CC BY
0
ком смысле здесь употребляется термин «миссия». Если в узком смысле, под которым, согласно А. М. Смулову, понимается система миссионерской деятельности, ее организация (с. 5), то указанное заключение совершенно корректно. Однако если имеется в виду широкое значение миссии, подразумевающее жизнь Церкви, участие в ее таинствах (с. 5), то вывод автора становится спорным. При таком определении церковной миссии последняя не сводится только к вопросам материальных средств, так же, как и духовный уровень общества напрямую не может зависеть от этого.
Тем не менее монография А. М. Смулова представляется весьма своеобразной и интересной с точки зрения подачи материала, содержит богатое приложение с портретами участников миссионерских, монашеских съездов и Поместного Собора 1917—1918 гг., некоторыми их текстами выступлений на заседаниях, а также таблицами и схемами, облегчающими восприятие обширной информации по этой теме. Книгу можно смело рекомендовать в качестве вспомогательного пособия всем, кто специализируется на истории церковной миссии.
Ванифатьев Николай Александрович,
аспирант,
ПСТГУ
Россия, г. Москва
niki.vanifatiy@mail.ru
https://orcid.org/0000-0003-1454-2604
Статья поступила в редакцию 05.09.2022 The article was submitted 05.09.2022
Nikolay Vanifatiev, Graduate Student, St. Tikhon's Orthodox University for the Humanities
Moscow, Russia niki.vanifatiy@mail. ru https://orcid.org/0000-0003-1454-2604
Национальные государства
ИЛИ «МИРОВОЕ ОБЩЕСТВО»?
Рец. на: Nationen und Nationalismen in Geschichtsschreibung und Erinnerungskultur / H.-H. Nolte, Hrsg. Gleichen; Zürich, 2020. 184 S.
National States or the "World Society"?
Rev. of: Nationen und Nationalismen in Geschichtsschreibung und Erinnerungskultur / H.-H. Nolte, Hrsg. Gleichen; Zürich, 2020. 184 S.
Коллективная монография немецких историков «Нации и национализмы в историографии и культуре памяти» вышла под редакцией Ганса-Генриха Нольте в 2020 г. Она представляет собой 16-й том разнообразной по тематике книжной серии «Критика историописания», основанной этим известным в том числе в России историком в 1981 г. Кстати, предыдущий 15-й том был посвящен взаим-
ному восприятию России и Германии и назывался «Образы России — образы Германии»1.
Г.-Г. Нольте является специалистом по истории Восточной Европы и России, которой он заинтересовался еще в студенческие годы, когда выбрал предметом курсовой работы Соловецкое восстание 1668—1676 гг. Он автор ряда книг по русской истории, в частности по проблеме религиозной толерантности в России XVII—XVIII вв., по политике нацистской Германии на оккупированных советских территориях. Однако его исследовательские интересы охватывают и всемирную историю, первая обобщающая монография по этой проблематике опубликована им в 1993 г.2 В 1992 г. он основал Общество истории мировой системы (Verein für Geschichte des Weltsystems), в центре внимания которого глобальная история как эволюция целостной и сопряженной хозяйственной и социокультурной системы, в духе универсалистских идей Иммануила Валлерстай-на. С 2000 г. под эгидой Общества и под редакцией Г.-Г. Нольте дважды в год издается «Журнал мировой истории» ("Zeitschrift für Weltgeschichte"). Немецкий журнал по внешней политике «Мировые тенденции» ("Welt Trends") назвал Г.-Г. Нольте главой (дуайеном) современной мир-системной школы в Германии и предоставил ему на правах соредактора весь свой январский номер 2022 г. для презентации актуальных трудов представителей и последователей этого крупного научного направления3.
Книга «Нации и национализмы в историографии и культуре памяти» состоит из двух разделов — «Сообщения» и «Историографические исследования». В первом помещены работы Алейды Асманн «Восточноевропейские жертвы нацизма в немецкой культуре памяти» и Маркуса Мекеля, Петера Яна и Мартина Ауста «Узловые точки в воспоминаниях о германской войне на уничтожение 1939—1945», во втором — статьи Геральда Кляйншмидта «Национализм — пана-зиатизм — колониализм без "колоний". Япония в международной политике около 1900 г.», Кристиана Лекона «Национализм и религиозные реформы в исламе, индуизме и конфуцианстве около 1900 г.», Ганса-Генриха Нольте «О переломе в немецкой историографии о нации и национализме», Йенса Биннера «Новый образ сталинизма в России? Функциональный подход к истории как способ легитимации власти» и Юргена Нагеля «Национализм в мультиэтнических государствах. Индонезия и Намибия в сравнении».
