CC BY
50НАЦИЕСТРОИТЕЛЬСТВО
Александр ВЕршинин
ВОПРОСЫ НАЦИОНАЛИЗМА 2015 № 2 (22)
Национализм левыми рукАми: ТрЕтья рЕспубликА создает французскую нацию
30
Современная Франция долгое время считалась одним из наиболее прочных национальных монолитов Старого Света. Если Германия, Италия или Испания никогда полностью не избавились от этнического и культурного партикуляризма, который сказывается по сей день, порой в весьма острых проявлениях, то Парижу на всем пространстве французского «шестиугольника» удалось создать культурно однообразное пространство. Здесь трудно представить себе ситуацию языкового непонимания, с которой житель Берлина и сегодня может столкнуться в Баварии. Сепаратизм во Франции ограничен лишь периферийной и весьма специфической областью — Корсикой, да и он, впрочем, вряд ли может сравниться с каталонским движением за независимость. Традиции, уклад и образ жизни людей остаются неизменными на всей территории от Атлантики до Рейна, от Ла-Манша до Пиренеев. И лишь поразительное богатство гастрономической культуры бережно сохраняется как особая черта региональной гордости.
Однако так было не всегда. Еще в конце XIX в. французское культурное пространство являлось гораздо более пестрым не только по сравнению со своим современным состоянием, но даже в отношении других европейских стран того времени. Цифры говорят сами за себя. По официальным данным, в 1863 г. жители 8381 французской коммуны из их общего числа в 37 500, око-
ло четверти населения страны, не говорили по-французски. Министерство просвещения констатировало, что 10% школьников вообще не понимали государственный язык, на котором шел процесс обучения, а 40% не могли на нем писать. «Французский язык, — констатирует историк, — был иностранным для большого числа французов, в том числе для почти половины детей, которые должны были достичь зрелости в ближайшие 25 лет»1.
Фразу «был иностранным» нужно понимать буквально. Население страны говорило на языках, которые сильно отличались друг от друга, относясь к разным языковым группам. Окситанский, «язык ок» (langue d'oc), на котором изъяснялись жители юга, составлял общность с каталанским и практически не воспринимался парижанами. Фламандский, эльзасский, бретонский отличались от французского еще сильнее. Лингвистическое многообразие оформляло различные жизненные уклады, религиозную принадлежность и, что важно, политическую идентичность. Франция Нового времени походила на мозаику, разные части которой были плохо подогнаны друг к другу. Унификация этого пестрого пространства, осуществленная Третьей республикой в 1871-1914 гг., являлась
1 Weber E. Peasants into Frenchmen. The Modernization of Rural France, 1870-1914.
London, 1977. P. 67.
крупнейшим проектом социокультурной трансформации, который по размаху превосходил все то, что осуществлялось в других странах Европы.
Франция как «Вавилонская башня»
Французские короли на протяжении трех веков существования Старого порядка мало заботились культурной мо-заичностью территории, которой правили. Изданный Франциском I ордонанс Виллер-Котре предполагал общенациональное использование северного варианта французского языка в гражданской жизни. Однако направлен он был не столько против местных наречий, сколько против латыни — языка Церкви, против которой короли с XIV в. вели борьбу. Король хотел, чтобы тексты его указов были понятны всем подданным, однако из этого не выводилась необходимость курса на массовую ассимиляцию. По условиям Пиренейского мира, подписанного между Францией и Испанией в 1659 г., Людовик XIV гарантировал своим подданным право изъясняться «на том языке, на котором они желают, французском, испанском, фламандском или любом другом». Жан Барт из Дюнкерка, самый известный французский капер своей эпохи, писал письма королю на фламандском, ничуть не заботясь о том, правильно ли его поймут.
«Язык ойль» (langue d'oïl), парижский вариант французского, господствовал севернее Луары в провинциях, примыкавших к столице. Южнее, западнее и восточнее лежало бескрайнее иноязычное и инокультурное море. Драматург Жан Расин в середине XVII в. писал о том, что в окрестностях Авиньона «ему столь же остро требовался переводчик, как и московиту в Париже»2. В 1726 г. академия Марселя отказалась от проведения публичных заседаний потому, что местная публика не понимала французского языка. Нельзя сказать,
что корона не воспринимала эту реальность как серьезное препятствие для эффективного управления страной. Язык являлся отражением фундаментального социального, культурного и политического партикуляризма территорий, который так или иначе приходилось нивелировать. При дворе Людовика XIV в Версале французский был единственным языком общения для провинциальных элит, к какому бы региону они ни принадлежали.
