CC BY
79
Библиографический список
1. Шмелёв, Д.Н. Очерки по семасиологии русского языка. - М.: Просвещение, 1964.
2. Гак, В.Г. К проблеме семантической синтагматики // Проблемы структурной лингвистики 1971. IV. Вопросы грамматики и семантики. - М.: АН СССР ИРЯ, 1972.
3. Касымова, О.П. Позиционные свойства языковых единиц. - М.: МГОУ, 2007.
4. Попова, З.Д. Понятие «концепт» в лингвистических исследованиях / З.Д. Попова, И.А. Стернин. - Воронеж, 1999.
5. Лингвистический энциклопедический словарь «Языкознание» / под ред. В.Н. Ярцевой. - М.: Советская энциклопедия, 1990.
6. Апресян, Ю.Д. Синонимия и синонимы // Вопросы языкознания. - 1969. - № 4.
7. Степанова, М.Д. Части речи и проблема валентности в современном немецком языке / М.Д. Степанова, Г. Хельбиг. - М.: Высшая школа, 1978.
8. Куликова, И.С. Сочетание слов как минимальный контекст лексического значения слова // Языковые единицы и контекст. - Л., 1973.
9. Звегинцев, В.А. Семасиология. - М.: МГУ, 1957.
10. Михайлова, О.А. Ограничения в лексической семантике. Семасиологический и лингвокультурологический аспекты. - Екатеринбург: изд-во Уральского университета, 1998.
11. Стернин, И.А. Проблемы анализа структуры значения слова. - Воронеж: изд-во Воронежского Университета, 1979.
12. Влавацкая, М.В. Комбинаторная лексикология: структура и содержание // Вестник Челябинского государственного педагогического университета. - 2009. - № 09.
13. Гудавичус, А. О синтагматическом подходе к анализу значений // Kalbotyra Xxxviii (2). Языкознание. Проблемы русского и восточнославянского языкознания. Vilnius: «Mokslas», 1987.
14. Морковкин, В.В. Основы теории учебной лексикографии. Научный доклад, представленный на соискание учёной степени доктора филологических наук. - М., 1990.
15. Кобозева, И.М. Лингвистическая семантика. - М.: УРСС, 2000.
16. Балли, Ш. Французская стилистика. - М.: изд-во иностранной литературы, 1961.
17. Копыленко, М.М., Очерки по общей фразеологии / М.М. Копыленко, З.Д. Попова. - Воронеж: изд-во Воронежского университета, 1972.
18. Копыленко, М.М. Очерки по общей фразеологии / М.М. Копыленко, З.Д. Попова. - Воронеж: изд-во Воронежского университета, 1978.
19. Копыленко, М.М. Очерки по общей фразеологии / М.М. Копыленко, З.Д. Попова. - Воронеж: изд-во Воронежского университета, 1989.
20. Виноградов, В.В. Основные типы лексических значений // Вопросы языкознания. - 1953. - № 5.
21. Оголовец, А.В. К вопросу о закономерности ограничения лексической сочетаемости слов в русском языке // Актуальные проблемы лексикологии: Тезисы докладов лингвистической конференции. - Новосибирск: изд-во НГУ, 1969. - Выпуск II. - Часть II.
22. Анищева, О.Н. Типология объектной лексической сочетаемости глаголов созидания и разрушения в русском языке. Автореферат диссертации на соискание учёного степени кандидата филологических наук. - Воронеж, 1981.
23. Ходина, Н.Т. Семантическая структура фразеосочетания и контекст // Лексические и грамматические компоненты в семантике языкового знака. - Воронеж: изд-во Воронежского университета, 1983.
24. Герус, В.И. Зависимость групповой сочетаемости от понятийной организации компонентов словосочетаний // Синтагматический аспект языковых единиц. Воронеж: ВГПИ, 1981. - Т. 216.
25. Козельская, Н.А. Компоненты значения слова и лексическая сочетаемость Н.А. Козельская // Аспекты лексического значения. - Воронеж: изд-во Воронежского университета, 1982.
