CC BY
103
УДК 821.111 (73)
И. В. Головачева *
НАСЛЕДИЕ «ДВОЙНИКА»: ОТ ДОСТОЕВСКОГО К ГЕНРИ ДЖЕЙМСУ**
Вопрос о роли русского пре-текста — «Двойника» Достоевского — в замысле и поэтике знаменитого готического рассказа «Веселый уголок» («The Jolly Corner», 1908) американского писателя Генри Джеймса прежде не ставился. А между тем Джеймс, скорее всего, слышал об этом фантастическом произведении от своего русского собрата по перу, приятеля и корреспондента, И. С. Тургенева. У Джеймса мог быть и другой источник знания о двойническом сюжете Достоевского: французский литератор и дипломат Э. М. де Вогюэ. При личном общении Вогюэ, относительно недавно опубликовавший свой труд, вероятно, рассказал Джеймсу о фантастическом тексте Достоевского, равно как и своих встречах с русским писателем в Петербурге, что оказало влияние на подход Джеймса к топосу доппельгангера. В статье анализируется отличие двойнических текстов Достоевского и Джеймса от других произведений о двойниках. Глубинное родство «Двойника» и «Веселого уголка» доказывается, в частности, на примере кульминационных сцен, в которых борьбу оригинала с копией венчает победа копии.
Ключевые слова: Генри Джеймс, Достоевский, двойничество, «Веселый уголок».
I. V. Golovacheva
THE HERITAGE OF «THE DOUBLE»: FROM DOSTOEVSKY TO HENRY JAMES
The issue of Russian pretext — Dostoevsky's «Double» — of the world-famous gothic story «The Jolly Corner» (1908) by Henry James has not been considered before. However, James may have learned about this fantastic text by Dostoevsky from his Russian brother of the quill and friend, Ivan Turgenev. The French author and politician E. M. de Vogue was another possible source for James when these two met. De Vogue quite probably told James about the fantastic story by Dostoevsky, as well as about his acquaintance with the famous Russian man of letters. Finding out about the Doppelganger plot, James intended to write
* Головачева Ирина Владимировна, доктор филологических наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет; igolovacheva@gmail.com.
** Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 15-33-11007.
290
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2017. Том 18. Выпуск 4
his own piece, a New York story featuring doubles. The paper highlights the aspects of both Doppelganger stories that distinguish them among other classical plots with the doubles. The essential similarity of the two texts is proved — among other things — by the analysis of the respective final scenes in which the protagonists fail to combat their doubles.
Keywords: Henry James, Dostoevsky, doppelganger, «The Jolly Corner».
Цель данной компаративистской штудии состоит в том, чтобы сопоставить двойнические тексты Ф. М. Достоевского и Генри Джеймса с целью доказать их типологическое, а возможно, и генетическое схождение. Тема доппельгангеров в «Двойнике» (1846) Достоевского предстает в столь же четком недвусмысленном виде, как в рассказе Э. А. По «Уильям Уилсон». Напомним, что о влиянии По на Достоевского говорится, например, в комментарии М. А Турьян [4, т. 11] к знаменитой статье Достоевского «Предисловие к публикации "Три рассказа Эдгара Поэ"». Турьян, в частности отмечает, что имя Э. По должно было привлечь внимание Достоевского еще в 1840-х гг. На тему связи поэтик По и Достоевского также см. [1; 6; 8].
Вместе с тем надо отметить, что текст Достоевского о двойниках радикально отличен, например, от повести Э. Т. А. Гофмана («Die Doppelgänger», 1821), где изображается псевдодвойничество, а именно близнецы. В произведении Достоевского подлинное двойничество, т. е. наличие дубликата (не близнеца!), подкрепляется объективно: появление и поступки доппельгангеров фиксируются второстепенными героями. Иными словами, у данной аномалии есть свидетели. В самом деле, дублирование Голядкина — это явление совсем иного сорта по сравнению с шизофренической раздвоенностью Ивана Карамазова на него самого и его личного черта.
Два Голядкина в повести Достоевского впервые в литературе обеспечили уникальный, а главное, продуктивный язык, выражающий бытование дублированного тела. В этом смысле В. Шкловский, думается, несправедлив, характеризуя Голядкина как «самый простой, печальный и безнадежный вариант двойника». Не совсем точен критик и тогда, когда утверждает, что Голядкины ничем друг от друга не отличаются [5]. В самом деле, сам Шкловский отмечает неодинаковую удачливость Голядкиных. По существу, изображая двойников, Достоевский рисует разные судьбы и разные характеры.
