CC BY
72
Л.Н. Будагова
(Институт славяноведения РАН, Москва)
Две жизни Карла Гинека Махи
Abstract:
Budagova L.N. Two Lives of Karel Hynek Macha
In the Article written in connection with 200 years jubilee of Karel Hynec Macha there were shown the specific of a confessional-liric Macha's romantism embodimented in the "May" poem, perseption of his creation in Czech at poet life and after his death, his gradual and more deep penetration into the national culture and behind its limit,into Russia. At first nonunderstood the Macha's creation gradually obtained more wider resonance,making influence on the followers of different concepts: from realism to surrealism.
Ключевые слова: романтизм, Маха, «Май», исповедальность, лиризм, восприятие, эволюция, реализм, сюрреализм, Россия.
На его долю выпали две жизни, две судьбы. Первая - короткая, ограниченная неполными 26-ю годами. Другая - долгая, недавно вступившая в третье столетие. Можно надеяться, что ей не будет конца, пока живет и здравствует мировая культура, пока не переведутся читатели (которых, правда, становится меньше, чем писателей), а вкус людей не испортят массмедиа, порой утверждающие не столько подлинные, сколько «раскрученные» и откровенно пошловатые культурные «ценности».
Сначала - о первой жизни поэта.
Она началась 16 ноября 1810 г. в Праге , в семье мельника, выходца из Южной Чехии, и дочери известного пражского музыканта Йозефа Кирхнера, органиста собора Святого Микулаша на Малой Стране. При крещении первенцу дали имя Игнац, которые его носитель заменит на чешское Гинек, добавив к нему еще одно, - Карел. В 1812 г. у Игнаца появился младший брат Михал. Жила семья небогато. Сначала - в доме на Уезде (Малая Страна), где и родился будущий поэт. Однако материальные трудности вынуждали семью переселяться в более бедные районы Праги. Одно время Махи ютились недалеко от Анежского монастыря, в местах, описанных в рассказе поэта «Маринка». Позднее семья переехала на Скотный рынок (Dobytci trh, теперь Карлова площадь), где отец, оставив ремесло мельника, добился разрешения открыть бакалейную («крупяную») лавочку. Место это сохранилось, хотя дом Махи -нет. Но вам могут показать, где он приблизительно находился.
Сын простолюдина проявлял удивительную тягу к знаниям, был прилежным учеником сначала приходской школы (у собора Св. Петра), потом средней в Панской улице (1821-1836), наконец пиаристской гимназии на Пршико-пех (1824-1830). Поступив в Пражский университет, Маха два года учился на философском факультете, умудряясь по воскресеньям ходить на лекции известного филолога И. Юнгманна, а с 1832 г. перешел к изучению юриспруденции. Глотая книгу за книгу, делал выписки из Байрона, Ирвинга, Клопштока, Вальтер Скотта, Новалиса и т.д. Польское восстание
1830 г. пробудило его интерес к польской литературе - прежде всего к Мицкевичу и Словацкому. Он стал изучать польский язык и вместе со своими друзьями старался материально помогать преследуемым повстанцам. Примечательно, что в его романе «Цыгане» каждая глава станет начинаться эпиграфом из произведений самых разных польских поэтов. Можно предположить, что Маха имел представление и о русском языке. 16 сентября 1835 г. в своем Дневнике он делает запись о посещении Новоместского кладбища, где его внимание привлекло среди других «надгробье Елены Телепневой» с надписью: «Знаем, что земля не способна чувствовать вместе с нами, и все же грустно осознавать, что когда-нибудь чужая земля примет прах наш». «Я прочитал надпись по-русски», - записал Маха1, приведя ее по- чешски.
В студенческие годы общительный молодой человек, увлекавшийся теа-тромЛ любивший петь под гитару душевную песню « Где родина моя» на музыку Шкроупы из пьесы И. К. Тыла «Фидловачка», ставшую менее чем через сто лет государственным гимном Чехословацкой республики, оброс друзьями. Самым известным среди них был Карел Сабина (1813-1877) - прозаик, поэт, критик, журналист левых взглядов, один из зачинателей реалистического направления, которым он проявит себя уже после смерти Махи. Сабина сочувствовал революции 1848 г., и в годы реакции отсидел за свои взгляды в тюрьме. Нам же он интересен как друг Махи, как один из немногих сторонников его творчества (при жизни поэта они были наперечет) и один из первых издателей его произведений.
В 1833-1835 гг. Карел Гинек играл в чешских спектаклях Ставовского театра, участвовал в любительской труппе Йозефа Каетана Тыла. Чаще всего она репетировала и выступала в крошечном - на несколько десятков зрителей - зале бывшего Каетанского монастыря на Малой Стране, чье здание до сих пор стоит на Нерудовой улице. Зимой 1833-1834 г. Маха встретил среди любителей семнадцатилетнюю Элеонору Шомкову, дочь пражского переплетчика, которая стала его возлюбленной. После чего Маха запретил ей играть на сцене. Интимные отношения с Лори он описал, зашифровав, в дневнике 1835 г. Маховскую тайнопись разгадал в 80-х гг. XIX в. Якуб Арбес, тянувшийся, как основоположник детективных жанров в чешской литературе, ко всему загадочному. Дневник 1835 г. в полном виде был опубликован через сто лет, сначала в Мюнхене (1986), а затем в Праге (1993). В 2002- г. он вышел и на русском языке (в переводе автора этих строк) в сборнике «Национальный Эрос и культура» издательства Ладомир.
