CC BY
37
т.н. наумова
Мой незабываемый Учитель
В многочисленных публикациях об Алексее Алексеевиче Леонтьеве на Интернете (см., в частности, www.psy.msu.ru/people/obituary_aaleontiev.html) отмечается, что он является автором более 900 научных трудов и что более 80 его учеников стали кандидатами и докторами наук. Одной из его первых учениц была и я.
Я впервые встретилась с Алексеем Алексеевичем на 2-ом Всесоюзном Симпозиуме по психолингвистике (Москва, 1968), на который Леонид Владимирович Сахарный привез из Перми несколько своих учеников. Помню свое потрясение от выступлений А.А. Леонтьева и Т.В. Рябовой и что мне тогда казалось, что и жизни не хватит, чтобы войти в этот мир науки.
А через год я поступила в аспирантуру на кафедре общего языкознания МГУ и по договоренности с Юрием Сергеевичем Степановым (зав. кафедрой общего языкознания на филологическом факультете МГУ) моим научным руководителем был утвержден Алексей Алексеевич.
Так все три года аспирантуры (1970 - 1972) я и провела между МГУ, где надо было сначала утвердить тему кандидатской диссертации, потом сдавать кандидатские экзамены, впоследствии «отчитываться» перед кафедрой о проделанной работе и, наконец, защищать диссертацию на Ученом Совете филфака, и Группой психолингвистики в Институте языкознания, где в крохотной комнатушке на втором этаже сначала работали только Алексей Алексеевич и Саша Шахнарович, позднее - Юра Сорокин и несколько позднее - Наташа Уфимцева. Все тогда были молодыми...
Тему кандидатской диссертации предложил мне Алексей Алексеевич, и многие встречи с ним происходили у него дома - в кабинете, заставленном книжными полками. Он закрывал дверь изнутри от 3-х летних (если память мне не изменяет) близнецов, которые время от времени стучали в дверь и хотели войти, а Алексей Алексеевич громко говорил: «Папа работает!». Он был полностью погружен в 'свой мир' лингвистики и психолингвистики, всегда поражал своей эрудицией и совершенно феноменальной памятью. Во время разговора он буквально вскакивал от своего рабочего стола, подбегал к одной из книжных полок и безошибочно доставал рекомендуемую для прочтения книгу, говоря при этом: «Обязательно прочитай (если ты не читала), перечитай Потебню. Еще нужно перечитать Пешковского...». Еще один прыжок к полкам и моментальное нахождение Пешковского или какого-либо другого отечественного лингвиста. К концу разговора стопа рекомендуемых книг все росла и росла в сопровождении устных комментариев Алексея Алексеевича.
Я до сих пор хорошо помню первое посещение рабочего кабинета, когда мне - единственному слушателю! - была прочитана фактически целая лекция по истории русского языкознания да еще и «выдана на руки» стопа книг, которая едва уместилась в предложенную мне Алексеем Алексеевичем 'сетку-авоську'. Как щедро тогда и потом всегда делился своим временем и своими знаниями со мной мой научный руководитель!
Я покинула дом Алексея Алексеевича и вернулась в общежитие МГУ с ощущением счастья в душе от возможности общаться с таким исключительным чело-
веком и желанием сделать что-то и уж никак его не подвести, хотя, честно сказать, все, что было мне предложено, было для меня в то время 'terra incognita' - я совершенно не знала истории отечественного языкознания (результат учебы на романо-германском отделении, а также подготовки для поступления в аспирантуру на кафедре общего языкознания), и была увлечена идеями В. фон Гумбольдта, Ф. де Соссюра, Л. Блумфильда, гипотезой Сепира-Уорфа и т.д.). Кстати, Алексей Алексеевич идеи этих ученых тоже знал, что неоднократно подтверждалось в наших разговорах на лингвистические темы, и не только в разговорах, о чем ниже.