Прямым наследником Достоевского «по линии двойников», думается, стал Генри Джеймс с его знаменитым «Веселым уголком» («The Jolly Corner», 1908). Данное произведение — один из самых известных рассказов о проверке на идентичность эмигранта, в данном случае американца, который долгие годы прожил в Европе и вернулся на родину. Американец Джеймс приспособил двойничество для выражения собственной биографической реальности: он провел многие годы в Старом Свете, периодически навещая родину. Создавая «Веселый уголок», он поставил перед собой творческую задачу: дать художественное выражение той двойственности, которую ощущают американцы в Европе, равно как и выразить те проблемы самоидентификации, с которыми сталкиваются «новые европейцы», обращающиеся к американским истокам. Джеймса недаром называют родоначальником «международной темы». Одним из общепризнанных открытий Джеймса на этом пути стал «международный призрак», двойник из «Веселого уголка».
Несмотря на то что мы не располагаем прямыми доказательствами знакомства Джеймса с двойнической повестью Достоевского, весьма вероятно, что американский писатель слышал о ней от своего русского собрата по перу, приятеля и корреспондента И. С. Тургенева. Известно, что Тургенев присутствовал на вечере у Белинского в декабре 1845 г., когда Достоевский зачитывал первые главы еще неоконченного «Двойника». Тургенев тогда очень хвалил его произведение. (См. об этом подробнее в комментарии Г. М. Фридлендера [4, т. 1, с. 443].) Весьма вероятно, что русский писатель в дальнейшем поделился с Джеймсом своими впечатлениями от «Двойника».
У Джеймса был и другой источник сведений о Достоевском — книга французского литератора и дипломата Э. М. де Вогюэ «Русский роман» ("Le roman russe") с главой о Достоевском «Религия страдания» («La religion de la souffrance»). Точно установлено, что книга Вогюэ в английском переводе [10] попала в личную библиотеку Джеймса вслед за французским переводом «Записок из Мертвого дома» Достоевского ("Souvenirs de la maison des morts"), что со всей очевидностью доказывает интерес американского автора к искусству русского писателя. (Про библиотеку Джеймса см. подробнее примечания в [9], а также [7].)«Русский роман» сыграл исключительно важную роль в продвижении русской классики в Европе и Америке. Несмотря на то что Вогюэ не написал о «Двойнике» в своем труде, он наверняка читал эту повесть Достоевского в оригинале.
В 1889 г. Джеймс и Вогюэ параллельно гостили у П. Бурже на Ривьере. Тогда же Вогюэ, относительно недавно опубликовавший свой труд, скорее всего, рассказал Джеймсу о своих встречах со знаменитым русским писателем в Петербурге, а также — осмелимся предположить — о фантастическом тексте Достоевского. Возможно, услышав об удивительной петербургской истории, Джеймс задумался о создании собственного, нью-йоркского, рассказа о доп-пельгангерах. Побочным доказательством весьма вероятного интереса Джеймса к двойническому тексту Достоевского может служить и то обстоятельство, что c конца 1860-х гг. американский классик и сам был увлечен созданием таинственных сюжетов. Следовательно, таинственное в чужом исполнении не могло его не заинтересовать. Подлинные готические шедевры американского классика — «Поворот винта», «Зверь в чаще» и «Веселый уголок» — были созданы в 1890-1900 гг., т. е. как раз после встречи с Вогюэ.
Сюжет джеймсовского «Веселого уголка», на первый взгляд, значительно отличается от сюжета «Двойника». «Уголок» строится вокруг эпизода возвращения главного героя, Спенсера Брайдона, в Нью-Йорк из Европы. Попав в устремленный к будущему мегаполис, Брайдон, по иронии судьбы, оказывается в собственном прошлом: субъективно он возвращается к тому «я», которое было отброшено в момент отплытия в Старый Свет. В родном нью-йоркском доме Брайдон осознает, что преследующая его там призрачная сущность — это в некотором роде он сам, но в «американском исполнении». Его двойник воплощает альтернативную, добровольно не выбранную героем жизнь в Америке.