Процесс ассимиляции элит через механизм «придворного общества»3 развивался динамично, однако лишь опосредованно сказывался на жизни миллионов простых подданных короля. Корону волновало не столько то, на каком языке они между собой говорят, сколько то, в какой храм ходят. Различная культурная и языковая принадлежность автоматически не влекла за собой политических противоречий. Людовик XIV мог присоединять обширные германоязычные территории, не опасаясь того, что жители Эльзаса или Фландрии не захотят жить под скипетром короля-француза. Остро стоял другой вопрос: как примирить короля-католика и его подданных-протестантов. Именно он разрывал страну в годы Религиозных войн и ставил под угрозу само единство государства. Если Старый порядок и знал целенаправленные кампании по культурной ассимиляции населения, то речь шла об ассимиляции конфессиональной, развернувшейся в годы Религиозных войн и после них.
Эпоха Просвещения и Французская революция конца XVIII в. полностью поменяли положение вещей. Вера как фактор социальной и политической идентичности ушла на второй план, а ее место заняла идея нации. В теоретических построениях просветителей и реформаторов 1789 г. нация представа-
2Dauzat A. Les Patois. Paris, 1927. P. 27.
3 Элиас Н. Придворное общество. Иссле- _
дования по социологии короля и придворной 3 1
аристократии. М., 2002.
ла как единый монолит, спаянный общими ценностями. Здесь не было места культурному партикуляризму и в частности — местным наречиям. Проблема культурного многообразия, которая на протяжении столетий не имела фундаментального политического подтекста, быстро обозначилась со всей ясностью. Ее контуры в своем исследовании местных языков (патуа) обозначил депутат революционного Конвента Анри Грегуар (больше известный как аббат Грегуар).
Области, в которых преобладает па-туа, — это «дикая Франция», преимущественно сельская. Их диалекты «создают и усиливают условия расщепления и пагубной культурной изоляции». Эту территорию необходимо полностью ассимилировать с опорой на механизм школьного образования4. Книга свободы, равенства и братства написана по-французски — на языке цивилизации и высокой культуры, на языке будущего. Патуа же — это язык прошлого, который должен исчезнуть. «Язык свободного народа, — заявили в 1794 г. с трибуны Конвента, — должен быть единым, одним и тем же для всех... Лучше будем обучать, чем переводить с одного языка на другой. В нашу задачу не входит сохранить эти варварские жаргоны и грубые словоформы, которые могут служить лишь фанатикам и контрреволюционерам. Монархия походила на Вавилонскую башню и имела на то свои причины; в условиях демократического правления оставлять людей во тьме неведения национального языка, неспособными контролировать власть — значит предать отечество»5.
Именно в годы Французской революции нежелание отдельных групп населения страны слиться в рамках единой нации стали приравнивать к го-
32
4 Certeau M. de, Julia D., Revel J. Une politique de la langue: La Révolution française et les patois. Paris, 1975. P. 134-156.
5 Archives parlementaires, 1ère série, tome 83,
séance de 8 pluviôse an II. Paris, 1961. P. 713-717.
сударственной измене. Как говорили якобинцы, «реакция говорит на нижнебретонском диалекте». Политика революционного национализма предполагала полную ликвидацию культурного партикуляризма, что вызывало мощное сопротивление. Восстание против курса на униформизацию социальной и политической жизни возглавили целые провинции. Первой загорелась Бретань — область на крайнем западе страны, которая последней присоединилась к Французскому королевству и сохраняла наиболее яркий самобытный культурный облик. Война шуанов и Вандейское восстание начались в 1792-1793 гг., после того как республиканское правительство в Париже потребовало от местного духовенства присягнуть нации, а крестьян решило призвать в общенациональные вооруженные силы. Южнее устья Луары действовала 80-тысячная «Католическая королевская армия Вандеи», которая с успехом боролась против правительственных сил.
Крестьянские армии повстанцев воевали под руководством аристократов, благословленные католическим духовенством, — такая реальность никак не вписывалась в картину единой нации, поднявшейся на общую борьбу против угнетения и тирании. Однако это было лишь начало. Свержение правительства Жиронды и приход к власти якобинцев в 1794 г. привели к масштабному восстанию по всей стране. Мятежные федералисты выступали против централизации управления страной и унификации всей гражданской жизни. Взбунтовались территории с германо-язычным населением, которые стали частью Франции в результате войн Людовика XIV и на протяжении столетия сохраняли верность короне. Дворянство Франш-Конте выступило против республики и обратилось к Габсбургам с просьбой принять провинцию под свое управление.
«Вавилонская башня», которую революционеры хотели перестроить, на-
чала в буквальном смысле рассыпаться, грозя похоронить под своими развалинами начавшую нарождаться французскую нацию. Наполеон смог предотвратить развал страны, использовав для ликвидации мятежей всю мощь революционных армий. Генералом Конвента он принял участие в подавлении федералистских восстаний, а в 1800 г. умиротворил Вандею. Однако многовековой статус-кво был нарушен, и отныне любое выступление против режима, выросшего из революции, облачалось в одежды регионального партикуляризма. Вялотекущая французская гражданская война тлела весь XIX в. и, периодически вспыхивая, из раза в раз ставила на повестку дня национальный вопрос.