Вот они - мосты между лингвистикой и психологией: Алексей Алексеевич, который в 1970-ом году был еще сам очень молодым (всего 34 года!), хотел подтверждения его собственной, уже сформировавшейся позиции о переосмыслении традиционных и установившихся взглядов на историю лингвистики - он хотел пересмотреть ее под иным углом зрения и отыскать в ней те идеи лингвистов, которые опередили свое время, были не поняты и не востребованы.
На мой взгляд, мой Учитель и сам был ученым, во многом опередившим свое
время.
В течение всех лет моей аспирантуры и в дальнейшем, вплоть до 1994-ого года, когда я, выиграв в свободном конкурсе 9-ти месячную научную стажировку в США, с благословления Учителя и друга, оказалась в университете Чикаго, Алексей Алексеевич всячески поощрял мое увлечение лингвистикой 'под иным углом зрения', а я с первых дней общения с ним была увлечена его глубоко новаторским подходом к видению, осмыслению новых тенденций в развитии междисциплинарного подхода и его собственной концепцией.
Во время его индивидуальных 'консультаций' во время моей аспирантуры (а по сути - зажигательных лекций) он не только книги давал: он увлекательно говорил о Льве Семеновиче Выготском, советовал посещать лекции Алексея Николаевича Леонтьева и Александра Романовича Лурия на психологическом факультете МГУ (что я и делала), буквально сыпал именами (не успевала записывать) американских психолингвистов того времени, Все это ошеломляло - в своей жизни я больше никогда не встретила человека таких энциклопедических знаний.
У Алексея Алексеевича я закончила второй университет.
Он 'заразил' меня своим энтузиазмом, буквально внутренним горением (я считаю, что он 'горел' - не жил, а горел в своем внутреннем мире - далеко не всегда понятым в то время) на долгие годы моей жизни - лингвисты XIX - первой трети ХХ века, А.С. Выготский, С.И. Бернштейн, М.М. Бахтин и многие-многие другие имена, впервые услышанные от него и в его, по временам, краткой, но всегда очень яркой интерпретации, вошли в мир моих научных интересов и остались там.
Все, что мною было впоследствии написано и опубликовано, всегда было сделано с оглядкой на него - Учителя!
И никогда ничего он мне не навязывал - он щедро делился своим пониманием и видением лингвистики и психолингвистики как науки и вдохновлял. После каждой встречи с ним в душе возникало ощущение праздника.
Аспиранты филфака МГУ (не только лингвисты!) мне завидовали - почти все боялись своих научных руководителей, и им трудно было поверить, что научный руководитель может быть таким, как Алексей Алексеевич.
Еще и время было такое ('годы застоя') - гуманитарные науки, включая частично и лингвистику, были политизированы, и в подавляющем большинстве случаев 'общение' научного руководителя с аспирантом осуществлялось по вертикали, т.е. сверху вниз - 'начальству' все было позволено. Могло доходить и до крайностей. Приведу только один пример - это рассказ Наташи К. (фамилию не называю) - аспирантки кафедры английского языка филфака МГУ: Она с трепетом приходит к своему научному руководителю - зав. кафедрой английского языка, профессору О.С. Ахмановой, чтобы услышать ее мнение о своей первой статье. Боится, конечно. Когда Наташа входит в кабинет профессора, О.С. Ахманова поднимается из-за своего 'огромного', по словам Наташи, стола, гневно кричит: «Что за дрянь ты мне принесла?!», рвет статью и бросает ее Наташе в лицо со словами: «Вон отсюда! Все переделать!». Переделать как? Об этом ни слова - очевидно больше цитировать 'труды' самой Ольги Сергеевны плюс классиков марксизма- ленинизма.
Наташа потом долго рыдала в общежитии, хотела бросить аспирантуру и уехать домой. Мы (аспиранты филфака в общежитии) как могли, успокаивали и уговаривали ее не бросать аспирантуру. И это был далеко не единственный случай - особенно на кафедре английского языка. Тогда 'вышестоящие' могли калечить людей и их судьбы...