Статья поступила в редакцию 17.11.09
УДК 82.0
Т.Г. Шеметова, докторант МГУ им. М.В. Ломоносова, г. Москва, E-mail: shemetovat@mail.ru
«НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЙ РОМАН» О ПУШКИНЕ: ОСОБЕННОСТИ ФИКЦИОНАЛЬНОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ В ПРОЦЕССЕ ДЕМИФОЛОГИЗАЦИИ
В статье рассматривается литературный феномен Пушкина как особого культурного явления. На примере романа Б. Иванова, в котором автор использует как фикции, так и точные исторические сведения в отношении биографии Пушкина, показано, как художественное осмысление дополняет и опережает научное знание.
Ключевые слова: литературный феномен, фикциональное повествование, пушкинский миф, демифологизация.
Литературный феномен Пушкина в ХХ веке целесообразно рассматривать в качестве культурного явления, имеющего особый статус. Об этом подробно пишут многие исследователи, начиная с Ю. Лотмана [1] и заканчивая сравнительно новыми работами М. Загидуллиной [2], в которых она создает прочную научную базу понятия «писательский миф» и «пушкинский миф» в частности.
Миф о Пушкине формируется из воспоминаний современников, ставших со временем легендами и слухами, многократных переосмыслений пушкинских творений каждой новой эпохой и закрепляется в виде совершенно особого вторичного «пушкинского» текста - текста о Пушкине. Термин «роман-реконструкция», использованный впервые Ю. Лотма-ном для своей книги «Сотворение Карамзина», близок к определению «научно-фантастический роман», гиперболическому, но точному, поскольку сама идея, положенная в основу книги Лотмана о Пушкине: поэт не только в творчестве, но и в житейской судьбе - победитель, а отнюдь не жертва - исключительно беллетристична. Она, как и противоположная идея Ю. Дружникова в книге с характерным названием «Узник России» [3] (поэт отказался от выбора из предлагаемых жизнью крайностей, а осуществленная им «полижизнь» сделала его изгоем и вечным беглецом, привела фактически к самоубий-
ству), не может быть ни подтверждена, ни опровергнута и навсегда останется выразительным сюжетным ходом.
Стремление увидеть в жизни Пушкина причинную логику развития событий закономерно ведет к выходу за пределы биографии в поисках мотивировок, домысливанию обстоятельств и характеристик. Крайний случай такого «дополняющего» прочтения - роман Б. Иванова «Даль свободного романа» (1959) [4], посвященный судьбам персонажей и автора «Онегина». Как отмечает исследователь структуры пушкинского романа в стихах Е. Хаев [5], в огромном повествовании Б. Иванова (более семиста страниц) основное место занимают вымышленные писателем события, позволяющие выстроить из материала «Евгения Онегина» строго обусловленный причинно, хотя и совершенно произвольный по отношению к пушкинскому тексту сюжет. Заметим, что это высказывание исследователя верно в отношении первых частей трилогии Б. Иванова, в которых действуют вымышленные Пушкиным персонажи - это романы «Онегин» и «Татьяна»; в заключительном романе «Пушкин» автор строго придерживается фактов биографии поэта, давая им своеобразную, не лишенную новизны трактовку.
Героями запутанного сюжета с элементами исторического, детективного, авантюрного, психологического романа
являются не только пушкинская Татьяна, чрезвычайно «скандализированная» тем, что ее «пропечатали», но и ее сын, предстающий перед читателем то в образе американского бизнесмена, то потомственного князя, угрожающего расправой Чайковскому (другому, наряду с Пушкиным, историческому персонажу романа) за позорящий мать финал оперы «Евгений Онегин». Сюжет напоминает современную массовую беллетристику, а сам факт выхода подобной книги в разгар советской мифологизации и «офараонивания» первого русского поэта представляется почти невероятным. Сразу после издания книга обросла слухами и домыслами, а черты личности автора подверглись своеобразной мифологизации: «еретик» от пушкинистики предстал в облике мученика [6].
М. Альтшуллер приводит следующие сведения о дореволюционной жизни писателя: «Борис Евгеньевич Иванов (1886 - 1975) окончил Лицей (Училище правоведения), одно из самых элитарных учебных заведений России. До революции служил чиновником-юристом в каком-то министерстве. В 1918 году переехал в Москву и занимал какую-то мелкую должность в министерстве юстиции. Возможно, переезд и служебная незаметность помогли ему уцелеть» [7]. Отсюда видно, что Б.Е. Иванов еще застал онегинский мир и, сам лицеист-правовед, должен был испытывать ностальгию по прежней России. Вспомним, что для Мандельштама это величие ассоциировалось с Пушкиным и элитарной школой, в которой учился автор разбираемой книги:
Над желтизной правительственных даний Кружилась долго мутная метель, И правовед опять садится в сани, Широким жестом запахнув шинель [8].