Редакторское вступление расставляет акценты и раскрывает общий идейный посыл коллективного труда. В нем Г.-Г. Нольте называет книгу «старомодной», поскольку собранные в ней исследователи еще опираются на устаревающий концепт национального государства, возникший в раннее Новое время и господствовавший на протяжении ХХ в. В качестве преобладающего в наше время исторического тренда авторы книги, представляющие различные подходы к проблеме национального, признают процесс глобализации, который, по их мнению, ставит уже саму идею национального государства под сомнение.
1 Nolte H.-H., Wernstedt R. (Hrsg). Russlandbilder — Deutschlandbilder. Gleichen; Zurich,
2018.
2 Nolte H.-H. Die eine Welt. Hannover, 1993.
3 Welt Trends. Das aussenpolitische Journal. Nr. 183, Januar 2022.
Характерен краткий абрис всемирной истории и ее внутренней логики, который изложен Г.-Г. Нольте в парадигме мир-системного подхода И. Вал-лерстайна. Ранние народы при переходе от охоты и собирательства к оседлому земледелию, когда из системы семейных кланов рождались первые «королевства», рассматриваются как «нации предмодерна». Для школы И. Валлерстайна, подчеркивает Нольте, имеет большое значение концепция «осевого времени» К. Ясперса: в этот период человечество переходит в иное качественное состояние. Историк задается вопросом, почему народы «доосевого» времени так часто перемешивались или захватывались и поглощались империями? Предлагаемый им ответ — потому что только империи наднационального характера могли обеспечить безопасность торговых путей или крупных миграций и только в них могли возникать универсальные мировые религии.
В ходе развития мировая система, как считает Нольте, переживала внутри себя «обновления», будь то эволюция от Рима к Константинополю и затем Аахе-ну, или же от Сианя к Гуанчжоу и затем Пекину. При этом возникала универсальная иерархия, распространявшаяся от центра системы к ее полупериферии и периферии. Товары из колоний предоставлялись в распоряжение метрополий центра. Россия оставалась суверенной, но в качестве мировой полупериферии наравне с колониально зависимой периферией так же поставляла все необходимое на европейский рынок. Торговлей и денежными потоками заправляли в разное время то Генуя, то Голландия, то Англия, но неизменно представители центрального пространства системы. Это пространство в течение многих столетий формировал так называемый «европейский банан» (дуга на карте), протянувшийся от Флоренции до Брюсселя и от Амстердама до Лондона. Ни одна из империй не обладала здесь полнотой власти, регулятивную функцию выполняли национальные государства, а их сдерживала и уравновешивала, по мнению Нольте, экономическая конкуренция. Европейская система отличалась от остального мира именно конкуренцией и кооперацией, превратившимися в институты общества. В политике сложился характерный для мирового центра равновесный «концерт держав». Начало XV в. Нольте рассматривает как начало экспансии мировой системы в Америку, Африку и Сибирь. Это нейтральное перечисление характеризует позицию автора. Освоение русским народом Сибири в его глазах ничем не отличается от сопряженной с истреблением местных племен колонизации, проводимой европейскими государствами на африканском и американском континентах и, более того, является частью этого процесса.
На новом этапе глобализации, который в технологическом отношении определили распространение паровых машин и массовая выплавка стали, ев-роп ейская конкурентная система национальных государств создала империи, включившие Северную и Центральную Африку, Кавказ, Туркестан, Индию и Индонезию, а также обширные регионы Америки. В ХХ в. национальное государство превратилось для мировых элит в икону. С этим Нольте связывает исчезновение последних империй, к которому привели мировые войны: к 1918 г. исчезли Австро-Венгерская, Османская и Российская, а после 1945 г. — не только «на короткое время объединившиеся против общего тренда» имперские Германия, Италия и Япония, но впоследствии также и Британская, Французская,
Бельгийская, Голландская и Португальская колониальные империи. Новый вид мировой системы образовался под эгидой США. Нольте рассуждает о том, что будущее этой системы не очевидно, однако он уверен в одном — к созданию империй она больше не приведет, что гарантируют, на его взгляд, «демократические тенденции», слишком прочно утвердившиеся внутри США как мирового лидера. О фактически имперском характере Pax Americana и американской гегемонии ничего не говорится.