Сегодня даже трудно себе представить, что такое могло происходить в МГУ, но - увы - происходило, особенно на этой кафедре. На других кафедрах статьи или главы диссертации не рвали, но все, абсолютно все должно было укладываться в общепринятые 'каноны' - марксизм-ленинизм, точка зрения партии и ссылки только на ученых, которые никогда и ничем свое имя не 'запятнали'. От многих аспирантов об этом слышала.
Наверное, всем аспирантам страшновато приносить на суд научного руководителя свое первое (да и не только первое!) 'творение', и я не была исключением, ибо одно дело внимать учителю, когда он делится с тобой своим пониманием путей развития науки и своими собственными идеями, и совсем другое дело - принести свою первую статью или тезисы. И вот я протягиваю Алексею Алексеевичу первую 'работу' - тезисы «Гипотеза Сепира-Уорфа и семантика целого высказывания». Он тут же начинает читать, вслух делает замечания, ручкой красного цвета вносит несколько добавлений в мои параграфы, а потом говорит: «Ты знаешь, мне кажется, что еще нужно было бы добавить, что в гипотезе...». Проговаривая свое добавление вслух, тут же записывает его в тезисы с предложением: «Давай сделаем с тобой совместный доклад». Так позднее вышла в свет моя первая в жизни научная публикация в соавторстве с Учителем («Гипотеза Сепира-Уорфа и семантика целого высказывания» - «Вопросы семантики. Тезисы докладов» /АН СССР, Институт Востоковедения. М., 1971).
Все это - чтение, замечания с устными и одновременно письменными поправками и добавлениями в принесенный мной текст тезисов заняло не более 10 минут! Так я впервые увидела своими глазами, как читал и писал молниеносно Алексей Алексеевич (человек 'легкого пера', как написал о нем А.Г. Асмолов).
Та же ситуация повторилась 4 года спустя, когда мой уже не научный руководитель по аспирантуре, но уже научный руководитель по жизни менее, чем за 20 минут 'перекроил' мою статью с его добавлениями и опять предложил (Я подчер-
кну: предложил мне соавторство): «О соотношении семантики отдельного слова и семантики целого высказывания» // «Вопросы лексической семантики». М., 1975.
Стоит только удивляться и восхищаться его фантастической работоспособностью - 900 работ - это примерно около 20 работ в год в течение его научной жизни - ординарному человеку, как большинство из его учеников, это было бы просто никак не под силу, да еще и не просто какие-нибудь тезисы или статья (в случае со мной), а новаторские монографии не только в области психолингвистики, а в разных сферах гуманитарных наук.
Совершенно уникальный человек!
За исключением двух случаев соавторства, я не видела, как быстро работал его ум, так как первую главу моей кандидатской диссертации «Синтаксис высказывания в истории русской и советской лингвистики» Алексей Алексеевич взял для прочтения домой, сославшись на занятость (всегда был очень-очень занят!) и пригласил меня для обсуждения через пару дней.
Научные руководители в МГУ неделями 'читали' работы своих аспирантов (знаю по собственному опыту): первая работа моего будущего мужа 'сидела' у его научного руководителя, зав. кафедрой советской литературы, профессора А.И. Метченко, что-то около 3-4-х недель. Научные руководители с высоты 'своего Олимпа' филологического факультета МГУ не торопились с отзывами.
Пару дней?!
Алексей Алексеевич протягивает мне мою первую главу диссертации со словами (примерно): «Мои замечания на полях. Ты их прочтешь. Ты хорошо отнеслась к Шахматову... Обязательно удели ему больше внимания». Уделила, опубликовав статью «Понятие «коммуникации» у А.А. Шахматова («Психолингвистика и обучение иностранцев русскому языку», изд-во МГУ, М., 1972). Замечаний по первой главе было немного, но Алексей Алексеевич сказал: «Хорошо бы в будущем (не сейчас!) написать книгу о наших отечественных лингвистах - представителях 'психологического направления', о том, как они выходили за рамки формального подхода к изучению синтаксиса и пытались его рассматривать с позиций говорящего человека, предвосхитив появление психолингвистики».