Как и в повести Достоевского, двойники у Джеймса наделены совершенно фантастической акцентированной независимостью. Но американский автор не просто «выносит» образ alter ego Брайдона за пределы его личности. Как
уже было сказано, у двойников разные характеры, и, что очевидно, разные судьбы. Джеймс пошел дальше Достоевского, дав двойнику Брайдона не только пространственную, но и темпоральную самостоятельность. Читатель осознает, что жизнь двойника протекала до встречи с Брайдоном-эмигрантом не просто в другом «измерении», на другом континенте, но и в другом биографическом, в ином историческом времени. Джеймс наделил двойника альтернативной судьбой, прописав его в Америке, в стране другой цивилизационной скорости и исторической судьбы.
Поворот, совершенный Джеймсом в двойническом дискурсе, поистине революционен. (Данная традиция получила продолжение в англо-американской прозе. См. напр. [2].) Однако истоки этого новаторства обнаруживаются именно у Достоевского. В самом деле, Голядкин-двойник до встречи с Голяд-киным-оригиналом также имел собственную биографию, его жизнь протекала в пространстве и времени, о которых читатель остается в неведении. Наряду с самим фактом дублирования личности именно пространственно-временная компонента, т. е. намеренный зазор в биографии, сюжетная лакуна, и придает текстам Достоевского и Джеймса готическое звучание.
Что же представляет собой двойник главного героя Джеймса? Брайдон-второй ведет себя в заброшенном особняке как у себя дома, очевидно зная каждый его уголок. Вспомним, однако, что точно так же двойник Голядкина необъяснимо и пугающе легко ориентируется в его доме:
...Чужой, не бывалый человек, попавши на эту лестницу в темное время, принуждаем был по ней с полчаса путешествовать, рискуя сломать себе ноги. <.> Но спутник господина Голядкина был словно знакомый, словно домашний; взбегал легко, без затруднений и с совершенным знанием местности [4, т. 1, с. 188].
Бродя по самому запутанному участку дома, Брайдон натыкается на запертую дверь. Странное и жуткое в этом, на первый взгляд, тривиальном факте, состоит в том, что незадолго до этого он собственноручно открыл ключом эту дверь. Он не сомневается, в том, что за таинственная сущность скрывается в запертой комнате. Несколько минут Брайдона одолевают страхи и сомнения, однако, в итоге он приходит к решению благоразумно отступить. Для сравнения — герой Достоевского точно так же на время предпочитает держаться подальше от своего дублера. Разница в поведении двух пар заключается в том, что большую часть повествования двойник у Джеймса остается невидимым, но не по причине своей призрачности. От сокрушительной встречи с alter ego Брайдона ограждает то нерешительность, то страх.
Противостояние оригинала и копии в большинстве двойнических текстов — это выражение не только борьбы за самость героев-подлинников, но и за честь, т. к. сама возможность подмены персоны «тенью» — воспользуемся юнговскими терминами — воспринимается как бесчестие. Так, в «Двойнике» идея позорного поражения гротескно прозвучала в реплике извозчика, не желающего везти Голядкина-первого: «Хороший человек норовит жить по честности, а не как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает» [4, т. 1, с. 241]. Одержимость идеей бесчестия приводит к эффектным и аффективным метаниям героя Достоевского: он то бежит, то вступает в борьбу с двойником,
то впадает в ступор. Тема чести/бесчестия в двойничестве вполне логично приводит к появлению топоса дуэли, который ярче всего представлен в вышеупомянутом рассказе По. Но если в «Уильяме Уилсоне» происходит вполне традиционная кровавая дуэль героя и дублера на рапирах, то схватки двух Голядкиных напоминают суетливые потасовки разобидевшихся школяров. Тема дуэли отчетливо, хоть и пародийно, звучит в заключительном письме Голядкина двойнику: «Пребываю готовым на услуги и — на пистолеты» (курсив . — И. Г.) [4, т. 1, с. 244]. Никакие пистолеты так никогда и не появились, но атаки последовали. Так, Голядкин-первый во время разговора с Голядки-ным-вторым в кофейной «не в силах владеть собою, бросился наконец на него с очевидным намерением растерзать его и повершить с ним, таким образом, окончательно» (курсив . — И. Г.) [4, т. 1, с. 263].
