CC BY
159
Нарратология Narratology Studies
Л.Е. Муравьева (Нижний Новгород)
НАРРАТИВНАЯ РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ РИСКА И КОЛЛЕКТИВНАЯ ПАМЯТЬ: К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ
Статья подготовлена при финансовой поддержке Российского научного фонда (РНФ), проект №17-78-30029.
Аннотация. Нарративные функции разнообразны и изучаются в широком междисциплинарном спектре. Однако одна из функций нарратива обычно остается на периферии внимания исследователей и потому заслуживает отдельного изучения. Это алармическая функция: нарратив может не только реконструировать прожитые события, но и предупреждать о возможных угрозах, прогнозировать горизонт событий и моделировать возможные реакции реципиентов. В теоретической нарратологии прогностические нарративные функции воспринимаются осторожно: нарратив рассматривается прежде всего как форма, отсылающая к прошлому. Опыт прикладных исследований в то же время показывает, что нарра-тив оказывается активно вовлечен в практики конструирования будущего. Особое значение в этом механизме приобретает опора на коллективную память. Статья обращается к проблеме изучения нарративной репрезентации риска и ее связи с коллективной памятью.
Ключевые слова: нарратив; дискурс; риск; коллективная память; ретропро-спективность.
L.E. Muravieva (Nizhny Novgorod)
Narrative Representation of Risk and the Cultural Memory: On the
Problem Definition
Abstract. Narrative functions very greatly and are studied in a wide interdisciplinary spectrum. However, one of the functions of the narrative have not yet been studied in detail and therefore deserves a special attention. This is an alarm function: narratives can not only reconstruct past events, but they can also warn on the possible danger, predict the future events and simulate the reactions of recipients. In theoretical narratol-ogy, this function is perceived with caution: narrative is usually considered as a form referring to the past. At the same time, the applied research shows that narratives could be actively involved in the practices of predicting the future. This mechanism is largely based on the collective memory. The article deals on the problem of narrative representation of risk and its relation to collective memory.
Key words: narrative; discourse; risk; collective memory; retroprospectivity.
Нарративы не восприимчивы к будущему. При всем разнообразии постклассических подходов в нарратологии неоспоримым фундаментом многочисленных дефиниций нарратива остается его отнесенность к сфере прошедшего времени. Нарратив рассматривается как ретроспективная дискурсивная форма, в основе которой лежит измерение событийности. Последовательность реальных или воображаемых событий, объединенных причинно-следственной или хронологической связью, признается референтным содержанием данной формы, а сам нарратив рассматривается как контейнер для хранения и передачи историй. В известной степени повествовать можно, только оглядываясь назад; в этом вопросе большинство теоретиков единодушно признают за нарративом область ответственности за репрезентацию истории, будь то индивидуальный опыт или коллективная память.
Вместе с тем, в дискурсе обнаруживают себя нарративные явления, формально противоречащие установке на репрезентацию прошлого. Речь идет прежде всего о дискурсах, отсылающих к практикам планирования сценариев развития событий - экономических, политических, региональных, - исход которых оказывается важен для той или иной социальной группы. В статье «Оформляя будущее через нарративы: третий сектор, искусство и культура» [^егтап, Магкшеп 2013, 115] Н. Иссерман и А. Мар-кусен размышляют о нераскрытом потенциале применения нарративов к практикам планирования. Опыт прикладных исследований показывает, что среди конструирования различных сценариев развития событий наиболее вероятный вариант располагается в области модели, отсылающей к коллективной памяти: так, проект городской застройки должен диктоваться поведенческими стратегиями социальных групп, долгое время живущих на данной территории. Под нарративом в подобного рода исследованиях понимается абстрактная реконструкция моделей социального, основанная на статусе изменений в привычном укладе жизни некоторой группы, а также факторов, повлекших за собой эти изменения. Осмысление нарратива в качестве модели, позволяющей конструировать альтернативные версии событий, становится стратегически значимым фактором для прикладных областей исследований. Образование, менеджмент, экономическое развитие, региональное планирование и новый урбанизм [^егтап, Магкшеп 2013, 117] обращаются к нарратологии как ресурсу, позволяющему формировать стратегии развития тех или иных обществ. Нарратив как устойчивая воспроизводимая форма, способная предсказывать развитие событий, оказывается активно вовлеченным в практики конструирования будущего.