Поражение Наполеона у Ватерлоо и окончательный крах его империи, основывавшейся на наследии революции, сразу привели к полномасштабному восстанию в уже, казалось, замиренных областях. На юге действовала армия из 100 000 человек, которая стала главной силой белого террора. Ее члены физически расправлялись с представителями наполеоновского режима и теми, кто симпатизировал ему. 9 августа 1815 г. в Авиньоне толпа линчевала маршала Гильома Брюна, а спустя несколько дней в Тулоне — генерала Рамеля. 1-2 августа в Ниме произошла массовая резня протестантов, которые больше других выиграли от революционных преобразо-ваний6. Консолидация режима Реставрации сопровождалась повсеместным возрождением провинциального духа и его противопоставлением официальной «французскости», которая теперь четко ассоциировалась с последствиями революции.
Рационализм просветителей, который нашел свое воплощение в конструкции единой нации, столкнулся с жесткой критикой со стороны зна-
6 Gildea R. Children of the revolution. The French, 1799-1914. London, 2009. P. 73.
чительной части общественного мнения, отказавшегося принять революционное наследие. Бурно расцветший романтизм во Франции черпал символический ресурс в культурном партикуляризме регионов. Эта тенденция проявилась уже при Наполеоне. Жак Камбри, чиновник в администрации Бретани, составил в 1799 г. большое описание провинции, в котором приходил к важным выводам. «Внешне, — писал он, — бретонец кажется диким, если его сравнить с французом, который путем имитации приобщился к цивилизации... Но природный француз стоит ниже бретонца». Тот факт, что бретонцы сохранили свой язык, защитил их от вредоносного влияния современной философии и от увлечения радикальными идеями Французской революции: «При Робеспьере люди здесь спали». Они и есть та самая коренная Франция, Франция кельтов, которая отказывалась покоряться Цезарю и долго сохраняла веру в древних богов, естественным образом перешедшую в истовый като-лицизм7. Оноре де Бальзак, написавший в 1829 г. роман «Шуаны», относится к бретонцам не без доли симпатии: «Невероятная жестокость, дикое упрямство, но вместе с тем верность клятве; полное пренебрежение нашими законами, нашими нравами, нашей одеждой, нашей новой монетой, нашим языком и вместе с тем патриархальная простота и героическая доблесть — все способствует тому, что жители этих мест беднее мыслями, чем могикане и краснокожие Северной Америки, но столь же сильны духом, столь же хитры и выносливы, как они».
Между тем у тех, кто принял революцию, а с ней и идею нации, эта «другая Франция» продолжала вызывать неприятие. Историк Жюль Мишле считал
7 Cambry J. Voyage dans le Finistère, ou Etat de ce département en 1794 et 1795. Paris, 1799. P. 70-71, 185-187.
«настоящей Францией»8 территорию, примыкающую к парижскому региону. Бретань, доказывал он, была «совсем другой страной, отличной от нашей, так как она осталась верной нашему древнему государству, не столько французскому, сколько галльскому». Проспер Мериме, в 1834 г. оказавшийся в Авиньоне, был настолько поражен культурным своеобразием региона, что записал в дневнике: «Мне показалось, что я покидал Францию. Я как будто оказался посредине города в Испании»9. Стендаль выражался еще более категорично. Он утверждал, что цивилизованная жизнь во Франции развивается лишь севернее линии Нант-Дижон. Южнее же «верят в ведьм, не умеют читать и не говорят по-французски»10.
По мере того как французские политические режимы после революции 1830 г. все более уверенно реабилитировали наследие революции, идея формирования из осколков «Вавилонской башни» единого культурного пространства возвращалась в публичную жизнь. Административная целесообразность также требовала более активного внедрения французского языка. Назначенные Парижем префекты не могли эффективно отправлять свои функции в условиях языкового барьера с большинством местного населения. Оказавшиеся в Провансе столичные чиновники с удивлением обнаружили, что слова «рента» и «рантье», которые часто использовались в бюрократическом обиходе, имели в окситанском языке совсем иной смысл, чем во французском. Унификация школьного образования и его полный перевод на государственный язык виделись основными путями решения этой проблемы. Законы об образовании 1833 и 1850 гг. преследовали эту цель. Видимо, прав современный
французский историк, отмечающий что практику школьного внедрения французского языка следует рассматривать «в более широком контексте централизации, как культурной, так и экономической, и политической, проводимой в XIX в. почти всеми правительствами вне зависимости от политической и идеологической принадлежности»11.
