CC BY
63
НЕИЗВЕСТНЫЕ СТРАНИЦЫ БИОГРАФИИ Г. П. ФЕДОТОВА В США
В статье с помощью анализа неизвестных страниц дневника Г. П. Федотова и его писем к 3. О. Микуловской (Юрьевой) дается набросок психологического портрета этого выдающегося русского религиозного философа и обосновывается необходимость более широкого учета его переписки как важного источника при изучении его творчества и биографии.
Ключевые слова: Г. П. Федотов, 3. О. Микуловская (Юрьева), религиозная философия, биография, дневник, единство личности, периодизация творчества, историческая интуиция.
In article by means of the analysis of unknown pages of the diary of G. P. Fedotov and his letters to Z. O. Mikulovsky (Yurieff) the sketch of a psychological portrait of this outstanding Russian religious philosopher is given and need of wider accounting of its correspondence as important source locates when studying his creativity and the biography.
Keywords: G. P. Fedotov, Z. O. Mikulovsky (Yurieff), religious philosophy, biography, diary, unity of the personality, creativity periodization, historical intuition.
Находящиеся в моем распоряжении неопубликованные материалы к биографии и творчеству Г. П. Федотова не ограничиваются американским периодом его жизни.
Биографически очень интересны, например, шесть писем (1928-1932) к швейцарскому богослову и историку русской мысли Фрицу Либу, написанные Федотовым в связи с сотрудничеством с швейцарско-русским журналом «Orient und Occident» («Восток и Запад»), издававшимся Ф. Либом и Н. А. Бердяевым сначала в Лейпциге, а затем в Париже (в этой переписке, между прочем, были озвучены два таких малоизвестных факта биографии
* Янцен Владимир Владимирович — кандидат философских наук, свободный публицист, собиратель и владелец частной библиотеки и архива русской и украинской эмиграции в городе Галле на Заале (Германия), Dr.Janzen@gmx.de
V. V. Janzen
Unknown pages of the biography of G. P. Fedotov in the USA
Федотова, как предложение о переводе его английской брошюры «Русская церковь после революции» (1928) на немецкий язык и приглашение Федотову Боннского университета в январе 1932 года занять место лектора славистики, от которого он по разным причинам, в том числе и из солидарности с трудным положением Русского богословского института в Париже, отказался) [6].
Содержательно менее интересны двенадцать писем Федотова одному из редакторов журнала «Современные записки» Вадиму Викторовичу Рудневу за 1935-1939 годы, отражающих сюжеты сотрудничества Федотова с этим журналом. А менее интересны они только потому, что в них обсуждаются чисто формальные вопросы этого сотрудничества, в то время как содержательные Федотов, вероятно, обсуждал с Ф. А. Степуном и И. И. Буна-ковым-Фондаминским. Но его письма к ним, насколько мне известно, не сохранились. Сохранились же тринадцать писем Фондаминского к Федотову за 1930-1935 годы и четыре письма Степуна за 1928, 1934, 1935 и 1949 годы. Часть из них уже опубликована [5].
Очень интересный сюжет федотоведения представляет собой рецепция творчества Федотова Д. И. Чижевским, лекции и публикации которого о русских святых на немецком языке (а таких публикаций вышло несколько, в том числе и книги [13; 17]) напрямую связаны с исследованиями Федотова. То есть начинал Чижевский свою работу над этой темой просто с реферирования книги Г. П. Федотова «Святые древней Руси» (1931), которую считал лучшим русским научным исследованием по агиологии. Но познакомились Чижевский и Федотов только после Второй мировой войны в Америке благодаря аспирантке Чижевского Зое Осиповне Микуловской. Чижевский подарил Федотову свою немецкоязычную «Историю древнерусской литературы XI, XII и XIII столетий» (1948) [16]. Из писем Федотова к Чижевскому и Юрьевой выясняется, что эту работу Федотов читал и использовал при написании своей последней книги. В августе и сентябре 1950 года Федотов отправил Чижевскому два письма1. Сохранилось и одно ответное письмо Чижевского [15]2. Они договорились, что Чижевский приедет в сентябре к Федотову, находившемуся тогда в Си Клиффе, для обсуждения проблем древнерусской литературы. После смерти Федотова Чижевский переписывался с его женой Еленой Николаевной по поводу издания немецкого сборника философско-религиозных статей Федотова. Насколько мне известно, такой сборник в Германии не выходил. Но в 1959 году Чижевский вместе со своим учеником Дитером Гро издал антологию «Европа и Россия. Тексты по проблеме западноевропейского и русского самопонимания», и там рядом с О. Шпенглером соседствовал библиографически и поныне неучтенный перевод выдержек из двух статей Федотова: «На поле Куликовом» (1927) и «Русский человек» (1938)
справкой о Федотове и не очень лестной общей оценкой его творчества", противопоставлявшей стиль его работ их содержанию: «...искусство его формулировок превышало объективность его утверждений» [10, 8. 559. Апт. 1.].
1 См. [14], письма Г. П. Федотова от 18 августа и 12 сентября 1950 года.
2 Письмо Д. И. Чижевского датировано 28 августа 1950 года.