Всю жизнь, за исключением последних двух месяцев, Маха провел в Праге, но его впечатления не ограничивались тем, что он видел и переживал в этом городе. Маха очень любил путешествовать, именно шествуя пешком по путям - дорогам и бездорожьям родной земли. Летом, школьником, отправлялся в деревню, к отцовской родне. Повзрослев, Маха усложнил маршруты. В 1829 г. побывал на развалинах замка-крепости IV в. Звержинец, потом -в других местах, влюбляясь в крепостные руины, дававшие пищу воображению и становившиеся частью его текстов. В 1833 г. Маха отправился в Крко-
ноши, горный массив на севере Чехии, чтобы навестить университетского друга Й. Бенеша (1809-1834), лечившегося недалеко от Ичина, чьи окрестности украшали развалины двух старинных крепостей - знаменитые Троски, замок Кост и многое другое. Детали чешского пейзажа и памятники старины не только проникали в его стихи и прозу, но и зарисовывались Махой, породив целый цикл рисунков под общим названием «увиденные крепости» (hrady spatrené). В бумагах Махи их отмечено около девяти десятков.
Маха исходил не только Чехию. В 1834 г. вместе со своим другом А. Стро-бахом он отправился пешком через Иннсбрук в Венецию, возвратившись в Прагу через Любляну и Вену. В Любляне он прокутил всю ночь со словенским поэтом-романтиком Франце Прешерном ( 1800-1849), о чем тоже оставил запись в дневнике.
Маха начал сочинять стихи еще в гимназии, сначала по-немецки. Его вирши 1829 г. ( Versuche des ïgnaz Mâcha) были изданы под названием Okusy Ignace Mâchy в 1956 г. Потом он перешел на чешский, написал на нем поэму «Святой Иван» - легенду об умирающем отшельнике. Прочел ее вслух на одной из лекций И. Юнгмана. Она получила одобрение и была опубликована в журнале «Вечерни виражени» (Вечерние развлечения, 1831), став дебютом поэта. Тональность его первых произведений, публиковавшихся в журнале «Кветы» Тыла, «Ческе вчеле» и других периодических изданиях, - по преимуществу элегическая. Проблематика - достаточно типичная для поэзии чешского преромантизма. Автор обращается к патриотическим мотивам, оплакивая минувшую славу Чехии, восхищаясь героизмом отцов («Чех») и осуждая слабость сыновей («В храме»). Он лелеет мечту отомстить врагам за разгром чехов в битве у Белой горы, выбирая для развития традиционной темы необычный ракурс, - показывая юношу с арфой, который собирается, отбросив ее, взять в руки меч, чтобы смыть кровью вину за поражение и вернуть в жизнь своего народа радость («Баллада», отдаленно напоминающая «Лорелею» Гёте). Поэт любуется красотой родной земли, особенно прекрасной перед расставанием («Дорога из Чехии»), собирается в ожидании борьбы за освобождение родины не изменять своей миссии певца («Посвящение в стихах»). Молодой поэт часто задумывается о смерти. Она означает для него то покой («Сердце, успокойся и усни, - там в могиле все покой получат, - «Моему сердцу». Пер. Л. Мартынова. ), то мрачную неизбежность («Слышен тихий шелест бора, Но меня могила ждет», - «Серенада». Пер. Н. Стефановича), то - естественную, но трагическую часть жизни, в которой люди то и дело теряют любимых. Девушка получает от ворона весть, что ее милый пал в битве с турками («Пряха»). Ребенок плывет в челне по бушующему морю, тоскуя и пытаясь найти дорогу к отцу, скрытому в морской пучине («Дитя»), Люди казнят друг друга (« На эшафот»), безжалостно истребляют зверей («Песня охотников»). Формально Маха часто опирался на народную поэзию и ее модификацию в Краледворской рукописи и творчестве Ф. Л. Челаковского, присоединив к его «Эху» чешских и русских песен свое собственное «Эхо народных песен». Если в его ранних вещах, как считают исследователи, просматривается религиозная концепция бытия, по ко-
торой земная жизнь - отголосок неземного мира, объекта человеческих мечтаний до позднее в его взглядах и творчестве наступает перелом: утрата юношеских иллюзий и веры в загробную жизнь. Он начинает воспринимать смерть как конец всему, после которого - лишь мрак и пустота, что заставляет человека страдать от ощущения своего бессилия и дисгармонии между кратковременным «чувственным» миром и вечным небытием.