Спустя 20 лет я защитила в Институте Языкознания докторскую диссертацию на тему «Психологически ориентированные синтаксические теории в отечественной лингвистике (XIX - первая треть ХХ века)» - вот такие были круги по воде от моего общения с Алексеем Алексеевичем во время учебы в аспирантуре.
Очень яркое впечатление, оставшееся даже на сегодняшний день (вообще незабываемое) произвело на меня чтение Алексеем Алексеевичем второй главы моей кандидатской диссертации - собственно психолингвистической.
По его просьбе я принесла главу ему домой (уже другой был дом). Он не предложил оставить ее для прочтения на 'пару дней', как это было с первой главой, а сказал, что прочитает ее сейчас же. И вот сцена: я сижу напротив его письменного стола (естественно, волнуюсь) и вижу, как он берет в руки первую написанную мной страницу, буквально скользит по ней глазами с левого верхнего угла в правый нижний (молниеносно - 2-3 секунды) и откладывает ее налево от себя, потом берет в руки вторую, третью..., 15-ую страницы - и все молча. У меня в душе лихорадка (сердце начинает биться): Что он делает?! Он читает?! - Все страницы идут из
его рук налево и налево; все, что я написала, плохо - как я потом буду смотреть ему в глаза после такого провала? Какой стыд!
И вдруг - стоп:
Мой Учитель поднимает глаза от очередной страницы, смотрит на меня своими прекрасными большими глазами и говорит: «Он (не помню имени, но кто-то из американских лингвистов или психолингвистов того времени - Алексей Алексеевич много имен мне в течение индивидуальных консультаций 'накидал" для прочтения, плюс и я сама находила в Ленинской библиотеке и приносила ему новые имена в американской психолингвистике, чему он всегда радовался) - еще и это сказал позднее:.. Найди, Таня, и добавь сюда». И так два или три раза он останавливался и комментировал увлеченно. Все 'чтение' с устными комментариями моей главы (около 50 страниц) заняло не более 15-20 минут. То же самое повторилось несколько раз во время его чтения третьей главы моей диссертации.
Уникальный? - Скорее, уникальнейший человек редчайшего ума, который обладал способностью читать и перерабатывать огромное количество информации на разных языках, разрабатывая собственную новаторскую концепцию видения дальнейших путей развития науки (неизмерима его роль в создании психолингвистики в нашей стране!), человек феноменальной памяти и энциклопедических знаний; человек, обладающий редкостным даром общения с разными людьми в разных ситуациях (как в больших аудиториях - тут всегда проявлялся его ораторский дар), так и в частной беседе с коллегами и учениками, и, наконец, просто советник и друг по жизни для меня - вот таким был и есть для меня мой Учитель
В годы моей аспирантуры и много позднее Алексей Алексеевич многократно представлял меня новым людям: «Это Таня Наумова - моя любимая ученица!». Я всегда не просто смущалась; у меня просто сердце падало в груди от моего несоответствия уровню Учителя - всегда Алексей Алексеевич казался мне человеком, совершенно недостижимым по уровню. Я всегда смотрела на него 'снизу вверх'. Всегда. И правильно делала.
Многие-многие годы спустя - уже оказавшись в Австралии - я получила яркий зрительный образ того, кем был Алексей Алексеевич для меня и, думаю, многих других, совершенно ординарных окружающих его людей, во всяком случае, - для меня. Это случилось во время путешествия на юг Западной Австралии, где растут деревья Карри (Karri trees) - единственное место в мире, где они растут.
Это уникальное дерево - одно из высочайших деревьев в мире - может достигать высоты 90 метров, имеет очень прямой ствол без ветвей (только крону на самой вершине!), но питает корой ствола, падающей на землю на расстоянии до 12 метров все окружающие его деревья и кусты. Редчайшее, совершенно уникальное дерево - оно буквально завораживает смотрящих на него людей.
