CC BY
36
МОИ главный человек
Лидия Андреевна Юшкина
(1932—1994)
У меня давно написана и даже отредактирована великим стилистом Я. Э. Юдовичем книга «Очерки об ученых (и других хороших людях)». Ее неоднократно включали в издательские планы, но я не мог ее сдать, потому что в ней не было очерка о главном человеке в моей жизни — Лидии Андреевне Юшкиной, в девичестве Игумновой, которой в этом году исполнилось бы 75 лет, но судьба увела ее в мир иной тринадцать лет назад. В конце концов, будучи изолированным в госпитале, я этот очерк написал. Он довольно большой, и некоторые фрагменты из него я представляю читателям нашего «Вестника».
У каждого человека есть круг особенно близких людей, обычно родственников, и самых любимых друзей, а в этом круге есть кто-то самый-самый. У меня таким человеком с двадцатилетнего, еще непутевого возраста была моя жена Лидия Андреевна Юшкина, с которой я прожил тридцать семь лет и два месяца. Она была не только любимой женщиной, матерью моего ребенка, мозгом и сердцем семьи, но и мудрой наставницей в жизни, соратницей во всех моих делах.
Впервые я увидел Лиду в мае 1956 года. Ее прислали к нам в Шорсуйскую геолого-разведочную партию, которая вела в предгорьях Алайского хребта детальную разведку давно разрабатываемого серного месторождения, из Ташкента, из треста «Средазгеохимразвед-ка» для укрепления гидрогеологических исследований.
Я сидел за столом в геологическом отделе, занимавшем самую большую комнату одноэтажного глинобитного барака, и переносил из пикетажек в общий журнал результаты опробования, а прямо передо мной за окном две девушки размечали тросик хлопушки — нехитрого инструмента для замеров уровня воды в скважинах. Одной из них была наш старший инженер-гидрогеолог, а вторую, что помоложе, я видел впервые.
«Кто это там с Клавдией Кирилловной? Новенькая?» — «Техник-гидрогеолог. Вчера приехала. Будет у нас работать», — ответила шефиня.
Мне эта девушка сразу приглянулась, и я, пожалуй, больше смотрел на нее, чем в журнал. Потом, когда мы стали дружить, она рассказала, что заметила мои красноречивые взгляды и ей страшно хотелось показать мне в ответ язык.
В обед в столовой мы познакомились, а вечером встретились в общежитии. Здесь Лиду поселили с маркшейдер шей Таней, выпускницей нашего
техникума, через комнату от моей. А я жил с горным мастером Рамазаном, закончившим медресе и горный техникум.
Мы с Лидой в тот же вечер долго гуляли по вечернему поселку и с тех пор все свободное время проводили вместе. Она здесь еще никого и ничего не знала, а я был старожилом (четыре с половиной месяца!), к тому же любознательным, и знал почти все. Мы настолько сдружились, что даже органи-
зовали совместную кассу: откладывали от своих скромных зарплат по несколько сотен рублей, чтобы приодеться. Вначале я купил костюм, правда, неудачно, меня заговорили на базаре и подсунули что-то нелепое и кособокое, я его даже не надевал. Лида оказалась более практичной: купила отрез хорошей светлой шерсти и сшила элегантный костюм у портного.
Осенью мы по ее настоянию записались в десятый класс вечерней школы, чтобы подготовиться к поступлению в заочный вуз, но проучились всего два месяца — повторять то, что уже учил в техникуме, лучше по учебникам, чем на уроках.
Уже после первых встреч между нами не осталось никаких жизненных тайн, мы в деталях знали тогда еще короткие биографии друг друга.
Лида, а полностью Лидия Андреевна Игумнова, родилась в г. Старом Осколе, в Пушкарской слободе. Рядом — слобода Стрелецкая. Уже из этого видно, что род ее исходит из старорусских служилых, поскольку в 16 в. здесь проходил российский дозорный рубеж «Белгородская черта», защищавший Русь от набегов половцев, печенегов, крымских татар, и в это родовое древо вплетались ветви священнослужителей.
Отец работал машинистом на паровозе, до этого проходил службу в морском флоте. В армию во время войны с фашистами его не взяли, поскольку работа на железной дороге приравнивалась к военной службе. Не дождавшись Победы, он скончался от скоротечного туберкулеза. Сказались, видимо, и тяжелая работа, и страшная жизнь во время оккупации. Мать, Елена Яковлевна, работала по дому и в огороде, который был основным источником существования, так что Лиде приходилось с самых ранних лет трудиться в поле и на грядках, торговать огородной продукцией. Поэтому, зная, как и я, из собственного опыта отупляющую тяжесть сельскохозяйственного труда, она долго не хотела покупать дачу и согласилась на нее только в пору перестроечной разрухи, когда даже ведро картошки было трудно купить. Весомым аргументом в этом послужило требование малолетнего внука: «Мы не люди, что ли? У всех дачи есть, а у нас нет».