Однако тот факт, что региональный языковой и культурный партикуляризм оказался во Франции тесно связан с актуальным политическим контекстом и жизненными интересами целых социальных групп, серьезно тормозил процесс национальной унификации. Этому имелись и объективные сдерживающие обстоятельства: относительно слабая связанность частей страны друг с другом до появления железных дорог, концентрация печатной продукции в Париже и других крупных городах. Немаловажную роль играл еще один фактор, также политического свойства. Призывная армия играла роль важного инструмента формирования национальной общности, но во Франции со времен Реставрации она отсутствовала: правительства помнили о том, что тысячи призывников стали основой революционного режима якобинцев, а впоследствии костяком наполеоновской армии.
В результате ассимиляторские усилия Июльской монархии, Второй республики и Второй империи имели лишь ограниченные результаты. Историки отмечают, что на юге в период между 1815 и 1870 гг. положение окситанского языка поменялось незначительно: «Прогресс школьного образования был не столь интенсивен, чтобы полностью изменить языковой фон в Окситании»12. Для того чтобы окончательно переломить ситуацию культурного партикуля-
34
8 Michelet J. Histoire de France. T. 2. Paris, 1835. P. 71.
9 Gildea R. Op. cit. P. 78.
10 Стендаль. Собрание сочинений: в 15 т.
Т. 13. М., 1959. С. 152.
11 Vigier Ph. Diffusion d'une langue nationale et résistance des patois en France au XIXe siècle // Romantisme. 1979. № 25-26. P. 196.
12 Lafont R., Anatole Ch. Nouvelle histoire de la littérature occitane. T. 2. Paris, 1970. P. 495.
ризма во Франции и создать из разных, порой враждебно друг к другу настроенных групп населения французскую нацию, требовались соответствующие организационные возможности, но главное — политическая воля. Как это часто бывает в истории, ее источником стал глубокий социально-политический кризис.
Национальная политика левыми руками
Поражение во франко-прусской войне, образование Германской империи, отторгнувшей от Франции провинции Эльзас и Лотарингию, и Парижская коммуна стали шоком для французского общества. «Finis Franciae», «конец Франции», — подвел итог бурным событиям 1870-1871 гг. философ Эрнест Ренан. «Победа Германии, — писал он, — не могла не быть полной; так как организованная сила всегда одолевает неорганизованную, даже если последняя превосходит ее численно. Победа Германии была победой дисциплинированного человека над недисциплинированным... Невообразимые события июля 1870 г. низвергли нас в пропасть. Зародыши всего пагубного, которые бы при ином варианте развития обрекали нас на медленный упадок, внезапно расцвели пышным цветом»13. Со времен революции и Наполеоновских войн французы считали немцев своими учениками в деле национального строительства. Тот факт, что Германии, несмотря на всю ее культурную мозаичность, удалось создать прочный национальный организм, который одержал верх в войне, слабо поддавался осознанию.
Франция рухнула за полгода. Небольшая профессиональная армия не имела обученного резерва — результат многолетнего нежелания возвращаться к призывной системе. В нескольких сражениях она была разгромлена наголову. Париж объявил о создании Ком-
муны, которая 18 марта 1871 г. подняла флаг общенациональной борьбы против внешнего врага, пытаясь повторить опыт 1792 г., когда укомплектованные добровольцами революционные армии остановили войска интервентов. Однако страна ответила ему молчанием. Парижская коммуна олицетворяла собой революцию с ее политикой централизации и национальной унификации. Провинции оказались готовы скорее пойти на мир с немцами, чем вставать под революционные знамена. В некоторых коммунах люди вообще не знали о факте вступления страны в войну. В ряде мест фиксировались братания населения с немцами14. Лишь 60 000 добровольцев, собранных в армию Бретани, выразили желание воевать, однако и оно быстро испарилось, тем более что созданное на руинах Второй империи временное республиканское правительство с подозрением отнеслось к почину бретонцев, в которых видели наследников шуанов.
Гражданская война 1871 г. противопоставила Париж всей остальной Франции. Коммунары приписывали свое поражение бретонской мобильной гвардии (ополчению) и католикам-роялистам из Вандеи, выступавшим под руководством внуков вождей восстания 1793 г. Хотя большинство добровольцев, принявших участие в разгроме Парижской коммуны, были выходцами отнюдь не с запада, а из восточных департаментов, это мало что меняло по сути: в гражданской войне 1871 г. видели все то же столкновение двух Франций. Коммуна выступила с заявлением, которое говорило само за себя: «Роялистские заговорщики напали! Несмотря на всю нашу умеренность они напали!.. Этим утром шуаны Шаретта15, ван-
13 Renan E. La Réforme intellectuelle et morale de la France. Paris, 1967. P. 93-94.
14 Noiriel G. Population, immigration et identité nationale en France, XlX-XXe siècle. Paris, 1992. P. 108.
15 Здесь и далее в цитате — имена французских генералов, участвовавших в противостоянии с Коммуной.
35
дейцы Кателино, бретонцы Трошю при поддержке жандармов Валентина объявили гражданскую войну нашей национальной гвардии»16.
