CC BY
49
Л. Н. Будагова (Москва)
На чаше весов истории — Витезслав Незвал (26.У.1900 — 6.1У.1958)
26 мая 1900 г. на рассвете дня и нового века в глухой моравской деревушке Бискоупки в семье сельского учителя родился мальчик. Отец дал ему имя Витезслав, в честь своего любимого лирика Витезслава Га-лека, как бы предопределив тем самым его судьбу. Несмотря на большие музыкальные способности, сын вырос поэтом, знаменитым Витезславом Незвалом, без которого современная чешская поэзия; вероятно, выглядела бы иначе, как другой была бы русская поэзия без Пушкина или Блока.
«Удивительный кудесник» чешского стиха, который искал в поэзии непроторенные пути и дороги, увлекая за собой других, Незвал был человеком счастливой судьбы. Он умел глубоко и сильно чувствовать, познал радость творчества, признание современников, мировую славу. Влюбленность в жизнь и вера в свой редкий талант, для которого, казалось бы, не было ничего невозможного, помогали переносить и неизбежные в жизни каждого испытания, и исторические потрясения, выпадавшие на долю ровесников XX века.
Незвал всегда был на виду — и когда робким провинциалом делал первые шаги в искусстве, и потом, когда вошел в силу и стал признанным лидером чешской авангардной поэзии. Кумир творческой молодежи И. Маген высоко оценил его первые поэтические опусы, сравнив безвестного мораванина с Артюром Рембо. Совсем еще молодой, но высокообразованный пражский интеллектуал Тейге, прекрасно разбиравшийся в старом и новом искусстве, пришел в восторг от его первой же поэмы «Удивительный кудесник» (1922), поражавшей богатством воображения и внутренней свободой, с какой автор монтировал детские воспоминания с мечтами и фантазиями, чтобы показать возможности слова и безграничность человеческой души — «вселенной, ограниченной кожей». Поэма открыла ему путь к сердцам ценителей прекрасного и в союз Деветсил, где он нашел друзей и единомышленников. В 1923 г. Незвал вместе с Тейге «изобретают поэтизм», способ омолодить сознание художника, вернуть ему детскую свежесть восприятия, а поэзии — ее природные свойства — непосредственность, легкость, лиризм, — придавленные «учительским ядром» и грузом общественных проблем. Поэтизм стал не просто направлением, а школой мастерства, через которую прошли многие молодые поэты (Я. Сейферг, К. Библ, Ф. Галас, В. Завада, В. Голан) и чьи уроки усвоили даже его оппоненты (Й. Гора и др.). Они
не прошли даром и для самого Незвала, навсегда предопределив лирическую интенсивность и непринужденность его стиха, каких бы тем он ни касался.
Виртуозная легкость шестистопного хорея, благозвучность рифм, сверкающие каскады ассоциативных образов помогли Незвалу создать свой шедевр — поэму «Эдисон» (1927), выразив в ней преклонение перед великим американцем и творческим гением человека вообще, а еще — упоение жизнью, жизнью без прикрас, где есть место всему — подвигам и преступлениям, свету и мраку, горю и счастью.
...Ночь вокруг дрожала словно прерия под ударом звездной артиллерии Башенных часов я различал гуденье а по набережной пробегали тени —
тени мучеников и поэтов мрачных тени всех влюбленных неудачных тени горькие — бездомные повесы тени легкие — безумные принцессы Было что-то дивное что потрясает нас радость бытия и смелость без прикрас...
(Перевод Д. Самойлова)
Именно это упоительное чувство пронизывает все творчество Незвала, является его основой и стимулом, заставлявшим поэта браться за перо и искать для воплощения своих эмоций все новые и новые формы. Незвал не любил тиражировать собственные творческие победы, предоставляя это право другим.
