CC BY
8
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
А. Берту
Научно-богословское самооправдание христианства
Опубликовано:
Христианское чтение. 1907. № 12. С. 750-766.
@ Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
Научно-богословское самооправданіе христіанства.
Христіанская апологетика *).
Глава III. Права сердца.
'АЗАДЪ тому полвѣка., когда господствовалъ Гегелевъ оптимизмъ съ его неумолимой логикой и съ гордымъ индифферентизмомъ въ отношеніи къ человѣческимъ бѣдствіямъ, заглавіе: «права сердца» возбудило бы насмѣшку. Тогда не допускали мысли, что и сердцу принадлежитъ голосъ въ главѣ, занимающейся разборомъ системъ: въ то время господствовалъ культъ чистой идеи, эвольвирующей сама надъ собою. Теперь, слава Богу, мыслители спустились съ этихъ ледяныхъ высотъ,—стали менѣе исключительными; осязаемая и животрепещущая реальность получила большій престижъ по сравненію съ холодными умозрѣніями. Получила признаніе мысль, что «сердце имѣетъ такіе резоны, какихъ не имѣетъ самъ резонъ», или, скажемъ вмѣстѣ съ Гюйо, что «средство отъ всѣхъ современныхъ страданій мозга состоитъ въ расширеніи сердца». Болѣе уже не раздается возраженій противъ того, что и сердце умѣетъ говорить посвоему, и что было бы ложно и опасно совсѣмъ не считаться съ указаннымъ обстоятельствомъ въ отысканіи истины. ,
Несомнѣнно, что при самыхъ лучшихъ намѣреніяхъ можно злоупотреблять этого рода аргументаціей, потому что «легко вѣришь въ то, на что надѣешься»; воображеніе находится въ близкомъ сосѣдствѣ съ чувствомъ^ и трудно сказать, болѣе ли
') Продолженіе. См. октябрь.
часто обманываешься посредствомъ «folle du logis», или заблуждаешься отъ своего собственнаго сердца. Благородные умы не утверждали ли, что человѣкъ добръ по природѣ? Они съ особымъ удовольствіемъ отстаивали этотъ тезисъ и впали въ тяжелыя иллюзіи. Слѣдуетъ держаться такого принципа: «истина прежде всего! *)»—какъ бы ни была она намъ антипатична и какія самыя законныя желанія наши ни задѣвала бы она. А само по себѣ одно чувство еще не есть рѣшающій критерій: необходимо, чтобы оно согласовалось съ разумомъ и совѣстью, а особенно съ фактами.
Но въ настоящемъ случаѣ рѣчь не объ истинѣ самой въ себѣ, внѣ насъ, не о формулированіи догмъ: но говорится просто о реальныхъ потребностяхъ человѣческой души. Но, въ такомъ случаѣ, едва ли кто рѣшится утверждать, что человѣческое сердце не имѣетъ значенія существеннаго источника для полученія требуемыхъ свѣдѣній, разумѣется, подъ слѣдующимъ условіемъ: чтобы мы не скользили только по поверхности. Наши субъективныя мысли не могутъ служить мѣрой истины; желанія сердца могутъ оказаться ‘искусственными, условными, возбужденными подъ вліяніемъ порочной среды, утонченной или изнѣженной цивилизаціи. Не будемъ брать наши предразсудки и наши страсти въ смыслѣ истолкователей. нравственныхъ потребностей цѣлаго человѣчества: мы рисковали бы подвергнуться обличенію со стороны послѣдняго.
Равнымъ образомъ, мы не имѣемъ въ чувствахъ, на которыя ссылаемся въ качествѣ свидѣтелей, частныя чувствованія извѣстнаго индивида или какой-либо партіи, данной эпохи или расы. Собственно говоря, это не чувства, не множественное число, «но чувство», сердце, эта врожденная нашей природѣ способность, этотъ столь существенный органъ нашей психической жизни, что, по простонародному словоупотребленію, извращенные люди называются не имѣющими сердца, безсердечными. Быть «человѣчнымъ» значитъ имѣть сердце; не имѣть сердца значитъ быть «безчеловѣчнымъ», то есть, отрицать свой человѣческій характеръ, сдѣлаться такимъ страшилищемъ, о которомъ у пасъ въ настоящемъ случаѣ не можетъ быть никакой рѣчи.
Языкъ имѣетъ свой резонъ. Сердце еще болѣе, чѣмъ разумъ, это—мы сами; оно есть сокровенное сѣдалище нашей
‘) Amicus Plato, setl magis arnica veritas.
личности, центральный очагъ нашего бытія, то святилище, въ которое мы убѣгаемъ, когда хотимъ быть только одни лицомъ къ лицу съ самими собою. Разумъ есть нашъ свѣтильникъ, воля—наше могущество и наше орудіе; первый насъ просвѣщаетъ, вторая позволяетъ намъ дѣйствовать вовнѣ; но «отъ сердца происходятъ источники жизни» (Притч. 4, 23). Его именно, дѣло состоитъ въ томъ, что, схватывая идеи и начала, установленныя разумомъ, оно одухотворяетъ и оживляетъ ихъ, преобразуетъ ихъ въ опредѣляющіе волю мотивы, въ принципы дѣйствія. Все должно пройти чрезъ сердце, чтобы сдѣлаться нашимъ достояніемъ, чтобы получить засвидѣтельствованіе нашей печатью. Идеи разсѣяны по всему міру; онѣ представляются въ видѣ какъ бы текущей монеты, передаваемой изъ рукъ въ руки; онѣ безличны до того времени? пока не вошли, такъ сказать, въ нашу плоть и кровь, въ нашъ собственный житейскій обиходъ. Вотъ почему идеи, не сдѣлавшіяся достояніемъ всего міра, въ собственномъ смыслѣ новыя, оригинальныя идеи, «великія мысли происходятъ отъ сердца».