Карел Гинек Маха писал не только стихи. На его счету - уже упоминавшийся роман «Цыгане» (завершенный осенью 1835 г., изданный в 1857 г.) с запутанной интригой, где имеют место тайна, пророчества, чувства любви и мести. Героя романа ребенком удалил из родного дома отец, граф Ломецкий. Мальчика подобрали цыгане, его воспитал примкнувший к ним итальянец. Возвратившись на родину, юноша узнает, что он законный наследник графа. Но потрясенный гибелью дорогих ему людей, в которой виноват и его отец, отказывается от наследства и уходит в неизвестность. Бушующим в романе страстям и событиям, бурным выражениям чувств «подыгрывает» природа, вспышки молний, раскаты грома. На этом романтическом фоне выделяется своей заземленностью и здравым смыслом человек из народа, завсегдатай деревенского трактира, отставной солдат Барта Флаконе, которого Маха списывал со своего дяди по отцу, предвосхищая этим образом грядущее рождение реализма. О зарницах нового направления, занимающегося на литературном горизонте, свидетельствовал и цикл Махи «Картины моей жизни», созданный с явной опорой на автобиографический материал.
Он успел написать для него лишь рассказ, по композиции напоминающий пьесу со стихотворными вставками - «Маринка», о чувствах к смертельно больной девушке и лирико-философский очерк «Вечер на Бездезе» с размышлениями о вехах человеческой жизни и зарисовкой вечернего пейзажа с трагическим штрихом - образом молодой женщины с мертвым младенцем. ^Как представитель романтизма Маха не проходил мимо собственных снов и видений (прозаические этюды «Паломничество в Крконоши», «Возвращение»), Как современник Национального возрождения обращался к отечественной истории, задумав роман «Палач» об эпохе Вацлава IV, от которого сохранились лишь наброски и часть, оформленная в рассказ «Кршивоклад».
Лучшее произведение Махи - поэма «Май». Он писал ее на протяжении 1835 г., издав на собственные средства как Первый том своих сочинений в апреле 1836. Эпическая канва «Мая» - история Випема, которого еще в детстве проклял и изгнал из дома отец. Вилем стал разбойником, «лесным паном». В один прекрасный день он убивает соблазнителя своей возлюбленной, не узнав в нем родителя. За отцеубийство Вилема приговаривают к смерти и казнят. Поэма начинается с картины майского вечера на берегу озера, когда ни о чем не подозревающая Ярмила ждет своего любимого, а вместо него со страшной вестью появляется гонец; далее описываются последние часы и казнь Вилема; завершается она эпилогом, когда годы спустя, но тоже в первый день мая, поэт приходит на место гибели Вилема, отождествляя себя с ним и сочувствуя ему.
В поэме были и до сих пор остаются некоторые неясности, связанные с ее сюжетом. В одной из своих статей Я. Мукаржовский приводит рассуждение чешского литературоведа Й. Кампра, взятое из его истории «Чешской литературы XIX века» (Том III. Часть первая. Прага, 1905. С. 26), которое показывает, сколько вопросов могло возникнуть у въедливого читателя по поводу сюжетной основы «Мая»: « "Все здесь неясно, туманно, все повисло в воздухе где-то между небом и землей. Непонятно, имела ли девушка, сидящая на берегу реки (у Махи на берегу озера - Л.Б.), которой друг Вилема приносит известие, что завтра Вилема казнят за убийство ее соблазнителя, его родного отца, - какие-то интимные отношения с отцом Вилема, или она просто стала жертвой роковой ошибки, случая или коварного обмана? Странно, что Ярмила и не подозревает, что возлюбленный убил ее соблазнителя [...] Только из уст незнакомого человека [...] она узнает о катастрофе. В образе Вилема тоже много загадочного". Число неясностей, нарушающих смысловое единство темы, этим критик не исчерпывает», - констатирует Мукаржовский.2
Упреки справедливы, но они говорят не о слабостях, а о замыслах автора, о том, что сюжет не был чем-то важным для него, не нес в поэме особой нагрузки, а играл чисто служебную, вспомогательную роль. Он нужен был, чтобы организовать и скрепить главное - помочь раскрыть душу и настроения автора через изумительные по красоте и мелодичности картины майской природы, наполненной предчувствием и торжеством любви, охватывающей все живое, но бессильной помочь человеку. Он нужен был, чтобы ярко, но без пафоса, используя простые слова, созвучия, мелодию языка, выразить привязанность к родной земле, к жизни, к давно исчезнувшему детству, к тому, что дорого людям. В этом были смысл и «соль» поэмы, носившей ярко выраженный исповедально-лирический характер. Эпическая канва лишь помогала собрать и дать выход накопившемуся в душе.
Возможно поэтому, обратившись к «тривиальной разбойничьей историйке» (так определил сюжет «Мая» Ян Петрмихль)3, Маха и отнесся к ней довольно формально, никак особенно не прояснив. Некоторые прояснения попытались сделать в XX веке исследователи его творчества. Внести ясность в образ Вилема отважилась советская богемистка В. Мартемьянова, превратив просто «разбойника» в «благородного разбойника»4, способного вызвать ассоциации с Робин Гудом, Яношиком или Николой Шугем, который «у богатых брал и бедным давал». Чешский теоретик литературы Д.Годрова пошла еще дальше, увидев в конфликте Вилема со своим неузнанным отцом «аллегорию конфликта отцов и детей, а его убийство как знак отрицания старых норм, привычек, традиций, политических взглядов и поэтик, как бунт против них»5.