Гражданская война между частями нации, которая мыслилась единой, перед лицом торжествующего внешнего врага казалось настолько масштабной катастрофой, что тот же Ренан с горечью констатировал: «18 марта 1871 г.17 стало за последнюю 1000 лет днем самого глубокого морального падения Франции»18. Однако это был не последний удар по самосознанию французской нации. Потеря Эльзаса и Лотарингии стала экзистенциальной травмой, которую ей пришлось пережить. Речь шла не просто об отторжении территории. В прошлом короли легко обменивались землями и подданными. Нация же не могла себе этого позволить. Отчуждение любой ее части мыслилось как катастрофа. Утраченный Эльзас на долгие годы превратился для французов в символ национального унижения. Литература на все лады трактовала этот сюжет. В 1872 г. Альфонс Доде опубликовал повесть, в которой трогательно описывал последний урок французского языка в эльзасской школе. Учитель, прежде чем передать класс своему немецкому коллеге, призвал учеников не забывать французский, язык свободы, и написал мелом на доске: «Да здравствует Франция!»
Горькая ирония этой истории заключалась в том, что учитель навсегда покидал отторгнутую провинцию, в то время как его в массе своей герма-ноязычные подопечные оставались в пределах Рейха. В 1872 г. немецкие власти провели референдум, на котором дали жителям Эльзаса и Лотарингии
16 Tombs R. Paris and the Rural Hordes: an Exploration of Myth and Reality in the French Civil War of 1871 // The Historical Journal. Vol. 29. Issue 04. December 1986. P. 795.
17 Дата провозглашения Парижской коммуны.
18 Renan E. Op. cit. P. 95.
право выбрать между германским и французским подданством. Всего 10% из них сделали выбор в пользу прежней родины. «Население "потерянных провинций", — поясняет историк, — руководствовалось практическими соображениями и придавало большее значение свободе, религиозным правам и процветанию своих областей, чем абстрактному французскому или немецкому национализму»19. Однако во Франции их выбор лишь добавил темных тонов в картину национальной трагедии. Многие писатели, журналисты, общественные деятели посчитали эльзасцев предателями.
Решение национального вопроса являлось одной из главных задач, вставших перед Третьей республикой, оформившейся в 1875 г. Культурный партикуляризм неразрывно сросся с социальными противоречиями в обществе, и преодолеть одно без преодоления другого было уже невозможно. Вопрос формирования единой нации перешел из категории идеологических в разряд политических вопросов. Перед лицом германского соперника должен был возникнуть консолидированный монолит, готовый всеми силами выступить в защиту национального интереса. Становление республиканского строя сопровождалось активной общественной рефлексией вокруг национальной проблематики. В 1882 г. в стенах Сорбонны Э. Ренан прочитал свою знаменитую лекцию «Что такое нация?». «Нация, — говорил он, — это великая солидарность, устанавливаемая чувством жертв, которые уже сделаны и которые расположены сделать в будущем. Нация предполагает прошедшее, но в настоящем она резюмируется вполне осязаемым фактом: это ясно выраженное желание продолжать общую жизнь. Существование нации — это (если можно так выразиться) повседневный плебисцит»20.
19 Gildea R. Op. cit. P. 296.
20 Ренан Э. Что такое нация? // http://
Однако повестка этого «повседневного плебисцита» в разных частях страны по-прежнему была разной. Префекты, отправленные республиканским правительством в регионы, обнаружили незнакомую для себя Францию. В 1877 г. чиновник департамента Верхние Пиренеи докладывал, что конвойные, проводившие через горы грузовые караваны, вынуждены были прибегать к услугам переводчиков, чтобы общаться с местными жителями. Ги де Мопассан, посетивший в 1882 г. Бретань, писал: «Часто можно путешествовать целую неделю по местным деревням и не встретить ни одного человека, который бы знал хотя бы слово по-французски». На Всемирной выставке в Париже в 1889 г. организаторы одной из экспозиций, чтобы привлечь внимание публики, напечатали свои проспекты, кроме французского, на бретонском и провансальском язы-ках21. В 1870-х гг. на юге страны государственным языком плохо владели даже учителя. Инспектор школ департамента Дордонь с пессимизмом писал в Париж, что для привития французского местному населению потребуется не менее двух поколений.
Создание единого национального пространства стало комплексной задачей, вставшей перед республиканским руководством. Начинать приходилось с самого основного. Культурный партикуляризм расцветал в «медвежьих углах» — отдаленных областях страны, слабо связанных с центром. Прежде чем говорить о национальном объединении, требовалось объединить страну фактически — через создание удобных коммуникаций, которые бы позволили людям перемещаться в рамках всей Франции и свободно обмениваться информацией. По плану Фрейсине, названному по имени французского премьер-министра, с 1882 по 1910 г. об-
az.lib.ru/r/renan_z_e/text_1882_chto_takoe_ natzia.shtml
21 Weber E. Op. cit. P. 76.
щая протяженность железных дорог в стране увеличилась почти в 3 раза. Железнодорожная станция пришла в самые отдаленные области, которые до сих пор находились под подавляющим влиянием местных традиций, культурных практик и авторитетов.