Тяжелейшим периодом в жизни Лиды и ее семьи были военные годы, особенно фашистская оккупация. Дом занимали немцы, семья пряталась в глубоком кирпичном погребе, устроенном во дворе и в мирное время служившим ледником. Стены и пол обкладывали тюфяками и одеялами, готовили на ке-
росинке или на тагане, под которым жгли мелкие ветки или лучинки. В погребе было тесно, но безопасно. Толстые стены и чуть ли не двухметровый накат спасали от бомбежек, осколков и шальных пуль.
Когда в доме квартировали немцы, было полбеды. По крайней мере они имущество не растаскивали. Лида даже вспоминает, что один из солдат, увидев ее, плакал, пытаясь объяснить, что у него такая же «киндер», и проклинал войну. Но когда квартиранты уходили, наведывались мародеры. Эти хватали все, что им приглянулось. Забрали граммофон с большой красивой трубой. Лида пыталась удержать, хваталась за ящик, но фашист ее оттолкнул ногой.
Страшные дни пришлось пережить, когда накатился фронт, советские войска выбивали немцев. Снарядов уже не жалели, орудий не счесть, готовилась переломная битва на Курской дуге. Земля от взрывов содрогалась непрестанно, без перерывов бомбили расположенную рядом станцию. Спас от гибели тот же погреб, из которого не выходили несколько дней.
После окончания школы, а учиться она начала еще при немцах, Лида поступила в Старооскольский геологоразведочный техникум, в то время самое престижное и перспективное учебное заведение города. Шли разведка и освоение Курской магнитной аномалии, геологи были в особенном почете. Закончила его в 1954 году, получив диплом техника-гидрогеолога. Была мечта остаться на КМА, но распределили в Ташкент, в трест «Средазгеохимразвед-ка», а оттуда в Джамбульскую область, в горы Каратау. В их недрах были раскрыты гигантские запасы фосфоритов, и широким фронтом велись геологоразведочные работы.
В мае 1954 года Лида была зачислена техником-гидрогеологом в Чулакта-ускую партию, затем переведена в Джа-лаирскую. Но поскольку полевые работы там завершались, в ноябре 1955 года Лиду, к ее радости, послали на курсы повышения квалификации в Москву, в Московский институт техучебы. Месяцы, проведенные в Москве, Лида всю жизнь вспоминала с восторгом. Самые яркие впечатления, конечно, оставили не занятия (они везде одинаковые), а московская жизнь, московские улицы, магазины, театры, музеи. В те годы производственные дела всегда сочетались с культурным воспитанием, а культпоходы в храмы искусств, в том числе и в
самые престижные, проводились непрерывно.
Наверное, с тех пор, а может и со времени студенческой самодеятельности, у Лиды появилась тяга к искусству, особенно к театральному. Если мы бывали в большом городе, она обязательно старалась затащить меня в театр, а я всеми силами сопротивлялся. Я любил читать книги, когда можно было прерваться и поразмышлять над прочитанным, любил ходить в картинные галереи, где можно не только полюбоваться творениями художников,
но и пофантазировать по поводу запечатленного на холсте сюжета. Что же касается театрального искусства, оно меня в молодости не особенно привлекало. До меня не доходило: почему то, что можно ясно сказать словами, нужно пропеть, причем не всегда складно и умно, или даже выражать руками и ногами в балетном танце. Конечно, красиво, но реальная жизнь красивее. Но уступать Лиде приходилось, никуда не денешься. Театр же для меня начинался не с вешалки, а с буфета, где я выпивал бутылочку пива, потом дремал, посапывая до антракта, чтобы повторить вылазку в буфет и снова вздремнуть. Потом под влиянием Лиды перевоспитался, стал ходить в театры с удовольствием, хотя и без приличествующего трепета.
После возвращения из Москвы Лиду направили в новую партию — Аксайс-кую, там же в Каратау, где гидрогеологические исследования тоже завершались. Тем не менее Лида там успела
проявить себя по-деловому и была награждена почетной грамотой.
Каратауский период Лида вспоминала всегда со светлыми чувствами. Действительно, это было начало самостоятельной жизни, романтики, встреч и дружбы с новыми людьми. С особой теплотой она вспоминала своих подруг и хозяев, у которых жила, переписывалась с ними до конца жизни. А население в поселке Каратау в те годы было более чем пестрое: приезжали со всех краев геологи и горняки, ссыльные, местные казахи, узбеки и русские. Лучшей
подругой Лиды была чеченка Г иля. Она даже дружила с побочной дочкой Берии ( во всяком случае, ей приписывали отцовство зловещего наркома). Письма от каратауских друзей Лиды приходили в нашу семью уже и после ее кончины.