Но поэма Махи не нуждалась ни в каких прояснениях событий и поступков персонажей. Их туманность оправдана жанром. «Май» представлял собой редкий для своего времени тип лирико-исповедального романтизма, что отличало его от произведений других поэтов-романтиков (Байрона, Мицкевича, Прешерна, Лермонтова и т.д.), в чьем творчестве нарративно-эпическое нача-
ло играло важную семантическую роль, а сюжетная канва недоуменных вопросов не вызывала.
Однако вернемся в год издания «Мая». Поэма выбивалась из литературных канонов своего времени. Несмотря на патриотическое вступление к поэме, в котором автор славил свой народ, на воспевание родной земли - «колыбели и могилы» человека, «Май» показал, что ее автора больше интересует не национально-патриотическая, а экзистенциальная проблематика, вопросы жизни и смерти, отношений человека с природой, поведения в кризисной ситуации и т.п. Значение «Мая», открывшего перед чешской поэзией новые горизонты, путь на мировой Олимп, поняли в то время немногие. У автора поэмы было больше недоброжелателей, чем поклонников. Приведу лишь два отзыва - в частной переписке и в официальной прессе. « Дорогой друг! - писал Ф. Л. Челаковский своему приятелю Й.К. Хмеленскому 13 мая 1836 г. - ... Какой бессовестный выдался май! Топим как на Рождество, а во вторник [...], проснувшись утром, увидел, что крыши белы от снега, будто еще зима.. .Мне все кажется, что нынешний май мстит нам за то, что мы воспели его, словно висельники. (Здесь и далее выделения оригинала, - Л.Б.). Не-счастньш поэт со всей своей романтикой! Так и хочется назвать его козлом, когда слышишь, что фруктовые деревья и виноградники - утеха поэтов - всюду померзли. И огурчики - все туда же!»6. А вот как высказался об авторе «Мая» Й.К. Тыл в журнале «Кветы»: «Пан Маха - поэт - этого у него не отнимешь; каждая его строка - глубокий затаенный вздох больной страдающей души. Но мне хотелось бы слышать, что темные звуки его арфы звучат по-другому, иначе, не столь не по-чешски [...] Не место здесь писать, что мы, как никто, нуждаемся в том, чтобы возникающая поэзия обретала национальный характер»7.
Свою поэму Маха опубликовал, как уже было сказано, на собственные средства. Книжных изданий других своих вещей он уже в руках не держал. Все они вышли после его смерти - в расцвете лет - трагической, но овеяннойч романтикой. Это произошло так.
В августе 1836 г. Маха закончил изучать юриспруденцию в университете, а 17 сентября, незадолго до рождения внебрачного сына Людвига, отправился пешком, с тремя монетами в кармане, дарованными отцом с матерью, на адвокатскую практику в Литом нержицы, куда ему помог устроиться друг. Однажды, 23 октября, отправившись на прогулку за город, чтобы доработать на природе стихотворение «Дорога из Чехии», он увидел пожар. Горели скирды сена. Маха, очертя голову, бросился, рискуя жизнью, помогать пожарным. Во время коротких передышек пил воду из ведра, обливал себя (или, его обливали) водой. Огонь потушили. Потом вроде все, не считая нехватки средств даже на еду, было в порядке. Он посылал письма в Прагу, беспокоясь о здоровье Лори и новорожденного Людвига, советовал, что привезти в Литомнержицы, где они собирались жить вместе после свадьбы. Но уже 1 ноября он почувствовал себя плохо, хотя продолжал ходить на службу. Утром 5 ноября попросил хозяев, у которых снимал комнату, позвать лекаря. Потом, собрав все силы, пошел
в контору, чтобы предупредить о своей болезни. Но вернулся с дороги. В ночь на 6 ноября, не дожив десяти дней до своего 26-летия, Карел Гинек Маха умер - то ли от простуды, то ли от холеры. К умирающему спешил из Праги его брат Михал. Когда приближался к домику, где жил Гинек, увидел раскрытые окна и понял, что того уже нет в живых. А 7-го ноября Маха собирался в Прагу на свадьбу с Лори, которая была назначена на 8 ноября. Но 8 ноября вместо свадьбы состоялись похороны поэта, которого провожали лишь квартирные хозяева да брат Михал...
После этого началась вторая, посмертная жизнь Махи. Он не просто избежал забвения, а постепенно становился «живее всех живых». Интерес к его творчеству с течением времени лишь нарастал. Все происходило так, как об этом говорил В. Незвал. «Сначала - пара поклонников его необычного произведения, потом - небольшая секта, какая-то часть поколения и, наконец, большинство нации. Такую судьбу имел «Май» Махи, и судьба эта довольно типичная, в которой нет ничего исключительного. .. .»8.
В последнем (насчет «ничего исключительного») Незвал слегка ошибся, хотя новая жизнь Махи проходила по его сценарию.