Целые районы Франции до сих пор не были включены в единый со всей страной рынок. Эти территории, замкнувшиеся в своей автаркичности, находились вне процесса постоянного экономического обмена и превращались в зоны концентрации локальных частных интересов, которые, оформленные особым культурным кодом и социально-политической практикой, закрепляли национальную раздробленность. Большое количество сельских общин существовало в условиях, близких к натуральному хозяйству. По числу сберегательных касс Франция по состоянию на 1874 г. в 4,5 раза уступала Великобритании. Парадоксально, но факт: к моменту установления Третьей республики даже французский франк, введенный в оборот еще в 1795 г., обращался не на всей территории страны: «Франк сталкивался с конкуренцией более старых валют, которые всегда обращались в сельской местности. Еще встречались купцы, которые использовали экю и су, реальная стоимость которых различалась от региона к региону. Другие в обмен на свой товар принимали найденные в земле римские монеты, которые выступали эквивалентом монет в 50 сантимов и 1 франк»22.
На этом фоне финансовые преобразования Третьей республики произвели настоящую революцию. С 1875 по 1900 г. число французов, имевших банковские накопления, выросло с 5% до почти 20%. Крупные парижские банки начали активно проникать в провинцию и увеличивать объем денежной массы в обороте. Бумажные банкноты почти полностью вытеснили разномастные металлические деньги. Благодаря этим
22 Noiriel G. Op. cit. P. 103.
трансформациям государство в виде развитой финансовой системы получило мощный рычаг воздействия на общественную жизнь.
Однако все это было лишь подготовкой к главному наступлению. Местный культурный партикуляризм подпиты-вался господством традиционных каналов генерации и передачи информации, залогом существования которых был низкий уровень грамотности и слабое распространение школьного образования. Прежние политические режимы видели эту проблему, однако мало что могли сделать для ее разрешения. Однако Третья республика обладала развитой социальной инфраструктурой и значительными ресурсами, которые можно было использовать в этом направлении. Чтобы создать французскую нацию, французов требовалось «цивилизовать» — приобщить к единому набору ценностей посредством языковой унификации и введения всеобщего школьного образования.
В 1881-1882 гг. французский парламент принял серию законов, разработанных под руководством министра образования Жюля Ферри. Начальное образование становилось во Франции всеобщим, обязательным, бесплатным и светским. Детей обучали по единым образовательным стандартам. Особым образом отныне преподавался французский язык. Если раньше обучение сводилось к оттачиванию навыка чтения, то теперь язык учили в полном объеме, как систему, с акцентом на грамматику. В результате «грамматиза-ция» населения проходила не в семье, как в прошлом, а в школе. Вслед за языком шло новое преподавание истории. Уже в 1890-е гг. во Франции появился единый учебник по истории страны для школьников. Его автором был Эрнест Лависс, которого Пьер Нора назвал «учителем нации». Учебник представлял все прошлое страны со времен Средневековья как триумф ценностей свободы, равенства и братства. Для поколений французов он станет главным
источником сведений о своем прошлом и во многом способствует формированию в стране общего исторического нарратива, независимого от локальных партикуляризмов. «Черные гусары» республики, школьные учителя, прозванные так за цвет своего мундира, унифицировали сознание молодого поколения.
Результатом этого стало бурное развитие печатного слова и вообще культуры чтения. Еще при Второй империи циркуляция литературы и периодики в рамках страны была затруднена. Книги в деревню эпизодически доставляли странствующие торговцы. На журналы и газеты подписывались в основном горожане. Сельские же жители «варились» в местном информационном поле, зачастую лишь догадываясь о том, что происходит в соседних регионах и в Париже. Рост грамотности, развитие транспортной инфраструктуры и печатного дела позволили переломить эту ситуацию. «Пти Журналь», старейшее из французских ежедневных периодических изданий, основанное в 1863 г., в 1865 г. имело тираж в 250 000 экземпляров. Всего 15 лет спустя эта цифра выросла в 4 раза23. Франция покрылась сетью почтовых коммуникаций. В 1834 г. среднестатистический француз получил 3 письма в год, в 1880 — уже 14, а в 1914 — 40.
Законы от 1873 и 1889 гг. в два приема ввели в стране всеобщую воинскую обязанность, приведя в действие один из основных механизмов ассимиляции. В армии человек усваивал общий язык, общие ценности и символы, формируя для себя представление о едином отечестве. Закон, единый для всех, регулирующий всю публичную сферу, как явление социальной жизни окончательно сформировался именно в годы Третьей республики. В 1893 г. Эмиль Дюркгейм написал: «Видимым символом социальной солидарности. является право».