Сопоставляя «Веселый уголок» с «Двойником», мы обнаруживаем в обоих текстах равномерные колебания, наступления-отступления главных героев. Так, у Достоевского «старенький» Голядкин, страшась появления «новенького» Голядкина, тем не менее «даже желал этой встречи, считал ее неизбежною и просил только, чтоб поскорее все это кончилось, чтоб положение-то его разрешилось хоть как-нибудь» (курсив мой. — И. Г.) [4, т. 1, с. 187-188].
А вот как развиваются события в рассказе Джеймса. Когда Брайдон, прежде отступавший (подобно Голядкину), наконец решает встретиться лицом к лицу с двойником, он различает тень, постепенно сгущающуюся и принимающую форму человеческой фигуры. Перед ним предстает тот, кого он так давно страшился и кого все-таки решил разглядеть. Однако вопреки его ожиданиям, вид у двойника не угрожающий, а скорее жалкий: тот словно молит о пощаде. И вновь напрашивается сравнение с Голядкиным-младшим, который, придя в гости к Голядкину-старшему, ведет себя так, слово он «в крайнем, <...> замешательстве, очень робел, покорно следил за всеми движениями своего хозяина, ловил его взгляды и по ним, казалось, старался угадать его мысли. Что-то униженное, забитое и запуганное выражалось во всех жестах его» (курсив мой. — И. Г.) [4, т. 1, с. 201].
Как уже было сказано, между «стареньким» и «новеньким» Голядкиными имеется однозначное соответствие. Джеймс, в свою очередь, придумал такой вариант двойничества, в котором образ «другого я», отличен от «я» не только по сути, но и по облику, т. е. оригинал ассиметричен дубликату. Брайдон обнаруживает, что двойник на него не похож! Он выглядит старше, крупнее и сильнее, у него великолепные сильные белые руки, на одной из них не хватает двух пальцев. Возможно, этот телесный изъян — военное ранение, полученное на Гражданской войне. Да и одеты двойники по-разному. Обнаружив, что двойник совсем на него не похож, Брайдон открещивается от него: тот представляется ему монстром: «Это обнаженное лицо было слишком мерзостным, чтобы он согласился признать его своим <...>. Чтобы это лицо, вот это лицо — было лицом Спенсера Брайдона?» [3, с. 665]. В разительной несхожести джеймсовских двойников заключается, пожалуй, самое радикальное отличие от практически не отличимых Голядкиных.
Все двойнические тексты так или иначе изображают противостояние. В этом смысле наиболее запоминающейся из всех сцен противоборства
двойников является кровавая дуэль у Эдгара По. В «Двойнике» Достоевского обнаруживается тончайшая дуэльная ирония: Голядкин сжимает непонятно как очутившийся у него в руке перочинный ножичек, т. е. самый непрезентабельный «клинок». Другой канцелярский предмет — перо — используется им по такому же «дуэльному» назначению: «Теперь дело шло не о пассивной обороне какой-нибудь: пахнуло решительным, наступательным, и кто видел господина Голядкина в ту минуту, как он, краснея и едва сдерживая волнение свое, кольнул пером в чернильницу...» (курсив мой. — И. Г.) [4, т. 1, с. 218]. Замена колющего оружия на колюще-пишущее орудие весьма знаменательно: весь голядкинский пыл ушел в письмо и дуэль не состоялась.
В рассказе Джеймса, как и в повести Достоевского, дуэль травестируется. Авторская ирония проявляется в выборе оружия, в открыто снисходительном отношении автора к герою. Готовясь «соблюсти достоинство», Брайдон представляет его себе как «знамя», как «материальный образ, присущий более романтической эпохе <...> Единственная разница могла быть в том, что в те героические времена он <...> проследовал бы на лестницу с обнаженной шпагой в руке. А сейчас <...> светильник <...> будет изображать у него шпагу <...>» [3, с. 655]. Налицо осмеяние героико-романтического пафоса, замена освященного традицией оружия бытовым предметом. Брайдон-двойник, «призрачный и вместе с тем реальный — мужчина того же состава и той же стати», ждет противника, чтобы померяться с ним силами» [3, с. 664]. Поначалу двойник робко прячет лицо в ладонях, у него отнюдь не воинственный вид. Затем он обнажает лицо и Брайдон отступает.