Б. Иванов написал свою книгу, задавшись целью воскресить ушедшую эпоху, поэтому трилогию «Даль свободного романа» можно считать развернутым приложением к «Евгению Онегину». Автор подробным рассказом заполняет оставленные Пушкиным лакуны, создавая небывалый доселе жанр художественного (беллетристического) комментария. В этом отношении особенно интересна глава первого романа трилогии, которая называется «Герой шестой главы (О злодеянии, совершенном 14 января 1821)», в которой можно заметить ряд явных перекличек с «Очерками дворянского быта онегинской поры», входящими в состав «Комментария» Ю. Лотмана [9]. Наиболее информативная статья в «Очерках...» Лотмана называется «Дуэль» - она представляет собой своеобразное расследование того, кто был истинным виновником гибели Ленского. Этот неожиданный «детективный» элемент в строго документальных комментариях заставляет предположить, что именно книга Б. Иванова стала основным источником или, по крайней мере, толчком для создания через двадцать лет культурологического комментария ученого-пушкиниста. Отметим явные переклички и сходство аргументации. Прямым виновником смерти Ленского и в том и в другом случае назван За-рецкий.
Ср. Б. Иванов «Даль свободного романа» (1959).
1. Зарецкий не уладил недоразумение, пока оно не получило огласки, не пожелал встретиться с секундантом противника; он даже не выяснил, кто им будет.
2. В случае десятиминутного опоздания на дуэль поединок считался несостоявшимся - Онегин «задержался» на два часа.
3. Секундант Онегина - его слуга. Случай исключительный - явное нарушение дуэльного кодекса.
4. Обращение Онегина к Ленскому, а не к секунданту перед боем - игнорирование секунданта противника.
Вывод автора: Зарецкий вел себя как подстрекатель, а не как бретер: «<...>во всех перипетиях поединка была непрерывная цепь нарушений дуэльных традиций» [4, с. 398]. Отсюда вопрос: сознательно ли Онегин убил Ленского?
Ответ автора: случайное попадание неискушенного стрелка на большом расстоянии.
Ю. Лотман «Очерки дворянского быта онегинской поры» (1980):
1. Зарецкий не обсудил возможности примирения.
2. Появление со слугой - обида для Зарецкого.
3. Секунданты не встретились до поединка.
4. Опоздание Онегина больше чем на час.
Вывод автора: Зарецкий - лицо, максимально заинтересованное в кровавом исходе.
Вопрос: почему Онегин не стрелял мимо?
Ответ: не хотел нанести новое оскорбление, в этом случае дуэль начиналась сначала. «Поведение Онегина на дуэли неопровержимо свидетельствует, что автор хотел его сде-латьубийцей поневоле» [9, с. 276].
Как видим, автор беллетристического повествования и автор научного комментария используют сходные аргументы и приходят фактически к одному выводу. Добавим, что и тот и другой комментаторы приводят общие примеры аналогичных дуэльных ситуаций (у Лотмана таких примеров значительно больше): дуэль Пьера и Долохова из романа «Война и мир» и дуэль Пушкина с Дантесом. Б. Иванов, в отличие от Ю. Лот-мана, выходит за пределы сюжета пушкинского романа и начинает искать причины коварного поведения Зарецкого -находит их в повести «Выстрел». Иначе говоря, в Зарецком он видит инвариант образа Сильвио: «Зарецкий-Заикин» мстит Ленскому за вину отца. Дуэль - заранее продуманная им интрига. Наряду с вымышленной от начала до конца историей романтического мстителя Заикина, якобы превратившегося под пером А.С. Пушкина в Зарецкого, описывается и дальнейшая судьба Онегина, избежавшего судебного разбирательства (о вероятности которого говорит и Лотман), но не имеющего права въезда в столицу, и именно по этой причине отправляющегося в путешествие.