23 Noiriel G. Ор. ск. Р. 106.
Если раньше правовые механизмы, так или иначе, упирались в стену локального партикуляризма, освобождая от прямого действия закона большие массы населения, то теперь ситуация поменялась. Официальная бюрократия, которая полностью оформилась именно в годы Третьей республики, теперь проникала в глубину общества, регулируя комплекс отношений между людьми. Лишь имея в кармане паспорт, житель Прованса или Бретани мог полноценно участвовать в социальной жизни. Представитель парижской власти стал важным и, что принципиально, зримым участником общественных процессов, ежедневно напоминая человеку о том, что он является гражданином французского государства.
Единая нация едва ли может чувствовать себя стабильной в ситуации значительного имущественного неравенства и вырастающей из нее социальной напряженности. Помимо всего прочего, она является еще и «понятным и договорным пространством солидарности и перераспределения»24. Представление о том, что обращающиеся внутри страны ресурсы — это общее благо, которое должно работать на всех французов, с трудом пробивало себе дорогу. Тем не менее социальное законодательство с успехом выполняло функцию дополнительного национального интегратора. В 1893 г. специальный закон предусмотрел возможность бесплатной медицинской помощи широким слоям населения. В 1898 г. французы получили право на компенсацию в случае травмирования на производстве. В 19041905 гг. возникли специальные службы, занимавшиеся помощью обездоленным детям и старикам. В 1914 г., после долгих дебатов, во Франции ввели подоходный налог. Однако, несмотря на все эти достижения, именно социальный вопрос надолго стал ахиллесовой пятой французской нации. Большая популяр-
ность левых партий, выступавших под лозунгом «У пролетариата нет отечества», станет ее родовой проблемой.
Политика правительств Третьей республики по формированию единого национального пространства привела к тому, что целое поколение, социализировавшееся в 1880-е гг., усвоило новый набор знаний и ценностей, которые сломали стены между тысячами локальных миров и создали универсальное национальное пространство. Его идеологией стала особая республиканская политическая культура. Специфическая система ценностных маркеров (свобода, равенство и братство) в ее рамках превращалась в национальное кредо. В 1880 г. день взятия Бастилии стал официальным праздником французской нации. Годом ранее статус национального гимна получила Марсельеза. В новых условиях весь свой интегральный потенциал продемонстрировал институт всеобщего избирательного права. Бросая свой бюллетень в урну, француз непосредственно участвовал в жизни нации и ощущал себя ее членом.
Однако программа Третьей республики по созданию французской нации не могла обойтись без еще одного важного компонента. «Колонизация, — писал Э. Ренан, — в общем, является политической необходимостью первого порядка. Нация, которая не проводит колонизаторской политики, обречена на социализм, на войну бедных против богатых»25. Философ имел в виду не только борьбу за ресурсы, но и идеологический аспект вопроса. Колонизация рассматривалась как эффективный способ поднять «коллективное чувство на основе удовлетворения осуществлением завоевательного предприятия и проявления превосходства по отношению к народам, которые предполагалось цивилизовать»26.
Марксистская историография вслед
24 Розанваллон П. Общество равных. М., 2014. С. 203.
25 Renan E. Ор. ск. Р. 141-142.
26 Розанваллон П. Указ. соч. С. 161.
39
за работой В.И. Ленина «Империализм как высшая стадия развития капитализма» утверждала, что главным мотивом колониальной экспансии европейских держав в конце XIX в. был поиск рынков сбыта и дополнительных ресурсов для развития капиталистического производства. В реальности проблема была гораздо глубже. Историки на цифрах показывают, что французская колониальная империя, созданная после 1880 г., мало что давала с экономической точки зрения. По состоянию на 1913 г. объем торговли Франции с колониями составляли лишь 10%27. Миграция французов в заморские территории не может сравниться с тем потоком поселенцев, которые уезжали в Новый Свет и в Австралию с Британских островов. Французские элиты, в отличие от британских, неохотно делали карьеру в колониях.
Что было на самом деле важно, это политическое значение колониальной империи. Со времен Наполеона единство пестрой в культурном отношении страны поддерживалось за счет реализации проекта внешней экспансии. Великая армия была своего рода моделью идеального французского общества, в котором парижане, провансальцы, бретонцы (для которых имелся специальный переводчик) служили вместе под командованием императора-корсиканца. Кровавая гражданская война 1815 г., ставшая в то же время этническим и религиозным конфликтом, была спровоцирована именно военным разгромом наполеоновской империи. То же самое повторилось в 18701871 гг. Поражение Второй империи во франко-прусской войне подожгло старый конфликт, который разгорелся в еще более опасный пожар. Третья республика была вынуждена начинать
свой национальный проект в невыгодных условиях. Ей остро требовалась альтернатива европейской экспансии, и именно таковой стал курс на создание колониальной империи.