В письмах жены Федотова к Чижевскому [14] содержится довольно важная биографическая информация о том, что книга «Русская религиозность» писалась Федотовым сразу на английском языке и что русской ее рукописи не существует (в то время как, например, о. А. Мень в лекциях о Федотове выражал надежду, что оригинал ее писался на русском языке1). По мнению Елены Николаевны, после смерти мужа неопубликованных книг и статей, кроме второго тома «Русской религиозности», в его личном архиве не было: «Не совсем понимаю, что Вы пишете о ненапечатанном. На мой взгляд ничего существенного нет. Мне Зоя об этом не писала»2. Здесь важно замечание, что в последние годы жизни Федотова о его творчестве больше знала не жена, которая уже давно с ним вместе не жила, а Зоя Осиповна Микуловская, помогавшая Федотову в работе и при перепечатке его рукописей. Кроме того, в письмах Елены Николаевны Чижевскому и Микуловской содержится богатая информация о местонахождении личного архива Федотова: основная его часть хранилась у М. М. Карповича, отдельные рукописи — у Ю. П. Иваска и о. Александра Шмемана, а последняя небольшая часть хранилась у Зои Осиповны Микуловской.
Вот об этой-то части личного архива Федотова я и хотел бы сегодня рассказать, так как она вместе со всем архивом и библиотекой Зои Осиповны Микуловской оказалась ныне в моем собрании архивных материалов русской эмиграции в Еалле.
Прежде всего — кто такая Зоя Осиповна и какое отношение она имела
ско-польско-американская славистка, ученица Р. Ингардена во Львовском университете, аспирантка Д. И. Чижевского и Р. О. Якобсона в Еарвардском университете, защитившая в 1956 году под руководством Чижевского докторскую диссертацию об интерпретации творчества Н. В. Еоголя русскими символистами. Впоследствии она была профессором славистики Нью-Йоркского университета (1959-1987), литературоведом, специалистом по русской литературе XVIII века и русскому символизму, поэтессой и переводчицей, многолетним научным секретарем, а затем и членом редколегии «Нового Журнала». Но главное, что нас здесь интересует,— она была ученицей, помощницей и последней любовью Е. П. Федотова.
Личная жизнь Микуловской-Юрьевой сложилась удачно (как, кстати, совершенно точно предсказал ей в одном из своих последних писем Е. П. Федотов). Вскоре после смерти Федотова она вышла замуж за русского эмигранта, врача Юрьева, умного, интеллигентного, доброго человека, в браке с которым была несомненно счастлива. У них было двое детей: Ееоргий и Михаил. Сложилась и ее профессиональная карьера: она стала профессором славистики, воспитала многих известных американских ученых. Признание
1 «Я полагаю, что Георгий Петрович писал ее по-русски, и существует, вероятно... оригинал, и можно надеяться (его родные еще живут в Америке), что он еще будет найден, и тогда, даст Бог, он будет издан и у нас, на русском языке» [1].
2 См. [14]. Письмо Е. Н. Федотовой Чижевскому не датировано.
получило и ее поэтическое творчество (она известна как переводчица русской и польской поэзии).
Но большинство из ее учеников и знакомых вспоминают прежде всего ее душевные и личные качества: доброту, дух служения русской культуре, неиссякаемую энергию, тонкий вкус в оценке мировой литературы и искусства, готовность оказать помощь, умение вдохновить и ободрить порой совершенно чужого человека, гостеприимство, кулинарное искусство, знаменитый «русский салон», устроенный Зоей Осиповной в своем доме во Фляшинге, где перебывали сотни эмигрантов различных национальностей. Последние годы она болела болезнью Паркинсона и, к сожалению, многие свои творческие начинания завершить не смогла.
Увы, к этим незавершенным замыслам относятся и ее воспоминания о Г. П. Федотове. В ее архиве сохранились разрозненные их страницы, а также более или менее связный текст ее выступления на вечере памяти Г. П. Федотова, проведенный в Нью-Йорке русской эмиграцией, вероятно, к 10-летию со дня смерти ученого. Текст этот без названия, но, по содержанию, ему можно было бы дать условное название «О стиле работ Г. П. Федотова». Как известно, эта тема и поныне почти не исследована, поэтому стиль статей Федотова сравнивают, вряд ли удачно, со стилем Герцена и Чаадаева. Сам Г. П. Федотов указывал на совершенно иные образцы: по словам Зои Осиповны, он сказал ей однажды, «что стиль его был определен стилем Блаженного Иерони-ма». Интересен также ее конспект выступлений других участников вечера: Ю. П. Иваска и о. А. Шмемана. Сохранились в архиве Микуловской-Юрьевой машинописные копии незавершенных воспоминаний о Федотове его жены Елены Николаевны, отчасти совпадающие с предисловием к сборнику «Лицо России» [9]. Но эта часть архива Зои Осиповны имеет лишь опосредованное отношение к архиву Федотова и может быть отнесена к истории рецепции творчества Федотова его родными, знакомыми и современниками, которая впрочем тоже интересна для федотоведов.
Какие же материалы Г. П. Федотова сохранились в личном архиве Зои Осиповны?