Итакъ, сердцу принадлежитъ права, осуществленіе которыхъ на дѣлѣ имѣетъ чрезвычайную важность. Мы видѣли «постулаты совѣсти». Въ чемъ же состоятъ требованія сердца? Чего домогается оно въ свою очередь? Оно требуетъ двухъ вещей, которыя должны преслѣдовать люди съ любовью, даже, до послѣдняго своего издыханія,—двухъ вещей, составляющихъ въ сущности одно, и которыхъ одна земля не въ состояніи Открыть имъ: счастья и жизни.
•
I.
Повѣствуютъ, что древній сфинксъ предлагалъ прохожимъ таинственныя загадки, и тѣ, которые не умѣли рѣшать ихъ, погибали. Положеніе дѣлъ съ той поры почти не измѣнилось. Бѣдные смертные постоянно находятся лицомъ къ лицу съ этой трудной: проблемой, которую поставляетъ предъ ..ними сфинксъ насчетъ ихъ участи: «что такое счастье?» Большинство всю свою жизнь посвящаютъ отысканію отвѣта на эту загадку и умираютъ съ безнадежностью ея рѣшенія. А, между тѣмъ, если посмотрѣть, какъ воспламеняются они при одномъ звукѣ этого таинственнаго слова; если видѣть, какое необъятное пространство занимаетъ счастье (въ ихъ мечтахъ и бесѣдахъ, то
кто могъ бы усумниться въ томъ, что у нихъ уже имѣется о немъ опредѣленная идея, и что это столь сладостное слово въ ихъ устахъ выражаетъ также и положительное содержаніе ихъ мысли? Барронъ утверждаетъ, что взятая проблемна допускаетъ двѣсти восемьдесятъ восемь различныхъ рѣшеній! Всякій воображаетъ счастье на свой манеръ, и, если разсуждать на основаніи всеобщаго опыта, то болѣе легко отвѣтить, что оно не есть, чѣмъ ясно опредѣлить, что оно такое. Посмотримъ на протоптанныя тропы, по которымъ шли люди въ тщетныхъ поискахъ за счастьемъ.
Не для чего здѣсь повторять банальную истину, что счастье не въ удовольствіи, хотя въ молодости люди, обыкновенно, отождествляютъ эти двѣ вещи. Впрочемъ, само въ себѣ удовольствіе не есть зло: какъ «рекреація», то есть, въ качествѣ средства къ обновленію душевныхъ и тѣлесныхъ силъ, оно можетъ являться, даже, долгомъ. Но всегда оно служитъ только развлеченіемъ, и это значеніе, изъ котораго видны его относительная необходимость и польза, говоритъ также и объ его недостаточности и о сопряженныхъ съ нимъ опасностяхъ. Продолженное далѣе законныхъ границъ, развлеченіе переходитъ въ преступную праздность и становится потайной дверью, черезъ которую рабы страсти стараются ускользнуть изъ реальнаго міра, чтобы умчаться въ призрачный и очарованный міръ. Люди, поставляющіе своею цѣлью удовольствія, живутъ въ волшебныхъ странахъ и, слѣдовательно, совсѣмъ не живутъ, согласно съ истиннымъ смысломъ народной поговорки: «songe, mensonge!» Какъ бы ни говорили они съ дѣйствующимъ лицомъ въ «Воздушныхъ Замкахъ»:
„Ну чтожъ, каждый по крайней мѣрѣ былъ счастливъ, мечтая,
И, какъ только мы начинаемъ считать себя счастливыми, такъ и становимся ими на дѣлѣ!..“
—часъ сладкаго забвенья скоро проходитъ, сонъ кончается, и пробуждающаяся душа находитъ въ себѣ еще большую пустоту и болѣе сильную усталость, чѣмъ когда либо прежде. Причина тому счастье, которое отыскивалось въ удовольствіи.
«Не даруй мнѣ ни богатства, ни бѣдности; питай меня только простымъ хлѣбомъ», молился библейскій мудрецъ. Въ настоящее время рѣдко кто такъ выражается. Въ нашъ утилитарный вѣкъ стало ходячимъ мнѣніемъ, что нужно быть богатымъ, чтобы с дѣлаться'счастливымъ. Сколько
людей, особенно въ зрѣломъ возрастѣ, озабочено пріобрѣтеніемъ такого величайшаго счастья! Жажда денегъ не сдѣлалась ли нервомъ войны и мира, условіемъ благополучія, средствомъ къ созиданію независимости своего положенія? Дѣйствительно, такъ. Но, что еще удивительнѣе, — жажда богатства увеличивается по мѣрѣ того, какъ стремятся утолить ее. Чѣмъ больше имѣешь, тѣмъ больше хочется имѣть. Драгоцѣнный металлъ, отъ котораго вы ожидаете себѣ свободы, дѣлаетъ изъ васъ своихъ рабовъ, налагаетъ на васъ цѣпи, которыя отъ позолоты не дѣлаются менѣе тиранническими. Вы пріобрѣтаете не затѣмъ чтобы жить, но вы живете для того, чтобы пріобрѣтать; вы собираете ради удовольствія собирать; вы любите деньги ради денегъ, и что было въ началѣ только средствомъ, то обратилось потомъ въ высочайшую цѣль. Вы ласкаете себя надеждой счастья, а сами стали жертвою этого унизительнаго недуга: «золотой горячки», симптомы которой нерѣдко такъ близки къ сумасшествію.