Охладев в конце 20-х гг. к поэтизму, наслаждаясь свободой от всяческих концепций, теорий, программ, Незвал щедро демонстрирует широту интересов, многогранность своего таланта, владение свободным и метрическим стихом, современными и классическими формами поэзии. На рубеже 20-30-х гг. он издает несколько поэтических сборников, автобиографических романов. Пробует себя в драматургии и в кино. В прозе со странным названием «Она обокрала лорда Блэмингтона» (1931) анализирует внутренний мир человека, происхождение субъективных ассоциаций, проникающих в стихи, психологию творчества. Лучшая книга того времени эстетического междуцарствия — сборник «С Богом и платочек» (1934) - лирический дневник путешествия во Францию и в Италию, где радость узнавания легендарных мест, радость превращения мечты в реальность сплетается с тоской по дому, где от экзотики тянет к обыденному и наоборот, а частая перемена декораций позволяет остро ощутить
непостоянство бытия и ценность каждого уходящего мгновения, а еще — поэзию и грусть неизбежных расставаний:
Sbohem a kdybychom se vickrat nesetkali bylo to prekräsnd a bylo toho dost Sbohem a kdybychom si spolu schüzku dali Mo2na it nepfijdem ze prijde jiny host
В Париже Незвал, давно приглядывавшийся к сюрреализму, знакомится с Андре Бретоном и его друзьями. Устав от творческого одиночества и решив присоединиться к их движению, он основывает в марте 1934 г. Группу чешских сюрреалистов. С присущей ему страстностью Незвал пропагандирует сюрреализм как метод художественный и научный, позволяющий, активизировав подсознание, проникнуть в тайные глубины психики, чтобы исследовать «кухню поэтического воображения» и снять сдерживающий его внутренний самоконтроль. «Сюрреальное» Незвал трактует как невидимую и невыразимую поэзию жизни, которую и пытается выразить в своих «бесконтрольных» импровизациях. А сюрреалистическая тяга к скрытым влечениям и потаенным желаниям оборачивается у него стремлением выражать самое выношенное и сокровенное: влечения к «Женщине во множественном числе», любовь к «Праге с пальцами дождя», сыновнюю привязанность к матери, «Матери-надежде» (одноименные сборники 1935-1938 гг.). В результате Незвал творит свой, жизнеутверждающий вариант сюрреализма, воплощавший не абсурдность, а поэзию бытия. В августе 1934 г. Незвал впервые побывал в Москве, приехав туда с чехословацкой делегацией для участия в Первом съезде советских писателей.
Доклады Горького и Жданова о соцреализме оставили его равнодушным, он отвергал как пролеткультовские, так и соцреалистические принципы творчества и приехал на съезд, .чтобы доказать все преимущества сюрреализма. Его доклад прозвучал как глас вопиющего в пустыне: в советских сообщениях о выступлении Незвала не было даже слова «сюрреализм» — о нем постарались не упоминать как о чем-то нецензурном и неприличном. Но Незвал остался доволен съездом. Ему понравилось, что Бухарин в докладе о поэзии критиковал Демьяна Бедного и А. Безыменского и возвышал поэзию Б. Пастернака. Ему импонировало, что Пастернака, первоклассного лирика, посадили в президиум съезда. Он воспринял это как преодоление рапповщины и знак демократизации культурной политики в СССР, где, по его мнению, начинали ценить настоящее искусство. Ему понравилась оживленная Москва, Парк культуры, правительственные приемы в честь писателей, подобных которым не было на Западе. Он увидел в этом уважение пролетарской страны к творческому труду, а не хит-
рую политику власти по приручению советской и зарубежной интеллигенции, способной влиять на общественное мнение.
Москва осталась пожизненной любовью Незвала, заняв место в сердце поэта рядом с Парижем. Ничто тогда не могло поколебать его веры в «первое в мире рабочее государство», даже когда там начались политические процессы против «оппозиции», даже когда его соратники-сюрреалисты дружно ужаснулись происходящему. В их протестах он усмотрел опасность ослабления антифашистского фронта и, считая себя ответственным за действия Группы, распустил ее в марте 1938 г. Лишь после хрущевских разоблачений сталинизма он сумел трезво оценить происходившее в СССР в те далекие годы.
Вместе с группой Незвал не в силах был распустить сюрреализм, который продолжал существовать и без него, но уже в ином, более пессимистическом и маргинальном варианте. Однако и перессорившись со своими друзьями-авангардистами и что-то потеряв в их глазах, Незвал по-прежнему остается одним из лидеров чешской поэзии и одним из властителей дум своего народа, поддерживая его в годину испытаний антифашистскими и патриотическими произведениями, в которых понятие родины ассоциировалось с моравской деревней детства, с красотой и благозвучием родного языка (сб. «В пяти минутах от города», 1939).
После войны зрелый поэт переживает вторую молодость, обращается к мотивам и ритмам 20-х гг., выражает радость обретенного мира, тяжкие впечатления военных лет (сб. «Куранты», 1949), создает великолепную любовную и пейзажную лирику (сб. «Крылья», 1952, «Васильки и города», 1955) и продолжает защищать — в ситуации жесткого управления культурой «сверху» — право поэта на творческую свободу, а поэзии — на все, что волнует человека. В 50-е гг. имя Незвала ассоциируется отнюдь не с политической трескотней и официозом, хотя он и отдал им дань, а с лиризмом, искренностью и формальной смелостью чешского авангарда, который расширил горизонты родной словесности, породнил ее с творчеством Рембо, Аполлинера, других великих мастеров слова, а после февраля 1948 г. оказался фактически под запретом. Незвала и на родине, и за рубежом воспринимали как художника, который не шел на поводу у политиков, а добивался того, чтобы в любых условиях «поэзия оставалась поэзией».