Основной частью рукописного наследия Г. П. Федотова являются 142 письма Федотова к ней самой, написанные за период с января 1947-го по август 1951 года, и среди них, вероятно, вообще последнее его письмо, написанное 29 августа 1951 года (за 3 дня до смерти). Сохранены и 95 ответных писем Зои. А по объему их переписка составляет, пожалуй, самое значительное собрание из всего сохранившегося эпистолярного наследия Г. П. Федотова. Но в переписке отсутствует такая важная часть, как «Исповедь», написанная Федотовым летом 1949 года во время кризиса их отношений, возникшего после того, как Федотов узнал о влюбленности Зои в одного молодого человека, польского инженера по имени Аркадий. История эта была эпизодической, без каких-либо серьезных последствий для Зои, и дружеские отношения между ней и Федотовым, как и их переписка, вскоре снова возобновились. Но для Федотова это была уже совершенно другая «эпоха» отношений, после которой он и написал в нескольких письмах свою «Исповедь», а письма начал нумеровать (№ 1, № 2, № 3 и т. д.), с целью показать Зое, что все эти письма
написаны «после» кризиса их отношений. «Исповедь» эта, вероятно, была самой «рефлексивной» и самой, если можно так выразиться, «литературной» частью их переписки, аналоги которой можно найти в ранней переписке Г. П. Федотова с Т. Ю. Дмитриевой: я имею в виду цитируемый и многократно упоминаемый в 12-м томе собрания сочинений Федотова текст, в котором он подводит итог своей жизни и своим отношениям с Дмитриевой, говоря о себе в третьем лице. К сожалению, этот текст 1906 года известен мне пока только в отрывках из 12-го тома, а текст «Исповеди» 1949 года вообще еще не найден. Так что делать какие-то далеко идущие психологические выводы из существования таких текстов пока невозможно. Но есть очень обоснованные надежды, что «Исповедь» сохранилась либо в непросмотренной еще мной части архива Юрьевой, либо в архиве ее сына Михаила, который говорил мне о том, что какие-то личные письма Федотова к матери он забрал после ее смерти себе.
Содержание почти всех писем Федотова к Микуловской-Юрьевой лично-интимное. О том, что Федотов любил Зою, не знал никто из его близких и из близких Зои. Раскрылась эта тайна только после ее смерти, когда ее личный архив попал в мое собрание материалов русской эмиграции. И в этом основная причина, по которой они до сих пор не опубликованы. Дело, конечно, не в моей цензуре, на которую я не имею ни малейшего права, и не в излишнем пуританстве, а в том, что при всем опыте издания самой разнообразной переписки ничего подобного по искренности, глубине и трагике передачи самых личных, самых сокровенных человеческих чувств мне еще встречать не приходилось. И я просто боюсь испортить «квадратно-гнездовым методом подвалов примечаний» это волшебство и чудо истории русской духовности. Поэтому не стану я и в докладе заниматься вивисекцией этой любовной переписки, а просто прошу принять к сведению, что она существует и будет опубликована. Передать ее содержание какими-то иными словами, каким-то иным языком, кроме, пожалуй, музыки и поэзии, на мой взгляд, просто невозможно. Но кто же станет слушать или читать музыкально-поэтическую интерпретацию в научном издании, к тому же посвященном не истории любви, а истории философской мысли, тем более, что поэтический комментарий к этой переписке дан уже самим Федотовым!
Оказывается и для этого величайшего русского стилиста афористический язык его прозы оказался недостаточным, и многие его письма сопровождаются не только цветами, но и любовной лирикой собственного сочинения. За эти годы он послал Зое более 20 стихотворений! Большинство из них пока не атрибутировано, и в отдельных случаях неясно, принадлежат ли они самому Федотову или взяты из творчества его любимых поэтов. По крайней мере одно из них принадлежит Ю. П. Иваску, но этого Федотов в письмах к Зое и не скрывал. И в том, что мы в этой переписке узнаем Федотова не только как мыслителя, педагога, историка, публициста, культуролога, визионера, человека, заинтересованного литературой и искусством (а все эти сюжеты, вполне поддающиеся научному комментированию, в его письмах есть), но и как вполне оригинального русского поэта,— несомненная ее уникальность. Мы знаем Федотова как переводчика поэзии, но как поэт он почти
неизвестен. А между тем именно его чуткий поэтический слух, по-моему, горазде лучше объясняет стиль его трудов, чем даже влияние Блаженного Иеронима. Не знаю, обратил ли кто-нибудь из исследователей творчества Федотова внимание на музыкальность слога его работ, связанную, вероятно, с бессознательным использованием приемов ритмики, аллитерации и эвфонии в чисто научных текстах. При чтении вслух многие из них звучат как белый стих, а в сочетании с определенной тональностью голоса эффект убедительности и влияния на слушателей может оказаться просто потрясающим! Увы, мне неизвестно, обладал ли Федотов таким голосом. Способность написания текста в совершенной форме объясняет и тот факт, что свои тексты он, по свидетельству Зои, писал сразу набело и при этом они почти не требовали поправок: «Георгий Петрович писал по-русски почти без поправок (мне не раз приходилось переписывать его рукописи)»1.
Разумеется, можно подойти к этой переписке и с совершенно иной стороны — как к достоверному источнику хронологии основных событий последних пяти лет жизни Г. П. Федотова в США. И действительно, в этой переписке отражена хронология почти всех значимых событий этих лет — преподавательская работа, выступления с публичными лекциями, работа над последней книгой, политическая активность, дружба и противоборство с коллегами и окружением, сложные отношения с женой и приемной дочерью, жизнь и смерть друзей и знакомых, воспоминания о детстве, о значимых лицах из более ранних периодов его жизни, чтение любимых книг, упоминание различных последних статей и их автоинтерпретация,— все это интересно прежде всего для истории науки. И поэтому переписка является незаменимым источником для будущей научной биографии ученого и вспомогательным средством для уточнения датировки многих иных источников из других частей его личного архива.
