CC BY
58
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2016. № 6
ФИЛОСОФИЯ ПОЛИТИКИ
Л.А. Тухватулина*
НАУКА О ПРАВЕ В СТРУКТУРЕ СОЦИАЛЬНОГО ЗНАНИЯ:
ФОРМАЛЬНО-НОРМАТИВИСТСКИЙ ОТВЕТ Г. КЕЛЬЗЕНА
НА ВЫЗОВ Т. ГОББСА
Автор рассматривает проблему отношения правовой теории к другим областям социального знания. Осмысление данной проблемы производится в свете анализа философско-правовой концепции Г. Кельзена, нацеленной на поиск самостоятельных эпистемологических оснований науки о праве. Учение Кельзена представляется в качестве полемического ответа Т. Гоббсу и воспоследовавшей социально-философской традиции, отстаивающей невозможность рассмотрения правовой проблематики в отрыве от политической теории. Анализируются некоторые историко-философские и историко-научные аспекты становления формально-норма-тивистского учения о праве, рассматриваются его методологические и прагматические следствия для правовой теории.
Ключевые слова: чистое учение о праве, Кельзен, Гоббс, эпистемология права, философия права.
L.A. T u k h v a t u l i n a. Legal science in the structure of social knowledge: Hobbes' challenge and Hans Kelsen's formal normativist reply
The author considers the problem of the relation of legal theory to other disciplines of social knowledge. This problem is analyzed in the context of the Kelsenian "pure theory of law" which is aimed at searching for the "pure" epis-temological foundations of the legal science. The "pure theory of law" is represented here as a polemic reply to T. Hobbes and the philosophical tradition which has proved the inability to consider the problems of legal theory without any reference to political theory and political philosophy. The author analyzes the philosophical contribution to the formation of legal theory of Hans Kelsen and discusses some possible epistemological and pragmatic implications.
Key words: pure theory of law, Kelsen, Hobbes, epistemology of law, philosophy of law.
Современная тенденция к тесному взаимодействию между различными областями научного знания очевидным образом проявляется во все более нарастающем стремлении ученых к преодолению междисциплинарных разграничений. Принимая в учет названную
* Тухватулина Лиана Анваровна — аспирант, младший научный сотрудник сектора социальной эпистемологии Института философии РАН, тел.: +7 (915) 271-45-62; e-mail: [email protected]
тенденцию, стоит заметить, что поиски путей взаимодействия между различными областями знания имеют давнюю историю. Характерной чертой этой истории было то, что попытки выстраивания междисциплинарной коммуникации всякий раз требовали отчетливого понимания методологического и предметного своеобразия каждой из дисциплин. Существенно, что горизонт осмысления здесь формировался между двумя крайними позициями, одна из которых требовала единства (прежде всего, методологического) в системе знаний об обществе, другая же настаивала на необходимости жестких предметных разграничений и сохранении методологической обособленности специальных научных дисциплин. Проблематичность обеих позиций выявляется в том, что первая из них, говоря о единстве, зачастую все же подразумевает методологическую экспансию политической философии, экономики или теоретической социологии в соседствующие сферы знания. В то время как приверженцы второго подхода, отдавая приоритет методологической самодостаточности, теряли контакт со смежными областями знания, тем самым проигрывая в содержательном анализе социальных феноменов. Наглядной иллюстрацией здесь может служить пример из истории правоведения — «чистое учение о праве» австрийского правоведа Ганса Кельзена, предложившего герметичную методологию анализа права. В свете описанной выше коллизии проект Кельзена представал как своеобразный вызов восходящей к Т. Гоббсу длительной социально-философской традиции, отдававшей приоритет генетическому единству различных областей социального знания. И хотя труды Гоббса и Кельзена разделяет несколько столетий, рассмотрение их в качестве оппонентов в длящемся споре о природе знания об обществе может оказаться продуктивным и для понимания современной исследовательской программы социальных наук.
С учетом сказанного выше представляется, что в деле выстраивания междисциплинарных мостов в области социального знания важным фактором является признание единства их проблемного поля. Образующим центром этого последнего, как отметил еще Т. Парсонс, предстает так называемая «гоббсова проблема» [А Кор-бут, 2013]. Разрешение данной проблемы предполагает исследование «процесса интеракций и коммуникаций, благодаря которым существует общество, а также условий порядка в этих процессах» (цит. по: [там же, с. 16]). Иными словами, речь здесь идет о фундаментальном вопросе, касающемся условий возможности общества как нормативно структурированной системы, регламентирующей многообразные взаимодействия между людьми. В идущей от Гоббса социально-философской традиции подчеркивается, что основополагающим признаком общества («гражданского состояния») яв-
ляется именно наличие нормативной системы («общественного договора»), формирующей горизонт мотивационных и поведенческих ожиданий между Я и Другим как в плане межсубъектной коммуникации, так и на уровне отношений «гражданин — государство».