Идея цивилизаторской миссии французской нации в Азии и Африке была удачной находкой. Она сочетала в себе принцип экспансии, сам по себе удовлетворяющий глубинным чаяниям национального чувства, с четким ценностным императивом. Республика, реализующая лозунг величия Франции, — вокруг подобного образа можно было объединить всю нацию, вне зависимости от национальной и классовой принадлежности и отношения к революционному наследию 1789 г. Ж. Ферри, активный сторонник, в 1882 г. утверждал: «Необходимо встать на точку зрения превосходящей расы, которая завоевывает не ради собственного удовольствия, с целью эксплуатировать более слабого, но чтобы цивилизовать его, поднять до собственного уровня»28. Колониальная экспансия, отношение к которой среди правящих элит первоначально отнюдь не было однозначным, со временем стала важным направлением политики правительств Третьей республики, имевшим не только большое политическое значение, но игравшим роль внутреннего интегратора французской нации.
1914 год показал, что французская нация состоялась. Массовое прибытие военнообязанных на призывные участки, волна патриотизма, заряда которой хватило на 4 года изнурительной войны, и фактически полное отсутствие пораженческих настроений, замешанных на региональном партикуляризме, красноречиво свидетельствовали о том, что Третья республика справилась
27 Dormois J.-P, Crouzet F. The Significance of the French Colonial Empire for French Economic Development (1815-1960) // Revista de Historia Económica, 1998. Vol. 16. Issue 01. P. 330.
28 Singaravélou P. De la «mission civilisatrice» à la «République coloniale»: d'une légende à l'autre // Une contre-histoire de la IlIe République. Paris, 2013. P. 178.
со своей задачей культурной и политической интеграции страны. За это пришлось заплатить свою цену. Слом региональных партикуляризмов, которые в сфере экономики воплощались в форме автаркичных провинциальных сообществ, стал одним из катализаторов экономического кризиса 1880-х гг. Разрушение стабильно функционировавших винодельческих хозяйств юга страны привело в 1907 г. к массовому стачечному движению местных крестьян, которое имело ярко выраженный этнический компонент. Требование децентрализации страны и уважения культурного своеобразия провинций стало отныне одним из главных лозунгов оппозиционных политических сил. Ассоциация фелибров, созданная в конце XIX в. певцом провансальской свободы поэтом Фредериком Мистралем, официально считала себя гуманитарным и просветительским объединением. Однако под ее сенью вызрели течения, которые шли намного дальше и связывали возрождение регионализма, местных языков и обычаев с демонтажем самой республики. Именно эту идею взяли на вооружение французские ультраправые во главе с Шарлем Моррасом, одним из фелибров.
Республика в конечном итоге смогла справиться со всеми издержками реализации своего национального проекта. За десятилетия бывшие бретонцы, провансальцы и пикардийцы окончательно сплавились в единую нацию, практически полностью забыв о своей прежней культурной идентичности и политической самостоятельности. Через сто лет режим Пятой республики запустил процесс децентрализации. Местные органы власти получили большую самостоятельность в социальной и экономической сферах, а также обрели право возрождать культурные традиции своих провинций. Вспомнили об уже вымерших бретонском и окситанском языках. Их вновь стали изу-
чать в школах. Названия улиц городов начали дублировать на французском языке и на местном наречии. Теперь в этом не видели никакой опасности: традиция, которая связывала воедино язык, культуру и политическую идентичность, прервалась. А против возвращения к корням республика ничего не имеет.
Однако сегодня Франция неожиданно для себя сталкивается со старой проблемой в новом контексте. Механизм, который заставил ассимилироваться провансальцев и бретонцев, не работает в отношении представителей исламской культуры, массово переселившихся из Африки и Азии во второй половине XX в. В прошлом этнические меньшинства, сопротивляясь ассимиляторской политике Парижа, закрывались в своих провинциях и формировали там автономный социальный мир. В настоящее время происходит нечто похожее, но главную роль играют уже другие общественные группы. Гетто, образовывающиеся вблизи крупных городов, уже повсеместно представляют собой иную социальную среду, в которой «коренной» француз чувствует себя таким же чужаком, как Проспер Мери-ме в Авиньоне начала XIX в. Различия вновь проявляются на уровне языка. В гетто формируется свой, плохо понятный другим жителям вариант французского, который местное население искусственно поддерживает, видя в нем признак собственной идентичности29. Уже очевидно, что у этих сообществ развивается и процесс формирования политического самосознания. Удастся ли французской республике век спустя запустить новый национальный проект? Ответ на этот вопрос даст скорое будущее.
29 Arditty J., Blanchet Ph. La «mauvaise langue» des «ghettos linguistiques»: la glottophobie française, une xénophobie qui s'ignore // http:// www.reseau-terra.eu/article748.html