Нольте берет на вооружение термин Михаэля Гелера «мировое общество» (Weltgesellschaft4) и отмечает, что каждый автор сборника вносит свой вклад в обсуждение потенциала и эффективности этого общества. С позиций мир-системного подхода автор осуждает политический лозунг "America First", поскольку он не решает глобальных проблем, связанных с защитой окружающей среды, изменением климата и т. д. Проблемы, вызываемые, в свою очередь, самой глобализацией, Нольте признает и связывает, в частности, с прогрессирующим ростом материального неравенства в мире, как между большими регионами, так и между людьми внутри них, ссылаясь на известный труд «Неравный мир» Бранко Милановича5.
При этом глобализация как историческое явление и сопровождающий ее уже начавшийся процесс отмирания национального государства для него несомненны. О «государственном резоне», трактуемом по Макиавелли, продолжают рассуждать, по мнению Нольте, только некоторые страны, в основном из числа членов Совета безопасности ООН (уточнение, симптоматичное для представителя Германии). Автор отдельно отмечает, что, если говорить о носителях немецкого языка, то большинство из них называет родиной не какую-то определенную страну, а Европу в целом. Столь же характерны наблюдения Нольте относительно актуальной ситуации в исторической науке. Национальный историк, по его замечанию, «зависим от мировой истории». Поэтому в составленном им сборнике нации рассматриваются в их неразрывной взаимосвязи, в глобальном контексте. Нольте принимает и считает справедливым упрек: мировая история пишется «белыми мужчинами среднего возраста», со всеми вытекающими последствиями, т. е. с присущим им хабитусом и концептуальным европоцентризмом. В связи с этим, в качестве противовеса, он полагает «многоуровневое представление о политических институтах» эффективным интеллектуальным инструментом. Отсюда вытекает отстаиваемый им «мультиперспективный» подход: «Авторы сборника исходят из общего интереса к всемирной истории, но не из единой для всех концепции, хотя все мы и читали Валлерстайна и работаем "мультиперспективно"»6. Понимание нации у авторов тоже не совпадает, как и отдельные частные научные позиции. В качестве примера Нольте приводит трактовку Алейдой Асманн начала Второй мировой войны, с которой он не со-
4 Cm.: Gehler M., Vietta S., Ziethen S. (Hrsg.) Dimensionen und Perspektiven einer Weltgesellschaft. Wien, 2018.
5 Milanovic B. Die ungleiche Welt. Berlin, 2016.
6 Nationen und Nationalismen in Geschichtsschreibung und Erinnerungskultur / Hans-Heinrich Nolte (Hrg). Gleichen; Zürich, 2020. S. 18.
глашается, поскольку Асманн отталкивается от нападения Германии на Польшу и игнорирует раздел Чехословакии и пакт Молотова—Риббентропа.
Алейде и Яну Асманнам принадлежит заслуга разработки общей теории «коллективной культурной памяти» народов, осуществленной в ряде их работ разных лет7. Многие из авторов сборника (его название вполне оправданно включает понятие «культура памяти») апеллируют именно к их интерпретации, которую можно представить в виде следующих ключевых тезисов. «Сохраняющая» и «функциональная» память являются видами культурной памяти, которые функционируют как социальные, другими словами, они возникают не только и не столько в сознании отдельного человека, сколько в общении между людьми, при этом картина прошлого формируется в настоящем. «Сохраняющая память» (получившая также обозначение «память памяти») собирается из элементов исторического предания, которые не актуальны для настоящего, и, в отличие от «функциональной», носит латентный характер. «Функциональная память» составляет лишь часть «сохраняющей» и носит диахронный характер, т. е. опирается на чувственно упорядоченные воспоминания, используемые актуально и тем или другим способом связанные с настоящим.