Лида писала письма в главк, просила перевести ее или на КМА, или в другой центральный район, поближе к матери, но ей отказывали. Просто рассчитаться и уехать инженерно-техническому работнику в те годы было нельзя, можно было только перевестись по решению самого высокого начальства. Даже за опоздания на 15 минут положено было судить, хотя я не помню реального случая, чтобы этот закон реализовывался — были и опоздания и прогулы, даже многодневные.
А в нашей Шорсуйской партии гидрогеологические исследования проводились в большом объеме, и в тресте решили перевести Лиду временно к нам с припиской в приказе, что она «... при первой же необходимости будет отозвана».
Мы готовили большой отчет с подсчетом промышленных запасов под добычные работы. От наших результатов зависела судьба действующего рудника, и мы трудились день и ночь. Гидрогеологические наблюдения также были трехсменными, поэтому о возможности отзыва Лиды в тресте не только забыли, но и продолжали посылать к нам новых гидрогеологов, в том числе и высококвалифицированных, у которых можно было многому научиться. Лиду даже повысили в должности до старшего техника-гидрогеолога.
С Лидой мы были неразлучны. Дружба как-то незаметно переросла в любовь, а может быть любовь зародилась с первого взгляда, во всяком случае у меня. Но мы не говорили о любви, хотя уже давно и обнимались, и целовались, и все было ясно. По правде сказать, я боялся отказа. К тому же перед Лидой я чувствовал себя несколько ущербно. Она и старше меня на четыре года, и рослее сантиметров на десять, и должность ее на ступеньку выше, зарплата на сотню больше. Наконец решился, и предложил выйти за меня замуж. Наверное, Лида ждала этого предложения, и, чуть подумав, согласилась.
Написали письма родителям и, не дождавшись ответа, зарегистрировались в поссовете 3 ноября 1956 года. Тогда ни проходить испытательный срок, ни свидетелей приводить было не надо. Свадьбу сыграли в конторе партии, начали вечером 6 ноября, продолжили без перерыва и в праздники 7 ноября.
Отдельного жилья не было, спали в Лидиной комнате в общежитии. На соседней койке, натянув на голову одеяло, ворочалась маркшейдерша Таня — то ли в мятежном сне, то ли из-за бессонницы.
Семейная жизнь продлилась считанные дни. Пришла повестка из военкомата и меня призвали в армию, в автомобильные войска. В областном пункте в Фергане проходили новую медкомиссию, и меня вернули домой с годовой отсрочкой от призыва. Не хватало веса: всего сорок два килограмма при росте 166 см. Мне это не мешало, даже наоборот, летал по горам, как молодой козел, но у военных свои требования. Через два дня, к великой радости Лиды, вернулся домой. Она уже смирилась с трехгодовой разлукой.
Впрочем, потом меня призывали и возвращали из той же Ферганы чуть ли не ежегодно. Каждый призыв стоил Лиде, конечно, немало нервов и навер-
няка отразился на ее здоровье. Наконец, признали негодным к службе в мирное время.
Крыши по-прежнему не было. Уезжающая в отпуск гидрогеологиня дала ключ от своей небольшой комнатки в деревянном бараке, окруженном густым садом. Замелькали счастливые дни. Но и на этот раз дней таких было совсем немного. Меня вместе с группой геологов послали в Ташкент камералить, то есть писать отчет и вести подсчет запасов под присмотром и контролем трестовских специалистов. Конечно, все мы делали сами, но так было положено.
Лида оставалась в Шорсу с частью партии, продолжавшей полевые работы.
И прожили мы в разлуке более чем полгода, обмениваясь лишь письмами и телеграммами. Только один раз, по-моему, по случаю 8 марта, отпустили меня домой, и то на одну ночь.
Ночь эта прошла под своей крышей. Лида переселилась на «конный двор», где были гараж и разные склады, а несколько обособленно стоял барак с террасой, на которую выходили двери множества контор. Одну из таких комнат-контор и выделили нам под жилье. Там была плита под каменный уголь, но готовить приходилось на электроплитках.
Когда я вернулся из Ташкента после защиты отчета, Лида была уже на восьмом месяце беременности. К радости встречи прибавилась и еще одна радость. Нам дали комнату уже в нормальном жилом бараке, где кроме нас жили еще две семьи. Комната была большая с круглой печкой-голландкой, обитой покрашенной черным печным лаком жестью. Зажили по-человечески.