Необходимость публикации этих писем связана и со следующим обстоятельством. Вольно или невольно все мы, работая научно в области духовной истории, продолжаем сложившуюся в XX веке международную традицию, которая в недавно найденном мной у одного немецкого букиниста рукописном фрагменте Мартина Хайдеггера очень удачно названа «деперсонализацией философии». Эту характеристику следовало бы, по-моему, даже расширить и говорить об «исчезновении субъекта и личности из истории науки в XX веке». Еще совсем недавно, и не только в России, считалось чем-то само собою разумеющимся писать историю философии, историю богословия, историю права, историю государства без истории философов, богословов, правоведов, политиков и т. д., и получалось, что в реальной истории было все что угодно, кроме живых людей и субъектов, эту историю делавших. Место этих конкретных людей занимали какие-то абстракции, законы, учреждения, а о выдающихся личностях говорили не иначе, как о памятниках, иконах и идолах. Именно из XX века ведет свое начало псевдонаучная традиция писания биографий как научных монографий и комментариев к переписке
1 Цитата из неопубликованных воспоминаний 3. О. Микуловской-Юрьевой 84 Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2014. Том 15. Выпуск 3
разных людей под одну усредненную копирку, как будто личность авторов писем никак не влияет на восприятие ими одних и тех же событий и фактов жизни и истории. Ведь это позор, что за многие десятки лет существования целых институтов, носивших имена каких-то классиков, не было создано ни одной биографии, в которой бы они представали не памятниками, а людьми, со всеми своими достоинствами и слабостями. Тем легче потом было эти абстракции и идолища свергать, превращая бывшие святыни в чудовища и скотов, с которыми, однако, приходится жить и поныне. Позор и то, что лучшие биографии наших философов, например, Степуна [11], Бердяева [12], Флоровского [3] и Франка [2] написаны иностранцами.
Поэтому публикация таких источников, в которых совсем недавно признанные нами классиками русской мысли люди предстают с собственным неповторимым лицом, во всей полноте своей личной жизни, во всех своих ипостасях, и кажется мне очень хорошим противоядием от превращения их в новые национальные идолища и от появления оборотней там, где должны быть непреходящие ценности и святыни.
В области же издательского ремесла этот экскурс в недавнюю историю означает только одно: надо вернуть в нашу научную историю личностную компоненту, реабилитировать в ней личностное измерение. Работы здесь предостаточно. Слишком много времени упущено, многое оказалось уничтоженным и продолжает уничтожаться из-за нашего равнодушия, нерасторопности и неколлегиальности при публикации наследия наших новых классиков. Одна из основных задач при публикации их переписки и работе над их биографиями состоит в том, чтобы перестать рассматривать их как нечто второстепенное или вспомогательное по сравнению с публикацией их трудов. В научной работе человек легко может надеть личину, маску, спрятаться за общепринятыми формами выражения. В переписке же, и особенно в интимной, это почти всегда исключено. Необходимо признать простую истину, что у людей творческих переписка — равноправная часть их творческого наследия, причем по своему объему иногда во много раз превышающая объем их книжной и иной печатной продукции. История должна занять свое равноправное место рядом с теорией. Ибо любая теория дает только идеальную логическую структуру, непротиворечивый скелет и, если угодно, только «конспект» реальности, а история наполняет его конкретикой и всеми противоречиями и полнотой жизни.
Освещая биографию Федотова, следовало бы обратить самое пристальное внимание на трагичность его личной судьбы. Не надо быть профессиональным психологом или ясновидцем, чтобы во множестве его текстов, а особенно в дневнике и в доверительной переписке, почувствовать, что на заре своей сознательной жизни он пережил какой-то связанный с церковью испуг или ужас, повлекший за собой серьезную душевную травму, результаты которой выливались потом в период возмужания и зрелости в регулярные затяжные депрессии, надрывы, устойчивый интерес к темам смерти и суицида, и поэтому не могли не сказаться на его личности и личных отношениях с матерью, братьями, знакомыми, любимыми женщинами, друзьями и коллегами. Вероятно с этим же ранним негативным переживанием Федотова связан
надлом его личности, его крайняя замкнутость, убежденность в каком-то ни разу ясно не озвученном, но, по его мнению, неискупимом личном грехе, приведшую его к бласфемии, богоборчеству, разрыву с церковью, впадению в нигилизм и к долготрудному пути богоискательства. Из всего, что я прочел у Федотова, мне как-то не верится, что он вернулся к православной церкви. Факт его профессорства в двух высших православных школах не может считаться доказательством этого возврата1.
Поэтому меня очень удивили в лекции о. А. Меня слова о «поразительной гармоничности характера» Федотова и о «его гармоничной душе» [1]. Если она и была у него в детстве, то что осталось от нее, скажем, к 50 или к 55 годам?