Согласно работе А. Асманн, размещенной непосредственно в сборнике, с 1990-х гг. в Германии возникла «новая культура памяти». Она последовательно подчеркивает социальную природу этого феномена: индивид получает от общества известные образцы выбора, оценки, толкования. Социальные рамки диктуют динамику сохранения в памяти определенных вещей или их забывания. Станция «Ватерлоо» есть в лондонском метро, а станции «Йена» и «Аустерлиц» — в парижском, а не наоборот. Идентичность нации определяется не только тем, что она помнит, но и тем, что она забывает. Только те нарративы становятся мифами, которые несут необходимую эмоциональную нагрузку в пределах той или иной национальной культуры.
Коллективная память редуцирует события до архетипов. С окончанием холодной войны и открытием архивов Восточной Европы монологовый характер присущей ей культуры памяти все более сменяется диалоговым. Так, Австрия конфронтирует с тем, что ее роль все-таки выходит за рамки первой жертвы нацистского режима, а бывшая ГДР — с исключенной до этого из обсуждения темой обращения с евреями при Гитлере на ее территории8. Уникальную воз-
7 Aleida Assmann. Erinnerungsräume. Formen und Wandlungen des kulturellen Gedächtnisses. München, 1999; Jan Assmann. Das kulturelle Gedächtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. 7. Auflage. München: Beck, 2013; Aleida Assmann, Jan Assmann. Das Gestern im Heute. Medien und soziales Gedächtnis // Klaus Merten, Siegfried J. Schmidt, Siegfried Weischenberg (Hrsg.): Die Wirklichkeit der Medien. Eine Einführung in Kommunikationswissenschaften. Opladen: Westdeutscher Verlag, 1994. S. 114-140.
8 К слову, здесь отражается типичное различие в понимании дифференциации между Западной и Восточной Германией в современном немецком и российском общественном мнении и соответствующей мифологии. У нас ГДР зачастую трактуется в качестве «антифашистского государства» по определению, по его изначально заложенным идейным корням, тогда как денацификация ФРГ нередко воспринимается скептически, как незавершенная или сугубо формальная. В Германии же, наоборот, послевоенная демократическая трансформация ФРГ не подвергается сомнению, в то время как на пресловутый тоталитаризм («режим Штази») в ГДР смотрят как на органичное продолжение нацистского.
можность для перехода от монологовой формы памяти к диалоговой создал, как считает А. Асманн, Европейский союз. Однако подчеркнутое ретроградное исповедание нации в стиле XIX в. способно взорвать ЕС изнутри, примером чему служит Польша и ее монологовый, на взгляд А. Асманн, характер изложения истории.
За необходимое включение войны на уничтожение против СССР в историческое сознание немцев выступают Маркус Мекель, Петер Ян и Мартин Ауст. Они констатируют, что на фоне еврейских жертв нацизма преступления против славянского населения преданы забвению. В сущности, их сообщение представляет собой отчет о проделанной работе. Коалиционный договор между ХДС/ ХСС и СДПГ, заключенный в связи с 80-летием начала Второй мировой войны, предусматривал всяческое содействие памяти о жертвах войны на уничтожение во взаимодействии со странами Восточной Европы. В соответствии с этим документом и развивалась деятельность авторов. В 2013 г. Петером Яном объявлена инициатива по созданию места памяти о жертвах политики Третьего рейха по завоеванию жизненного пространства на востоке. В 2017 г. Мартин Ауст выступил за создание памятника польским жертвам этой политики, а 27 августа 2018 г. опубликовал статью в газете "Frankfurter Allgemeine Zeitung", где призвал наряду с польскими жертвами не забывать также о советских. В 2019 г. Маркус Мекель выступил за создание не памятника жертвам определенной национальности, а общего музея, посвященного германской войне на уничтожение в целом, как таковой. Обсуждение привело к выводу, что памятник не выполнит столько функций и не сможет нести такой объем информации об истории, как будущий музей, призванный собрать все документы о войне на уничтожение на территории Польши и СССР и стать «местом диалога» об этой исторической трагедии.