Незвал умер 6 апреля 1958 г. в «зените славы» и всенародного признания. Во введении к антологии Незвала, изданной через пять лет после его кончины в популярной серии «Клуба любителей поэзии», его земляк и поклонник Милан Кундера писал, вплавляя в свой текст названия и образы незваловских стихов: «Я вижу, как течет Свратка под мостом, и говорю себе, что это всего лишь «в пяти минутах от города» и что я вполне могу повстречать здесь Незвала... незапуганного, могучего, как
всегда естественного и свободного, Незвала, которого нам так недостает, Незвала... который остался в своих стихах, навевающих ностальгию по человеку гармоничному, но живущему в таких высоких температурах, которые лично мне просто недоступны, но которые рано или поздно станут, должны стать уделом и других людей, чтобы в них было больше жизни, чтобы было больше жизни на земле» (1963).
Незыблемость его почетного места на чешском поэтическом Олимпе подтверждали посмертные издания его сочинений, многочисленные книги о нем, статьи и акции в честь его радостных и печальных юбилеев. Как при жизни, так и после смерти классик чешской поэзии XX в. оставался на виду. В тень он отошел лишь в 90-е гг., после «бархатной революции». Пребывал он в тени и во время своего столетнего юбилея, что кажется вполне объяснимым, но несправедливым по отношению к поэту такого ранга.
Необходимость переоценки ценностей после крутых поворотов истории возникала всегда. Вспомним, к примеру, страницы тургеневского «Накануне», где говорилось о том, какие последствия для старшего Берсенева, автора рукописного философского труда, вызвала революция 1848 г., после которой всю его работу надо было «переделать». А в XX в. таких поворотов — кровавых и бескровных — не счесть, и после каждого — свои «переделки» с низвержением старых и сотворением новых кумиров. И очень часто их жертвами становятся великие писатели на том лишь основании, что идеологически они плохо вписываются в те или иные времена. Так, плохо вписывается в постсоциалистическую Чехию и Витезслав Незвал, потому что был коммунистом, любил Москву, верил в социализм. Однако он вполне вписывается в свою эпоху, в свой XX век со всеми его противоречиями, иллюзиями и драматическим опытом их реализации. И разделял он самые популярные из этих иллюзий (как, впрочем, и многие его современники) не из-за шкурных интересов, а из-за альтруистического желания сделать мир более справедливым. Революция ассоциировалась у него не с насилием, а со счастьем.
За революцию я отдал голос свой
Я ощутивший неизбежность счастья, -
(Перевод Д. Самойлова)
написал он в 1924 г., когда это значило стать в оппозицию к власти, то есть проявить гражданское мужество. Утопичность этой прекрасной мечты открывалась не всем и не сразу, а в полной мере — лишь на исходе XX столетия, когда Незвала уже не было на свете. Он покинул мир в период «оттепели» и надежд на «очеловечивание» социализма, в период выхода из подполья того свободомыслия, которое привело через десять
лет к «пражской весне», началу реформирования социалистической системы, быстро задушенному, но не прошедшему бесследно. И нельзя не видеть, что все творчество Незвала, начиная с 20-х гг. и до самого конца, в основе своей способствовало этому свободомыслию.
Положение Незвала в послевоенной Чехословакии, несмотря на титулы и награды (звание Народного поэта, золотая медаль Всемирного совета мира за поэму «Песнь мира» и т. д.), не было ни легким, ни безмятежным. Было время, когда его обвиняли в формализме, в несоответствии форм его поэзии, открытых в годы поэтизма и сюрреализма, новому содержанию. «Иржи Тауферу, который не дал ураганам уничтожить мой труд», — написал он в посвящении другу, испытав на себе их разящие порывы. «Оставьте в покое поэта», — просит он в своих стихах. «О море, что тебе мое горе... О море, что мне твое горе...» — звучит горестным рефреном в другом стихотворении.