Но, можетъ быть, счастье находится на пути къ славѣ? Въ извѣстныхъ культурныхъ кругахъ ничего не признаютъ выше послѣдней, и даже, тщеславятся усерднымъ стремленіемъ къ ея пріобрѣтенію. «Сребролюбіе», говорятъ, «недостойно человѣка, а мірскія удовольствія очень быстротечны, чтобы можно было привязывать къ нимъ счастье. Но слава,— вотъ благо, продолжающее существовать и по смерти счастливца, наслажденіе, чуждое всякаго матеріализма, богатство, пріобрѣтаемое съ полнымъ правомъ: слава,— вотъ счастье! Совсѣмъ нѣтъ. Смотрѣть на честолюбца, какъ на образецъ, было бы предѣломъ наивности. Далекая отъ того, чтобы считаться болѣе моральной или болѣе выдающейся по сравненію съ другими страстьми, любовь къ славѣ, можетъ быть, наиболѣе эгоистична въ своей основѣ. Скупой человѣкъ почти никому не дѣлаетъ зла, за исключеніемъ самого* себя; рабъ удовольствій добровольно великодушенъ и свое мнимое счастье ,раздѣляетъ съ друзьями. Славолюбивый, наоборотъ, не удовлетворяясь . правиломъ: «каждый для себя!», держится другого: «aut Caesar, aut nihil» (это не значитъ: «или Ц., или ничто», но): «все для меня, и ничего для другихъ!»—Все великое, что только славолюбивый замѣчаетъ вокругъ себя, служитъ лишь помраченіемъ его величія; онъ непремѣнно долженъ превзойти всѣхъ великихъ; всѣ они должны быть развѣнчаны. Путь, по которому онъ стремится впередъ съ поднятой головой, покрытъ руинами
и вмѣстѣ разсчитанными щедротами, когда только не усѣянъ трупами: честолюбецъ только одинъ хочетъ стоять на пьедесталѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, слава,—чтб нерѣдко забываютъ, — основывается на принципѣ исключенія и выбора; число ея избранниковъ безконечно ограничено, такъ что, если бы въ ней состояло счастье, то почти все человѣчество было бы осуждено на совершенное его лишеніе. Но, по милости праведнаго возмездія, оказывается, что- гоняться за славой въ большинствѣ случаевъ значитъ бѣгать отъ счастья. Получившее распространенную извѣстность замѣчаніе (г-жи Сталь) «слава (для женщины) есть не иное что, какъ только великолѣпный трауръ по счастьѣ», не можетъ ли относиться также и ко всѣмъ людямъ? Честолюбецъ еще болѣе, чѣмъ скупой, мучится ненасытной жаждой, не дающею ему ни малѣйшаго отдыха. Сколько огорченій, сколько испытаній для самолюбія требуется въ уплату за кратковременный тріумфъ! Постепенный успѣхъ доводитъ честолюбца до головокруженія и возжигаетъ въ немъ новыя желанія; недовольный самимъ собой и другими, онъ опять пускается въ безпокойный побѣгъ къ намѣченной цѣли и почти всегда падаетъ, не успѣвъ ея достигнуть. Существованіе тысячъ людей, юность которыхъ была исполнена лучшихъ надеждъ, не резюмируется ли въ этомъ погребальномъ припѣвѣ: «его загубило честолюбіе?» Пусть они будутъ великіе геніи,— пусть они'получили привилегіи на славу,—при всемъ томъ, точно по злой ироніи судьбы, они часто не достигаютъ безсмертія, какъ только послѣ смерти. А, что касается другихъ, то они терпятъ муки безъ наслажденія счастьемъ. Потомство забываетъ' этихъ, а чтитъ тѣхъ.—Гдѣ же послѣ этого различіе?
«Нѣсколько футъ подъ землей—гробовое молчанье,
И.такой шумъ наверху!»
Такъ говоритъ поэтъ, имѣвшій рѣдкое счастье наслаждаться долголѣтнею жизнью, чтобы умереть насыщеннымъ славой (Викторъ Гюго).
А семейныя радости? Совершенно вѣрно, что, если существуетъ еще гдѣ либо на землѣ счастье, то оно находится въ святыхъ радостяхъ семейнаго очага. Однако же сколько тѣни на этой свѣтлой картинѣ! Безпокойства, разлуки, болѣзни, несогласія, огорченія,—какой печальный и длинный
52*
кортежъ, сопутствующій лучшему изъ возможныхъ видовъ счастья! Наутро, въ теченіе мѣсяца, черезъ годъ, во всякомъ случаѣ скоро, нѣкоторыя изъ этихъ дорогихъ существъ, жизнь которыхъ срослась съ вашей жизнью, навсегда исчезнутъ съ вашихъ глазъ. Тщетно будете вы ожидать ихъ въ тотъ часъ, когда собирается ваша семья, тщетно будете искать ихъ на обычномъ мѣстѣ; по привычкѣ вы иногда обратитесь къ нимъ съ рѣчью, да ихъ-то не будетъ больше, чтобы съ обычной симпатіей слушать ваше слово, не .будетъ отвѣтомъ ихъ улыбка на ваши ласки. Кто же въ состояніи выразить потомъ, сколько сожалѣній, сколько слезъ прольете вы при мысли о невозвратныхъ дняхъ! Печаль пропорціональна силѣ аффектовъ. Любить—значитъ жить; но любить—значитъ страдать.