Приведу странички из дневника Федотова, который содержит всего несколько записей за июль 1935 и февраль 1941 года (машинописная копия этого дневника сохранилась в архиве Зои Микуловской-Юрьевой, а вот сохранился ли его оригинал, цитированный и в биографической статье жены Федотова в сборнике «Лицо России» [9, С. 1-П, XXX-XXXI], пока неизвестно):
3 июля 1935 <года>
Впервые в жизни берусь за дневник. Всегда отталкивала меня неискренность, присущая самой форме этого самовыражения. Но я ограничу себя: буду писатъ не о себе или не прямо о себе. Мысли и опыт, сжатый итог прожитого дня, имеет объективное значение — прежде всего для меня. Это моя поздняя,
1 Лучше всего об этом сказала Е. Н. Федотова в протесте на статью Ю. П. Иваска о Федотове [4] «Что же касается того служения, о котором как о тяжелом грузе говорит г-н Иваск, то есть о преподавании в православной школе, то тут нужно устранить одно существенное недоразумение. Это вынужденное обстоятельствами преподавание отнюдь не было служением православию — оно, как и всякое преподавание, было служением русской культуре. Не всегда можно найти вполне подходящую кафедру, особенно на чужбине и проф. Тимашев отнюдь не служит католичеству, преподавая в католическом университете. <...> Богословский Институт был единственной высшей или полувысшей школой в Париже, которая могла дать минимальное обеспечение и возможность продолжать научную работу. Его туда настойчиво приглашали, так как нужен был лектор по истории Западной Церкви и преподаватель латинского языка (агиология пришла позднее, после книги «Св. Филипп, митрополит Московский»). С большими колебаниями, можно сказать, стиснув зубы, Г П. принял это предложение — он очень боялся православной цензуры и дал себе слово оставить Институт при первом же покушении на свободу преподавания. <... > При тех условиях никто не мог даже интересоваться применением критических методов к житиям святых, как ко всякому историческому документу. К тому же коллеги Г П. почти все очень высокого научного уровня, интересовались больше своими трудами, чем чужой работой. <.. .> Прибыв в 1941 г. в Америку, Г П. мечтал найти какое-нибудь светское, а не церковное применение своим силам. Но в это время преподавание русских предметов не приняло таких широких размеров, как впоследствии. Немногие кафедры были прочно заняты. Но он готов был пойти и просто на вдалбливание русских учебников студентам и солдатам. Он выжидал два года, живя на небольшую субсидию, великодушно предоставленную Бахметевским фондом. Тут впервые он потолкался, увы, безрезультатно, по разным дверям... В конце концов принял предложение духовной семинарии в Нью Иорке. О политических конфликтах здесь не могло быть и речи, но на организацию едва начинающегося дела он со свойственной ему добросовестностью отдал последние силы... и, действительно, сократил свою жизнь» (цитата из рукописи «Протеста» Е. Н. Федотовой, сохранившейся в архиве 3. О. Микуловской-Юрьевой).
слишком поздняя попытка сосредоточения. Всегда жил с ощущением беззащитности перед потоком жизни, который, как сквозняк, проходит насквозь, разлагая слабые ростки личности. 50 лет не за горами, а где мое «я»? Я все еще в возможностях, на распутьи.
Хочется поставить в начале имя Христа, но не смею: что-то напишется! Но хотел бы иметь Его всегда перед глазами, как Свидетеля и внутреннего Судию. Только чтобы говорить с Ним совсем свободно. А возможно ли это?
<У Пеги> есть поразительные строки о французской свободе перед Богом и о восточном ползании на брюхе. Почему я не могу завоевать себе эту свободу? Очень просто. Для греха нет свободы. Возможен лишь бунт. В этом и коренится главная причина моего бессилия. А я хочу укрыться за объективность. Я говорю постоянно: впечатления детской веры сильнее всех убеждений. Религия страха была моим первым откровением Христа. Это в крови. Никакие идеи не могут освободить меня.
Сегодня закончил корректуру «Духовных стихов». У народа тот же Христос, которого я знал в детстве. Я не выдумал его. Он дан мне всей православной средой, в которой я жил (не матерью): иконой, лубочными картинками Страшного суда, литургикой, сыростью и холодом воронежских церквей (страшный Онуфрий). Из евангелия западало только то, что шло в согласии с этим церковным миром (Страшный суд, горе всем...). Но правда ли, что не было моей вины? «Беззаконие мое аз знаю». Впечатления среды воспринимались жадно, потому что шли навстречу метафизическому зову из глубины. Это говорил мой грех, бессознательно предчувствующий свой суд. Жизнь разума и сердца забросала хворостом эту трясину. Но к старости змеиное «я» выползает и требует себе казни.
Но, ведь, Христос пришел искупить таких как я. Ведь, Кальвин солгал? А если?...
5 июля
Несомненно раскол сознания мешает мне построить мою личность. Борьба с грехом была бы легка (или хотя бы возможна), если бы я твердо знал, чего от меня хочет Бог. Конечно, я твердо знаю, в чем грех, мой грех, которого Бог не хочет. Но чтобы бороться с тем, что все-таки сладко, хотя и тошно, мало отрицательного убеждения. Нужна цельность ума и воли. Только тогда сердце подчинится. И вот здесь оказывается роковой позиция вечного сопротивления — церкви.
Подчиниться просто не могу: знаю, что в целом ряде конкретных фактов это значило бы отречься от Христа. Сделать выбор — раз навсегда? Для этого нужно иметь совершенно ясный образ Христа — или Его благодать. Но образ Его раздвоился, ибо я не в силах просто отбросить «Ярое Око», мою детскую веру. Получается круг. Церковь не только предает Христа, но и искажает Его. Но вне ее я бессилен найти Его. Ибо Он, конечно, в ней живет. Где выход из круга? В глубине сердца живет неумирающее, глупое, оптимистическое сознание, что выход найдется. Стоит лишь сделать маленькое усилие — борьбы с грехом. И тогда Христос сделает шаг навстречу (Притча о блудном сыне). Ну, а как же быть со змеей? (Об этом сказать дальше).