Как видим, лаконичное пушкинское описание быта «онегинской эпохи» Б. Иванов детализирует в подробном прозаическом изложении задолго до комментария Ю. Лотмана, издавшего свой комментарий только в 1980, через 21 год после выхода «Дали свободного романа». Чем же объяснялась гневная реакция пушкинистов? Так, Г. Макогоненко напечатал в "Вопросах литературы" статью "Надругательство" [10]. Его не устраивало, что автор, вопреки Пушкину, не скрывал своей неприязни к Онегину. Макогоненко не принял и своеобразной формы произведения. С его точки зрения, это бестактный вымысел, разрушающий поэтическую стихию романа, кощунственный и непристойный рассказ, больная фантазия и пр.
Ю. Лотман, обычно не соглашавшийся с Макогоненко, вторил ему в оценке трилогии Б. Иванова: "<...>Пушкин представлен в облике нескромного газетного репортера, выносящего на обозрение публики интимнейшие стороны жизни реальных людей" [7]. Позднее, в вышедшей посмертно книге, Лотман сильно смягчил свои суровые оценки: "<...>автор проявил хорошее знание быта пушкинской эпохи и соединил общий странный замысел с рядом интересных наблюдений, свидетельствующих об обширной осведомленности. Резкость моих высказываний, о которой в настоящее время я сожалею, была продиктована логикой полемики" [7].
Как мы доказали выше, Ю. Лотман не только смягчил свои оценки, но и создал близкий по замыслу культурологический комментарий. Для нас в данном случае очевидно, что Пушкин, увиденный в романе глазами «сына Татьяны», лишен пафоса и мифологизации, окружавшей его образ в сталинские годы, в том числе в работах видных пушкинистов, и потому может являться знаком оттепельной эпохи. Ср. «Первым узнал о его посещении я. Сидя на подоконнике, придавив нос к стеклу, я смотрел, как небольшой, но страшный человек быстро переходил улицу к нашему подъезду. Он оглядел фасад и, заметя во втором этаже прилепившуюся к окну физиономию, погрозил тростью так смешно, что сразу перестал быть страшным» [4, с. 537]. Мгновенный портрет Пушкина в романе Б. Иванова отличается динамизмом и особого рода «внешним» психологизмом, заставляющем вспомнить классику жанра, роман Ю. Тынянова «Пушкин», в котором душевные движения передаются опосредованно, через поступки героев. Другой мгновенный портрет - из романа А. Битова «Пушкинский дом», более позднего детища оттепели. Здесь Пушкин тоже показан глазами «младшего современника», Тютчева, но через посредство выдуманного Битовым фило-
лога Льва Одоевцева: «Пушкин прошел мимо, раскаленный, белый, сумасшедший» [11, с. 235]. Характерно, что писатель оставляет за литературоведом право на эту фантазию, своеобразный эвристистический метод, признанный научным в современной текстологии. Битовский Лева Одоевцев приписывает Тютчеву собственное разорванное сознание, зависть к мнимой цельности ушедшей эпохи. В романе Б. Иванова нет подобной многозначности и глубины - диалоги героев лишены остроты и психологической точности, присущей его младшему современнику А. Битову. Пушкинская Татьяна проходит через многие страницы романа Б. Иванова, поименованная просто «мать» так, что не всегда понимаешь, что речь идет о «милом идеале» Пушкина. И, тем не менее, есть общие черты в этих произведениях, первое из которых можно отнести к среднему уровню беллетристики, по классификации Лотмана [12], а второе ближе к современной классике. Это фантастический элемент, или фикциональное повествование. В той или иной мере, Битов это чувствует, создавая сиквел «Пушкинского дома», - рассказ «Фотография Пушкина (17992099)», где фантастический элемент, едва заметный в «Пушкинском доме» (например, встреча реального автора и вымышленного героя), выходит на первый план, и внук Левы Одоевцева Игорь летит на «времелете» в пушкинскую эпоху, чтобы добыть фотографию поэта.
Роман Иванова, являясь беллетристическим сиквелом «Евгения Онегина», еще и «сам себе сиквел»: трилогия «Даль свободного романа» («Онегин», «Татьяна», «Пушкин», пролог и эпилог) писалась долгие годы, прежде чем неожиданно и трагически для автора вышла к читателю. Битовская «Фотография Пушкина» - сиквел, свидетельствующий об инвариантной для писателя теме вечной загадки пушкинского гения, невозможности «остановить мгновение» жизни поэта, сделав его фотографию, - загадки, пролонгированной в будущее.