«Гоббсова проблема» как проблема возможности общества
Не углубляясь в детали концепции, стоит, тем не менее, отметить, что, с историко-философской точки зрения, Т. Гоббс справедливо оценивается как рубежный мыслитель, чье творчество открыло новые горизонты в понимании природы социальных отношений и регулирующей их нормативности. Так, австралийский исследователь Г. Уикхэм считает, что вклад Гоббса в развитие социальных наук заключается, главным образом, в разработке основ новой — социальной — антропологии (Уикхэм, правда, имеет в виду преимущественно социологию, но я полагаю, что речь может идти обо всем спектре дисциплин, фокус которых сосредоточен на проблемах нормативной регуляции социальных процессов). По мнению Уикхэма, Гоббс порывает с идущим от Аристотеля представлением о природе человека, согласно которому его ключевой характеристикой считается способность мышления. В философии Августина и Фомы Аквинского, разработавших основы христианской трактовки этой традиции, разумностью своей человек подобен Богу, создавшему мир в соответствии с lex aeterna (вечным законом), а потому сущее в известных пределах доступно и человеческому познанию (см.: [G. Wickham, 2013, p. 4]).
Это допущение, будучи отправной посылкой теории познания схоластов, служило также основанием принятой ими антропологии и выводимым отсюда пониманием общества. Положение об изначальной разумности человека дополнялось утверждением о также органически присущем ему «стремлении к общежитию». Итоговая формула объединяла два этих качества: род людской «по природе своей склонен к познанию Бога и жизни в обществе» [ibid., p. 4]. Такой подход позволял дать объяснение феномену солидарности между людьми и существования общества и государства (как специфической формы организации общества).
Разрыв Гоббса с установками схоластической философии был обусловлен его несогласием с положением о естественности человеческого стремления к мирному бытию в обществе. Созданная схоластами концепция очевидным образом противоречила множеству событий человеческой истории, наполненной войнами и непримиримым, нередко кровавым идейным, религиозным и политическим противоборством. Кроме того, сильным личным по-
трясением для самого Гоббса стали события Английской революции и гражданской войны, укрепившие философа в мысли о том, что устойчивый порядок в обществе является главной ценностью, более того — единственным условием его (общества) сохранности, а потому он должен быть защищен любой ценой. В утверждении такого понимания, как известно, сосредоточен весь пафос «Левиафана».
Таким образом, реалистический взгляд на жизнь общества не позволял принять идею о спонтанно-доброжелательной разумности человека в качестве достаточного объяснения феномена социального порядка. Осмысление природы нормативных систем, направляющих и регламентирующих взаимодействие людей, требовало иного подхода, сопряженного с глубокой философской рефлексией над проблемой существа человека и общественных отношений. Лишь на этом пути открывалась возможность постижения необходимости нормативной регуляции поведения людей как важнейшего условия сохранения общества. Именно такое понимание задач эпистемологии социально-исторических наук в единстве их дисциплинарного многообразия, на мой взгляд, впервые актуализирует познавательную повестку, которая ориентирована на поиск ответов на предельные вопросы о том, как возможно общество и какими путями оно сохраняется в меняющихся условиях.
Однако прежде чем перейти к анализу данной проблемы и теоретических контекстов ее постановки, необходимо отметить еще один важный фактор, способствовавший разрыву со схоластической традицией. Современные представления о социокультурных реалиях Средневековья и раннего Нового времени позволяют утверждать, что новые социально-антропологические установки не могли сформироваться в условиях сохранения незыблемого авторитета церкви. Как полагают некоторые исследователи, необходимая смена оптики происходила по мере становления абсолютистских государств в Европе и существенного ослабления политической роли церкви (см.: [D. Saunders, 1997; S. Holmes, 1988])1. «Концентрация власти обосновывалась как приемлемая альтернатива религиозной войне. Всеобщая гражданская бойня — summum malum, абсолютное зло, которое необходимо устранить во что бы то ни стало» [S. Holmes, 1988, p. 7]. Тем самым требование укрепления суверенитета светской власти служило делегитимации власти церковной и известному ослаблению ее цензуры: «...детеологизация этой сферы основана на идее отрицания политической роли церкви, чье духовное рвение
1 Обстоятельный исторический анализ процессов трансформации европейских государств в эпоху позднего феодализма можно найти также в работе Перри Андерсона «Родословная абсолютистского государства» [П. Андерсон, 2010].
так способствовало религиозной воинственности» [D. Saunders, 1997, Forward].