В положенное время отвез Лиду в роддом, что был в больничном городке в нашей части поселка. Длинных отпусков на рождение ребенка тогда не давали — две недели перед родами, две — после. Правда, работу в это время старались найти полегче. В тот же вечер, 17 августа 1957 года, когда пришел проведать жену, обрадовали, что Лида уже родила девочку, здоровую и крепкую. Побежал в поселок, в первом же садике старуха-гречанка за копейки нарезала мне огромный букет цветов. Передал в раскрытое окно роддома.
Девочку назвали Галей.
С рождением ребенка возникли новые проблемы, и самая главная — с кем оставлять Галю? Нужна нянька, а это самая дефицитная специальность в руд-
ничном поселке, где живет в основном молодежь и почти у всех дети. Наконец нашли инфантильную полненькую молодую татарку, которая мигрировала из семьи в семью, надолго нигде не задерживаясь. На время вопрос решился, а когда татарке у нас надоело, и она ушла к очередным «молодым родителям», возиться с Г алей согласилась старушка тетя Шура из соседнего подъезда. Правда, носить ребенка надо было к ней, а у нее были еще внук и внучка чуть более старшего возраста, так что получились своеобразные детские мини-ясли. Так Галя и находилась под доброй опекой тети Шуры, алтайской сибирячки, все годы, пока мы жили в Шорсу.
Работа полевого геолога тяжелая и не регламентированная, поэтому Лиде приходилось очень нелегко. Меня часто неделями, а то и месяцами не было дома. Многодневные маршруты, съемочные и поисковые работы на дальних площадях, командировки в Ташкент. В 1958 году я поступил во Всесоюзный заочный политехнический институт, потом меня перевели в Ташкентский политехнический. Надо было ездить на экзаменационные сессии. Да и когда жил дома, ни на что не хватало времени. Кроме основной работы — маршруты в выходные дни «для души», «для науки», ночные спуски в шахту за образцами после дневной смены. Конечно, часто ходили по горам вместе, брали даже Галю, но основная забота о ребенке была, конечно, на Лиде. К тому же удручала вечная нехватка денег. Зарплаты-то были небольшие.
Перенапряжение, в конце-концов, завершилось срывом — у Лиды развилась нервная экзема, захватившая обе руки. Зуд и боль становились нетерпимыми, лекарства и мази, выписываемые поселковыми врачами, не помогали. Ее направили в Коканд, в кождиспансер. Пришлось брать с собой Галю, поскольку ей еще не исполнилось и года и оставлять одну было нельзя. В диспансере Лида провалялась две жуткие недели, но бесполезно. Рабочие сказали мне, что в греческом поселке в долине есть гречанка, которая лечит любые кожные болезни. Я в знахарей и народных целителей не верил, но все-таки поехал после работы. Разыскал целительницу, которая оказалась древней седой сгорбленной старухой. Гречанка подробно расспросила о ходе болезни, о симптомах и велела принести множество разных компонентов, из которых запомнил сливочное масло и орехи, остальное
забыл. Купил тут же в поселке, принес. Старуха уже перебирала пучки трав, что-то выбирая. Наказала приехать завтра.
На следующий день она дала мне пол-литровую банку какой-то желтовато-серой мази и объяснила, как и сколько раз надо мазать. Я протянул ей деньги, но гречанка отвела мою руку, сказав, что денег она за помощь людям не берет, но просит приехать через неделю и сообщить, помогло или нет.
Даже не через неделю, а на пятый или шестой день экзема у Лиды исчезла. А я за текучкой так и не собрался съездить к целительнице, и до сих пор испытываю досаду на себя. Правда, просил рабочих, чтоб они заглянули к гречанке и сказали, что все в порядке, но не уверен, что и они это сделали.
В октябре 1958 года нам наконец-то дали месячный отпуск. Гале было уже больше года, и мы решили показать ее бабушкам, заодно и познакомиться с новыми родственниками.
Вначале решили заехать к Лидиной матери в Старый Оскол.
Ехали долго. От Коканда до Москвы добирались в плацкартном вагоне андижанского поезда. Хотя и наступил октябрь, в Средней Азии и Казахстане было еще жарко. А в Москве надо переезжать с Казанского на Павелецкий вокзал, там брать билеты на один из южных поездов. Вещей сдуру набрали много — четыре чемодана. Я связал два из них полотенцем, перекинул через плечо, два взял в руки и, еле передвигая ноги, поплелся за Лидой, которая пробивала путь с ребенком на руках. За билетами ее пропустили без очереди, но места были только в общий вагон. При посадке началась давка. Лиду и здесь пропустили (народ свой мы привыкли ругать, а он гораздо добрее, чем в других странах). Нашли нижнюю боковую полку и нормально доехали. На станциях покупали ягоды и яблоки, которые продавали ведрами практически за копейки.