Родоначальникъ морали удовольствія, Эпикуръ, пропо-вѣдывалъ умѣренность въ наслажденіяхъ; онъ боялся большихъ эмоцій и сильныхъ привязанностей, и полагалъ высочайшее благо въ спокойствіи духа, въ «атараксіи» или въ непоколебимости,—благѣ довольно отрицательномъ, потому что, по словамъ этого философа, нѣтъ никакого зла въ томъ, чтобы болѣе не жить. На этомъ спеціальномъ пунктѣ воззрѣнія на благо эпикурейская мораль была, слѣдовательно, не такъ далека отъ своей суровой соперницы, стоической морали. Великая забота первой состояла въ томъ, чтобы избѣгать страданія; вторая противилась страданію: не рѣшаясь отрицать страданіе, она презираетъ его и, съ цѣлью отрицанія за нимъ значенія зла, она надѣваетъ на человѣческое сердце твердую и холодную, какъ сталь, броню.
Но, еще разъ, безчувственное существо уже не есть человѣкъ. а только монстръ. Эта высокомѣрная мораль, состоящая въ томъ, чтобы «брать вещи философски», является профанаціей истинно-человѣческой природы, потому что попираетъ права сердца. Впрочемъ, что бы ни дѣлала она,—ей не подъ силу воспрепятствовать человѣку быть существомъ, подверженнымъ пораненію, способнымъ радоваться и страдать, по крайней мѣрѣ, столь долго, сколько времени живетъ онъ въ этомъ мірѣ.
Но, съ этой элементарной точки зрѣнія на чувствительность, оказывается, что въ настоящей жизни страданія неисчислимы, скорби повсемѣстны. «Скорбь»!—сколько значеній въ одномъ этомъ словѣ! Ахъ, если бы она никогда не переступала границъ легко исполнимыхъ желаній, голода, вами испы-
тываемаго въ виду сытнаго обѣда, жажды, васъ мучающей близъ ключевой воды, или усталости, нераздѣльной отъ пріятнаго путешествія по горамъ, однимъ словомъ, границъ естественнаго усилія, сопутствующаго и возвышающаго радость жизни, тогда не рождалось бы и самой проблеммы. Умѣренная и скоропреходящая боль, не имѣющая иного значенія, какъ только дать постоянную возможность органамъ возобновлять свою жизнедѣятельность, ни другого эффекта, какъ только услажденіе нашего самочувствія, не содержитъ ничего раздражающаго для чувствительности и не заслуживаетъ, даже, имени страданія: такая боль есть благо, потому что является одною изъ формъ нормальнаго хода жизни. Однако, не о такомъ страданіи будетъ наша рѣчь.
Для упрощенія вопроса оставимъ также въ сторонѣ тѣ страданія, которымъ подвергается каждый, благодаря своимъ ошибкамъ, своимъ излишествамъ или порокамъ, и которымъ онъ лучше, чѣмъ кто-либо иной, можетъ дать истинное объясненіе. Мы будемъ говорить только о такихъ бѣдствіяхъ, за которыя мы не отвѣчаемъ непосредственно,—о тѣхъ, которыя привлекаются фатально тѣсною солидарностью, соединяющею людей однихъ съ, другими и всѣхъ вмѣстѣ—съ матеріальнымъ міромъ: чт0 обозначаетъ ихъ число и ихъ острота? Если внутри насъ еще бьется сколько-нибудь сердце, то останется ли оно индифферентнымъ при видѣ этого зрѣлища? Можетъ ли оно спокойно рѣшиться на это? Представить себѣ всю сумму физическихъ и- нравственныхъ страданій, отяготѣвшихъ въ этотъ самый часъ надъ нашей планетой, уже было бы невыносимо для нашей мысли; а если бы, благодаря чуду телепатіи, намъ дано было обозрѣть ихъ во мгновеніе ока, то одинъ взглядъ на нихъ убилъ бы насъ. Кажется, что отъ колыбели и до гроба человѣку суждено терпѣть всевозможныя бѣдствія. Каждый житейскій возрастъ, подобно времени года, имѣетъ свои страданія.
Нужно согласиться, что нерѣдко налагаютъ непомѣрно мрачныя тѣни на изображеніе человѣческихъ страданій. Мрачно смотрящіе на все пессимисты непростительно забываютъ о реальныхъ радостяхъ, о благодѣніяхъ, объ утѣхахъ, о тѣхъ элементахъ счастья, которыя служатъ противовѣсомъ бѣдствіямъ на различныхъ путяхъ жизни. Всегда происходило то, что поэты и большая часть философовъ, говорившихъ на эту тему, бѣдствія считали превосходящими блага въ земномъ
мірѣ: мы знаемъ, что, даже, самъ Эпикуръ сдѣлалъ такое признаніе. Но есть ли это ошибочный счетъ? Другими словами: такой ли это вопросъ, рѣшить который можно чисто ариѳметически, прибавляя послѣдовательно къ двумъ параллельнымъ колоннамъ удовольствія и страданія, и затѣмъ подводя имъ общій итогъ? Не достаточно ли бываетъ легкой раны, чтобы стѣснить всякое движеніе? Десять страданій уравновѣшиваются ли десятью удовольствіями? Не правильнѣе ли будетъ сказать, что однимъ страданіемъ отравляется десять удовольствій, и что достаточно одного несчастья для разрушенія счастья цѣлой жизни? Что нѣкоторые люди, предпочтительно передъ другими, находятся въ фаворѣ, что участь иныхъ бываетъ благопоспѣшна, это возможно; тѣмъ лучше для нихъ. Но нѣтъ ли здѣсь исключенія? Одинъ, недавно скончавшійся, государственный дѣятель (Бисмаркъ), достигшій восьмидесятилѣтняго возраста, говорилъ своему другу, прославлявшему его столь продолжительную и блестящую карьеру: «если бы я сосчиталъ минуты реальнаго счастья, которое служило для меня источникомъ радости, то изъ нихъ составилось бы всего не болѣе двадцати четырехъ часовъ»...