Первым знаком общественного признания Махи стал, как известно, «Весенний альманах Май на 1858 г. » (Praha, 1858), а «небольшой сектой» поклонников - группа писателей нового поколения, называвших себя «маев-цы» (májovci) (Я.Неруда, В.Галек, Й. Barák, редактор альманаха). Они привлекли к сотрудничеству ровесников - А. Гейдука, Р.Майера, К. Светлую, ее сестру С. Подлипскую, а также современников Махи - К.Сабину, К. Я. Эрбена и Б. Немцову.9
Постепенно Маха становится культовой фигурой своего народа, объектом обожания и сакрализации, человеком-легендой. Легендарности Махи способствовали не только его выдающийся талант, не только все то, что знали о нем и сообщили его современники потомкам, но и то, что они передать не сумели, например, как выглядел Маха. Нет ни одного изображения облика поэта. К чему было рисовать лицо простого пражанина? Кто мог разглядеть в нем славу и гордость чешской поэзии? Короче говоря, как выглядел Маха, мы не знаем. Каждый представляет его по-своему. Появлявшиеся с ростом его посмертной популярности портреты (среди которых есть и написанный Максом Швабин-ским) - плод фантазии живописцев. Большинство старят его лет на 20-30. Он выглядит на них мрачным и хмурым «представителем», а точнее, манекеном европейского романтизма, лицом без индивидуальности. Основанные лишь на некоторых сторонах творчества поэта, его изображения мало вяжутся с личностью Махи, часто думавшего о смерти, но горячо любившего жизнь, Лори, Прагу, ландшафты родной земли, большие и маленькие радости бытия... Надо отметить, что и в XX веке были писатели, которые придерживались скептического отношения к автору «Мая». Среди них - не только enfant terrible чешской литературы Ладислав Клима, автор эпатирующей фантастической прозы рубежа 1920-1930-х гг., но и вполне рассудительный Отокар Бржезина, но-минант на Нобелевскую премию 1928 года. Л. Клима в своей книге «Секунда
и вечность» отозвался о Махе, как о «безмозглом и обрюзгшем отце безмозглой туманности в поэзии». О. Бржезина считал, что Маху переоценивают, носятся с ним больше, чем он заслуживает, что он занимает в чешской литературе всего лишь второразрядное или даже третьеразрядное место10. Но этих голосов практически не было слышно, их заглушала волна восторженного отношения к поэту со стороны авторов, олицетворявших прошлое, настоящее и будущее чешской литературы. Он притягивал к себе представителей полярных направлений - от реализма, который утверждали «майевцы», до сюрреалистов, которые считали реализм вчерашним днем литературы. Иными словами, люди, расходившиеся во взглядах на искусство, сходились в чувствах восхищения, любви к Махе.
Но каждый его любил по-своему. «Каждый видит, что хочет увидеть, понимает, что может понять», - сказал один мой любимый поэт. Маха, который шел против течения, вдохновлял на поиски новых путей в творчестве, на преодоление устоявшихся норм, на то, чтобы по-новому и по-своему выражать свое. Майевцам он помогал утверждать реализм, пробиваться к неприкрашенной правде жизни. Недаром Шальда считал, что Маха одержим «стремлением к правде». Сюрреалистов же он притягивал раскованностью сознания и слога, богатством воображения, смелостью ассоциаций, интенсивным лиризмом, в котором они видели средство модернизации поэзии.
Остановимся на отношении к нему Незвала. Исповедуя в 1930-е гг. сюрреализм как олицетворение социального и эстетического нонконформизма, Незвал все, что нравилось ему в искусстве, объявлял сюрреализмом, по сути дела создавая концепцию «сюрреализма без берегов». (Так позже Роже Гароди выступит в защиту «реализма без берегов», а еще позже Д. Ф. Марков создаст теорию безбрежного социалистического реализма). В своей книге «Современные поэтические направления» (1937) Незвал и романтика Маху зачисляет в сюрреалисты, считая сюрреализм не столько направлением XX в., сколько давно существовавшим типом творчества. «Еще задолго до сюрреализма 20-х годов были писатели и поэты, тяготевшие к реализму, или к сюрреализму[...] Реалист преклоняется перед тем, что признано достойным почитания, сюрреалист же во всех случаях бунтует и в большей степени, чем реалист, прислушивается к своим инстинктам и неосознанным стремлениям. Реалист в сущности - конформист (соглашатель - Л.Б.), сюрреалист - нонконформист. Сюрреалист - типичный мятежник»11. Сама жизнь Махи, по мнению Незвала, настраивала его против традиций: был «ревнивым любовником», «отцом внебрачного ребенка», бросился себе на погибель в огонь, рано погиб. Ему он противопоставил Св. Чеха, который «своим уважением к порядку прямо-таки был рожден для реализма». Но, не довольствуясь этой общей и весьма спорной характеристикой двух классиков, Незвал, как проницательный аналитик, разглядел в их творчестве разные виды «образотворности» - традиционное сравнение (у Чеха) и нетрадиционное (у Махи), показав преимущества и перспективность последнего. В отличие от сравнения традиционного, в котором слово, которое сравнивается, важнее того, с которым оно сопоставляется,
в нетрадиционной фигуре, как показывает Незвал, обе ее составляющие равноправны, одинаково важны. В качестве доказательства Незвал цитирует отрывок из поэмы Чеха «В тени липы», где вертлявый портной, местный политический функционер , сравнивается с кузнечиком, не оставляя никаких сомнений, какой же из этих образов главный, а какой второстепенный. И тут же он приводит россыпь ассоциаций, которые вызывают в сознании автора «Мая» давно прошедшие детские годы:
.. .Neb rnflj tez krisny vek, detinstvi meho vek, daleko odnesl divoky 6asu vztek. Dalekof jeho sen, umrly jako stin, Obraz со bilych mest u vody stopen klin...
