CC BY
11
M.B. Максимов: Насколько актуальны, на Ваш взгляд, идеи Соловьёва? Интерес к его наследию - чисто академический, или же он позволяет глубже осмыслить сегодняшние проблемы?
Я. Красщки: Думаю что интерес к его наследию не только чисто академический, хотя по сути это философия академического строя. Думаю, что Соловьёв оказался проницательным диагностом не только своего, но и грядущего времени. Это особенно касается возренний русского философа на проблемы человека так называемых «последних времен», «конца истории», «последнего человека» (der letzte Mensch) как писал Ф. Ницше. Этой теме будет посвящен мой доклад ««Sub specie Antichristi venturi... » (Соловьёв и Ницше)», которой намереваюсь представить на Международной научной конференции «Философия В.С.Соловьёва в истории мысли и современных дискуссиях» 2 - 4 октября 2008 года в Иваново.
М.В. Максимов: Каковы сильные и слабые стороны деятельности Соловьёвского семинара?
Я. Красицки: Я только раз учавстовал в конференции в рамках семинара. По моему мнению, сильные его стороны - это, так сказать, «поэзия», вдохновение, ревность и преданность участников идее семинара. Слабые - это «проза жизни», слабая ин-фрастуктура конференции и семинара, в том числе доступность материалов конференций, плохой полиграфический уровень издания материалов конференций.
МАРИАН БРОДА
д-р филос. наук, профессор кафедры Центральной и Восточной Европы Лодзинского университета, Польша
НЕ МОГУ НЕ ЗАДАВАТЬСЯ ВОПРОСАМИ О СОЛОВЬЁВЕ
В отличие от других типов человеческого знания, концентрирующихся на решении конкретных проблем, философия веками задает вопросы о самой себе. Ею вновь и вновь предпринимаются как бы в то же время возвращающиеся к исходной точке попытки понять саму себя, свой предмет, специфику, природу или призвание. Поэтому можно считать, что именно сосре-
доточение внимания на анализе непрекращающихся усилий самопонимания позволяет уловить своеобразие и идентичность философии лучше, чем какая-либо иная операция. С аналогичной ситуацией мы имеем дело, заметим, в случае России, где на протяжении столетий предпринимаются попытки определения собственной идентичности. Многими русскими они рассматриваются как вопросы настолько фундаментальные, что даже исключают возможность независимого от их результата решения конкретных культурных, социальных и политических, теоретических и практических проблем. Главным мотивом этих усилий бывает в особенности финалистски понимаемый замысел «понять Россию», который можно обнаружить как в концепциях русских философов, мыслителей, писателей, так и обыденных перцептивно-концептуализационных схемах миллионов русских.
Русские попытки самопознания уже много лет представляют собой предмет проводимой мной исследовательской работы. В то же время я убежден, что русские вопросы о России становятся предметом эвристически плодотворного философского анализа особенно тогда, когда в проводимых исследованиях используются возможности, которые создает посткантианская теоретическая перспектива. В этом случае исследователь не стоит перед дихотомическим выбором между присоединением к кругу людей, пытающихся окончательно решить «русскую загадку» или созерцающих «русскую тайну», и тем, чтобы подвергнуть сомнению просто смысл подобных операций. Однако можно задуматься над феноменом постоянства русских поисков собственной идентичности, особенно определенных императивом «понять Россию»: над тем, что он (сознательно или неосознанно) предполагает, на что указывает, что прикрывает и чего ищет.