Во всякой странѣ найдутся тысячи намъ подобныхъ, для которыхъ жизнь есть непрерывная жестокая борьба, сраженіе по всѣмъ инстанціямъ. Взятая въ цѣломъ, человѣческая исторія *есть горестная трагедія. Отъ. поколѣнія въ поколѣніе поднимаются отъ земли къ небу рыданія и воздыханія, а, вмѣстѣ съ ними, и роковой, подчасъ облекающійся въ форму богохульства, вопросъ: «зачѣмъ?., для чего столько слезъ, столько несчастій на этомъ свѣтѣ?» Не выражается ли единодушный вопль всего рода человѣческаго въ нижеслѣдующихъ стихахъ поэта:
Для чего Ты, Боже вышній,
Зло создалъ такимъ великимъ,
Что нашъ умъ и, даже, святость Ужасаются предъ нимъ?!
(„Надежда на Бога“, Альфреда Мюссэ).
Сердце требуетъ отвѣта. Инстинктивно обращается оно къ небу, ожидая получить оттуда ключъ загадки. Оно не довѣряетъ фатализму; оно не хочетъ ничего видѣть, кромѣ преступленія противъ человѣческаго достоинства и несправедливости по отношенію къ Виновнику міра, въ неосновательномъ
оптимизмѣ, по словамъ котораго: «все хорошо, ибо то, что есть, должно быть». Ему не возможно допуститъ, что страданіе—въ порядкѣ вещей. Съ этой точки зрѣнія сердце столько же неумолимо, какъ неумолимы въ своей области умъ и совѣсть. Не унижая себя, совѣсть не можетъ изгладить различія между добромъ и зломъ, оправдать нарушеніе долга: для нея грѣхъ есть безпорядокъ, котораго быть не должно, а ея угрызеніе обличаетъ виновника во внутреннемъ разстройствѣ, въ самопротиворѣчіи. Точно также, но отказываясь отъ самого себя, разумъ не можетъ допустить заключеніе абсурднаго силлогизма; согласиться,—не говорю съ антиноміей или съ таинствомъ, но—съ логическимъ противорѣчіемъ, было бы съ его стороны равно отреченію отъ собственнаго достоинства,—безуміемъ.
Итакъ, что же? Вѣдь и сердце своей природою побуждается къ утвержденію, что страданіе есть безсмыслица, потому что содержитъ въ себѣ противорѣчіе. Чтобы ни говорили вы ему, съ познавательной точки зрѣнія, о производящихъ или о конечныхъ причинахъ физическаго зла, какъ бы ни распространялись насчетъ цѣлесообразности опустошительныхъ бурь, оздоровляющихъ атмосферу, или о томъ, что старческія немощи суть неизбѣжное слѣдствіе порчи органовъ, и т. п.;—оно не удовлетворится подобными отвѣтами; для него важно не то, какъ происходятъ извѣстныя событія, а другое, для чего они происходятъ? Почему міръ созданъ, именно, такъ, что печаль должна играть въ немъ извѣстную роль, и часта, по необходимости,—первостепенную? Но всякое страданіе не есть ли свидѣтельство о нарушеніи закона, требующемъ исправленія? Да и во всѣхъ сферахъ хроническое противорѣчіе означаетъ ли что иное, кромѣ анархіи?
Но къ сказанному нужно прибавить еще и слѣдующее. Мы говорили только о чувствительности вообще, раздѣляемой нами съ другими одушевленными существами. Но проблемма выступитъ предъ нами съ еще большей настоятельностью и важностью, когда мы примемъ въ соображеніе, что человѣкъ есть существо моральное, самосознателъное, духовное. Одаренная неопредѣленною способностью аффекціи, его симпатія распространяется и должна распространяться на всѣ чувственныя существа; страданія всей природы отдаются эхомъ въ его сердцѣ; оно есть носитель и органъ; въ немъ, именно, заключается сознаніе; оно принимаетъ и растолковываетъ всеобщее воз-
дыханіе тварей, и, въ частности, тѣхъ, которыя суть «кость отъ его кости и плоть отъ его плоти». Противорѣчіе между его дѣйствительнымъ жребіемъ и его истиннымъ назначеніемъ,,между реальностью и идеаломъ, особенно ярко обнаруживается въ томъ обстоятельствѣ, что его долгъ, а вмѣстѣ и его привил-легія, состоятъ въ томъ, чтобы любить, жертвовать самимъ собою, отдавать себя самого, и, притомъ, чѣмъ болѣе исполняетъ онъ сей священный долгъ, тѣмъ больше долженъ страдать.
Любовь и счастье—родственны одна съ другимъ, и должны находиться между собой во всегдашнемъ, союзѣ; ибо въ природѣ любви заключается стремленіе къ счастью своего объекта. Такъ, человѣкъ непреодолимо желаетъ счастья и не можетъ найти его, какъ только въ счастьѣ другого. Въ числѣ элементовъ счастья, предлагаемыхъ ему на землѣ, какъ мы сказали выше, нѣтъ еще болѣе драгоцѣннаго по сравненію съ семейными отношеніями, и родственныя узы установляютъ взаимную зависимость, такую физическую и нравственную подчиненность, которую любящее сердце, тѣмъ не менѣе, тысячу разъ предпочитаетъ всякой свободѣ. Чѣмъ больше оно любитъ, тѣмъ больше учится любить. Когда оно обладаетъ объектами своей страсти и видитъ ихъ счастливыми,—оно само испытываетъ счастье и расширяется отъ радости: оно чувствуетъ себя находящимся въ своемъ элементѣ.