Страх перед хаосом и его ужасающими последствиями, как уже говорилось выше, был едва ли не доминирующим мотивом изысканий Гоббса, предопределившим направление его размышлений о путях выхода из состояния «войны всех против всех». Констатируя невозможность консенсуса между индивидами в «дограждан-ском состоянии» (в силу всеобщего недоверия друг к другу, которое преодолевается лишь в условиях нормативно-обусловленной предсказуемости поведения), Гоббс утверждает необходимость выделения особой мегаструктуры власти (суверена), главной функцией которой является сохранение порядка в обществе. Но коль скоро власть суверена является учредительной (не будет преувеличением, если мы скажем, что суверен самим фактом своего возникновения «учреждает» и общество), вполне последователен и логичен ответ на резонный вопрос о пределах этой власти — в качестве самополагающей, она не может не быть абсолютной. Среди прочего это значит, что позитивное право, поскольку оно создается все тем же сувереном, не может налагать никаких ограничений на его компетенции и действия. Пределы суверенитета очерчиваются здесь лишь внешним образом: идущей на международной арене «войной всех против всех», а также сохраняемым за индивидом (хотя и в сильно урезанном виде) «естественным правом» самозащиты. Наряду с этим нельзя не отметить, что сильно выраженный этатизм этой концепции все же отчасти смягчается — суверен, по Гоббсу, является таковым до тех пор, пока он эффективно выполняет главную свою задачу — поддерживает порядок в обществе.
«Гоббсова проблема»: методологическая повестка
для социальных наук
Трактовка природы нормативного, предложенная Гоббсом и выраженная им через понятие суверенитета, бесспорно, отличается радикальностью. Вероятно, безапелляционность этого учения может быть объяснена определенным историческим контекстом, о котором говорилось выше. Однако наиболее интересным представляется то влияние, которое концепция Гоббса оказала на все последующее развитие социальных наук. По сути, им впервые были очерчены концептуальные рамки философского анализа проблемы генезиса социального порядка, которые, в свою очередь, стали методологической опорой для социологии. Однако не меньшее значение «гоббсова проблема» имеет и для юридической науки. Именно Гоббсу принадлежит ряд принципиально важных соображений,
которые впоследствии сыграли колоссальную роль в формировании эпистемологических оснований этой области знания. Ведь помимо уже упоминавшейся нами постановки проблемы об истоках происхождения социальной нормы, заслуга Гоббса перед всей последующей юридической наукой заключается в акцентировании внимания на неоспоримой зависимости представлений о праве от политических идей.
Повторим еще раз, что существо позиции Гоббса проявляется в требовании непременного рассмотрения правовой проблематики в неразрывном единстве с политической. Это положение логически вытекает из своеобразия гоббсовой трактовки природы нормативности. Однако наиболее интересным для нас является эпистемологический аспект рассмотрения данной проблемы. Ибо здесь установка на поиск логических оснований единства социально-нормативного знания приводит не только к размыванию границ между политической и правовой теориями, но и фактически ставит последнюю в подчинение первой. Именно эта методологическая посылка впоследствии скажется в попытках по-новому сформулировать основополагающую проблему науки о праве — проблему пределов эпистемологической самостоятельности правовой теории. Вызов, брошенный Гоббсом мыслителям, занимающимся социальной проблематикой, затронул, таким образом, и юристов. Последним предстояло дать ответ на животрепещущий вопрос о методологических основаниях науки о праве, о границах ее проблемного поля и соотношении с другими социальными дисциплинами. Особенную актуальность подобный спектр проблем приобретал в отношении теории права — методологического ядра юридической науки. Задача, стоявшая перед правоведами-методологами, оказалась совсем не тривиальной: требовалось последовательное решение в отношении обоих аспектов «гоббсовой проблемы» — и «предметного», и эпистемологического. Именно комплексность поставленных вопросов объясняет тот факт, что юридической науке потребовался значительный философско-методологический ресурс для выработки адекватных ответов.
Однако любопытно то, что тенденция к поиску самостоятельных эпистемологических оснований в правовой науке проявлялась также в настойчиво реализуемой установке на размежевание с философией политики и даже с политической теорией, рудиментом которых она до сих пор считалась. Вместе с тем успешное достижение поставленной цели требовало внятного формулирования исходных оснований, равно приемлемых и для действующей системы права, и для научной рефлексии о нем (науки о праве).