[Записи от 7 и 8 июля целиком посвящены теме любви и смерти, вот завершение записи от 7 июля:] Это чувство смерти — от склона лет («День склонился
к вечеру») или от внутреннего разложения? Смерть моя — жатва или тление? Я еще могу, еще не поздно превратить ее в жатву, остановить распад, собрать воедино себя...
14 июля
О змеях
Один и тот же сон, мучивший в детстве. Может быть, даже не сон, а ночной кошмар, мешавший заснуть. Вереница комнат, полных змей: огромных, вроде удавов. Я бегу, спасаясь, убиваю их, но их все больше, спасение только в полете, который труден, но иногда удается. Часто змей и борьба с ним является прелюдией к Страшному суду, где змей находит свое объяснение, как образ ада.
Тогда змиеборство, или бегство от змей не приводилось в связь с другим опытом, страшного значения, который даже предшествовал змеям (с 2 лет?). Опыт целой жизни восстановил эту связь. Вот отдельные моменты узнавания: Георгий и дракон — мой святой. Отвратительные фантазии Штука. Символ Скальдена в его «Никодиме». Гностические истолкования грехопадения. Собственное лицо в зеркале. Зеленые глаза оттуда.
«Кто змиеносец, кто змиеборец?» (Это из «Трех столиц»). У Данте в Аду превращение человека в змия (оттуда же). Половину жизни чувствовать себя змиеборцем, во имя Св. Георгия, чтобы признать себя побежденным. Нет, узнать себя в змее.
Интеллектуальное отражение того же змия — жало. Жалить в пяту. Яд тайной критики. Не сметь бороться с открытым лицом! Луаги! Тюрмель!
[Запись от 15 июля целиком посвящена теме гибели гуманизма]
14 февраля 1941 <года>
Прошло 6 лет, а мир все тот же. Обвал гуманизма. И я все тот же. Немощь, бессилие. Постепенная убыль творческих сил.
Знаю, что собственное растление отдаляет от Бога, убивает молитву. Но мысль хочет искать оправдания. И она права, поскольку догмат определяет веру. Вот что она внушает, мысль.
Трудно молиться, потому что мое представление о Боге так далеко от церковного, и от, можно сказать, обще-христианского. Люди, которые слагали молитвы, молились другому Богу. Их Бог — всемогущий и карающий, мой Бог всепрощающий и умаляющий Себя пред свободой человека. Спасающий изнутри. С ними все поколения христиан и все исповедания (и англиканство и Барт). Со мной горсть интеллигентов, большей частью не церковных. Как найти силу поверить в свою правду?
В этом ключ ко всему. Я отталкиваюсь всеми силами души от Бога традиций, церковного Бога, убеждаю себя — убеждал — что это клевета на Бога, что Бог иной... Но бессознательно во мне, детская моя вера, все поколения предков, говорят, что правы они, а не я. А если так, то мое восстание против Церкви превращается в восстание против Бога. Повторяя слова нечестивых молитв, я ловлю себя на противлении не Церкви, их сложившей, не Византии, не Риму, а Тому, Кто принимает эти молитвы. Какое безумие... разве я не знаю, что большинство всегда не право, разве я не изучил, как глубоко, в самых мистических недрах, искажена чистота и святость Церкви. И вот нет сил на простое и легкое отрицание. Как будто бы легче бунт против Бога.
Насколько легче — а главное, достойнее, праведнее было жить в чаянии Третьего Завета, Новой Церкви. (Мережковские оправданы!?). Насколько чище, благороднее жизнь Пеги, лишившего себя утешения таинств, и сохранившего свободу — прежде всего свободу молитвы.
Ужаснее всего, что против меня не только традиция 2 тысячелетий, но и евангелие. Т. е. многое в евангелии. <...>: и большее в евангелии — против них. Но это сознание релятивности откровения затемняет земной образ Иисуса, отнимая последнюю почву под ногами. Тут может быть лишь один исход. Такая связь с Ним, нерушимая, духовная, против которой ни Церковь, ни Евангелие не властны. Ибо Он, Живой Христос, больше и Церкви — <...> — и Евангелия, буквы своего слова.
Но как найти такую любовь к Нему? Мне ясно, что путь один. Полное отречение от себя, отдача Ему. И здесь мои немощи и мои силы одинаково противятся Ему. Вспоминаю Августина:
Когда сознаешь всю силу и тяжесть традиции, начинаешь больше уважать о. Сергия. Противопоставить ей свою собственную мысль, свою позицию! И при этом сознавать, что ты не разрушаешь предание, а развиваешь его. Да, для этого нужно быть сильным. А чем он заплатил за свою дерзость? Косматыми волосами и безобразием языка. Поистине дешевая цена за огромную внутреннюю свободу2.
Как видим, темы соблазна, растления, страшного греха, раздвоения личности, борьбы с исторической церковью и ее традициями, богоборчества и даже отождествления себя со змием, но и постоянные апелляции к истинному Христу вселенской церкви, страдающему Богу, поиск свободы человека с Богом, все эти неразрешенные сомнения проходят красной нитью через самоинтерпретации не только 49-летнего, но и 55-летнего Федотова. И все это сказано прозрачно ясным федотовским стилем!
О какой же гармонии, о каком примирении противоречий, о каком православии можно здесь говорить? Нет, здесь надо говорить о трагедии веры этого человека.