Но что дѣлать, когда вдругъ нарушена эта радость, когда болѣзнь и скорбь довершили свое дѣло, расторгая наиболѣе дорогія связи и служа источникомъ тѣмъ болѣе горькихъ разочарованій, чѣмъ большимъ радостямъ предавалось сердце? Что же произойдетъ съ несчастнымъ, если этимъ все кончается для него? Какой выходъ остается еще для него? Можетъ быть, самоубійство? Но тогда большая часть жизней завершалась бы преступленіемъ или помѣшательствомъ,—такимъ актомъ, на который сознательно рѣшаются развѣ только подъ условіемъ перехода къ атеизму. Итакъ, что же? Забвеніе о прошломъ? Невозможно! Несчастный, наоборотъ, въ тагомъ случаѣ наслаждается самимъ собою, самъ падаетъ въ бездну, уступая болѣе сильнымъ, по сравненію съ собою, обстоятельствамъ...
Не правда ли, что для мужественнаго человѣка остается только одна альтернатива: или прибѣгнуть къ всемогущей вѣрѣ, или дожидаться, пока великій нивелировщикъ, который
сравниваетъ развалины и заживляетъ раны, tempus edax rerum, научитъ его суровому отреченію души, въ которой лопнула пружина жизни. Въ одинъ день, возвѣщаетъ наука, солнце потеряетъ теплоту и свѣтъ, и вся органическая жизнь заглохнетъ на нашей планетѣ, которая обратится въ пустынную массу, кружащуюся въ непроницаемомъ мракѣ... Итакъ, неужели послѣднимъ словомъ нашей нравственной исторіи будетъ также всеобщее окамененіе?
II.
Сотворенный для блаженства и осужденный на страданіе, человѣкъ имѣетъ нужду въ утѣшеніи и упованіи; въ утѣшеніи для настоящаго и въ упованіи для будущаго. И что такое утѣшенная скорбь? Есть ли это мгновенно стѣсненная скорбь? истолкованная скорбь? Нѣтъ, это означаетъ такую скорбь, которая «выливается въ лоно любви болѣе широкой, чѣмъ самая скорбь». Наше сердце не требуетъ устраненія всякихъ тайнъ; оно не вымаливаетъ теоретическаго отвѣта на вопросъ о цѣли каждаго страданія; то, въ чемъ оно нуждается, представляетъ собою религія, вдохновляющая его такимъ упованіемъ, что оно можетъ, даже не понимая, принять наиболѣе суровыя диспенсаціи. Взамѣнъ его ниспровергнутыхъ привязанностей требуется болѣе высокая привязанность, которою гарантировалось бы для него радостное возстановленіе: ему нужна увѣренность вѣчнаго свиданія, блаженнаго безсмертія.
Въ противномъ случаѣ, его способность любить была бы заражена въ самыхъ источникахъ своихъ. Пришлось бы сознаться, что пресыщенные эгоисты суть наиболѣе достойные зависти люди, что безкорыстіе представляетъ собою только одну мистификацію, что самопожертвованіе есть безуміе, и нравственный законъ проповѣдуетъ ложь. Въ самомъ дѣлѣ, насмѣхающіеся .надъ послѣднимъ и живущіе только для себя самихъ, подвержены меньшимъ страданіямъ. Слѣдовательно, самымъ выгоднымъ представлялось бы попирать его ногами, очерствѣть душевно, закрыть свое сердце для всякой симпатіи и дать дорогу всевозможнымъ слабостямъ, сдѣлаться презрѣннымъ въ своихъ собственныхъ глазахъ, чтобы не стать глупымъ предъ тѣмъ обманчивымъ призракомъ, который называется благомъ или идеаломъ. Ренанъ совершенно вѣрно выразилъ эту мысль словами: «если нѣтъ будущаго, то этотъ міръ—ужасная темницаі».
Тотъ же авторъ, рисуя портретъ той, которая была его добрымъ геніемъ,—своей старшей сестры, умершей за тридцать лѣтъ раньше своего брата, въ слѣдующихъ трогательныхъ строкахъ даетъ просторъ своему истинному чувству:
«Сестра! гдѣ будетъ вѣчно находиться пламя столь сладкой любви, мозгъ, сѣдалище столь чистой мысли, очаровательные, свѣтящіеся добротой, взоры, долгая и деликатная рука, которую столько разъ сжималъ я? Я содрогаюсь отъ ужаса, когда подумаю, что ты обратилась въ прахъ!.. Что до меня, то я никогда не сомнѣвался въ нравственномъ міропорядкѣ; но теперь ясно вижу, что вся логика міровой системы будетъ разрушена, если такая жизнь была только обманомъ и иллюзіей».
Кратко, человѣческая душа, пока она еще не опутана сомнѣніями и резонерствомъ, или, точнѣе, софизмами лжеименнаго знанія, захватывающаго такую область, въ которой ему нечего дѣлать, не можетъ удержаться отъ того, чтобы не бросить якорь вѣры за предѣлы гроба и вѣровать въ будущую жизнь. Для нея болѣе затруднительно примириться со смертью, чѣмъ съ жизнью. Даже тѣ люди, которые исповѣдуютъ культъ уничтоженія, посѣщаются мрачными видѣніями изъ загробнаго міра, доказательствомъ чего можетъ служить пессимистическій поэтъ Привидѣній, Морисъ Роллина, этотъ вызыватель ужасныхъ чудовищъ и фантомовъ, и «одинъ изъ страховъ котораго», по замѣчанію нѣкоего критика, «состоитъ въ томъ, что ничтожество, являющееся, по его словамъ, предметомъ его вѣры, совсѣмъ не существуетъ». Противъ него свидѣтельствуетъ его душа.