Геральд Кляйншмидт приводит аргументы против всеобщей применимости выработанного на Западе понятия нации. Он констатирует, что в трактовках глобальной истории вообще и в немецкоговорящем пространстве особенно в последние годы возобладала так называемая история интеграции. Кляйншмидт объясняет сущность этого концепта по Юргену Остерхаммелю: «постоянная интенсификация охватывающих весь мир интерактивных взаимодействий, их консолидация в иерархически устроенные сети, тендирующие к планетарному распространению»9. Огромный вклад в мировую интеграцию внесли XIX— XX вв. — работорговля и связанные с системой колониализма массовые миграции, как из колоний в метрополии, так и в обратном направлении. На первом плане здесь экономическая сторона, взгляд на историю сквозь призму экономических процессов. Но глобальная история должна, по мнению автора, не ограничиваться материальными вопросами формирования мирового рынка, а учитывать также нематериальную историю представлений о прошлом. В этом случае рубеж 1800 г. теряет свою значимость и принципиальность. Кляйншмидт предлагает понимать глобальность в первую очередь как универсализм: постепенное, но неуклонное «вырабатывание универсальных форм мышления и норм».
9 Osterhammel J. Globalgeschichte // Hans-Jürgen Goertz (Hrsg). Geschichte. Ein Grundkurs. Reinbeck, 2007. S. 596.
Как разные этнические группы воспринимают свое место в мире, автор прослеживает на примере Японии — ее роли в мировой политике и самовосприятии нации на рубеже Х1Х—ХХ вв. Кляйншмидт показывает, каким образом японская элита приспосабливала европейские концепты к традиционному японскому национализму, результатом чего он считает возникновение паназиатизма. Понятие нации в литературе заужено до позитивистской социологической конструкции, обусловленной внутренне-европейскими процессами начала XIX в., а именно деконструкцией абсолютизма. Не столь однозначный и одновременно довольно конкретный термин «нация» пытались применять и к неевропейским обществам. В частности, в японской историографии соответствующий подход использовал Токутоми Сохо. Европейское понимание нации было адаптировано и встроено им в традиционный японский национализм. Хироюки Като пропагандировал японское государство как единство всех слоев общества и оправдывал экспансионистскую политику Японии в Китае и Корее в духе «права сильного», которое он видел в основе европейской идеи прогресса и даже международного права, трактуемого как необходимый конвенциональный компромисс между одинаково «сильными» нациями. Однако при этом, по наблюдению Кляйнш-мидта, японский национализм, в отличие от европейских, не был фиксирован на японском государстве и его истории, а изначально имел глобальную направленность.
Кристиан Лекон сравнивает реформационные движения в исламе, индуизме и конфуцианстве и рассуждает о «новом национализме XIX в.», помещая в центр внимания отношения между универсальными религиями и обособленными нациями, как и различные сформулированные на Востоке концепции по поводу превосходства Запада. Один из постулатов Валлерстайна заключается в том, что либеральное государство «долгого» XIX в. (1789—1914) использовало принцип нации для достижения лояльности своих граждан. Этому служил исторический нарратив, описывающий нацию как извечно существовавший феномен и выделяющий в ее истории «славные» периоды, на которые могло опираться национальное самосознание. Ограниченному национальному сознанию Лекон противопоставляет универсальное религиозное, как оно представлено в исламе, индуизме и конфуцианстве.
По Валлерстайну, «внесистемные движения» XIX и XX вв. стремились изменить в лучшую сторону позицию той или иной группы в рамках мировой системы — к ним он относит рабочее социалистическое движение, этнические и национальные движения, женское движение. Лекон разделяет эту идею, но предлагает расширить список за счет религиозно-реформационных движений того же периода. Их встроенность в логику функционирования единой мировой системы он подтверждает сочетанием националистических элементов с универсалистскими устремлениями.
Ганс-Генрих Нольте переносит свои идеи о мировых тенденциях в развитии исторической науки на почву германской историографии и немецкого общественного сознания. В качестве рубежей развития политической системы послевоенной Германии он рассматривает 1949 г. как возрождение парламентской системы и 1968 г. — как поворот, обозначенный лозунгом «Больше демо-
кратии». В контексте последнего стало возможным расширение «сохраняющей памяти» за счет включения в нее событий холокоста и других массовых преступлений, за которые отвечает Германия. А начиная с 1970-х гг. развитие парламентаризма и демократии сделало возможным их включение также и в «функциональную память» немецкого общества. Только с началом нового тысячелетия в немецкоязычной историографии наконец получила признание глобальная история — заметно позже, чем в США. За сравнительно короткое время универсалистский подход уже успел, с точки зрения Нольте, показать свои преимущества перед «узкой дорогой» национальной истории с ее ограничениями.