Мать Лиды, Елена Яковлевна, и все Лидины родственники встретили нас тепло и гостеприимно. В первый же день устроили большой званый обед, очень веселый, с современными и старинными русскими песнями, большинство которых я даже не слышал. Ходили в гости к родственникам. Бродили по городку, по огромному базару. Зашли в техникум, съездили в Губкин, посмотрели карьеры Курской магнитной аномалии. Я с интересом рассматривал обрывы речных берегов, сложенных
писчим мелом. С Галей возилась бабушка. Там, в Старом Осколе, Г алю крестили, на этом настояла бабушка. Мы с Лидой не считали себя верующими, я — убежденный атеист, но не противились. Я с детства с трепетом относился к обычаям предков, тем более что вреда они не наносят, но торжественны и красивы. Сам неоднократно участвовал в крестинах в качестве крестного
отца, даже будучи парторгом. Сейчас говорят, что это запрещалось, но меня никто и никогда не упрекнул. Правда, когда крестили Галю, в церковь я не заходил, дожидался у ворот.
Мы хорошо отдохнули и поехали к моей матери в Тверскую область, в деревню Ивангора. Там тоже встреча и застолье, но не с водкой и самогоном, как в Южной России, а с домашним пивом, которое, впрочем, при избыточном потреблении тоже может свалить с ног.
Вернулись в Шорсу довольные отпуском, знакомством с невообразимо увеличившимся кругом родственников, с яркими впечатлениями и гостинцами. Собрали друзей, а это почти вся геологоразведка, провели прекрасный вечер встречи после месячной разлуки. Жаль, что не довезли бидон с деревенским пивом, — уже километров за пятнадцать до Шорсу на ухабистой горной дороге он распаялся от тряски, повеселив пассажиров хмельным запахом вытекшего содержимого.
Осенью после окончания горного отделения Кировского техникума мой брат Олег приехал в Шорсу и стал работать горным мастером, потом начальником смены на Серном руднике (рядом был еще Озокеритовый рудник). До этого он приезжал сюда на практику. Вначале жил в общежитии, а потом его
переселили в нашу квартиру, в кухоньку, освободившуюся от прежней жилички. Лиде забот прибавилось, но жить стало веселее и интереснее. К тому же не надо было хлопотать о топливе: Олегу на руднике выписывали уголь и старую рудостойку на дрова. Пожили мы вместе недолго, почти сразу же Олега призвали в армию, где он отслужил полный срок.
Занимаемую им кухню, нам удалось «отвоевать» в ЖЭКе, и я приспособил ее под рабочий кабинет и хранилище наиболее выдающихся образцов. Основная же геологическая коллекция хранилась в ящиках в выкопанной рядом землянке — угольном складе.
Кроме производственной геологической работы я много занимался наукой. Изучал кристаллографию и минералогию серы, сопутствующих ей минералов, пыгтался разобраться в генезисе месторождения. Писал научные статьи. Их печатали в ведущих журналах, в том числе в «Известиях Академии наук». К концу шорсуйского периода у меня числилось уже почти два десятка публикаций, которые были плодом весьма нелегкого труда и затрат уймы времени. Кроме того, приходилось делать нескончаемые институтские контрольные работы и готовиться к экзаменам. Для научной работы и учебы нужна была литература, в рудничных библиотеках, хотя и достаточно богатых, нужных мне книг не было. Книги шли пачками из издательств наложенным платежом, старую литературу и отдельные статьи заказывал в виде негативных микрофильмов, которые распечатывал на фотобумаге, выписывал много научных журналов.
Все это выкватытало весьма ощутимый кусок из семейного бюджета, и
Лиде приходилось как-то выкручиваться. Она очень хорошо готовила, у нее был выдающийся кулинарный талант, передавшийся потом и Гале. Лида собирала поварскую литературу, вернее, я ей привозил из Ташкента, записывала понравившиеся рецепты, сама экспериментировала. Из самых недорогих, обычных продуктов она могла приготовить множество вкусных блюд. К счастью, овощи и фрукты в Узбекистане были очень дешевыми. Самой дорогой была привозная картошка, но без нее русскому человеку не обойтись. Мясо выпадало далеко не каждый день.
Меня до сих пор поражает, что мои дела и расходы, наносившие весьма ощутимый ущерб семье, не вызывали у Лиды законного раздражения. Она, наоборот, относилась к ним очень серьезно, хотя и старалась рационализировать, урезать. По этому поводу мы даже ни разу не поссорились, хотя по другим житейским делам, бывало, ругались, иной раз даже очень бурно, до традиционного метания тарелок.