Впервые увидев одно из этих уникальных деревьев в окрестностях небольшого городка Пембертон на юго-западе Западной Австралии, смотря снизу вверх и восхищаясь совершенно прямым стволом и кроной, я мысленно воскликнула: «Это и есть Алексей Алексеевич и его окружение: кто-то из нас - дерево несравнимой с ним величины, а кто-то и просто куст, но он нас всех питает!».
Себе я отвожу роль невысокого дерева или даже куста в окружении Алексея Алексеевича, но очень сожалею о том, что в свое время Учитель вложил в меня
лично очень много, а я не совсем оправдала, как я считаю, его ожиданий, но так уж жизнь сложилась...
Не следует думать, что его новаторские идеи всеми воспринимались 'на ура' (сначала в формирующейся, а позднее сформировавшейся психолингвистической среде, в частности, на регулярно проводившихся Всесоюзных Симпозиумах по психолингвистике и теории коммуникации - да; его доклады всегда становились событием), но многим его аспирантам приходилось защищать кандидатские диссертации по специальности «общее языкознание» на заседаниях Ученых Советов филологических факультетов, которые в 70-ые годы и позднее, на мой взгляд, никак нельзя было бы считать собраниями прогрессивно мыслящих людей, легко воспринимающих и одобряющих какие-либо новые научные идеи. Многое просто сразу же отвергалось, и одобрения и поддержки не получало.
Это, в свою очередь, означает, что Алексею Алексеевичу наверняка приходилось выступать на этих заседаниях Ученых Советов со страстными речами в защиту своих аспирантов и докторантов, зачастую спасая их от провала. Я говорю, по собственному опыту, прежде всего о филологическом факультете МГУ в 70-ые годы - многие кафедры факультета были очень консервативными, а их представители 'заседали' на Ученом Совете и решали судьбы аспирантов.
Более 80 устных выступлений Алексея Алексеевича, зафиксированных в стенограммах защит, хранится в архиве ВАК - очень надеюсь, что в будущем найдется исследователь, который поднимет их из архива ВАК и проанализирует. Убеждена, что таким образом раскроется еще одна черта его многогранной личности - он был великолепным оратором, способным доказать свою позицию ярко и страстно и переубедить своих оппонентов.
У меня нет стенограмм его выступлений на защите кандидатской и докторской диссертаций, но, к счастью, сохранилось в записи на магнитофон его выступление на защите моей докторской диссертации на заседании Ученого Совета Института Языкознания Академии наук в январе 1992-ого года (записал на магнитофон мой муж), которое я приведу в конце этих кратких воспоминаний.
Спасал своих учеников? Как спасал?
У меня, например, очень яркое ощущение (до сих пор в памяти!) того, что защита моей кандидатской диссертации на заседании Ученого Совета филологического факультета МГУ (март 1973-его года) 'провалилась', возникло еще в первой половине чтения вступительного слова, когда я начала говорить о содержании второй главы диссертации - собственно психолингвистической, а не лингвистической, упомянув при этом имена Н. Хомского, Ч. Филмора, У Чейфа - (повторяю, что эти имена я просто упомянула!) - весь пафос второй главы состоял в отстаивании приоритетов отечественной науки, но при этом возникла следующая сцена:
С трибуны диссертанта я вижу, как поднимается из своего кресла в первом ряду большая и грузная О.С. Ахманова и начинает буквально кричать, сначала смотря на Председателя Ученого Совета, а потом, обернувшись лицом назад, в зал, что она не может, просто не может и не желает ничего слышать об «этих новомодных теориях, в которых проповедуются взгляды наших идеологических противников» (слова-то какие: американские лингвисты или психолингвисты того времени - «НАШИ ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРОТИВНИКИ!»), что она вынуждена по этой
причине немедленно покинуть зал заседания Ученого Совета, но «только из уважения к Алексею Алексеевичу, присутствующему здесь», она проголосует «за»; требует немедленно дать ей бюллетень для голосования (что и сделано!) и на моих глазах три раза пытается расписаться в бюллетене( а ручка не работает!). Наконец-то расписаться все-таки удалось - она еще раз поворачивается лицом к залу, показывая свой исчерканный бюллетень, и ковыляет (стуча палкой по полу - так осталось в памяти) к двери зала. Удаляется из зала заседания, напоследок хлопнув дверью.