Йенс Биннер в своей, вероятно, наиболее политизированной из представленных в сборнике работе анализирует образ Сталина, сложившийся в современной России, и указывает, что на первый план в восприятии Сталина в последние годы вышли не его преступления, а победа во Второй мировой войне и как ее результат выход СССР на лидирующие позиции в мире, что преподносится как вершина российской истории. Автор характеризует суть «сталинского мифа» словами из книги Анны Беккер — «гордость вместо правды»10. Отдельные, избранные эпизоды из сталинского времени, по его мнению, инструментализи-руются для того, чтобы легитимировать актуальный авторитарный курс в политике и предложить гетерогенному российскому обществу концепт коллективной национально-государственной идентичности.
Оценку президента Путина в немецкой прессе, по наблюдению Биннера, проще всего свести к короткой формуле: Путин — это новый Сталин. Проблему автор видит в том, что свободную от государственного влияния науку в современной России воспринимают как часть враждебной по отношению к нашей стране западной идеологии. Биннер осуждает попытки ввести единый учебник истории для школ как «каноническую версию» истории. В частности, его не удивляет, что в ней отсутствует «пакт Сталина—Гитлера» в качестве решающего исторического фактора. Хотя в России официально нет цензуры, но у государства, на взгляд Биннера, достаточно системных ресурсов, чтобы не допускать научных дискуссий, которые давали бы действительно «актуальные для сегодняшнего дня» результаты. Он считает, что отсутствие таких дискуссий на исторические темы вносит свой вклад в стабилизацию политической власти.
Юрген Нагель акцентирует внимание на том, насколько сильное влияние на картину истории в Намибии и Индонезии оказала героизация антиколониальной борьбы в обеих странах, и изучает взаимодействие национализма и религии. По его мнению, о национализме обычно рассуждают в пределах концепции европейского модерна, его часто рассматривают во взаимосвязи с секуляризмом и приписывают ему функции квазирелигии. Например, Ганс-Ульрих Велер пользуется в названном контексте определением «политическая религия»11.
Нагель подчеркивает, что это никоим образом нельзя отнести к ситуации в Индонезии и Намибии. В Индонезии оптимальной моделью была признана ре-
10 Becker A. Mythos Stalin. Stalinismus und staatliche Geschichtspolitik im postsowjetischen Russland der Ära Putin. Berlin, 2016. S. 128.
11 Wehler H-U. Nazionalismus. Geschichte — Formen — Folgen. München, 2011. S. 109.
лигиозная свобода, ввиду наличия значительных религиозных меньшинств христиан и индуистов. Политический ислам в Индонезии развивается в качестве антинационалистической оппозиции. В Намибии же подавляющее большинство составляют протестанты, лютеране. Их активисты стояли во главе освободительного антиколониального движения, носившего отчетливо выраженный светский характер. В обоих случаях отношения национализма и религии были весьма амбивалентными.
В результате Нагель приходит к следующему заключению: национализм, бесспорно, является продуктом западного экспорта в колонизируемые страны. Он не мог развиться на почве местных мультиэтнических структур. «Повстанческий» национализм в колониях стал основой освободительного движения. После достижения независимости он нуждался в новом символическом наполнении, чтобы оставаться консолидирующей силой в мультиэтнических государствах. Так возникает нынешний «героический» национализм, пропитывающий все слои индонезийского и намибийского общества, в которых отсутствуют предпосылки национализма «естественно» рожденной нации, национального государства. Именно «героический» национализм объединяет в единое целое и оказывает стабилизирующее воздействие на оба государства.