Тот же душевный надлом и раздвоение личности, ту же трагику и нерешенность какой-то внутренней проблемы, приводящей к периодическому травмированию самого себя и любимых людей находим и в эволюции его отношений с тремя разными женщинами: Татьяной Дмитриевой, Еленой Нечаевой и Зоей Микуловской. Материала для сравнений достаточно, так как в архиве Зои сохранились копии двадцати трех писем Федотова к жене за 1927-1938 годы. Создается даже впечатление тройного повторения в жизни Федотова одного и того же нерешенного урока. Был ли он решен им в конце жизни, мы узнаем только после публикации его переписки со всеми тремя женщинами.
К сожалению, нет времени для детального сравнения переписки Федотова с ними, но по крайней мере в случае с Татьяной и с женой эти отно-
1 Многоточием отмечены пропуски в списке дневника, сделанные 3. О. Мику-ловской-Юрьевой.
2 Записи из дневника Г. П. Федотова цитируются по его машинописной копии, сохранившейся в личном архиве 3. О. Микуловской-Юрьевой.
шения развивались по одной и той же схеме: от любви — к якобы-дружбе и, наконец,— к ненависти. Причем любовь и ненависть могли в какие-то периоды времени сливаться воедино в гибридное амбивалентное чувство «любви-ненависти»1. Отношения же с Зоей с самого начала имели чисто платонический характер и поэтому до крайностей ненависти не развились. Зоя была последним близким человеком Федотова, откликавшимся на все его просьбы и сама она навсегда сохранила самые светлые воспоминания о своем учителе и друге.
По этим трем ценностно очень значимым сюжетам биографии Федотова приходится сделать вывод, что в личном плане она не представляла собой целостного единства. По своей хронологии и топографии она распадается на несколько вполне самостоятельных отрезков, мало чем друг с другом связанных. Обычно в таких случаях говорят, что единство в развитии духовного мира и личности человека является таким связующим звеном его биографии. Но в случае с Федотовым это еще требуется доказать.
А тем самым возникает вопрос о периодизации его творчества. Развивалось ли его содержание последовательно и развивалось ли вообще? Или генезис его можно изобразить в каких-то иных понятиях, выводящих на первый план прерывность этого процесса? Вопроса о том, совпадают ли периоды биографии с периодами творчества, обычно и не ставят. Но поскольку речь идет о периодизации именно творчества, вопрос этот обязательно должен быть поставлен и разрешиться он может только отрицательно. В самом деле, какое содержание мы можем придать периодизации творчества Федотова разделением его на петербургский, парижский и нью-йоркский периоды? Абсолютно никакого, кроме фиксации чисто внешнего и случайного для творческого процесса факта... Ведь такого же рода «периоды» были и в творчестве сотен других ученых, ровно ничего о специфике творчества Георгия Петровича не говорящих. Бессодержательность биографического принципа для классификации и периодизации творчества становится еще очевидней, если за ее основу взять, например, не места жительства и работы, а развитие академической карьеры, приобретение ученых степеней или даже кулинарные пристрастия ученого в то или иное время... Все это к содержанию творчества имеет весьма и весьма отдаленное отношение! Единственно верным критерием его периодизации может быть только развитие его содержания (степень оригинальности и завершенности мысли), и только из него она и должна выводиться. Но, насколько мне известно, этот вопрос в федотоведении пока не поставлен. То есть какого-то целостного представления о генезисе и периодизации его творчества у нас пока нет.
В заключение я хотел бы обратить внимание федотоведов на вопрос об адресатах, к которым были обращены философско-исторические исследования Федотова.
1 См. анализ развития отношений Г. П. Федотова с Т. Ю. Дмитриевой в послесловии А. В. Антощенко к публикации ранних писем Г. П. Федотова, где впервые упоминается это амбивалентное чувство: Г. П. Федотов. Собр. соч. Сост., комм. А. В. Антощенко, С. С. Бычкова. Т. XII. М„ 2008. С. 240-256, здесь: С. 249.
Как выясняется, адресатов у Федотова было несколько: это, во-первых, политически активная часть русской эмиграции, во-вторых, западные коллеги-историки и богословы и, наконец, в-третьих, будущие поколения россиян. Эта обращенность его работ о прошлом к современности и будущему была в свое время очень чутко отмечена о. А. Менем: «История научила его, позволила быть прогнозистом», «точнейшие политические прогнозы!»
Все те характеристики сталинизма, которые сейчас наполняют публицистику, и серьезные исследования были даны Федотовым в то самое время, когда это происходило. На расстоянии! Я читал его статьи 1936-1937 годов — все прогнозы, все описания событий совершенно точны [1].
Мне же кажется, что не в учении здесь дело, а в том, что Федотов обладал обостренной исторической интуицией, аналогичной, например, интуиции Алексиса де Токвиля. То есть ему не нужно было для своих прогнозов скрупулезно анализировать все тенденции исторического развития. Он их просто интуитивно чувствовал и видел. В этой связи Ю. П. Иваск говорит даже о продолжении Федотовым-историком «пророческой традиции русской философско-исторической мысли» [4, с. 66]. Эта гипотеза, конечно, должна быть проверена: насколько, действительно, точны были его прогнозы. Но такой не из каких исторических тенденций и не из какого здравого смысла невыводимый факт, что первым в конце 40-х годов XX века о возможности православной канонизации «еврея и социалиста-революционера» Ильи Исидоровича Фондаминского заговорил именно Федотов1 (и канонизация эта действительно состоялась,— только в 2004 году!), остается просто никак иначе необъяснимым фактом.