Конечно, нельзя сказать, что в те молодые годы я полностью уходил в свои дела, не занимался домашними. Наоборот, все свободное время, которое выпадало, я проводил с Г алей, удовлетворял ее неуемное любопытство, пытаясь этим чему-то учить и воспитывать. Даже когда писал серьезные статьи или решал задачи, она частенько сидела у меня на плечах.
На меня были возложены мытье посуды, когда я был дома, прокручивание фарша, отопление, уборка, хотя она не занимала много времени, так как Лида была чистюлей и все время что-то протирала и прибирала. Моей обязанностью было стоять в очередях, поскольку во всех магазинах были две очереди — мужская и женская. Мужская всегда раза в три короче, а то и всего в несколько человек, женщины в нее пристраиваться не рисковали.
Жизнь складывалась не только из работы и семейных забот. У нас был очень дружный интернациональный коллектив. Ходили друг к другу в гости, выезжали за поселок куда-нибудь на природу, на пикник с пловом и бочкой пива. В выходные лазали по окрестным горам. Ездили в райцентр Яйпан и в ближайший город Коканд, имеющий яркий среднеазиатский облик, с шумным восточным базаром. Ходили в кино: в поселке было два кинотеатра, в которых ежедневно шли неповторяющиеся фильмы. Я еще тогда удивлялся необыч-
ной продуктивности советского кинематографа — как киностудии, хоть и многочисленные, успевают столько снимать! А фильмы какие были! «Чистое небо», «Коммунист». Иногда приезжали со своими постановками театры из Ферганы, Коканда, Ташкента, концертные бригады. Дома слушали радио, пластинки. Каждый вечер заглядывал кто-то из друзей, пили чай, беседовали.
Приезжали на короткое время и Лидина, и моя мама, посмотреть, как мы живем, и помочь в хозяйстве.
В ноябре 1960 года мы поехали в очередной отпуск, и начали по традиции со Старого Оскола. Отпуск пролетел весело, беззаботно. Моя любимая теща Елена Яковлевна непрерывно хлопотала, ублажала нас, как могла, играла с Галей, которой исполнилось уже три года. Иногда, правда, присаживалась на диван, жалуясь на боли в животе.
Настало время уезжать, мы стали укладывать чемоданы. Тут Елена Яковлевна свалилась на кровать, расплакалась от невыносимых болей. Вызвали скорую помощь. Доктор без труда установил диагноз: рак, запущенный, неоперабельный. Удивился, как все это время она держалась на ногах? И я был потрясен ее самоотверженностью — она не только держалась, но и заботилась о нас, придумывала, чем бы еще нас порадовать. Впрочем, и Лида в свои трагические дни оказалась такой же самоотверженной.
Лиде пришлось сдать билет и остаться. В партию послали телеграмму о предоставлении еще одного отпуска (их у нас накопилось несколько). Я, заехав на недельку в Ивангору, вернулся в Шорсу.
Работы по проекту поисковых и разведочных работ заканчивались в 1961 году. Партию должны были после защиты отчета расформировать, нам уже подыскивали новые рабочие места. Партий работало в Узбекистане много (мы тогда перешли из союзного геохимического главка в Главузбекгеоло-гию), геологи были везде нужны. Меня и моего приятеля Мишу Пинчука наметили направить в Ирак, на разведку недавно открытого советскими геологами гигантского серного месторождения Мишрак. Предложение было очень заманчивым: поработать на уникальном месторождении и вернуться с деньгами и с автомашиной. Я же, к удивлению говорившего со мной чиновника, начал отказываться.
Дело в том, что у меня твердо определилось решение уйти в науку, и это надо было сделать чем быстрее, тем лучше. В науке свой стиль работы, свои цели и методы, в производственной гео-логии—свои. Работа в Ираке могла дать совсем другое направление в жизни — или затянуть в производство, или, не дай бог, определить в геологические чиновники. К тому же пришлось бы прервать учебу в заочном институте, а вот смог ли я потом его закончить — не ясно.
Я уже искал возможность перейти в какой-нибудь академический институт и получил согласие из нескольких городов. Выбрал Сыктывкар, Коми филиал АН СССР, о которым почти ничего не знал. Выбор определился тем, что от Сыктывкара было ближе всего до Иван-горы, куда, к моей матери, можно было бы отвозить Галю на летнее время, на время экспедиционных работ.
Лида со мной согласилась. Впрочем, в выборе жизненной стратегии она всегда полагалась на меня, житейскую же практику определяла она.