Таковы основные изложенные в книге идеи и суждения. Несмотря на тематическое разнообразие и даже (в географическом плане) мозаичную пестроту, она оставляет довольно цельное впечатление, не столько за счет сущностно общей «национальной» перспективы, сколько благодаря теоретическому, методологическому и концептуальному единству, преодолевающему частные различия. Тему книги, даже ее формулировку в названии, следует признать вполне традиционными и устоявшимися. Уже в 1993 г. Катрин Вердери справедливо заметила: «В течение 1980-х и 1990-х научная индустрия, построенная вокруг концепций нации и национализма, стала столь обширной и междисциплинарной, что этот фокус исследований можно считать приоритетным по сравнению с остальными»12. Совмещение понятий нации и национализма в едином дискурсе типично для современной исследовательской литературы, в том числе и части отечественной, как и указание на то, что они были «наиболее влиятельными социокультурными силами эпохи Модерна»13, т. е. ушедшей в прошлое эпохи. Характеризуя теоретические позиции авторов сборника в соответствии с существующей научной классификацией, их следует отнести главным образом к сторонникам этносимволизма. Если примордиализм видит в нациях первичные, «естественные» феномены, основанные на родстве, а модернизм отстаивает точку зрения, согласно которой нации являются поздними «изобретениями» и сконструированы «политическими и экономическими элитами»14, то этносим-волизм рассматривает нации как «ведущие формы культурной идентичности», подчеркивает в них «групповую кооптацию общих ценностей» и сосредоточи-
12 Цит. по: Миллер А. И. Национализм как теоретическая проблема (ориентация в новой исследовательской парадигме) // Полис. Политические исследования. 1995. № 6. С. 55.
13 Нехаев А. В. Теории наций и национализмов: проблема классификации // Омский научный вестник. Серия «Общество. История. Современность». 2016. № 2. С. 36.
14 Там же. С. 36-37.
вается на изучении исторической памяти, символических структур, «коммемо-ративных мифов» в рамках «публичной культуры»15. Теория культуры памяти Алейды и Яна Асманнов служит логическим продолжением, конкретизацией и развитием этих воззрений.
Но главным скрепляющим элементом книги является, по-моему, не мысли авторов относительно культуры памяти, а вступительная статья Нольте, достаточно развернуто фиксирующая основные теоретические постулаты мир-системного подхода, и его работа в структуре сборника, заявляющая о переходе к глобалистской концепции как об актуальном решительном «переломе в немецкой историографии». Причем, в констатации этого историографического факта он, очевидно, прав.
Моя полемика с Гансом-Генрихом Нольте, которого я чрезвычайно ценю как глубокого специалиста и честного ученого, имеет достаточно длительную историю. В автобиографическом очерке, переведенном на русский язык, Нольте дает этой полемике следующую оценку: «Вопрос о том, какую роль играли и играют национальные особенности, является "вечной темой" в моих дискуссиях с Игорем Смирновым»16. В своей аргументации я исхожу из концепции национальных мыслительных традиций, обусловливающих историю соответствующей национальной мысли. Мировая мысль, согласно этой теории, не подчиняется единым законам в логике продуктивного «идейного трансфера» от центра к периферии, а может существовать только как полифонический ансамбль национальных, сохраняющих свою уникальность в опоре на исторически сложившуюся традицию17. В известной степени Нольте соглашается с такой трактовкой в более ранней работе: «Смирнов предлагает говорить о "русской мыслительной традиции", т. е. о национально специфической истории мысли (не в смысле изолированности от внешнего мира, а в том смысле, что любая национальная культура развивает собственную традицию мысли). С позиции радикального рационализма этой идее можно возразить, что существует только один верный способ мыслить. Но мне этот аргумент представляется неубедительным, поскольку он не соответствует диалоговому характеру истории мысли; в рамках культурного диалога вполне находится место для воспроизводящихся позиций, которые могут быть поняты только из национально обусловленного интеллектуального контекста»18.
В этом пункте мне видится некоторая непоследовательность авторов книги. Казалось бы, все они ратуют за «диалоговый характер» историографической дискуссии, но на деле их подход носит, если принять предложенную терминологию, монологовый характер. На мой взгляд, как любая схема, служащая абстрактному обобщению, мир-системный подход имеет право на существование и в качестве одного из возможных (неизбежно редуцирующих) ракурсов он об-
15 Нехаев А. В. Указ. соч. С. 37.