Роман Б. Иванова «Даль свободного романа», напротив, попытка путем почти детективного расследования, осуществленного «сыном Татьяны», объяснить, что же на самом деле служило тайной пружиной конфликта, положенного Пушкиным в основу своего гениального романа (сиквел второго типа, по С. Чупринину [13]). Смысл романной эволюции персонажа - «сына Татьяны» - в том, что он (в отличие от своего отца, «мужа Татьяны», для которого публикация произведения стала личной трагедией, приведшей спустя многие годы к самоубийству) приходит к пониманию значения творчества своих гениальных современников Пушкина и Чайковского, показанных в этой своеобразной беллетристической эпопее в неожиданных положениях.
Пушкин и Чайковский противопоставлены как «баловень» и «профессионал». Исходя из логики композиции, Чайковский-Сальери автору трилогии ближе по духу, чем Пушкин-Моцарт. Вот характеристики последнего: «соблазненный лестью, одурманенный славой самого модного человека в Москве», «<...> суетный Пушкин мелькает, крутится в водовороте» [4, с. 705], «Неприятно было Пушкину с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика<.. .>» [4, с. 707]. С другой стороны, Чайковский показан в романе без особого пиетета: так, измененный по отношению к роману финал оперы, в котором Татьяна в полуобморочном состоянии падает на руки внезапно вошедшему мужу, подробно проанализирован, назван «злокачественной ошибкой», автор подчеркивает настойчивость композитора и нежелание «понять, насколько он был неправ» [4, с. 610]. Б. Иванов, таким образом, не чужд той точки зрения, которая задолго до В. Набокова [15] была распространена в обществе: Чайковский - композитор сентиментальный, местами даже китчевый. Противоположная крайность выражена в книге С. Волкова «Страсти по Чайковскому» [14], где последний предстает тонким стилизатором, почти модернистом.
Чайковский одним из первых осмелился дописать «Евгения Онегина», потому что ему «с невыразимою силою захотелось положить на музыку все, что в "Онегине" просится на музыку» [16] - изменения в сюжете объяснялись требованиями оперной сценичности. В целом же его подход был новатор-
ским: « <...>как я рад избавиться от эфиопских принцесс, фараонов, отравлений, всякого рода ходульности. Какая бездна поэзии в "Онегине". Я не заблуждаюсь: я знаю, что сценических эффектов и движения будет мало в этой опере. Но общая поэтичность, человечность, простота сюжета в соединении с гениальным текстом заменят с лихвой эти недостатки» [16]. Как видим, композитор стремился продолжить бытие культовой книги, поэтому Б. Иванов как создатель прозаического эквивалента и оперы и романа в стихах не мог не видеть в своем персонаже Чайковском своеобразного alter ego.
Главная романная составляющая филологического романа, по В. Новикову [17] - переплетение прошлого и современности, исторического героя и личности пишущего автора, углубляющее историческую «горизонталь» героя, - в трилогии Б. Иванова присутствует неявно. На первый взгляд, это сугубо «горизонтальное» произведение, но «странность» этого романа, оцененная Ю. Лотманом в пылу полемики крайне негативно, сохраняется и по прошествии пятидесяти лет после его публикации в 1959 году, а это свидетельство своеобразного новаторства, слома привычной оптики по отношению к сакра-лизованным объектам русской классики. Отражение «золотой» эпохи русской поэзии и музыки - задача поистине глобальная, своего рода сверхзадача, которую автор решает скромными беллетристическими способами. Отметим некоторые из них.