.. .Ведь детство отошло - счастливый минул век -Умчалось навсегда, как воды сонных рек, Как давний дивный сон и как последний день, Как белых городов мерцающая тень, Как с уст слетевшее предсмертное желанье, Как шум былых боев, как звук былых имен, Как северный мираж, как прошлое страданье,
/ Звук порванной струны, разбитой лютни стон,
Угасший жар любви, звезды упавшей свет, Заброшенный погост, след умерших комет, Забытые дела - деянья давних лет, Песнь мертвой лебеди, зарытой меди глас, Последний дым костра, людьми забытый рай...
(Перевод Д. Самойлова)
Сопоставив Чеха с Махой, который сравнивает детство с потонувшими городами, гулом отгремевших боев, звуком порванной струны, дымом угасшего костра и т.д., и т.п., Незвал приходит к выводу, что Маха прибегает к сравнениям, основанным не на внешних сходствах, как Чех, а на свободных ассоциациях, которые могут далеко отстоять от исходного мотива. В результате, считает Незвал, происходит суверенизация образов, устанавливается равноправие сравниваемого и сравнивающего. И хотя понятия «следуют одно за другим, мы воспринимаем их так, как если бы они звучали одновременно, как музыкальный аккорд, где одновременно слышатся несколько нот». Таким образом, «возникает стихотворение в стихотворении, которое не имеет одного ведущего мотива, а является многотематическим»12. В маховском типе сравнений Незвал увидел предвестья своей любимой политематической поэзии. Укоренившись в чешском авангарде под влиянием «Зоны» Аполлинера, она, как показал Незвал, имела и автохтонные корни, своих чешских предшественников, во главе которых стоял Маха.
Надо сказать, что Маху любили и помнили всегда, но были периоды, когда интерес к нему возрастал. Это случалось в юбилейные годы и в критические моменты национальной истории. Так, в мае 1931 г., (когда только что прошло 120-летие со дня рождения и приближалось 95-летие со дня кончины поэта)
газета «Литерарни новины» опубликовала составленную Й. Горой анкету об отношении молодых авторов к творчеству Махи. На нее ответили Й. Горжей-ший, Я. Сейферт, В. Голан, К. Библ, Ф. Галас Ян Заградничек. Этот католический поэт, до недавнего времени у нас замалчиваемый, нарисовал прекрасный словесный портрет поэзии Махи: «Я полюбил Маху с тех пор, как первый раз прочел «Май» [...] Но даже забыв об этом, я бы не избежал его чар. Как каждый великий поэт, он наложил свою неизгладимую печать на чешский язык. Она в том, как он перетасовывал слова и как тонко и по-новому их соединял, всегда оставляя между ними просветы, из которых струились пары иррационального. Отпечатки пальцев этого грабителя красоты навсегда останутся на ряде выражений, извлеченных из недр чешского языка и до сих пор сохранивших теплоту его касаний. А над ними царит та атмосфера нежности и печали, которую, может быть, и не заподозрят в том, что она идет от Махи и что поэты будут дышать ею, пока будет жить чешский язык»13 (май 1931).
В год столетия смерти поэта сюрреалисты выпустили посвященный ему сборник статей и иллюстраций, озаглавленный «Ни лебедь, ни Луна» - строкой из маховского стихотворения. В издании приняли участие К. Тейге, В. Незвал, Б. Броук, а также Я. Мукаржовский, лидер чешского литературоведческого структурализма и автор многих работ о Махе.
Державшийся в то время в стороне от сюрреализма и любых других течений Й. Гора выпустил сборник стихов «Маховские вариации» (1936).
Поэт вновь приковал к себе внимание после Мюнхенского соглашения (29-30 сентября 1938 г.) и после захвата Чехии и Моравии третьим рейхом (15 марта 1939 г.). В результате навязанного Чехословакии сговора между Францией, Англией, Италией и Германией, развязавшего руки Гитлеру, Чехословакия потеряла Судеты и часть других пограничных территорий. Литомнер-жицы отошли немцам. Чехи не захотели оставить Маху за пределами своей страны. Поэтому той же осенью его останки были перевезены в Прагу. А 7 мая 1939 г., когда чешские и моравские земли уже были оккупированы Гитлером и объявлены Протекторатом Германии (Словакия получила из рук Гитлера «свободу», которую язвительный Янко Есенский сравнил со «свободой птенца в когтях у хищника»), состоялось торжественное захоронениие останков Махи на Вышеградском кладбище. Если 8 ноября 1836 г. в Литомнержицах за его гробом шло всего несколько человек, то на Вышеград его провожали толпы пражан. Воздаяние почестей кумиру было не только знаком любви и уважения к его творчеству. Нет, это был и акт самоутверждения народа, не просто захваченного врагом, а народа униженного, сданного врагу без боя. Неслучайно Марина Цветаева, полюбившая Прагу и «чешские деревни» за годы эмиграции, писала в «Стихах к Чехии»:
Брали много и брали щедро, Горы брали и брали недра. Но дороже, чем рай земной, Битву взяли за край родной...