16 Нольте Г.-Г. Каукессельхен // Мы помним... Книга воспоминаний и размышлений. Часть 4. Тула, 2017. С. 563.
17 См.: Смирнов И. П. История мысли. Теоретические основания. М., 2020.
18 Нольте Г.-Г. История мысли: черты сходства между русской и немецкой традицией // История мысли. Русская мыслительная традиция. Вып. 3. М., 2005. С. 24.
ладает определенным объяснительным потенциалом. Однако не стоит принимать сделанные с его помощью выводы за адекватное отражение реальности. В ней еще вполне остается место для национальных государств, которые рано списывать в архив.
Недифференцированный подход, абстрагирующийся от конкретного исторического материала, проявляется и во взгляде на национальные регионы России как на русские колонии. По этому поводу мы наблюдаем сейчас исходящие от Запада разного рода политические спекуляции. Составителю и редактору сборника Г.-Г. Нольте, хотя бы как автору работы о религиозной толерантности в России19 (над схожей проблемой в последние годы плодотворно работает, например, М. В. Дмитриев20), отличие русской имперскости, направленной внутрь — на принципы организации собственного общества21, — от породивших явление колониализма западных наций с их заморской экспансией, вылившейся в образование колониальных империй, должно быть хорошо знакомо.
Вообще, универсальный взгляд на всемирную историю довольно близок русской мысли. Устремленная к идеалам «всеединства», по В. С. Соловьеву, и «всеотзывчивости», по Ф. М. Достоевскому, «русская национальность есть мировая национальность, никогда не замыкавшаяся в круге племенных интересов, но всегда несшая идеалы общечеловеческой жизни, всегда умевшая дать место в своем деле и в своей жизни множеству самых разнообразных племен», говоря словами Л. А. Тихомирова22. Стремление объяснить исторический процесс как единый (глобальный), во всяком случае, более ответственно и в конечном счете конструктивно, чем сознательно избегающий любых объяснений дескриптивный и произвольно оценочный метод постмодернистов. При этом понятно, что за подчеркнутой объективностью авторов тоже стоят их мировоззренческие оценки, от которых вряд ли может и должен полностью устраниться историк. Так, одинаково стабилизирующее, согласно их утверждениям, воздействие «мифа Сталина» в России и «героического национализма» в Намибии и Индонезии получает противоположную оценку.
Книга «Нации и национализмы в историографии и культуре памяти» вышла в свет до искусственного пресечения научных контактов между Россией и Германией. По этой причине знакомство отечественного читателя с весьма характерными и показательными, на мой взгляд, концептуальными выкладками немецких коллег, еще не обусловленными возобладавшей затем «культурой отмены», представляется полезным. Вероятно, схематичный, абстрактный, доктринально-дедуктивный характер концепций немецких авторов, далеко не
19 Nolte H.-H. Religiöse Toleranz in Russland. 1600—1725. Göttingen, 1969.
20 Дмитриев М. В. Конфессиональные и внеконфессиональные факторы формирования особой модели религиозно-культурного плюрализма в Московской Руси // Ислам, восточное христианство и иудаизм на Европейском Востоке в Средние века и Новое время: особая модель религиозно-культурного плюрализма? М., 2015.
21 Смирнов И. П. О русской имперскости // Глобальное и национальное в экономике. М., 2004.
22 Тихомиров Л. А. Что значит жить и думать по-русски? // Он же. Христианство и политика. М., 1999. С. 168.
самых радикальных и в ряде случаев открытых для восприятия иных дискурсов, и сделал их совместный поворот к категорическому отвержению всего связанного с русской культурой возможным, к сожалению.
Смирнов Игорь Павлович, канд. ист. наук, вед. науч. сотрудник Лаборатории философии хозяйства Экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова Россия, г. Москва post123_2000@mail.ru https://orcid.org/0000-0001-5408-4164
Статья поступила в редакцию 15.09.2022
Igor Smirnov, Doctor of Historical Sciences, Leading Researcher of the Laboratory of Economic Philosophy of the Faculty of Economics, Moscow State University Moscow, Russia post123_2000@mail.ru https://orcid.org/0000-0001-5408-4164
The article was submitted 15.09.2022