Незвал защищал свободу не только творчества, но и конкретных людей. Так, он вступился после войны за известного поэта-католика Якуба Демла, которого несправедливо обвиняли в коллаборационизме, и тот избежал тюрьмы. Надо сказать, что даже весьма пострадавшие от режима литераторы не испытывали отрицательных чувств к Незвалу, хотя он не сидел вместе с ними на тюремных нарах и жизнь его в целом протекала нормально. Бедржих Фучик, критик католической ориентации, привлеченный в 1951 г. с целой группой писателей к суду по обвинению в «государственной измене», а впоследствии реабилитированный, с большой симпатией нарисовал портрет Незвала в своих мемуарах «Четырнадцать остановок» (1967-1975). Он особо подчеркивал страстность незвалов-ской натуры, силу его влияния на окружающих, преданность поэзии. «Он умел заинтересовать и покорить своим темпераментом любую аудиторию и внушить даже людям, которые плевать хотели на искусство, что в поэзии есть какой-то смысл».
На сегодняшнем официальном равнодушии к Незвалу определенно сказывается отношение к марксистской идеологии, связь с которой поэт декларировал, стараясь в то же время не давать ей волю в стихах и выступая за искусство, свободное от любой тенденциозности. Сказывается и неготовность объективно и беспристрастно взглянуть на судьбу и творчество великого художника, подойдя к нему исторически, с пониманием противоречий времени, в котором он жил, и романтической натуры Незвала, его способности страстно увлекаться благородными общественными идеями. А кто откажет идеям всеобщего равенства, справедливости и братства в благородстве, в их гуманной христианской подоплеке? Это ведь не варварские идеи фашизма, призывающие к расовой селекции, к хладнокровному отбраковыванию «неполноценной» части человечества. Недаром именно социалистическая, а не фашистская идеология
получила в XX в. массовое распространение среди творческой интеллигенции, ведь «гений и злодейство — две вещи несовместные».
Посмертная судьба Незвала, гораздо менее счастливая, чем его прижизненная судьба, явно страдает от внелитературных, политических факторов. Недаром Незвал так не любил смешивать поэзию с политикой, хотя и не мог совсем удержаться от стихов на политические темы. Но, касаясь их, он защищал не партийные, а общечеловеческие интересы, призывал не к борьбе, а к миру — спокойному и прекрасному без распрей и войн:
Чтоб человек жил полный век В моей деревне и повсюду, Чтоб молоко лилось в посуду, Чтоб рыбам было вдоволь рек, Пою песнь мира...
(Перевод С. Кирсанова)
И все же, к чести ценителей поэзии, юбилей Незвала не остался незамеченным. Да, не было в Чехии в мае 2000 г. официальных торжеств по случаю столетия одного из величайших поэтов современности, в котором проявился поэтический гений его нации, не было ни конференций, ни симпозиумов, где бы спокойно и объективно обсудили драматизм прижизненной и посмертной судьбы художников, связавших себя с идеями, сегодня малопопулярными (а ведь их целая плеяда в чешском и мировом искусстве, среди них и поэт Иржи Волькер, юноша, проживший всего двадцать четыре года, но ставший кумиром многих поколений, которому в марте 2000 г. тоже исполнилось сто лет). Да ничего этого не было на родине Незвала. Но было другое, полуофициальное и сердечное. Была выпущена и пошла бродить по свету, добравшись и до Москвы, марка с изображением улыбающегося Незвала на фоне его шаржированного — в духе рисунков А. Гоффмейстера — профиля. 25 мая Музей чешской письменности вместе с Обществом чешских писателей устроил вечер незваловской поэзии. На следующий день, день рождения поэта, к нему на Вышеград пришли его почитатели — от студентов до ветеранов. Звучали мелодия кларнета, стихи Незвала и слово о нем. Под заголовком «Взрывной талант» оно было опубликовано в журнале «До-коржан» («Настежь»), бюллетене Общества писателей. Там было сказано: «Счастлива земля, которая рождает настоящих, подлинных поэтов. Стихи Незвала живут, излучая интенсивное сияние, их время еще придет» (Я. Горжец). В день юбилея в газете «Право» появилась короткая и яркая статья Антонина Елинека «Незвала рано ставить за витрину истории», завершавшаяся словами: «Момент волшебства поэзии, музыки поэзии,
красоты поэзии сейчас, как мне кажется, куда-то пропадает. Но если их нет здесь, они есть у Незвала». О Незвале автор статьи выпустил в 1961 г. монографию, которая пока остается его единственной книгой, потому что после поражения «пражской весны» 1968 г. талантливый ученый был лишен права на профессиональную деятельность и работал шофером. В последние годы А. Елинек дважды избирался председателем Общества чешских писателей. Несмотря на все потрясения и обиды, он сумел сохранить многие прежние привязанности и не поддаться новой конъюнктуре. Верность Незвалу человека с такой судьбой дорогого стоит.