Тем не менее, в теоретической нарратологии прогностические нарративные функции воспринимаются осторожно: по меньшей мере, потому что они противоречат формальным положениям и здравому смыслу. Начиная с разработок классических нарратологов, опирающихся на установки русских формалистов и немецкую теорию повествования, нарратив рассматривается как двухуровневая форма, в которой план событий априори предшествует плану говорения. Этой же позиции впоследствии придер-
живаются наиболее представительные течения постклассической нарра-тологии: когнитивное и риторическое. Так, для когнитивиста Д. Германа нарратив представляет собой «репрезентацию структурированного временного хода определенных событий» [Herman 2009, 28], а основоположник риторической ветви нарратологии Дж. Фелан определяет нарратив как речевой акт, в котором «кто-то сообщает кому-то с определенной целью о том, что случилось» [Phelan, Rabinowitz 2012, 3]. Оба исследователя ставят акцент на претерите: план реконструируемых событий предшествует акту говорения. Несмотря на то, что практически каждая нарративная реализация в речи отступает от идеальной модели, предлагая взамен абстрактному упорядоченному претериту множество частных анахроний, все они, так или иначе, располагаются в области нарративизированных событий, которые не могут перехлестнуть точку говорения. Неслучайно Ж. Женетт в «Повествовательном дискурсе» замечает, что даже совмещение нарратива с настоящим временем (с точкой говорения - Л.М.) носит скорее «гипотетический, нежели реальный характер». (Как замечает Ж. Женетт, «при нахождении и измерении подобных повествовательных анахроний (так я буду называть различные формы несоответствия между порядком истории и порядком повествования) неявно предполагается существование особого рода нулевой ступени, то есть строгого временного совпадения повествования и истории. Эта исходная точка носит характер скорее гипотетический, нежели реальный» [Женетт 1998, 72-73]). Действительно, любой речевой акт, отсылающий к будущему, будь то прогноз или предостережение, не несет в себе нарративной информации. События, которые еще не случились, не входят в сферу нашего чувственного или интеллектуального опыта, поэтому мы не можем их нарративизировать. Однако именно здесь обнаруживается интересный парадокс даже в областях, далеких от прикладных практик: выстраивая горизонт будущего, дискурс активно задействует нарративные модели. Например, большинство дискурсов о готовящемся наводнении обращается к истории, показывая, что похожие факторы однажды приводили к потопу. Именно рассказы о прошлом несут наиболее оперативную информацию о сценариях развития событий и помогают спрогнозировать будущее под влиянием моделей историй, хранящихся в коллективной памяти. Нарратив как источник знания оказывается мощнейшим инструментом конструирования версий будущего, а одна из его функций сводится к риторике предсказания, предостережения или прогноза. При этом основным условием для наррати-визации возможного событийного сценария оказывается риск или угроза: аффективный фактор, заставляющий обращаться к коллективной памяти для прогнозирования вероятности повторения катастроф или травматических событий и их последствий.
Как именно происходит репрезентация риска или угрозы в дискурсе? Какие факторы позволяют нарративизировать еще не случившиеся события? Какую форму избирает дискурс в зависимости от характера риска? Каким образом действуют модели коллективной памяти при дискурсиви-
зации горизонта событий? Все эти вопросы, не интересующие до недавнего времени нарратологию, нуждаются в интегрированном теоретическом обосновании. В статье рассматриваются некоторые аспекты проблемы репрезентации риска в нарративном дискурсе.