Объявил о своем решении уйти в науку, причем до окончания отчета. Начальница моя вначале встала на дыбы, но постепенно уговорил ее, пообещав всю свою часть работы сделать до отъезда. Она знала, что обещания свои я выполняю, добавила мне новых заданий, вдвое больше, и успокоилась.
А вот ташкентское начальство, особенно начальник треста, уперлось намертво. Я специально приехал в Ташкент, упрашивал, уговаривал, но безрезультатно. Можно было, конечно, подать заявление и уйти (прежние строгости уже не действовали), но я хотел сделать все прилично, переводом. Письмо с просьбой о переводе в сыктывкарский Институт геологии лежало у начальника главка на столе.
Помог ученый секретарь Института геологии Узбекской академии наук профессор А. А. Малахов. Мы с ним были знакомы недавно, он прочитал мои научные публикации и даже предлагал поступить к нему в аспирантуру, обещая добиться разрешения на прием без законченного высшего образования, на что я не рискнул пойти. Это был загадочный человек. Известный геолог, из эмигрантов, изучавший Македонию и, как говорили, бытший даже советником по ресурсам Адриатики у Гитлера. После войны приехал в Советский Союз и вместо обычных тогда репрессий получил лабораторию и высокую научную должность в институте, чего безуспеш-
но добивались многие местные деятели. Написал серию новаторских статей и выпустил коллективную монографию о рудных формациях. Предполагали, что он был не только геологом, но и крупным советским разведчиком. Александр Александрович, узнав о моих хлопотах, позвонил начальнику треста, потом еще кому-то. Начальник вызвал меня на второй день, обматерил за то, что жаловался, сами бы мол решили, и подписал заявление. Конечно, поставив условие, — сдать мою часть работы.
Всю зиму и весну я день и ночь и в камералке, и дома строил карты и разрезы, чертил, считал, писал. Даже заставлял работать на себя друзей, а одну из Лидиных подруг уговорил все это печатать. Кроме того, подбирал материалы и для себя, чтобы продолжить начатые исследования.
В мае положил на стол начальнице материал, она просмотрела, даже замечаний не сделала. Это были первые готовые части отчета, все остальное было еще в груде первичных материалов.
Продавать из нехитрого имущества ничего не стал, да и что там было? Тазы, табуретки, матрацы, подушки. Привез из Коканда контейнер, загрузил его ящиками с образцами, книгами, скарбом, распрощался с друзьями и знакомыми и уехал в новую жизнь.
Уезжал из Шорсу с некоторой тоской на душе. Здесь мы провели чудесные насыщенные событиями и увлекательной работой годы. Здесь оставалось много друзей — и на рудниках, и в соседних кишлаках, поддержку которых мы постоянно ощущали. Мы с Лидой безмерно были благодарны всем, кто разделял с нами те среднеазиатские годы.
Однажды нам удалось побывать в старых местах. Коллег по работе уже не застали, разъехались после окончания разведки и закрытия рудников. Но из старых знакомых кое-кого удалось встретить, живы были и соседи по квартире. Продолжали работать на разных мелких предприятиях наши бывшие работники. Мы гостили у них.
Из Москвы позвонил Лиде по телефону. Договорились, что она пошлет заявление на расчет и попросит прислать документы почтой.
В Сыктывкаре встретили меня приветливо, оформили на работу и сразу же приписали к одному из геологических отрядов, уходивших на все лето в Большеземельскую тундру. Мои вещи обещали получить без меня и сложить
на складе. Я успел лишь найти небольшую комнатку в частном деревянном доме в поселке Лесозавод и оставить там то, что привез с собой. За комнату заплатил вперед. Послал Лиде письмо и канул в неизвестность. Экспедиция длилась до октября, связи в то время не было, только иногда через оленеводов удавалось передать письма, но они или терялись, или приходили, когда мы уже возвращались. В октябре мы выбрались в Воркуту. Здесь нас ждали письма от близких. Я, наконец, получил известие от Лиды. Проведя почти год с умираю-
щей в тяжелых муках матерью, она, конечно, пронесла тяжелый крест, но исполнила свой дочерний долг.
Елена Яковлевна скончалась 16 октября 1961 года в возрасте 63 лет. Лида похоронила ее рядом с отцом на кладбище у приходской церкви, по христианскому обычаю. Раздала нехитрое имущество, оставив себе только сундук с фамильными вещами и постельными принадлежностями, продала за бесценок родительские полдома и поехала ко мне в неведомую для нее Коми республику, в Сыктывкар. По пути заехала в Ивангору. Я отпросился у начальства на неделю и тоже приехал туда проведать мать и быстрее увидеть Лиду с Галей.