В этих обстоятельствах в европейской юриспруденции с большим энтузиазмом была воспринята уже упоминавшаяся программа неокантианства (стоит отметить, что здесь представления о ней были несколько эклектичны, являя собой своеобразную смесь идей обеих версий этой школы — и Марбургской, и Баденской). Притягательность предложенных там подходов в этом случае вполне объяснима. Видный исследователь наследия неокантианства К.А. Свасьян полагает, что разработанные в нем методологические принципы были призваны преодолеть кризис социально-исторического знания, порожденный дотоле господствовавшими установками, прежде всего ориентацией на методы и приемы исследования в естествознании. Одной из причин усугубления этого кризиса стал нарастающий скепсис в отношении достоверности результатов научного поиска: казавшийся самоочевидно-незыблемым «мир физики» вдруг провалился «в незримое, теряя свой предмет и растворяясь в математических референциях...» [К.А. Cвасьян, 2006, с. 5]. На этом фоне серьезные изменения претерпели также представления о целях и задачах социального и гуманитарного знания. Востребованность методологического проекта неокантианцев, вероятно, объясняется тем, что именно ими было предложено иное понимание природы социально-исторической реальности и задач ее научного постижения. По мысли Свасьяна, новизна заключалась в изменении исходной установки исследователя; кратко суть этого подхода можно выразить так: «. если наука не преднаходит объект эмпирически, то она не мучает себя его поиском, а сама устанавливает его» [там же, с. 9]. Иными словами, отныне требовалось считать, что не установленные первичным наблюдением свойства изучаемого объекта обусловливают метод его исследования, а напротив, конструирование наиболее подходящего метода, отвечающего задачам исследователя, открывает возможность адекватного постижения соответствующим образом увиденной реальности.
Именно эта установка неокантианства оказалась крайне привлекательной для юридической науки, поскольку, как считалось, на этом пути открывались возможности для обоснования ее притязаний на эпистемологическую самостоятельность. Дело в том, что в прежней парадигме решение задачи конституирования особого предметного поля правоведения осложнялась сильной зависимостью трактовок права от далеко расходящихся философских концепций и политических убеждений самих правоведов. В оправдание ссылались на сложность объекта исследования — традиционно считалось, что глубокое осмысление феномена права может быть плодотворно лишь с учетом широкого контекста — общекультурного, философского и специально политического. Однако
наряду с этим большое значение придавалось разрешению «гоббсовой проблемы», всякий раз неизменно возникавшей на дальнем горизонте правовой теории. И как раз это последнее соображение позволяло правоведам связать далеко идущие надежды с эпистемологией неокантианства, поскольку представлялось, что такой подход позволяет «создать» объект правовой теории одними лишь средствами самой этой теории, не прибегая к внешним обоснованиям и применяя исключительно ее собственную методологию.
Тем самым наука о праве обретала желанную эпистемологическую самостоятельность, избавляясь от надобности ссылаться на те или иные философские или идеологические источники своих построений. Эта установка оказалась общей для целого ряда позитивистских учений о праве, появившихся в первой половине ХХ в. Признание ее значимости весьма широким кругом авторов указывает на факт существенной трансформации представлений о структуре юридической науки и ее методологии.
Наука о праве vs Философия права
М. Вебер (юрист по образованию), говоря о предпосылках научного знания, в тексте своего знаменитого доклада «Наука как призвание и профессия» настаивает на том, что вопрос «должно ли существовать право и должны ли быть установлены именно эти правила?» не может быть разрешен в пределах юридической науки. Вебер резонно замечает, что в самой «структуре» юридической науки не содержится эпистемологических средств для рефлексии над философскими проблемами обоснования права, а потому «правовые принципы и определенные методы их толкования заранее признаются обязательными» [М. Вебер, 1990, с. 720].
И действительно, будучи ориентированной на разрешение практических задач законотворчества и правоприменения, юридическая наука (в той ее, по сути, позитивистской версии, которую отстаивает Вебер) утверждает незыблемость своих исходных дисциплинарных самоограничений. К подобным ограничениям следует, на мой взгляд, отнести, главным образом, установку на феноменалистское понимание права. Понятие права здесь всегда подразумевает конкретную совокупность позитивных норм, зафиксированных в соответствующих юридических документах (в данном случае не имеет значения, являются ли нормы действующими или же они стали артефактами истории права). Строгие рамки науки о праве последовательно накладывают запрет на всякое вопрошание о сущности права, не основанное на анализе конкретных правовых установлений, а также на попытки метафизического обоснования природы
правовой нормы, отсылающие к спекулятивным представлениям о справедливости и благе. Возможность подобной постановки проблемы остается за философией права, которая сохраняет за собой область предельно абстрактного осмысления проблем «права вообще». К этой области можно отнести вопросы об обосновании права (о том, что такое право, почему оно необходимо и как возможно); о соотношении права и других социальных институтов, в рамках которых формулируются представления о должном; о философском и практическом соотношении права и политики, в частности о границах соблюдения принципа верховенства права в столкновении с интересами политической целесообразности, а также целого спектра других важных вопросов, которые не могут быть поставлены в пределах науки о праве, но в готовых ответах на которые она нуждается. Иными словами, в своем стремлении провести дисциплинарное разграничение науки о праве и философии права правоведы этого времени опирались на своеобразный синтез (скорее, даже гибрид) эпистемологических идей неокантианства и классической позитивистской концепции.