Страну сдали без боя, но народ поднялся на борьбу, развернув подпольное Сопротивление и используя любую легальную возможность, чтобы продемонстрировать гордость, достоинствотво и силу духа нации. Маха и другие чешские классики воспринимались в тяжелые моменты истории как олицетворение именно этих свойств. Но случилось так, что именно он дал возможность своему народу открыто продемонстрировать любовь к отечеству и ненависть к врагу.
Его образ, его последний путь на Вышеград породили целый цикл патриотических произведений, в том числе Витезслава Незвала, разразившегося объемной и торжественной «Одой на возвращение Карела Гинека Махи».
В своей второй жизни Маха получил известность и в России. Правда, произошло это не сразу. В предисловии к чешскому разделу антологии «Поэзия славян», под редакцией Н.В. Гербеля (Спб, 1871) перечислялись те, кого составители считали самыми крупными чешскими писателями. В этом списке были Коллар, Челаковский, Гавличек-Боровский, что понятно, но был еще Болеслав Яблонский (Карел Евген Тупый), поэт-священник патриотической и дидактической направленности, очень популярный в России XIX в., но те-nept фактически забытый и у нас, и у себя на родине. Кстати, Яблонский, тогда еще Тупый, участвовал вместе с Махой в любительском театре Тыла. Но Махи в списке самых крупных чешских писателей еще не было, а в гербелев-скую антологию вошли только 36 строк из первой песни «Мая».
Одним из первых русских поэтов, кто заметил и оценил Маху, был Константин Бальмонт. Больше всех чешских писателей ему нравился Ярослав Врхлицкий. Ради него он даже изучил чешский язык. Но не прошел он и мимо Махи, попросив в письме к Е. Ляцкому от 9.12.1926 г. прислать ему все его произведения. В предисловии к своим переводам Врхлицкого, изданным в Праге в 1928 г., он процитировал строки из «Мая», где была выражена любовь героя к родной земле ( т.е. там, где звучали патриотические мотивы, не замеченные Тылом). Это отрывок из прощальной просьбы Вилема, обращенной к облакам:
(...)
tarn па své pouti pozdravujte zemi. Ach zemi krâsnou, zemi milovanou, kolébku mou i hrob muj, matku mou, vlast'jedinou i v dëdictvi mi danou, äirou tu zemi, zemi jedinou! -
В далеко не совершенном переводе К. Бальмонта они звучат так:
Вы в своем богомолья поклонитесь земле. Ах, красивой земле, той любимой земле, Колыбели моей и могиле моей, То родимая мать, все владенье мое, Все наследство мое, ширь единой земли.
Этот отрывок, вероятно, был особенно близок оторванному от родины эмигранту14.
Настоящее открытие Махи в нашей стране произошло после войны, после создания Института славяноведения (1947), где среди других направлений развертывается изучение и популяризация чешской литературы .
Впервые поэзия Махи довольно полно была представлена русскому читателю в трехтомной «Антологии чешской поэзии Х1Х-ХХ вв.» (М.,1959), которую подготовили Л.С. Кишкин, А. П. Соловьева, С. А. Шерлаимова. Предисловие к ней написал С. В. Никольский. В «Антологии...» был полностью опубликован «Май» ( в переводе В. Луговского и А. Голембы) и двенадцать стихотворений, переводчиками которых выступали А. Ахматова, Л. Мартынов, Н. Стефанович. Вскоре вышла целая книга «Карел Гинек Маха. Избранное». ( Составление и предисловие В. Мартемьяновой, М., 1960). В нее вошли «Май» в переводе Д. Самойлова, 24 стихотворения, три сонета, проза из цикла «Картины моей жизни» («Маринка», «Вечер на Бездезе»), «Возвращение» и роман «Цыгане». Прозу переводили В. Мартемьянова, Е. Аникст, Е. Эль-кинд, стихи - поэты, которые участвовали и в «Антологии...».
Когда сейчас перечитываешь в целом хорошее предисловие составительницы, обращаешь внимание на «родимые пятна» советского литературоведения. Они проступают в характеристике общественной позиции поэта, в упоре на его революционность, что было вполне в духе времени и наших убеждений. Революционность, как знак качества любого писателя, всячески раздувалась и гиперболизировалась. Это сказалось, в частности, на некоторых экспрессивных тропах автора предисловия, не отвечавших реальности. Помимо произвольного превращения разбойника Вилема из «Мая» в «благородного разбойика», (о чем уже упоминалось), автор мотивирует устройство Махи на юридическую практику в Литомнержицах его протестом против действительности, стремлением убежать «из опостылевшей Праги»15. *
Впрочем, здесь у советских богемистов были предшественники - левоориентированные чешские сюрреалисты - В. Незвал, К. Тейге и др. И они, преувеличивая революционность Махи, порой прибегали к искажению некоторых ситуаций в жизни поэта.