Это значитъ, что смерть есть безсмыслица, когда рѣчь заходитъ о нравственномъ и свободномъ существѣ, надѣленномъ безконечною усовершаемостью. Чувствовать себя уничтожающимся путемъ медленнаго изнеможенія, лишеннымъ одного органа вслѣдъ за другимъ; чувствовать себя ускользающимъ отъ самого себя послѣ обладанія полнымъ _ самосознаніемъ, при всецѣломъ господствѣ надъ своими органами и «впасть въ дѣтство» или въ еще болѣе низкое состояніе,—все это отнюдь не служитъ показаніемъ разумнаго и первобытнаго порядка вещей, а скорѣе свидѣтельствуетъ о нарушеніи мірового равновѣсія. Я не забылъ прекрасный стихъ Корнеля:
«И, поднявшись на-верхъ, стремятся, спуститься книзу»... Но, говоря безъ евфемизма, стремятся, вообще, наперекоръ себѣ, почти (да простятъ намъ непочтительность) такъ, «Какъ откормленный волъ, стремится на бойню!»
Понятны теперь тѣ побужденія, по которымъ отъ этой мачехи-природы, воспитывающей насъ, чтобы упиться нашей кровью, и насыщающей насъ, жалкихъ тварей, каковы мы въ самомъ дѣлѣ, чтобы тѣмъ больше насытиться нашей плотью, мы взываемъ къ божественно-упорядоченной натурѣ, не терпящей ни пустоты, ни зіяющихъ безднъ въ своихъ чудныхъ утокахъ, потому-что она имѣетъ паролью непрерывность. Природа не дѣлаетъ скачковъ. Между тѣмъ смерть, этотъ насильственный и абсурдный перерывъ въ развитіи нашей личности, въ прогрессивномъ движеніи къ идеалу, это окончательное разстройство человѣческаго организма, смерть, есть фактъ, но фактъ жестокій, противъ котораго протестуютъ всѣ силы нашей души. Здѣсь-то въ особенности прилично говорить о «правахъ сердца»; оно не можетъ допуститъ совершеннаго уничтоженія тѣхъ, которыхъ любило, и на этомъ-то и положена печать его благородства: оно настойчиво требуетъ другой жизни, гдѣ оно уже пытается представить ихъ себѣ въ чаяніи опять соединиться съ ними.
Мы цитировали Ренана; угодно ли другой примѣръ? Извѣстный писатель, Пьеръ Лоти, допустилъ соскользнуть съ своего пера насколько трогательное, настолько же и многозначительное признаніе. Образумленный скептикъ, онъ, въ глубинѣ произведенныхъ имъ изысканій по отношенію ко всѣмъ своимъ вѣрованіямъ, сумѣлъ сохранить неповрежденною, по крайней мѣрѣ, одну вещь, одно сокровище, это—трогательное благоговѣніе къ своей матери. Находясь въ состояніи совершенной безпомощности, онъ на одной страницѣ дѣлаетъ признаніе, что, по крайней мѣрѣ, въ отношеніи своей дорогой матери онъ долженъ допустить безсмертіе: онъ абсолютно не можетъ помириться съ мыслью, что не увидится болѣе съ почившей, и нѣкоторымъ родомъ внутренняго принужденія приходитъ къ мысли, что она еще живетъ подъ какой-либо формой въ иныхъ условіяхъ бытія. Не будетъ лишнимъ выписать слѣдующую страницу изъ Roman d’un enfant:
«И я хотѣлъ привѣтствовать этотъ благословенный образъ словами отдѣльно, если то было возможно, словами, созданными для послѣдней, и какихъ еще не употребляется, словами, которыя сами собою вызвали бы изъ глазъ благодѣтельныя слезы, возымѣли бы (я не знаю, какую) сладость утѣшенія и помилованія, потомъ заключали бы также упрямую надежду, всегда и наперекоръ всему, небеснаго соединенія безъ конца...
Ибо, такъ какъ я касаюсь этого таинства и такой непослѣдовательности своего мышленія, я хочу здѣсь, между прочимъ, сказать, что моя мать—единственная на всемъ свѣтѣ, о которой я не думаю, что смерть• меня раздѣлитъ съ ней навсегда. Относительно другихъ, человѣческихъ созданій, почитаемыхъ мной всѣмъ сердцемъ и всей душею, я пытался пламеннымъ своимъ воображеніемъ нарисовать нѣкоторое «потомъ», гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ загорающуюся зарю слѣдующаго дня, нѣчто нематеріальное, не долженствующее имѣть конца,— впрочемъ, нѣтъ, рѣшительно я не могъ,—и постоянно во мнѣ находилось страшное сознаніе ничтожества ничтожествъ, праха праховъ.
Тогда-какъ въ отношеніи своей матери я сохранилъ неповрежденными свои прежнія вѣрованія... Мысль, что лицо моей матери въ одинъ день можетъ навсегда исчезнуть съ моихъ глазъ, что оно есть не что иное, какъ соединеніе такихъ элементовъ, которые могутъ разсыпаться и безвозвратно погибнуть въ универсальной пропасти, эта мысль не только заставляетъ обливаться кровью мое сердце, но и возмущаетъ меня, какъ недопустимая и чудовищная. О, нѣтъ, я чувствую, что въ этомъ лицѣ есть нѣкая особенная часть, которой не прикоснется смерть. И моя любовь къ матери, единственная по своему постоянству сравнительно со всякою другою любовью въ семъ мірѣ, такъ свободна отъ всякой матеріальной привязанности, что сама собой даетъ мнѣ почти увѣренность въ той неразрушимой вещи, какою будетъ душа, и даруетъ мнѣ временами нѣкоторый родъ послѣдней и неизъяснимой надежды»...