Такое разграничение провозглашается чрезвычайно важным, поскольку его игнорирование нередко приводило к путанице. Кроме того, считалось, что подобное деление компетенций позволит лучше и полнее приспособить правовую теорию к нуждам юристов-практиков. Практикующий юрист нуждался в «посюстороннем» — формально строгом и четком — определении понятия права, так же как и в соответствующем его обосновании. Лишь оформленное таким образом теоретическое знание могло стать действенным подспорьем в деле толкования права. При этом задача выработки удовлетворительного понятийного аппарата ложилась на специалистов в области науки о праве — отнюдь не философов, чьи метафизические абстракции зачастую лишь затемняли суть дела. Именно на таких предпосылках была выстроена одна из самых влиятельных европейских концепций права ХХ в. — формально-нормативистская концепция Ганса Кельзена.
Философско-методологический контекст становления
проекта «чистой» науки о праве Г. Кельзена
Основная предпосылка учения Г. Кельзена заключается в стремлении «избежать методологического синкретизма, который затемняет сущность правоведения, смазывает границы, предназначенные ему природой его предмета» [Г. Кельзен, 1987, с. 8]. Это обстоятельство указывает на стремление Кельзена сохранить свои изыскания в пределах самой юридической науки, но как бы на уровне
метатеории. Сам этот ученый полагал, что его проект представляет собой «общее учение о праве», абстрагированное от конкретных исторических и культурных особенностей той или иной правовой системы. Главной целью предлагаемого подхода было разработать основы универсальной интерпретации права (причем не в содержательном, а в сугубо формальном смысле). Идея формального единства интерпретации заключалась в следующем: всякое позитивное право как комплекс зафиксированных в правовых источниках норм представляет собой строго упорядоченную иерархию положений, на вершине которой находится метанорма (на языке Кельзена — «основная норма», Grundnorm), обеспечивающая единство и логическую непротиворечивость нижестоящих правовых высказываний. Основная норма должна была служить образующим центром, позволяющим объединить множество правовых норм в единую систему, что, в частности, должно было способствовать разрешению противоречий в толковании конкретных законов. Логическое сопоставление вызывающей затруднение нормы с основным постулатом правовой системы позволяло устранить вариативность интерпретации и утвердить толкователей в едином понимании смысла существующих законоположений.
Как я уже пыталась показать выше, философские предпосылки учения Кельзена стоит искать в эпистемологических разработках конца XIX — начала ХХ в. — позитивизме и еще более в неокантианстве. В предисловии ко второму изданию «Главных проблем учения о государственном праве...» Кельзен признается, что в своем учении об основной норме воспринимает «эпистемологическую установку» Германа Когена, «согласно которой эпистемическая ориентация определяет объект, а эпистемический объект происходит логически из нее как источника (Ursprung).» (цит. по: [G. Edel, 1998, p. 200]).
Иными словами, в такой трактовке основная норма выполняет функцию своего рода «эпистемического ориентира» для правоведа, чья мысль всецело определяется логически упорядоченной системой норм. Тем самым в пределах системы новые нормы не столько создаются, сколько посредством акта толкования варьируют темы, заданные исходным источником. Идея возникновения как актуализации некоторого исходного потенциала — один из философских лейтмотивов, уходящих в глубину веков (к концепции зародышевых форм Августина) [Ф. Коплстон, 1997], обретает в учении Кельзена свой особый практический смысл.
Однако не лишено интереса и то, что замысел Кельзена в каком-то смысле конгениален трактовке обоснования геометрии, примерно в это же время предложенной Э. Гуссерлем. Основоположник фе-
номенологии вопрошает об «изначальнейшем смысле, в котором геометрия некогда возникла и с тех пор существовала в своей тысячелетней традиции» (цит. по: [З.А. Сокулер, 2013, с. 159), и заключает, что геометрия должна была появиться «из первого достижения, из первой творческой активности» [там же]. З.А. Сокулер, комментируя идею Гуссерля, заключает, что «последующая история геометрии превращается в историю разворачивания этого изначального смысла, который, таким образом, предопределяет дальнейшее историческое развитие. Если в этом развитии и обнаруживается что-то подлинно случайное, т.е. новое, непредвиденное, это могут быть только отклонения от должной линии развития под действием привходящих исторических обстоятельств» [там же, с. 159]. Здесь так же, как и в «чистом учении» Кельзена, речь идет об учреждающем значении некоторого первичного акта, в котором как бы предзаложено направление и характер дальнейшего развития дисциплины. Вероятно, таковым инициирующим и направляющим действием Гуссерль наделяет геометрическую аксиоматику, которая образует основу геометрической науки и ее метода. В отношении кельзеновской модели правоведения подобное заключение справедливо, когда речь идет об основной норме. Знаменательно, что в обоих случаях именно идея самоактуализации науки служит основанием их сильной эпистемологической автономии; тем самым эта идея становится средством четкой междисциплинарной демаркации.