Вот какой мощный был протест! А я? Ноги от такой эмоционально насыщенной сцены буквально подкосились за трибуной, не знала, что делать и стоит ли мне вообще продолжать, но взглянула на Алексея Алексеевича, и он рукой дал мне знак продолжать.
Все последующее осталось в голове как в тумане - отзывы официальных оппонентов - доктора филологических наук В.Г. Гака и кандидата филологических наук А.Р. Бабаяна были очень положительные, но я и до сих пор считаю, что только благодаря долгому и страстному выступлению моего Учителя члены Ученого Совета проголосовали за присуждение мне ученой степени кандидата филологических наук.
Вот такие «шекспировские» страсти могли разыгрываться в годы застоя вокруг новых идей! Не стоит и говорить о том, что мне очень бы хотелось прочитать стенограмму того заседания Ученого Совета и выступления Алексея Алексеевича.
Да и спустя почти 20 лет (в начале 90-х годов) Учителю приходилось отстаивать свои идеи - научная лингвистическая среда, слегка видоизменившись под влиянием разного рода перемен в обществе, продолжала все-таки цепко цепляться за старое, казалось бы, на долгие годы установившееся, привычное...
Догадываюсь, что путь Алексея Алексеевича со всеми его новыми идеями, как и путь любого ученого, далеко опередившего свое время, совсем не был усыпан розами, но никогда, ни разу - в течение более, чем 25-ти лет моего общения с ним, не видела я моего Учителя подавленным, чем-то угнетенным (иногда усталым -да); наоборот: всегда - с улыбкой, всегда - полон новых идей и планов, всегда просто горит, а не живет; всегда влюблен в то, что он делает, и в интересных людей. Мог и влюбиться (и влюблялся!).
Какой-то огромнейший фонтан совершенно неиссякаемой энергии и страсти
- вот таким я видела в годы моей аспирантуры и позднее Алексея Алексеевича как человека, и таким я вижу и его сейчас.
Я бы только очень хотела надеяться, что и новым идеям Учителя, высказанным после 1994-ого года, когда я временно - на стажировку в университете Чикаго
- уехала из России (а оказалось - навсегда!), не пришлось и не придется в будущем доказывать свое право на существование так, как это было в 70-90-ые годы на моих глазах, так как я убеждена в том, что его идеи принадлежат не только сегодняшнему дню, но и будущему - даже очень далекому будущему, как это случилось с именами Л.С. Выготского, М.М. Бахтина, С.И. Бернштейна и многих-многих других выдающихся людей, опередивших свое время.
При всех его новаторских идеях Алексей Алексеевич был еще и педагогом, уникальным Учителем (далеко не всем это дано!).
Я начала мое «заключительное слово» на защите докторской диссертации (январь 1992-ого года, ИЯ Академии Наук) словами:
«Я хочу прежде всего поблагодарить моего учителя - Алексея Алексеевича Леонтьева. Я вообще считаю, что счастлив тот человек, которому встретился на жизненном пути учитель, настоящий Учитель с большой буквы.
Вот именно таким Учителем был, есть и будет для меня до тех пор, пока я буду жива, Алексей Алексеевич, и никакими словами мне не выразить моей глубочайшей благодарности Вам, Алексей Алексеевич. Вы просто в моем сердце. Я Вам низко кланяюсь».
Был не только Учителем - всегда по-человечески поддерживал: при встречах расспрашивал меня о жизни (в Душанбе, позднее - в Уфе, потом в Раменском Московской области) и о работе, советы давал.