Во-первых, первые две части трилогии построены исключительно на неожиданных сюжетных ходах - показывают героев «пантеона» русской литературы в непривычных обстоятельствах. Во-вторых, обращают на себя внимание особенности портретирования главных действующих лиц: на динамичный, хотя и несколько тривиальный портрет Пушкина мы указывали выше. Портрет Чайковского отнесен автором в заключительные строки романа и построен на свойственной массовой беллетристике поэтике контрастов: «темная пасть поглотила <...> швейцарская осветилась», «прекрасная голова с седыми редкими волосами», старый композитор -юный художник, «седая борода» - «розовое лицо», наконец, символический подъем по лестнице и банальное исчезновение «за углом». Тем не менее, в заключительном портрете отражаются качества персонажа, которые автор на страницах романа передавал через его поступки, решительные и не очень, тщательно обдуманные и совершенные под воздействием случая. (Так, не желая повторить ошибку Онегина, Чайковский женится на девушке, написавшей ему любовное письмо). Зрелость, красивая седина, с одной стороны, и детскость розового лица, с другой, создают неоднозначный, не лишенный глубины портрет Чайковского. В третьих, обращают на себя внимание особенности жанра «странной книги». По мнению современника событий, книгу Б. Иванова разгромили из-за того, что это был первый научно-фантастический роман о Пушкине [6]. На наш взгляд, общий странный замысел, не фантастический, но заведомо фикциональный, и есть основная особенность интересно задуманной книги. Автор не скрывает того, что наряду с точными историческими сведениями использует эвристические методы. Пушкин, исторический персонаж, и Пушкин, герой «Евгения Онегина», идут рядом, порой их пути пересекаются. В третьей части («Пушкин») Б. Иванов постепенно отходит от того типа повествования, которое его современник назвал «научно-фантастический роман», поэтому его точнее будет назвать фикциональным повествованием. В чем же причина такого повсеместного распространения фикций не только в литературе, но и в науке? Это объясняется тем, что любое научное знание, будучи консервативной системой взаимосвязанных понятий и категорий, не всегда успевает за потребностями жизни, за вновь возникающими явлениями. В нашем случае, современная Б. Иванову пушкинистика не поспевала за необходимостью оттепельной демифологизации «главного поэта».
Еще одно предположение, связанное с дореволюционным правоведческим прошлым писателя. В правоведении термин «фикция» (признание известного несуществующего
факта существующим) как юридико-технический имеет многовековую традицию и широко применяется по сегодняшний день. Б. Иванов как профессиональный юрист, поспешил представить объективную, на его взгляд картину-фикцию, выступив своеобразным адвокатом любимого поэта в глазах потомков.
Другая причина - следование принципу экономичности в искусстве слова. Гораздо проще придать условный характер объекту, в данном случае своему персонажу Пушкину, чем создавать усложненные научные конструкции-концепции, при помощи которых регулирование правды и фикции будет иметь громоздкий характер. В этом, на наш взгляд, возможная разгадка «странности» «Дали свободного романа».
Библиографический список
1. Лотман, Ю.М. Пушкин. Биография писателя Статьи и заметки. 1960-1990. "Евгений Онегин". Комментарий. - СПб: "Искусство-СПБ"., 1997.
2. Загидуллина, М. Классические литературные феномены как историко-функциональная проблема (творчество А. С. Пушкина в рецептивном аспекте): дис.... д-ра. фил. наук. - Екатеринбург, 2002.
3. Дружников, Ю.И. Узник России. По следам неизвестного Пушкина. Роман-исследование. Трилогия. - М., 2003.
4. Иванов, Б.Е. Даль свободного романа. - М.: Сов. писатель, 1959.
5. Хаев, Е.С. Проблема фрагментарности сюжета «Евгения Онегина" // Болдинские чтения. Горький, 1982.
6. Палей, Р.А. Научно-фантастический роман о Пушкине // «Наука и жизнь» / Архив журналов. Дата: 14.06.2007 // http://nauka.relis.ru/28/9909/28909062.htm.
7. Альтшуллер, М. Биография Онегина - в руках пушкинистов // http://www.lebed.com/1998/art696.htm
8. Мандельштам, О. Петербургские строфы // Мандельштам О. Сочинения в 2-х тт: Стихотворения, переводы. - М., 1990. - Т.1.
9. Лотман, Ю.М. Роман А.С.Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий // Пушкин А.С. Собр.соч. в 5 т. СПб, 1994. - Т.3.
10. Макогоненко, Г.П. Надругательство (О книге Б. Иванова «Даль свободного романа») // Вопросы литературы. - 1959. - № 11.
11. Битов, А.Г. Пушкинский дом. - М., 1989.
12. Лотман, Ю.М. О содержании и структуре понятия «художественная литература // Лотман Ю. М. О русской литературе. - СПб. 1997.