Как было показано, стремление к объяснению динамики науки исключительно внутренними факторами ее развития характерно для наиболее влиятельных философских направлений первой трети ХХ в. Однако значение подобного подхода к проблеме обоснования научного знания в правоведении выходит за пределы сугубо методологической повестки.
Прагматический аспект «чистого учения о праве» Г. Кельзена:
победы и поражения формального нормативизма
Главным мотивом Г. Кельзена как юриста, ориентированного прежде всего на решение практических проблем обоснования права как важнейшего принципа для его толкования, было стремление ограничить произвольность интерпретации нормы, уменьшить герменевтический зазор, неизменно возникающий в ходе опосредованной коммуникации между законодателем и правоприменителем. Суть замысла правоведа может быть проиллюстрирована принципом интерполяции, используемым в статистике, согласно которому значения недостающих показателей устанавливаются на основании
выявленной взаимозависимости членов динамического ряда. В теории толкования нормы данный принцип дает максимально возможное единообразие интерпретации за счет генетического единства норм.
Строгость и точность интерпретации, обеспечиваемые благодаря методу, разработанному Кельзеном, призваны были минимизировать риски злоупотребления политическим вмешательством в процедуру толкования нормы. Это обстоятельство, в свою очередь, способствовало автономии правовой системы и поддержанию основополагающего демократического принципа разделения властей. Разумеется, юридическая прагматика требовала и ответа на вопрос об институциональной поддержке подобной системы. Речь зашла о необходимости надзорного органа, устанавливающего степень адекватности толкования в спорных случаях. Таким образом, общая логика концепции Кельзена исключала передачу субструктурам политической системы функции надзора за толкованием права и оценку его адекватности основной норме, поскольку объективность оценки требует верности принципу «никто не может судить самого себя» [Г. Кельзен, 2013, с. 360]. А потому вставал вопрос о создании нового правового института, которому могла быть делегирована эта ответственная миссия. Таковой инстанцией стал открывшийся в 1920 г. в Австрии первый в мире Конституционный суд, замысел которого всецело принадлежит Гансу Кельзену.
Влияние учения Кельзена на становление современного правоведения колоссально. Как я полагаю, идея конституционного суда возникает на пересечении интересов эпистемологии и прагматики права, которые в «чистом учении о праве» образуют гармоничное единство. Не только логическая стройность концепции, но и ее реальное институциональное воплощение привели к тому, что и по сей день ни одно серьезное исследование философско-право-вой проблематики не обходится без ссылок на работы Кельзена. Следует также признать, что методологические идеи австрийского юриста сыграли значительную роль в становлении современного правоведения.
Наряду с этим отметим, что только философский анализ основоположений конкретно-научных концепций позволяет увидеть эти последние в многообразии смысловых связей и зависимостей, в том числе оценивая их с точки зрения практических последствий их применения. Поскольку всякая философско-правовая теория вынуждена отвечать на вопросы, возникающие в рамках более широкого социально-культурного контекста, вполне обоснованным оказывается поиск ответа на фундаментальный вопрос об условиях возможности общественного порядка, поскольку именно право
является одним из тех механизмов, которые призваны этот порядок создавать и поддерживать. Данный вопрос представляется особенно актуальным в отношении именно той концепции права, что настаивает на необходимости полного эпистемологического обособления от смежных социальных дисциплин. В этом плане решение «гоббсо-вой проблемы» предполагает выявление тех принципиально значимых аспектов проблемы нормативной регуляции, которые выходят за рамки метода «чистого учения о праве» Ганса Кельзена.