От мифа о запрете к нарративу о риске
Каждое общество в стадии становления и развития аккумулирует нарративы, имеющие циклический характер и актуализирующиеся в дискурсе перед лицом надвигающихся катастроф, катаклизмов или кризисов, свидетельствующих о травмах прошлого. Тематический реестр циркулирующих «вечных историй», оставаясь более или менее универсальным, определяется конкретной исторической, географической или культурной спецификой бытования тех или иных обществ; однако именно нарративы о рисках и способах их преодоления становятся центральными дискурсивными моделями, формирующими социокультурную идентичность. Нарра-тивы о рисках и их преодолениях формируют параметры так называемого «большого нарратива» (Ж.-Ф. Лиотар), избираемые тем или иным социумом, чтобы интерпретировать новые события своей истории с оглядкой на прошлое.
В основе любого риска лежит дуальность. Ситуация риска предполагает, что существует источник, представляющий собой риск, и объект, на который этот риск направлен. В качестве источника могут выступать не только действующие лица или группы лиц, но также самый широкий спектр явлений: от природных катаклизмов и техногенных факторов до социокультурных смещений и девиаций. Каким бы ни была, впрочем, природа источника риска, ключевым положением для его исследования в дискурсе оказывается факт его двойственной структуры: источник vs. объект. Каким образом эта двойственность находит отражение в дискурсе?
С колыбели развития человечества представления о рисках незримо присутствуют в архаических дискурсивных практиках. Представляется, что именно фактор риска лежит в основе разнообразных ритуалов запрета, тщательно изучаемых антропологами: так, запрет на смешение мясной и молочной пищи или на кровосмесительные браки имплицитно содержат в себе информацию о возможных опасностях, грозящих тем, кто их преступает. Сама опасность может не эксплицироваться в мифе, однако сформированный в процессе культурного становления общества миф, а позднее - рассказ о запрете указывает на древнее знание о возможной опасности. Начиная с мифологических и религиозных текстов, особую значимость для хождения нарративов об опасностях имеют естественные риски: землетрясения, ураганы, солнечные затмения, наводнения и т.п. Строиться такие истории о рисках могут в различном нарративном этосе [Тюпа 2016, 94-103]: и как наказание за совершенные человечеством преступления (библейская легенда о Потопе), и как вызов, брошенный богам для проявления мужества и отваги («Старуха Изергиль»). Двойственная
природа угрозы или риска отчетливо прослеживается в структуре первобытных мифов о запретах. Риск в архаическом представлении не может возникнуть как случайное проявление природной стихии; природа риска обязательно обусловлена волей богов и являет себя либо в качестве божественного предписания (запрет), либо в виде божественной кары за нарушение запрета. Дуализм феномена риска (источник vs. объект) воплощается в мифе в традиционном противостоянии божественного и человеческого, а морфологическим ядром его репрезентации становится нарративная протоструктура «запрет - преступление запрета».
В историографическом дискурсе репрезентация естественных рисков кардинально меняется: нарративизация только что случившегося или только еще планирующегося катаклизма происходит с опорой на существующие свидетельства и показания очевидцев из далеких эпох. Источником риска зачастую выступает Природа, а протоструктура запрета и его нарушения переходит в зону ответственности исторического знания. Разворачивать опыт в динамические структуры - значит, актуализировать имплицитную связь между настоящим и прошлым. В рамках социальной герменевтики тексты, рассказы и свидетельства составляют основной вектор для понимания и объяснения социальных феноменов. Неслучайно в статье Кристин Лабер «Рассказы о наводнениях: когда нарративы катастроф хранят в себе память о риске» (2013) размышляет о связи между знанием и практикой, свернутой в нарративах: память о риске в рассказах о наводнениях, будь то простые летописные заметки или подробные исторические свидетельства о причинах, ходе развития и следствиях катаклизмов - это, прежде всего, отсылка к великим событиям прошлого [Labeur 2013, 45-54].