Стараясь показать негативное отношение Махи к царизму, Тейге в сборнике «Ни лебедь, ни Луна» отмечает, что поэт в своем «Дневнике» « с отвращением описывает праздничный церемониал австрийского императора и русского царя в Праге на Инвалидовне»16. На самом же деле никаких негативных чувств ни к этим торжествам, ни ко всему проезду царских особ по Праге после их возвращения из Теплиц, где состоялась какая-то дипломатическая акция, Маха не испытывал. Он подробно описал в дневнике, как они вместе с Лори перебегали с улицы на улицу, как искали места, откуда было лучше видно царскую процессию, как была украшена и освещена Прага. Свое «отвращение» Маха проявил лишь к некоему Штульцу, который собирался «писать оду» в честь русского царя, хотя он перед этим его «клял за польский народ»17. При этом сам Маха, не колеблясь, сочинил «по заказу и призыву...Палацкого» стихотворение «На приход короля», которое, правда, граф Хотек «исключил вместе с рядом других из сборника, посвященного императорскому визиту»18.
По нашему мнению. Маха хоть и принадлежал к левому крылу романтизма, хоть и симпатизировал польским повстанцам, революционером не был, о чем свидетельствуют хотя бы его дневники. Он мечтал о спокойной размеренной жизни с Лори и сыном Людвигом, чему помешала преждевременная смерть. Революционные, мятежные мотивы в его творчестве были скорее знаком направления, к которому он принадлежал, проявлением стереотипов романтизма, чем его жизненной позиции. «Отношение к переживаемой реальности зависит; как правило, не только от личных склонностей поэта, но и от современного направления литературы; подчас не удается точно отделить то, что проникло в произведение из реальности, от того, что идет от литературной традиции сюжета» (Я. Мукаржовский)'9.
Против отождествления творчества Махи с его личностью Мукаржовский выступил и в статье «Индивидуальность и развитие литературы» (19431945), где писал, что «личность художника шире личности автора», и что Маха «в жизни занимал другие позиции, чем в своем творчестве»20.
В минувший год 200-летия Карела Гинека Махи ему посвящались разные по масштабу мероприятия. На 4 конгрессе литературоведческой богемистики в Праге (£9 июня - 3 июля 2010 г.) докладам о Махе была отведена целая секция. Очередной фестиваль чешской литературы и языка «Шрамкова Собот-ка», который каждый год проводится для учителей и студентов в маленьком городке северо-восточной Чехии, недалеко от Тросек и Бездеза, проходил на этот раз (с 3 по 10 июля) под лозунгом «Маховские вариации». В Москве, в Чешском культурном центре, на заседании Общества братьев Чапеков 21 марта 2011 г. была прочитана лекция, посвященная творчеству Махи, которую аудитория выслушала, не шелохнувшись, и показан чешский фильм, созданный по мотивам его знаменитой поэмы.
Одним словом, вторая жизнь Карела Гинека Махи продолжается...
Примечания
1 Дневник К.П Махи 1835 года. Приложение к статье: Л.Н. Будагова. Целомудренный Эрос // Национальный Эрос и культура. В двух томах. Том первый. Составители Г.Д. Гачев , Л. Н. Титова. М., 2002. С.306-307.
2 Mukarovsky Jan. Studie z estetiky. Odeon. Praha, 1966. S. 102.
3 Petrmichl J. Doslov// Karel Hynek Macha. Maj. Mlada fironta. Pralia, 1957.S.67).
4 Мартемъянова В. Карел 1'инек МахаУ/Карел Гинек Маха. Избранное.М.,!960. С. 18.
5 Hodrova D. Karel Hynek Macha // M. Zeman a kolcktiv.Rozumct literature. Praha, 1986. S.68.
6 Пит. no: Literami noviny. RoCnik V. (6 .8). Kveten 1931. S. 2.
7 Там же.
8 Nezval V. Cesta literatury k lidu// V.Nezval. Dilo. Sv.XXVI. Praha, 1976. S. 22.
' См. подробнее: Janackova Jaroslava. Deditstvi Maje v naporech vsednosti // Ceska literature od pocat-ku k dnesku. Praha 1998. S. 262.
10 Cm. Literami noviny. Rocnik V (6.8). Kvcten 1931. S. 2.
11 Nezval V. Dilo XXV. Praha, 1974. S.316, 317.
12 Ibidem . S.312.
15 Literami noviny. Rocnik V (£.8). Kviten 1931. Str. 2.
14 См. подробнее: Будагова Л.Н. Восприятие чешской поэзии в России. XIX-XX вв.// Славянский мир в глазах России. В печати. " Карел Гинек Маха. Избранное. С.23.
16 Ani labut' ani Luna. Sborník k stému vyroíí smrti Karla Hynka Máchy. Pretisk 1. vydání z roku 1936. Praha, 1995. S.27.
17 Intimní Karel Hynek Mácha. Editor Miloä Pohorsky. Cesky spisovatel. Praha, 1993. S.83.
18 Otruba M. Máchovsky letopis// Karel Hynek Mácha. Daleká pout'.Ceskoslovensky spisovatel. Praha, 1967.S.180.
" Mukafovsky Jan. Básnik //J.M. Studie z estetiky. Odeon. Praba, 1966, str.144. m J.M. Studie z estetiky. S. 227-228.