Решая эпистемологическую задачу создания теоретико-правового учения, сформулированного в жестких рамках науки о праве, Кельзен, как и следовало ожидать, столкнулся с необходимостью предложить логически последовательное решение той самой «гоббсо-вой проблемы», т.е. показать применимость своей концепции к решению задач прагматики права. Методологическое табу на обращение к ресурсам философии и политической науки, установленное в «чистом учении», потребовало внеполитического обоснования действенности принципов, регламентирующих порядок взаимодействия в обществе. По сути, от Кельзена требовался ответ на вызов, брошенный еще Гоббсом, который, как было показано выше, указал на принципиальную невозможность разрешения проблемы нормативного порядка вне дискурса о политике. Еще больше заострило проблему то обстоятельство, что как раз исходные установки Кель-зена, его внимание к проблемам правовой прагматики требовали демонстрации способности автономной науки удовлетворительно решить «гоббсову проблему». Вероятно, именно это соображение оказало решающее влияние на формулировку предложенного Кель-зеном своеобразного ее решения. Согласно ему, устойчивость общественного порядка при условии минимизации политического вмешательства может быть гарантирована лишь в том случае, когда два уровня онтологии права — законотворческий и правоприменительный — пребывают в состоянии максимального взаимного соответствия. Последнее обеспечивается, с одной стороны, «автоматикой» права — логикой его саморазвития, а с другой — требованием утверждения единой теории толкования, способной создать насколько возможно унифицированную систему правоприменения.
Некоторые критические замечания
к формально-нормативистской концепции Г. Кельзена
Главным недостатком формально-нормативистского подхода к праву остается его неспособность к полноценному выявлению ряда содержательных особенностей правовых норм. Однако причиной этого «провала» ни в коей мере нельзя считать поверхностность
предложенного учения. Просто в рамках заявленной программы содержательный анализ возможен лишь через признание принципа самоактуализации правовой системы. Иными словами, содержание той или иной нормы напрямую зависит от степени ее логического соответствия целому правовой системы. Отсюда вопрос о качественной оценке регулятивного потенциала некоторого отдельно взятого законоположения не может быть разрешен локальным анализом, поскольку такая задача требует обращения к системе в целом. Последнее обстоятельство, в свою очередь, настойчиво отсылает к вопросу о «качестве» основной нормы — о мере ее соответствия ценностным приоритетам, существующим в данном обществе. Следует отметить, что в здоровом обществе вопрос о взаимосоответствии норм и их содержательной адекватности решается юристами при помощи так называемого принципа конституционности, практическая реализация которого возможна лишь при условии строгого соблюдения принципа независимости суда как в формально-правовом, так и еще более в реальном плане. Здесь, кстати, стоит сразу же заметить, что обоснованный скепсис в отношении реального суверенитета судебной власти может быть снят при помощи простого соображения: каковы бы ни были внешние (вненорма-тивные) обстоятельства, влияющие на судопроизводство [B. Latour, 2010], содержательная сторона судебных решений все равно не должна противоречить существующим правовым принципам.
С другой стороны, сухой формалистский подход к содержательному измерению нормы приводит к появлению и легитимации таких правовых «монстров», как Нюрнбергские законы Третьего рейха, которые, как известно, при всей своей бесчеловечности не вступили в противоречие с положениями Веймарской конституции благодаря ее одной-единственной злополучной 48-й статье2. Свидетельством абсурдности (равно как и методологической последовательности) формалистского правопонимания является то, что историческая оценка законодательства нацистской Германии отразилась в зеркале процесса над нацистскими судьями, где состав преступления основывался на неправовом, с формальной точки зрения, обвинении в исполнении судейского долга3.
Кроме того, следует отметить и то, что специфика метода формального нормативизма не позволяет ухватывать особенности функционирования права на уровне правоприменительных практик.
2 Обстоятельный политико-философский анализ 48-й статьи Веймарской конституции произведен в работе К. Шмитта «Диктатура».
3 Иллюстрацией этого неразрешимого противоречия может служить основанный на документальных материалах фильм Стэнли Крамера «Нюрнбергский процесс» (1961).
Один из наиболее одиозных критиков Кельзена немецкий политический мыслитель и правовед Карл Шмитт, сомневаясь в реальной регулятивной способности нормы, полагал, что норма охватывает лишь «нормальные ситуации» — те, что она сама воссоздает в структуре своей диспозиции [К. Шмитт, 2000]. Данное соображение оказывается до некоторой степени справедливым в отношении континентальной правовой традиции. Здесь правовая норма оказывается как бы самореферентной: она регулирует лишь те социальные отношения, которые были как бы заранее ею же самой «предсказаны».
Довод Шмитта усиливается и тем обстоятельством, что Кельзену в процессе его борьбы за «чистоту» правоведения пришлось поставить регулятивную функцию нормы в подчинение принципу логической стройности правовой системы. А потому гораздо более значимым здесь оказался фактор внутренней автономии и самовоспроизводства правовой системы, чем ее реальная ориентированность на подвижную ткань социальных отношений.