Примечательно, что историческая летопись о природном катаклизме в качестве точки отсчета принимает события «давно минувших дней»: такова ситуация с катастрофическим наводнением в Авиньоне 1755 г. Летописец города Франсуа Морена, описывая катастрофу, посвящает значительную часть своего рассказа историческим свидетельствам о давних наводнениях в бассейне Роны (начиная с 1226 г.), уделяя пристальное внимание факторам, которые привели к разливу реки. Детальное изложение историй о предшествующих катаклизмах имеет своей целью «научить Потомство» («d'instruire la Postérité») - предостеречь будущие поколения о таящейся в этом регионе опасности. По сравнению с архаическим мифом, в историографическом дискурсе трансформируется способ репрезентации риска: меняя ответственность богов за ниспосланную опасность на сокрушительную силу самой природы, нарратив обращается к коллективной памяти, чтобы нарративизировать настоящее и взять на себя ответственность за передачу информации грядущим поколениям.
Как мы видим, миф о запрете сохраняет свою алармическую функцию в историографическом дискурсе, однако нарратив подменяет мифологический запрет историческим знанием - совокупностью факторов, которые могут повлечь за собой катастрофу. Запрет трансформируется в знание,
выводящееся из коллективного опыта; потому опора на исторические образцы для репрезентации риска становятся столь необходима.
Для литературного дискурса обращение к памяти оказывается не менее важным, чем для историографического: в первую очередь потому, что литературный нарратив обладает неисчерпаемыми возможностями для выстраивания обогащенных анахрониями повествований. Но вместе с обращением к историческим моделям, литературный дискурс также активно работает с глубинными стратегиями репрезентации риска: выстраивая своего рода культурный палимсест как через обращение к «снующим мотивам» и образам, составляющим основу культурной идентичности, так и к мифологическому фундаменту.
Вернемся к нарративам о наводнениях. В романе современного французского писателя Ф. Фореста «Наводнение» («Crue», 2016) репрезентация риска принимает форму коммуникации нарратора с сигналами провидения, которые он оказывается не в состоянии интерпретировать. Нарратор-протагонист, возвращаясь в город своего детства, переселяется в квартал, о котором ходят слухи, будто он подвержен риску затопления. Неспособность воспринять этот сигнал приводит к катастрофе: в финале река разливается, и дом протагониста оказывается под водой. Подобным образом, неспособность расшифровать другие знаки приводит к тому, что из жизни протагониста исчезают все близкие существа: мать, ребенок, любимая женщина. Имплицитный риск становится своего рода порождающим зерном наррации в прозе Фореста: в литературном повествовании она принимает форму повторяющихся сюжетных элементов. Автофикциональная проза писателя намеренно очерчивает зоны риска, обращаясь к историям из далекого прошлого, которые фатально и неизбежно повторяются:
«У квартала, где я обосновался, была целая история, которую я постепенно узнавал. Об этом редко сообщалось, но квартал оставался под угрозой сильных наводнений, которые в былое время его опустошили. Река, выходя из своего русла, заливала набережные, растекалась повсюду, проглатывала берега, наводняла переходы метро, наполняла подвалы, доходила до верхних этажей зданий, так что над водой оставались только оцинкованные крыши, которые производили впечатление плотов, плавающих на поверхности мрачного моря. Прошло немало времени - порядка нескольких недель - прежде чем река, все затопив, вернулась в свое русло, и специалисты говорили, что велика возможность, что рано или поздно наводнение повторится» [Forest 2016, 20. Перевод наш. - Л.М.].
Потоп, исчезновение и ощущение пустоты - это все, что уже когда-то случалось. Роман с его полифонической структурой воспроизводит зоны риска по типу пролепсисов, чтобы на различных уровнях повествования развернуть символический мотив опустошенности, отсутствия коммуникации с окружающей реальностью, непонимания ее знаков, которые стягиваются в конце наррации в почти фантасмагорическом образе наводнения.