Нетрудно заметить, что как Достоевский, так и Джеймс явственно отталкиваются от романтической традиции, что очередной раз подчеркивает родство двойнического дискурса у Достоевского и Джеймса. В самом деле, если дуэль Уилсонов из рассказа По отличается темпом, решительностью и жестокостью — герой с кровожадной свирепостью несколько раз подряд пронзает двойника рапирой, то ни о каких смертях в текстах Достоевского и Джеймса нет и речи. Голядкин и Брайдон уничтожены не физически (как у По), а морально. Голядкин, судя по всему, уносится в дьявольской карете если не в тартарары, то в приют для душевнобольных, а Брайдон, очнувшись после забытья, вызванного шоком осознания своего поражения, ищет утешение в фантазиях и философических рассуждениях, призванных завуалировать его унижение. Брайдон и на данном этапе проявляет слабость: он даже не пытается скрыть, что ревнует Алисию Сильверстоун, свою подругу, к двойнику, в чем ей и признается.
Несмотря на то что финал «Веселого уголка» выглядит много оптимистичней, чем финал у Достоевского — ведь герой Джеймса не сходит с ума, как Голядкин, — итог противостояния двух Брайдонов столь же неудовлетворителен. Правда, Джеймс обманул любые читательские ожидания. Не ясно, на чьей стороне преимущество и победил ли герой двойника. Именно это и сделало многозначный рассказ настолько знаменитым. Специалисты по творчеству Джеймса разделились на два лагеря. Одни считают, что это произведение заканчивается победой героя, другие уверены в его поражении. Однако обратим внимание на следующие детали: увидев, как «чужак» перешел в наступление,
Брайдон понял, «что не выстоит. <...> Голова у него закружилась; все стало гаснуть; все погасло» [3, с. 655-666]. Разве такая победа не сродни поражению? К тому же «победитель» пролежал на пороге вестибюля, растянувшись на полу и без сознания. При всей двусмысленности кульминационного эпизода «Веселого уголка» его, думается, следует все же трактовать как демонстрацию победы двойника, а вовсе не Брайдона, который сам признает, что вынужден был отступить под натиском «куда более крупного, чем он сам, животного», он спасовал перед его «яростно кипучей силой» [3, с. 655]. Заметим, что своего рода «кипучую энергию» являет миру и Голядкин-младший, победительно избавившийся от соперника.
Торжество двойников у Достоевского и Джеймса демонстрирует опасную неустойчивость границ личности, зависимость Я от тени, подверженность индивидуума распаду. Именно эти смыслы, прочитываемые в обоих двойни-ческих текстах, наряду с типологическими схождениями, указанными выше, позволяют смело предположить влияние повести русского классика на замысел и разработку сюжета Генри Джеймса.
ЛИТЕРАТУРА
1. Виднэс М. Достоевский и Эдгар Аллан По // Scando-Slavica. Сореnhagen. — 1968. — Vol. 14. — P. 21-32.
2. Головачева И. Двойник эмигранта: «другой» как Я в автореференциальной прозе // Лотмановский сборник. 4. / ред. Л. Н. Киселева, Т. Н. Степанищева. — М., 2014. — С. 559-567.
3. Джеймс Г. Веселый уголок // Джеймс Г. Повести и рассказы. — Л.: Художественная литература. Ленинградское отделение, 1983.
4. Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. — Л., 1988.
5. Шкловский В. Двойники и о «Двойнике» // Шкловский В. За и против. Заметки о Достоевском. — М, 1957. — С. 50-63.
6. Burnett L. Dostoevsky, Poe and the Discovery of Fantastic Realism // F. M. Dostoevsky (1821-1881): A Centenary Collection / ed. Leon Burnett. — Colchester, 1981. — P. 58-86.
7. Edel L., Tintner A. The Library of Henry James, From Inventory, Catalogues, and Library Lists // The Henry James Review. — Vol. 4, N3. — Spring. 1983. — P. 158-90.
8. Grossman J. D. Edgar Allan Poe in Russia: A Study in Legend and Influence. — Wurzburg, 1973. — P. 44-53.
9. Kimmey J. James and Dostoevsky: The Heiress and The Idiot // The Henry James Review. — Vol. 13, N1. — Winter. 1992. — P. 67-77.
10. Vogue E. M. de. The Russian novelists/ trans. Jane Loring Edmunds. — Boston, 1887.