* * *
Всякое духовное наследие — не просто собрание материалов, которые подлежат изучению и публикации. Для того, чтобы духовное наследие «заговорило» и тем самым смогло стать живой составной частью современной культуры, оно должно соответствовать ее запросам, развивать эту культуру, вести ее дальше к какому-то более достойному чем современность будущему, то есть заключать в себе ответы на какие-то жизненно важные для нашей современности вопросы.
Да будет позволено мне прибегнуть для пояснения этой мысли к двум метафорам: духовное наследие — это не замкнутый сундук с сокровищами, для обладания которыми достаточно какого-то ключа, более или менее
1 «Об Илье Исидоровиче Фондаминском трудно писать, не впадая в агиографический тон. Он, действительно, был праведником и в христианском и в светском смысле слова; а умер мучеником. Правда, шансов на канонизацию у него, еврея и социалиста-революционера, не много» [7, с. 317]. Исследователи биографии И. И. Фондаминского иногда рассматривают эти слова Федотова как отрицание возможности канонизации его друга, совершенно игнорируя, что здесь Федотов впервые прямо озвучил этот вопрос, когда о нем еще и не смел подумать ни один церковный деятель.
подходящей отмычки или даже просто инструмента для взлома. Все это для освоения духовного наследия абсолютно не нужно. Потому что духовное наследие — это, скорее, открытое зеркало для любой современности. Но именно в этой открытости и состоит главная сложность его освоения. Ибо наследие как зеркало может сказать и уже говорит нам о нас самих не только приятные вещи: оно не только дарит нам свои духовные богатства, но и отражает наш собственный облик, те вопросы, с которыми мы к нему обращаемся или не обращаемся (при отсутствии таковых), те тематические приоритеты, которыми обусловлен наш интерес к нему (или отсутствие такового).
В сравнении с наследием многих других русских мыслителей духовному наследию Г. П. Федотова все же повезло — оно издается. И хочется надеяться, что по мере его издания вокруг имени Федотова постепенно сложится группа настоящих профессионалов истории русской и мировой мысли, способных донести его до современных адресатов, к которым оно тоже было
ЛИТЕРАТУРА
1. Александр Мень: Лекция о Георгии Федотове. URL: http://www. vehi. net/ men/fedotov. html.
2. Буббайер Ф. С. Л. Франк. Жизнь и творчество русского философа. — М. : РОССПЭН, 2001.
3. Георгий Флоровский: священнослужитель, богослов, философ / Эндрю Блейн, Марк Раев, Джордж Уильяме. Сб. статей. Общ. ред. Ю. П. Сенокосова. — М. :
4. Иваск Ю. П. Георгий Петрович Федотов (1886-1951)//Опыты. — 1957.
5. Кантор В. К. Русские европейцы на Западе. Письма Ф. А. Степуна к Г. П. Федотову и В. В. Вейдле. Ф. А. Степун. Письма Г. П. Федотову. Письма к В. В. Вейдле (публикация и комментарии В. К. Кантора)//Вопросы философии. — 2009. № 6. — С. 106-115; 116-123.
6. Личный архив Ф. Либа в отделе рукописей и редких книг библиотеки Базельского университета. — UB Basel. Nachlass Fritz Lieb. Aa 324, 1-6.
7. Федотов Г. П. И. И. Фондаминский в эмиграции//Новый Журнал. — Нью-Йорк, 1948. № 18.
8. Федотов Г. П. Собрание сочинений/Сост., комм. А. В. Антощенко, С. С. Быч-
9. [Федотова Е. Н.] Георгий Петрович Федотов (1886-1951)//Г. П. Федотов:
10. Fedotov G. Aus „Der neue Staat" (1927). — Der neue Mensch (1938)//Dmitrij Tschizewskij und Dieter Groh (Hrsg. ): Europa und Rußland. Texte zum Problem des westeuropäischen und russischen Selbstverständnisses. — Darmstadt: Wissenschaftliche
11. Hufen C. Fedor Stepun. Ein politischer Intellektueller aus Rußland in Europa. Die Jahre 1884-1945. — Berlin: Lukas Verlag, 2001.
12. Reichelt S. G. Nikolaj A. Berdjaev in Deutschland 1920-1950. — Leipzig: Universitätsverlag, 1999.
13. Russische Heiligenlegenden. Übersetzt und erläutert von G. Apel, E. Benz, W. Fritze, A. Luther und D. Tschizewskij / Herausgegeben und eingeleitet von Ernst Benz. — Zürich: Die Waage, 1953.
14. Sieveking V. Dmitrij Ivanovic Tschizewskij (23. 03. /04. 04. 1894-17. 04. 1977). Heidelberger Korrespondenznachlass. Inventar. Stuttgart 2008. S. 12. — Heid. Hs. 3881. Abt. C. Buchstabe F, 1. Kasten Fa-Fli (Mappe 10: Fedotov G. P. ).
15. The Rare Book and Manuscript Library, Columbia University. Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture. G. P. Fedotov Papers. Box 1.
16. Tschizewskij D. Geschichte der altrussischen Literatur im 11., 12. und 13. Jahrhundert. Kiever Epoche. — Frankfurt/Main: Klostermann, 1948.
17. Tschizewskij D. Erzählungen über altrussische Heilige aus dem Kiewer Pate-rikon//Russische Heiligenlegenden/Herausgegeben von Ernst Benz. — Freiburg i. Br., 1963. — S. 99-120, 177-178.