Еще один способ репрезентации риска в литературном дискурсе пред-
лагается в мемуарной прозе Татьяны Толстой. Как и роман Фореста, ее автобиографический очерк «Ураган над Нью-Йорком» появляется в 2016 г. и описывает ожидание природного катаклизма. В очерке, имеющем форму дневниковых записей, рассказывается о нескольких днях мучительного ожидания катастрофы и состоянии нарастающей тревоги. В гостинице в относительно безопасном округе Нью-Йорка собираются представители высшего класса, эвакуированные из своих небоскребов. Когда ураган подходит вплотную, сквозь реалии чужой страны и толщу чужого языка просвечивает образ из культурной памяти. Для русского человека - это образ Медного Всадника, символ наводнения в Петербурге и цитата из пушкинской поэмы:
«Шепчемся с няней (она из Питера) о том, что нам, питерским, конечно, не привыкать; у нас каждый год наводнение, каждый ноябрь вздувается вода, и плевать ей на дамбу, - из берегов выходят и Нева, и нянина любимая Фонтанка, и моя любимая Карповка, и так будет вечно, аминь, а раз в сто лет обязательно придет Большая Волна, потому что и город проклят, и поэт так завещал. И, озарен луною бледной, простерши руку в вышине, за ним несется Всадник Медный на звонко-скачущем коне. У нас наводнение, говорим мы, — это карающая длань государства, воплощенная в Медном Всаднике. А у американцев демократия, поэтому их герой - Всадник без Головы» [Толстая 2016].
Размышления об эсхатологической судьбе русских катаклизмов роднят данный способ репрезентации риска с мифологическими представлениями: наводнение в Петербурге повторяется каждый век, потому что «город проклят, и поэт так завещал». Из своеобразного взаимоналожения исторического знания и эсхатологического мифа рождается полифонический образ, в структуре которого лежит опора на модель прошлого для репрезентации риска в настоящем. Если историографический дискурс о риске проецирует события, опираясь на историческое знание, то литературный дискурс предлагает полифоническую палитру, обращаясь и к историческому знанию, и к мифологии, и к культурной памяти.
Мы подошли к необходимости дать определение нарративу о риске как особому типу дискурсивной практики. Каким образом дискурсивная форма, отсылающая к прошлому, может представлять риски, онтологически определяемые как область будущего? Опыт прикладных исследований показывает: не иначе, чем обращаясь прямым или косвенным образом к моделям, хранящимся в коллективной памяти как частным звеньям общей истории, которые способны рано или поздно всплыть на поверхность. Частный способ репрезентации этого взгляда на событие, обращенного одновременно к будущему и к прошлому, варьируется в зависимости от типа дискурса (историографического, литературно-художественного, мемуарного и т.п.), однако механизм его остается неизменным.
Нарратив о риске - это дискурсивная практика, возникающая на пересечении устойчивой модели прошлого, хранящейся в коллективной памя-
ти, и такого способа интерпретации реальности, в результате которого в дискурсе формируется риск воспроизведения негативных последствий в будущем. Для операций такого рода необходима опора на уже существующие образцы. Так, в рассмотренном выше примере наводнение в Авиньоне помещается в исторический контекст, объясняющий предрасположенность города к разливам Роны. Наводнения, которые, возможно, совершатся в будущем, станут частью истории этого региона.
Повествовать об угрозах - это выстраивать особое многомерное риторическое пространство, одновременно отсылающее к существующим моделям и, вместе с тем, прогнозирующее явную или скрытую угрозу для реципиента. В отличие от преобладающего большинства нарративных текстов, нарративы о риске ретропроспективны: они воспроизводят последовательность событий, отсылающую одновременно и к плану прошлого, и к плану будущего времени. В грамматических концепциях ХХ в. бытовала теория о том, что будущего времени как временной категории не существует: есть только модальные значения будущего. (О модальном измерении нарративов теоретики уже задумывались - оно преподносилось как область воображаемой или гипотетической реальности: сон, галлюцинации, бред. Однако алармическая функция нарративов отличается от модальной как в семантическом, так и прагматическом плане [Ryan 1991]). В известной степени, похожая модель выстраивается и в дискурсе, представляющем информацию о риске: повествовать о будущем нельзя чисто онтологически, можно лишь выстраивать определенные прогнозы и конструировать его альтернативные версии. Будущего в каком-то смысле не существует: оно конструируется в дискурсе.