Однако именно методологическая слепота формалистского подхода к праву в значительной степени способствовала разработке альтернативных подходов к анализу проблемы правоприменения (самого слабого звена логически стройного формального нормативизма). Скепсис относительно реальной действенности нормативной компоненты в процессе правоприменения (предпосылка, без которой концепция Кельзена едва ли не утрачивает свой объяснительный потенциал) стал отправной точкой разработки так называемой натуралистической эпистемологии права4, у истоков которой стояли представители так называемого легального реализма (см.: [American legal realism, 1993]).
Недовольство формалистскими установками правового позитивизма (в частности, подходом Кельзена) способствовало формированию радикально редукционистской программы, в рамках которой решался вопрос о замещении нормативного анализа правоприменения дескриптивным подходом и, как следствие, о замещении юридической теории совокупностью эмпирических описаний судопроизводственных практик. Радикализм подобной программы во многом отражает стремление правоведов компенсировать слепоту формально-нормативистской теории к проблемам реального функционирования нормы в правоприменительных практиках. Последнее обстоятельство указывает на то, что формально-норм-тивистский и натуралистический подходы к праву могут рассматри-
4 Критический анализ натуралистического подхода представлен, например, в работе "Naturalizing Jurisprudence" Брайана Лейтера [B. Leiter, 2007].
ваться не столько как альтернативные, сколько как взаимодополнительные программы, позволяющие качественно анализировать различные уровни онтологии права.
Заключение
Анализ философских оснований и содержательных аспектов «чистой теории права» Г. Кельзена позволяет сделать вывод о том, что в рамках данного учения так и не был дан конструктивный ответ на вызов, брошенный социальным наукам Т. Гоббсом. Позитивистский проект, ставивший целью эпистемологическое обособление науки о праве, во многом выражал общенаучный тренд к поиску самостоятельных оснований различных научных дисциплин, характерный для первой трети ХХ в. Однако степень влияния концепции Кельзена на методологию современного правоведения столь велика, что критический анализ формально-нормативист-ского метода может быть значимым не только с историко-научной точки зрения, но и с точки зрения проблем современной правовой теории. Трудности, с которыми сталкивается учение Кельзена, подтверждают необходимость отказа от проведения жестких дисциплинарных и методологических разграничений между областью науки о праве и смежными социальными науками. Сложность самого феномена права указывает на необходимость его междисциплинарного анализа, ибо от результативности диалога между различными областями социального знания здесь зависит не только дальнейшее методологическое развитие правовой теории, но и успешность реальных правоприменительных практик.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Андерсон П. Родословная абсолютистского государства. М., 2010.
Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избр. произв. / Пер. с нем.; Сост., общ. ред. и послесл. Ю.Н. Давыдова; Предисл. П.П. Гай-денко. М., 1990.
Кельзен Г. Чистое учение о праве: Сб. пер. Вып. 1 / Пер. с нем. С.В. Лё-зова, Ю.С. Пивоварова. М., 1987.
Кельзен Г. Кто должен быть гарантом конституции? // Шмитт К. Государство. Право и политика. М., 2013.
Коплстон Ф. История средневековой философии. М., 1997.
Корбут А. Гоббсова проблема и два ее решения: нормативный порядок и ситуативное действие // Социология власти. 2013. № 1—2. С. 9—26.
Свасьян К.А. Науки о духе: без науки и духа: Попытка анамнеза // Этическая мысль. 2006. Вып. 7. С. 3—24.
Сокулер З.А. Герман Коген как актуальный мыслитель: Размышляя над книгой Коген Г. Теория опыта Канта // Вопросы философии. 2013. № 1. С. 154-164.
Шмитт К. Политическая теология: Четыре главы к учению о суверенитете // Политическая теология. М., 2000. С. 7-98.
American legal realism / Ed. by W Fisher, M.J. Horwitz. Oxford, 1993.
Edel G. The Hypothesis of the Basic Norm // Normativity and norms: Critical perspectives on Kelsenian themes / Ed. by S. Paulson, B. Litschewski Paulson. Oxford, 1998. P. 195-220.
Holmes S. Jean Bodin: the paradox of sovereignty and the privatization of religion // Religion, morality and the law: Nomos XXX / Eds. J.R. Pennock, J.W Chapman. N.Y., 1988.
Latour B. The making of law: An ethnography of the conseil d'Etat. Cambridge, 2010.
Leiter B. Naturalizing jurisprudence: Essays on american legal realism and naturalism in legal philosophy. Oxford, 2007.
Luf G. One the transcendental import of Kelsen's basic norm // Normativity and norms: Critical perspectives on Kelsenian themes. Oxford, 1998.
Saunders D. Anti-lawyers: Religion and the critics of law and state. L., N.Y., 1997.
Wickham G. Hobbses's commitment to society as a product of sovereignty: A basis for a Hobbesian sociology // Journal of Classical Sociology. 1 Aug. 2013.