Еще в годы моей аспирантуры познакомился с моим будущим мужем Женей - тоже аспирантом филфака МГУ, и я помню разговор Алексея Алексеевича с ним о литературных журналах 20-х годов. Учителя очень интересовала общая интеллектуальная атмосфера того времени.
Алексей Алексеевич чисто по-человечески очень радовался, когда в ноябре 1990 года Женя защитил на заседании Ученого Совета филологического факультета МГУ докторскую диссертацию на тему: «Проблемы литературной критики 20-х годов и деятельность А.К. Воронского». Радовался потому, что знал все его переживания, связанные с этой темой, и слова заведующего кафедрой советской литературы, профессора А.И. Метченко, сказанные моему мужу в начале 80-х годов: «Диссертацию на эту тему ты не защитишь никогда!». Но времена уже были не те, и Женя был счастлив тем, что реабилитировал имя выдающегося критика и теоретика литературы и вернул его в научный оборот.
Алексей Алексеевич устроил моего мужа на работу в Московский институт развития образовательных систем (МИРОС), с которым сам очень плодотворно сотрудничал в начале 90-х годов.
8-ого марта 1993 года (в Международный женский день!) приехал в Рамен-ское, где мы жили, на похороны Жени.
Могила не была готова - всем присутствующим пришлось долго-долго ждать, наблюдая за тем, как уже пьяные могильщики (праздник!) не торопясь долбили еще промерзшую землю...
Все замерзли, в том числе и Алексей Алексеевич в своей красивой новой дубленке; кто-то громко сказал, что Женя просто не хочет уходить... Когда моего -уже покойного мужа, наконец-то, уложили в землю, Учитель сказал очень хорошие и теплые слова ему вослед...
У меня просто нет слов...
Более 25-ти лет мой Учитель был со мной рядом - не только в науке, но и в жизни, и всегда по-человечески поддерживал.
Учитель, Друг, Человек величайшего ума, души и сердца!
Вы и сегодня - в моем сердце, дорогой Алексей Алексеевич, и я низко, низко, низко кланяюсь Вам и сегодня - в 80-летие со дня Вашего рождения.
И молюсь о Вас.
приложение
Выступление Алексея Алексеевича на защите моей докторской диссертации на заседании Ученого Совета Института языкознания Академии Наук под председательством Виктории Николаевны Ярцевой (январь 1992).
Я позволю себе вспомнить, что когда 30 лет назад мне пришлось писать кандидатскую диссертацию о Бодуэне, вот тогда я впервые очень ясно понял, что проследить, вернее понять (проследить - это легко!), но понять (выделяю жирным шрифтом расставленные Алексеем Алексеевичем акценты - Т.Н.) эволюцию собственно лингвистических, например, фонологических взглядов Бодуэна, не рассматривая не конкретную вот эту линию, а весь ход мысли, все миросозерцание научное Бодуэна просто невозможно. понять логику развития конкретных позиций по конкретному вопросу без прослеживания обще-научных, общемировоззренческих позиций невозможно.
И поэтому, когда здесь возникла критика, что, дескать, Татьяна Николаевна рассматривает процесс, историю развития лингвистических воззрений как единое научное сознание, я не хотел бы согласиться с этой критической позицией, потому что объективно в голове любого ученого не отделена конкретная его позиция по конкретному вопросу от господствующей, предшествующей ему обще-научной или обще-мировоззренческой атмосферы или позиции. И поэтому мне кажется, что то, что сделала Татьяна Николаевна, это не просто добротная работа. Это очень перспективное и очень глубокое исследование.
Я вижу достоинства этой работы, по крайней мере, в трех отношениях. Я тут не беру в рассмотрение собственно психологический аспект; я говорю - чисто лингвистически.
Первое: в работе Татьяны Николаевны, на мой взгляд, очень убедительно показаны обще-мировоззренческие, психологические, или какие хотите, корни появления, становления и развития собственно лингвистических идей.