В ходе данного способа дискурсивизации события интерпретируются с опорой на образцы прошлого из коллективной памяти вне зависимости от того, насколько они ей соответствуют. Дискурсивная модель нарратива о риске заключена, таким образом, не столько в конкретных заявлениях об опасности - новостях, сообщениях, блогах, информационных сообществах (такие заявления носят, скорее, нарративно-перформативный характер [Тюпа 2017, 40-51]), а в бытующем в данном сообществе ригидном комплексе представлений, раскладывающихся по модели динамического сценария, который позволяет интерпретировать каждое новое событие как часть общей истории, наделяя ее чертами «большого нарратива».
Риск и коллективная память
Размышления о нарративной репрезентации риска выходят за рамки собственно филологических исследований и заставляют помещать исследуемый феномен в широкое междисциплинарное поле. В этой связи неизбежным становится привлечение смежных понятий из гуманитарных дисциплин: «коллективная память» становится одним из основных. Казалось бы, нарратив о риске было бы достаточно описать через привычные филологические термины «интертекст», «интерпретация» или «прагма-
тический контекст», однако сложная природа данного типа дискурса, как и его неразрывная связь с порождающей его социальной и исторической действительностью делают недостаточной попытку чисто филологического описания. Интертекст, с одной стороны, не выявляет ретропроспекцию, поскольку, во-первых, интертекстуальные связи, под которыми вслед за Ю. Кристевой считают «пермутацию текстов», лишены хронологического порядка и намеренно ризоматичны; во-вторых, не все нарративы о рисках обращаются к письменно засвидетельствованным историям из прошлого того или иного социума, а намек на них зачастую подается в намеренно имплицитной форме. Модель интертекста, оказываясь генетически близка структуре нарратива о риске, остается, таким образом, не вполне достаточным инструментом для его анализа и интерпретации.
Прагматика, с другой стороны, изучая ситуативное употребление речевых знаков или речевых актов в контексте, является слишком абстрактным сектором лингвистики, чтобы предложить конкретные интерпретации нарратива о риске. Собственно прагматическая установка не объясняет самого повода привлекать модели из прошлого, чтобы говорить о риске. Для того, чтобы интерпретировать историю как предостережение, необходимо вооружиться как специальными историческими знаниями, так и социальным фоном, в рамках которого этот нарратив функционирует. Поэтому наиболее эффективным и уместным для конструирования модели нарратива о риске представляется обращение к такому понятию, как «коллективная память». В целом, нарратология на современном этапе намного легче встраивается в исторический, социологический или философский пейзаж, чем в традиционные лингвистические схемы.
В частности, на современную нарратологию оказывают большое влияние концепции историографического факта и понимание событийности в культурной и социальной антропологии. Как замечает М. Фрайзе, переосмысление исторической событийности оказывается связано с семиотическим поворотом в гуманитарных науках: «поскольку постижение самой реальности иллюзорно, поскольку мы находимся в коконе знаков, которые описывают явления мира, мы можем иметь представление только об этих знаках. Если же мы исследуем не реальность, а только дискурс о реальности, потому что в дискурсе скрывается вся человеческая действительность, тогда проблема достоверности информации о состоявшемся событии превращается в проблему доминантного дискурса, в котором о нем говорится или говорилось» [Фрайзе 2011]. Так переосмысленная историческая событийность переходит в зону ответственности того, кто излагает эти события - историка или (шире) нарратора - и теряет связь с событием реальным. Но если акцент смещается с фабульного понимания событийности на чисто дискурсивную сторону ее репрезентации, как тогда это противопоставление будет работать в нарративе о риске с его сложной ре-тропроспективной структурой?