Неизъяснимой? Быть можетъ, не столько, сколько предполагаетъ писатель. Когда заходитъ рѣчь объ его матери, то онъ позволяетъ своей душѣ говорить въ ея чистотѣ, въ ея первоначальной невинности, въ ея дѣвственной свѣжести, такъ сказать. Въ другихъ вопросахъ онъ не остается на равной высотѣ, но является искусственнымъ произведеніемъ своей декадентской эпохи; его невѣріе оказывается подобнымъ насильственнымъ тискамъ, которыми онъ мучитъ свою душу, рискуй окончательно задушить ее; но она еще не умерла, и изъ глубины своей темницы продолжаетъ прославлять жизнь и надежду: тотъ лучъ, который сохранила'она, и, неуклонно слѣдуя за которымъ, достигла источника всякаго свѣтѣ, есть сыновнее благоговѣніе. Любовь истинная, глубокая, безкорыстная,
идеальная, какъ упомянутое благоговѣніе, необходимо утверждаетъ негибнущій характеръ, вѣчную цѣнность своего объекта. Если бы люди любили другъ-друга этою чистой и .святою любовью, столько же почтительной, сколько и нѣжной, то они поняли бы, что «истинная любовь крѣпче смерти», и что всѣ они призваны къ славному существованію за гробомъ въ силу своего человѣческаго достоинства.
Одинъ только вопросъ: что сталось бы съ человѣческимъ достоинствомъ, когда бы не существовало этою обязательнаго идеала? При неимѣніи послѣдняго, оно зиждется на рутинѣ общественнаго предразсудка, на пустотѣ условности. Ничего не остается кромѣ старости для того, кто не хочетъ болѣе возвеличиваться,—но только со стороны неба!
Вѣра въ лучшее будущее не имѣетъ для нас'і другой гарантіи, кромѣ присущей намъ увѣренности въ нравственномъ міропорядкѣ,—увѣренности, неотдѣлимой отъ вѣры въ живого Бога, Творца міра и, вмѣстѣ, его верховнаго Законоположника. Или Богъ существуетъ; въ такомъ случаѣ, требованія совѣсти выражаютъ правй сердца, и мы должны благодарить Бога прежде всякаго мечтанія объ апотеозѣ тварей; или живого Бога нѣтъ, и, въ такомъ случаѣ, болѣе уже нѣтъ нерасторжимой связи между душами: послѣднимъ словомъ для всего будетъ обращеніе въ прахъ.
Въ самомъ дѣлѣ, если универсъ могъ жить безъ Бога отъ вѣка, то съ еще большимъ удобствомъ можетъ онъ обойтись безъ насъ въ грядущіе вѣки. Что причинятъ ему наши скорби и наши слезы? Какой интересъ имѣетъ онъ въ продолженіи нашего бытія? Онъ смѣется надъ нашей сантиментальностью или, вѣрнѣе, совсѣмъ игнорируетъ ее. Растерзавъ насъ колесами своего могучаго механизма, міръ и безъ насъ будетъ продолжать свою безстрастную и вѣчную эволюцію.
О, міровая гармонія, подверженная Божественному возмездію! Бѣдствіе и наказаніе невѣрующаго состоитъ въ томъ, что онъ вынужденъ обращать вспять порывъ своихъ наиболѣе святыхъ аффектовъ, искажать то, что особенно чтитъ онъ въ себѣ самомъ, отрекаться отъ своего лучшаго «я». Иррелигія есть взаимное самоубійство. Эгоизмъ человѣка запрещаетъ ему вѣровать въ будущую жизнь и присуждаетъ его надписать на фронтѣ кладбища злополучное изреченіе, прочитанное Дан-томъ на вратахъ его преисподней:
«Оставь надежду всякъ, сюда входящій!»
Такимъ образомъ, права сердца приводятъ насъ къ постулатамъ совѣсти, которыя въ свою очередь, предвосхищаютъ религіозное-чувство. Три основныхъ инстинкта нашей духовной природы оказываются соединенными самой интимной солидарностью и опять сходятся въ непобѣдимомъ стремленіи къ верховному благу, олицетворенному въ совершенномъ Существѣ. Слѣдовательно, и понять ихъ невозможно въ отрѣшенности отъ предѣла ихъ полнаго расцвѣта. Стремленіе ограничить свой идеалъ какимъ либо однимъ изъ нихъ, съ исключеніемъ двухъ другихъ, является сколько произвольной, столько же и призрачной претензіей. Цѣпляясь за самые корни нашей нравственной жизни, всѣ три инстинкта или получатъ общее для себя удовлетвореніе, или всѣ вмѣстѣ будутъ принесены въ жертву заблужденію.
Отсюда слѣдуетъ, что религія не можетъ легитимировать себя истинною и доказывать свое божественное происхожденіе иначе, какъ въ той мѣрѣ, въ какой она оказывается способною отвѣчать на всѣ потребности человѣческой души, на ея крайнюю нужду въ богообщеніи, на присущую ей потребность прощенія и разрѣшенія, мира и спасенія, утѣшенія и надежды, на ея мучительную жажду счастья и вѣчной жизни *).
Проф. А. Берту.
') Продолженіе слѣдуетъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная ака-демия Русской Православной Церкви - высшее учебное заведение, целью которого является подготовка священнослужителей, преподавателей духовных учеб-ных заведений и специалистов в области богословских и церковных наук. Подразделениями академии являются: собственно академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет ино-странных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках процесса компьютеризации Санкт-Петербургской православной духовной академии. В подготовке электронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта - ректор академии епископ Гатчинский Амвросий. Куратор проекта - проректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Матери-алы журнала подготавливаются в формате pdf, распространяются на компакт-диске и размещаются на сайте академии.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