Примером такого анализа может послужить хотя бы представленная Татьяной Николаевной лингвистическая концепция Сергея Игнатьевича Бернштейна, которого можно рассматривать и вне всяческого психологизма или психологической ориентации, собственно говоря, хотя это было бы и неправильно, с моей точки зрения - ну, скажем, его идея морфологизации грамматических категорий и так далее.
И вот именно тот подход, который мы находим у Татьяны Николаевны, позволяет понять - на мой взгляд, очень убедительно - почему у Сергея Игнатьевича появились эти идеи и откуда они возникли.
Вообще надо сказать, что о Сергее Игнатьевиче нужно сказать особо - тем более, что у нас сегодня нечто вроде юбилея незапланированного, потому что 8 дней тому назад исполнилось 100-летие со дня рождения Сергея Игнатьевича, Мы его не праздновали, но праздновать мы будем в этот году, я надеюсь, в течение этого года, когда выйдут почти одновременно две книги Сергея Игнатьевича Бернштейна, неизданные ранее: «Словарь фонетических терминов» и «Общий и русский синтаксис» (К сожалению, последняя работа, насколько мне известно, так никогда и не вышла в свет - Т.Н.) .
Так вот - Сергей Игнатьевич относится как раз к числу тех русских ученых, которые выпали из мировой истории языкознания, хотя по масштабам, мне кажется, он принадлежит к первым (ну, я не знаю) - десяти или 15-ти мировым лингвистам ХХ века. И то, что сделала именно Татьяна Николаевна, как она его представила и как она его оценила, мне кажется принципиально важным. Он таким образом становится вовлечен в историю лингвистических идей.
И то же самое надо сказать в отношении Михаила Михайловича Бахтина, который, действительно, лингвистами не востребован. Шуму сейчас вокруг Бахтина в мире очень много, но шумят все - семиотики, литературоведы, философы; психологи даже стали прислушиваться, но только не лингвисты, как это ни странно. А Бахтин нуждается в глубоком, непредвзятом и не сию-минутном, так сказать: с точки зрения сегодняшней ситуации, а глубоком прочтении. Вот это начала делать, по крайней мере, Татьяна Николаевна.
Отсюда общая оценка работы очень высокая. Мне кажется, Татьяна Николаевна безусловно заслуживает присвоения ей степени, и работа эта более чем соответствует уровню докторских диссертаций.
И последнее, о чем хотелось бы сказать: Поскольку здесь возникла дискуссия насчет меня - прямо можно сказать (дискуссия возникла вокруг того, что я сказала во вступительном слове, но подход к вопросу был от Учителя - Т.Н.), то я хочу уточнить свою позицию.
Научные или ненаучные подходы к истории языкознания.
Вы знаете, когда я писал вот это предисловие к Березину (очевидно: Ф.М.Березин. «История лингвистических учений» с предисловием А.А. Леонтьева - Т.Н.), я имел в виду не вообще подходы, я имел в виду совершенно конкретные работы по истории языкознания, хотя я их не называл.
Одни конкретные работы строятся так: «А вот что говорил Аристотель, что теперь можно сказать (неразборчиво - Т.Н.) Это не научный подход, простите меня. Или: «А вот идея знака - нет, или а вот идеи структурализма (это Якобсон -примерно так) можно найти у святого Августина». Можно найти, и раньше можно найти, но только они не являются идеями структурализма. Они возникали, они похожи внешне, но они возникали в другом философском, обще-научном и конкретно-научном контексте. Соположить можно все, что угодно, с чем угодно -это не научный подход.
Точно также не научный подход в нашей диссертационной кандидатской принятый порядок, когда от альфы до омеги перечисляются все, кто что-нибудь сказал по данному поводу. Это вообще не история, это - историография науки.
Поэтому я остаюсь на своих позициях и считаю, что действительно только прослеживая логику развития взглядов конкретного человека и только прослеживая, откуда взгляды этого конкретного человека берутся и как они дальше продолжаются в процессе истории наук, только такой подход в истории науки и является научным.