Размышления о реальности и ее практически неизбежным искажением при репрезентации в дискурсе находят аналог в философском и социоло-
гическом противопоставлении памяти и истории. ХХ в. предлагает новое понимание взаимоотношений памяти и истории, провести между которыми знак равенства становится все сложнее. Вслед за французским социологом Морисом Хальбваксом, гуманитарные науки берут на вооружение понятие «коллективной памяти», которая в известной степени противопоставляется историографическому дискурсу. Память осмысляется в качестве «матрицы, поверх которой разворачивается дискурс» [Ricreur 2003], а история рассматривается как ее искусственное реконструирование (см.: P. Nora, M. Halbwacks, M. Crinson).
Подобным образом нарратив о риске, разворачивающийся поверх памяти, делается реконструкцией, точкой пересборки коллективной памяти, необходимой для осуществления той или иной риторической функции. Если этой функцией становится необходимость предупредить об опасности, то коллективная память предлагает материал для разворачивания сценариев альтернативных версий будущего, интерпретируемых как несущие угрозу в рамках того или иного социума. Любое травматичное для социума событие, особенно связанное с риском потери его социокультурной идентичности, резонирует в дискурсе и активизирует механизмы обращения к коллективной памяти. С этой точки зрения, нарратив о риске актуализирует коллективную память; а ситуация риска является поводом для того, чтобы история «всплыла на поверхность». Страх повторения тех или иных ситуаций, которые привели к негативным последствиям в прошлом, заставляют обращаться к памяти для моделирования наиболее адекватных нарративных сценариев. Соприкосновение со схемой коллективной памяти, в свою очередь, накладывает отпечаток на способ интерпретации проживаемого опыта: здесь велик фактор мимесиса, или подражания моделям прошлого для конструирования социокультурной идентичности. Если история предлагает модели, которым подражает то или иной сообщество, то какие именно элементы этой истории удерживаются на поверхности общественного сознания, а какие предаются забвению? Эта проблема, являясь одной из ключевых этических проблем для представителей гуманитарного знания ХХ в., выходит за рамки компетенции автора данной статьи. Однако факторы риска и угрозы, а также феномен коллективного страха, маркированный в нарративных практиках, кажутся важнейшим полем для углубленных исследований коллективной памяти и коллективного забвения.
Среди способов, избираемых дискурсом для репрезентации риска или угрозы, одним из наиболее востребованных оказывается нарратив, опирающийся на коллективную память. Как пишет М. Хальбвакс, «...наши жизни расположены на поверхности обществ, они повторяют их движение и испытывают на себе последствия их сотрясений» [Хальбвакс 2005, 10]. Необходимость в репродуктивной модели делает наши интерпретации зависимыми от параметров «большого нарратива», в которую мы помещаем наши частные истории. В ситуации риска, как представляется, этот механизм становится центробежным. Необходимость повествовать о будущем
отсылает нас к сценариям прошлого, формируя особую ретропроспектив-ную дискурсивную практику.
ЛИТЕРАТУРА
1. Женетт Ж. Повествовательный дискурс // Женетт Ж. Фигуры: в 2 т. Т. 2. М., 1998. С. 308-435.
2. Толстая Т. Ураган над Нью-Йорком. Часть вторая // Русская жизнь. 2016. 28 апреля.
3. Тюпа В.И. Введение в сравнительную нарратологию. М., 2016.
4. Тюпа В.И. Новостной дискурс как нарратологическая проблема // Новый филологический вестник. 2017. № 3 (42). С. 40-51.
5. Фрайзе М. Историография и событийность // Narratorium. 2011. № 1-2. URL: http://narratorium.rggu.ru/artide.html?id=2027589#_ftn2 (дата обращения 8.02.2018).
6. Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. 2005. № 2-3 (40-41). С. 8-27.
7. Forest Ph. Crue [roman]. Paris, 2016.
8. Herman D. Basic Elements of Narrative. Chichester , 2009.
9. Isserman N., Markusen A. Shaping the Future through Narrative: The Third Sector, Arts and Culture // International Regional Science Review. 2013. Vol. 36. Issue 1. P. 115-136. DOI: 10.1177/0160017612447195
10. Labeur C. Raconter l'inondation: quand les récits de catastrophes se font mémoire du risque // Géocarrefour. 2013. Vol. 88/1. P. 45-54. DOI: 10.4000/geocarrefour.8937
11. Phelan J., Rabinowitz P.J. Narrative as Rhetorics // Herman D., Phelan J., Rabi-nowitz P.J, Richardson B., Warhol R. Narrative Theory. Core Concepts & Critical Debates. Columbus, 2012. P. 3-8.
12. Ricoeur P. La mémoire, l'histoire, l'oubli. Paris, 2003.
13. Ryan M.-L. Possible Worlds, Artificial Intelligence and Narrative Theory. Bloomington, 1991.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Freise M. Istoriografiya i sobytiinost' [Historiography and Eventfulness]. Narratorium, 2011, no. 1-2. Available at: http://narratorium.rggu.ru/article.html?id=2027589#_ ftn2 (accessed 8.02.2018). (In Russian).
2. Halbwachs М. Kollektivnaya i istoricheskaya pamyat' [Historical Memory and Collective Memory]. Neprikosnovennyy zapas, 2005, no. 2-3 (40-41), pp. 8-27. (Translated from French to Russian).
3. Isserman N., Markusen A. Shaping the Future through Narrative: The Third Sector, Arts and Culture. International Regional Science Review, 2013, vol. 36, issue 1, pp. 115-136. DOI: 10.1177/0160017612447195. (In English).
4. Labeur C. Raconter l'inondation: quand les récits de catastrophes se font mé-
moire du risque. Géocarrefour, 2013, vol. 88/1, pp. 45-54. DOI: 10.4000/geocarre-four.8937. (In French).
5. Tyupa VI. Novostnoí diskurs kak narratologicheskaya problema [New Discourse as Narratological Problem]. Novyy filologicheskiy vestnik, 2017, no. 3 (42), pp. 40-51. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
6. Genette G. Povestvovatel'nyy dikurs [Narrative Discourse]. Genette G. Figury [Figures]: in 2 vols. Vol. 2. Moscow, 1998, pp. 308-435. (Translated from French to Russian).
7. Phelan J., Rabinowitz P.J. Narrative as Rhetorics. Herman D., Phelan J., Rabi-nowitz P. J, Richardson B., Warhol R. Narrative Theory. Core Concepts and Critical Debates. Columbus, 2012, pp. 3-8. (In English).
(Monographs)
8. Herman D. Basic Elements of Narrative. Chichester, 2009. (In English).
9. Ricoeur P. La mémoire, l'histoire, l'oubli. Paris, 2003. (In French).
10. Ryan M.-L. Possible Worlds, Artificial Intelligence and Narrative Theory. Bloomington, 1991. (In English).
11. Tyupa V.I. Vvedenie v sravnitel'nuyu narratologiyu [Introduction to Comparative Narratology]. Moscow, 2016. (In English).
Муравьева Лариса Евгеньевна, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» - Нижний Новгород
Преподаватель департамента литературы и межкультурной коммуникации. Сфера научных интересов: нарратология, семиотика, романские языки, теория литературы, французская теория и критика ХХ в.
E-mail: [email protected]
Muravieva Larissa E., National Research University - Higher School of Economics, Nizhny Novgorod.
Lecturer at the Department of Literature and Intercultural Communication. Research interests: narratology, literary semiotics, Romance languages, theory of literature, French theory and critics of 20th century.
E-mail: [email protected]