Каждая познавательная попытка, определенная вопросом о России и финалистским замыслом ее понимания или демонстрации ее интеллектуальной непознаваемости, неизбежно остается субъектным, философским и мировоззренческим актом, зачастую квазисакральным. Обнаруженные в его результате «сущность» или вообще «объектность» русскости являются не чем-то находящимся вне приведенного в действие смыслотворного процесса, а представляют собой коррелят определенной субъектной интенции. Осознание вышеизложенного создает возможность распо-
знания априорно ею определяемого характера самопознавательных стремлений русских, а также объектного порядка, который они распознают, - фактически уже заранее предполагая, что он истинен, закономерен и очевиден. Если субъект и объект познавательного отношения взаимно в них предполагаются и конституируются как результаты определенных смыслотворных процессов, можно установить, какие - и почему - основные содержания, структуры и проблемы могут там появиться, распознать факторы, обусловленности и границы культурно допустимой гетерогениза-ции: основные решения, типы их спецификации, формулы синтеза и способы и масштаб допустимой самопроблематизации.
В рамках таким образом обозначенной познавательной перспективы мое отношение к философскому творчеству Соловьёва хорошо демонстрирует сопоставление данного отношения с моим образом понимания и интерпретации интеллектуальной концепции Константина Леонтьева. Моему исследовательскому подходу ближе (хотя и несомненно менее философски рафинированная) мысль Леонтьева: являясь несомненным элементом русской интеллектуальной традиции, выросшей на почве православия, она в то же время вырабатывает точку зрения, существенно трансцендентную по отношению к доминирующему в ней веками течению, вместе со свойственным ему типом позиций, способов перцепции и концептуализации действительности, совместно определяемым сильными элементами эсхатологического максимализма, порождает тенденции к стиранию граней между историей и эсхатологией, понимание России в категориях «души» и «мировой души», веру в возможность выхода за пределы основных ограничений, детерминаций, противоречий истории и т. п. Она вырабатывает по отношению к ним положение познавательной и интеллектуальной дистанции, а выходя за пределы пространства совместно предполагаемой и натурализируемой очевидности оснований и предрешенностей отечественной культуры, создает возможность совершения отличной от них проблематизации закрепившегося там способа понимания мира, знания о нем, иерархии ценностей, показателей смысла и т. п.
Мысль же Соловьёва, как представляется, составляет -возможно, наиболее философски ценное и не менее симптоматичное - проявление и интеллектуальную конкретизацию всей
совокупности основных интуиций, лежащих в основании центрального течения русской традиции и свойственного ему способа восприятия, концептуализации и проблематизации мира. Не случайно с самого начала ее там воспринимали как принимающий форму философской системы голос, доносящийся одновременно из «глубины» и «свыше» - интеллектуальную артикуляцию взаимодействия истории с Трансценденцией, мыслительный элемент стремления к uniwersum, творению и Богу, к реализации Царства Божьего. В ней обнаруживался, согласно замыслу самого Соловьёва, выходящий за пределы несоразмерности порядков истории и эсхатологии синтез философии и науки с теологией - «цельное знание», представляющее собой вместе с «цельным творчеством» фундамент «цельной жизни», понимаемое как финальная фаза вселенского развития. Принципиально подобные убеждения и ожидания вписываются в России в важные для понимания коллективного самосознания, идентичности, ожиданий и стремлений его соотечественников очередные формулы «русской идеи», в которых sacrum переплетается с profanum, а религиозные содержания с идеологическими.
Поэтому анализ философской концепции Соловьёва представляет собой существенный шаг в предпринимаемых мной попытках распознания русского философского и культурного a priori, предполагаемого и присутствующего в особенности в русских вопросах о России, определяющего характер искомых в них и признаваемых там закономерными ответов. Анализируя их, я не могу не поставить вопросы о мыслительной системе и позиции в отношении мира Владимира Соловьёва...
П. де ЛОБЬЕ
д-р философии, профессор Латранского университета, Рим, Иалия ВЛИЯНИЕ СОЛОВЬЁВА
Владимир Соловьёв, считающийся величайшим русским философом, остаётся малоизвестным на Западе, и главная причина этого заключается не в языковом барьере, так как существуют многочисленные переводы (полное собрание сочинений на немецком языке). У Владимира Соловьёва, как у большинства русских рели-
