странным, но в целом книга вдохновляет. По поводу странных мест. То ли автор так пишет, то ли в английском варианте написано что-то другое. Например: «Адам Смит знал, что кривая спроса имеет отрицательный наклон, но графическим анализом он не занимался». Коуз, как мне кажется, не может так говорить: «Смит знал, но он вообще этим инструментом не пользовался». Как можно так сказать! Читаю дальше: «При этом Смит не был способен сформулировать определение монопольной цены в строгой манере». Как это он не был способен? Как-то по-другому можно было сказать, а так получается, что он был таким примитивным, что ему ума не хватило. На мой взгляд, такие фрагменты вызывают вопросы.
Теперь об общем впечатлении. В последнее время беру одно, другое, третье — всё плохо читается или не читается, неинтересно. Думал, что уже совсем старый стал, уже ничего не воспринимаю. Но когда взял эту книжку, всё загорелось в душе. Когда я открыл шестую главу о природе челове-
14 Новиков В. Концепция прав собственности Р. Коуза в свете экономической теории и права. Доклад на 8-м семинаре ЭТИХиП 30 июня 2005 года (http://www.sapov.ru/seminar/seminar8-text.htm).
ка у Смита, стал читать — каждая строчка, каждый абзац вызывал у меня большие эмоции и интерес. Хочу обратить внимание на то, что сказано в этой главе: «„Богатство народов" — это труд, размышления о котором предполагают благоговение». Это важно, что он оценивает так Смита, после этого многим захочется прочитать «Богатство народов». Честно говоря, у меня такое впечатление, когда кто-то говорит о Смите, что большинство его не читали, поэтому восприятие его всегда какое-то странное, неполное. В свое время на экономическом факультете был спецсеминар по «Капиталу» Маркса, это давало студентам возможность прочесть от корки до корки хотя бы одну книгу. Кто-то сказал, что не надо читать много книг, надо хоть одну прочитать и продумать. Думаю, хорошо было бы сделать семинар по «Богатству народов», «от корки до корки», и тогда мозги у студентов заработали бы лучше. Я благодарен всем за такую публикацию и надеюсь, что она взбодрит и заинтересует не только таких, как я.
Марков М. В. Хочу поблагодарить всех выступавших, в том числе спасибо за хорошие слова о переводе. В принципе, у нас с Максимом Анатольевичем возникала дискуссия,— всё-таки если говорить о словах, то я могу гарантировать, что все слова переведены правильно, а вести речь о стиле — уже несколько другое. Из выступавших особенно хотелось бы поблагодарить А. А. Погребняка. Для меня самой большой загадкой было отношение Коуза к отцу А. Маршалла. Чем оно было вызвано? И выступление А. А. Погребняка мне это объяснило.
Расков Д. Е. Я хочу всех поблагодарить. Действительно, было высказано много интересных аргументов — часто противоположных. Коуз был представлен как либерал и защитник капитализма, англичанин, этатист, ученый, близкий как к правому, так и к левому крылу. Судьба идей Коуза была непростой — это отражает и наша дискуссия. Сам Коуз сетовал на то, что его не понимают или понимают, но неправильно. Его основной всем известной заслугой, к которой он сам относился довольно скептически, стала теорема Коуза. В ней первоначальные идеи о вариативности институтов и связанных с ними издержек остались на втором плане. Любопытно, как сообщество экономистов выбирает самое ценное, что кажется ему таковым на том или ином этапе. Данная публикация показывает, что потенциал идей Коуза раскрыт не до конца. Надеюсь, экономисты и представители других социальных наук обратят внимание на эту книгу. Я благодарен за высказанные комментарии, за неожиданные замечания. Книгу эту можно использовать в учебном процессе, она полемически задорна. К примеру, текст о сопредельных дисциплинах — это шпилька в адрес Чикагской школы и империалистических устремлений экономистов. Совсем неслучайно то, что Коуз дал свое имя новой институциональной экономической теории, а не, допустим, школе экономики и права.
Осталось ответить на вопрос, который был задан в кулуарах. Какие следующие издания планируются в 2016 году в данной серии? В 2016 году готовятся к печати «Лекции о торговле, или Гражданская экономика» Антонио Дженовези, «Культура в экономической науке: история, методологические рефлексии и современные приложения» Шурда Бёгельсдейка и Роберта Маселанда, «Стабилизируя нестабильную экономику» Хаймана Мински, «Либидинальная экономика» Жана-Франсуа Лиотара, сборник по экономическому наследию Н. Н. Шапошникова и, наконец, «Царство и слава: к теологической генеалогии экономики и управления» Джорджо Агамбена.