13. Чупринин, С. Жизнь по понятиям // Знамя. - 2004. - № 12.
14. Соломон Волков. Страсти по Чайковскому: Разговоры с Джорджем Баланчиным. - М., 2001.
15. Набоков, В. Пушкин, или Правда и правдоподобие // В.В. Набоков Романы. Рассказы. Эссе. СПб., 1993.
16. Цит. по Вайдман П.Е. Опера П.И. Чайковского «Евгений Онегин» // http://www.belcanto.ru/onegin.html
17. Новиков, В. Филологический роман. Старый новый жанр на исходе столетия // Новый мир. - 1999. - № 10.
Статья поступила в редакцию 18.12.09
УДК 811.1/2
Е.К. Мохова, аспирантка СГУ, г. Сургут, E-mail: freak2005@list.ru МЕТАФОРЫ В ПОЛИТИЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ ПРЕЗИДЕНТА УГО ЧАВЕСА
В политическом дискурсе президента Венесуэлы Уго Чавеса рассматриваются используемые метафорические модели, с помощью которых формируется представление о политическом устройстве в стране.
Ключевые слова: политический дискурс, метафора, метафорическая модель.
Политическая деятельность всегда играла особую роль в жизни общества. От определенной политической позиции или ситуации зависит место страны на международной арене, ее взаимоотношения с другими государствами, ее роль в деятельности мирового сообщества. Однако важную роль в определении имиджа страны играет способ ее презентации политическими лидерами данного государства.
Язык - это звено между мыслью и действием и является важнейшим фактором для установления политической власти, оказания давления [1].
Предметом изучения многих лингвистов стал потенциал языка политики в отношении конструирования реальности и действительных отношений. Политика и политические отношения трактуются не как "объективно заданные" сущности, но как конструкты, созданные на основе "молчаливого согласия" людей считать их реально существующими. Более того, политика, власть и властные отношения трактуются как эффект их означивания: для того, чтобы власть стала реальной, она должна быть "названа", "обозначена" и "проговорена". Само "называние", "обозначение" и "проговаривание" власти трактуется сегодня в теории дискурса как собственно ее реализация. [2, с. 14].
Общественное предназначение политического дискурса состоит в том, чтобы внушить гражданам сообщества необходимость политически правильных действий или оценок. Иначе говоря, цель политического дискурса - побудить людей к действию [1].
Политическая дискурс отличается особым способом выражения мыслей, донесения информации, где важное место отводится языку образов, языку метафоры, т.е. языку взаимодействия нашего мышления и окружающего мира. Человек подсознательно создает множество моделей, чтобы освоить,
проанализировать, описать действительность, в которой он живет [3, с. 14].
Нами были рассмотрены выступления президента Венесуэлы Уго Чавеса, который внес огромный вклад в развитие своей страны и в ноябре 2004 получил в Триполи Международную премию имени Муамара Каддафи за вклад в защиту прав человека.
Речь Уго Чавеса отличается яркостью, экспрессивностью и метафоричностью.
Метафора - основная ментальная операция, которая объединяет две понятийные сферы и создает возможность использовать потенции структурирования сферы-источника при помощи новой сферы [4, с. 19].
Метафоры в речи президента Венесуэлы раскрывают правильность принимаемых действий, результативность выбранной политики, в которой раскрывается образ Симона Боливара, как символ освобождения нации.
Метафорическая модель СТРАНА - ЭТО ЧЕЛОВЕК, основывающаяся на уподоблении государства личности, наделяет государство внешностью, характером и создает жизненные рамки. Метафора "воскресить Венесуэлу" определяет действия, которые могут вернуть страну к жизни, вдохнуть новые силы. Ср.: 1) Venezuela está resucitando se está levantando una patria nueva. 2) ...ha renacido un pueblo y qué pueblo caramba...(Hugo Chavez, discurso en Caracas).
Страна, как человек, может "поднять флаг" за свою победу и могущество. Ср.: Venezuela será gloriosa de nuevo, está levantando las banderas de su gloria, de la gloria de su pueblo, de la esperanza de la gente (Hugo Chavez, discurso en Caracas).
Венесуэла отождествляется с живым человеком, который может болеть, выздоравливать, умирать. Президент отмечает, что страна находилась в тяжелом, болезненном состоянии и