Та осень 1961 года была по-зимнему морозной, да и всю зиму трещали морозы под тридцать и сорок градусов. Комнатка, которую мы снимали, была вообще-то кухней, более половины ее занимала печь. В оставшееся место впихнули только кровать и маленький
столик, все имущество, включая мои книги, было под койкой. Печку надо было почти непрерывно топить. Хозяин, работавший на лесозаводе, привез две машины горбыля. Я порубил топором горбыли на куски, сложил большую поленницу. Дрова горели быстро, кухонька нагревалась так, что приходилось снимать рубашку, а ногам было холодно, сидел за столом в валенках. Теплой одежды у нас не было, только у Г али заячья шубка. Лида подшила мне под осеннее пальто ватник, в этом гибриде и проходил зиму. На вырученные от продажи дома деньги я купил в Ленинграде Лиде шубу из лоскутков лисьих шкурок, довольно элегантную и красивую. Такая в Сыктывкаре была только у профессора В. А. Варсанофьевой. Выделенные же для меня деньги истратил вместо одежды на пишущую машинку. Остальное потратили на жизнь, в основном на еду.
Лиду приняли в лабораторию гидрогеологии лаборантом. Лаборатория обобщала все материалы по гидрогеологии Коми АССР, составляла гидрогеологические карты и сводки. Материалы же эти приходилось собирать в различных геологических фондах. Поэтому гидрогеологи всем составом выезжали на месяцы то в Воркуту, то в Ухту, и Лида, естественно, с ними.
Я оставался с Г алей. Ее почти сразу же устроили в филиальский детский сад, считавшийся одним из лучших в городе. Ранним утром я затапливал печку, готовил какую-нибудь кашку, расталкивал Галю, умывал, наскоро кормил, и мы плелись по морозу к автобусу, потом в толчее ехали до центра Сыктывкара минут двадцать, затем еще минут пятнадцать поднимались в гору до академического филиала и садика. Правда, в гору я уже нес ее на руках. Вечером забирал ребенка из садика, и мы вместе с моим приятелем Мишей Соколовым, у которого жена была тоже гидрогеологом, и на его попечении тоже был ребенок Г алиного возраста, шли в столовую кормить детей, которые, как положено, выкобенивались, и сами ужинали. Потом опять ехали на автобусе в Лесозавод. Первым делом — затопить печку, а уж потом раздевать ребенка. Перед сном опять кормил ребенка какой-нибудь кашкой, укладывал и садился заниматься.
Странно, что в эту холодную зиму никто из нас не заболел.
В первый класс мне пришлось вести Галю тоже самому, Лида в это время
работала в Ухте. Зато встречи после долгой разлуки всегда были радостные. Весной нам дали маленькую комнатку в трехкомнатной коммунальной квартире в двухэтажном деревянном доме. Без удобств, но с водяным отоплением. Наконец-то мы получили собственное жилье. Это было счастьем! Так не радовались даже тогда, когда через пару лет построили новый дом, и мы получили нормальную двухкомнатную квартиру, затем трехкомнатную.
В лаборатории гидрогеологии Лида проработала по своей специальности чуть более четырех лет. Потом, в связи с уходом на пенсию заведующего, лабораторию расформировали, сотрудников сократили и гидрогеологическое направление в институте закрыли. Лида перешла в лабораторию минералогии. Ей поручили освоить методы изучения плотности, объемного веса и пористости минералов, и она переквалифицировалась в минералогического физика довольно быстро. Задача эта не составляла бы труда при изучении образцов нормального размера, но минералогические объекты обычно имеют небольшой, а часто и микроскопический размер. Порой требуется определить плотность кристаллика, который чуть виден, его и взвесить невозможно. Требуются особые сверхчувствительные методы. Какие-то методы Лида освоила сама по литературе, в чем-то помогли опытные физики и минералоги. С рядом методов можно было познакомиться только в отдельных центральных лабораториях, и Лида несколько раз ездила в Москву на стажировку. Главные трудности исходили не из самих методов, а из тех приспособлений, которые в них использовались. Они обычно делались штучно высококвалифицированными специалистами и требовали высокой точности размерных параметров. Что-то Лиде дарили коллеги, что-то приходилось покупать, но очень скоро она собрала универсальную лабораторию и смогла определять плотностные параметры любыми методами: пикнометр ическим, микропикнометрическим, поплавка, в капиллярных трубочках, погружением зерен в тяжелые жидкости. Ни одна из минераловедческих статей не выходила без результатов Лидиных измерений. Она и сама была автором и соавтором ряда научных и производственных отчетов и статей.
Изучением плотностных свойств минералов и горных пород Лида занималась до самого выхода на пенсию,
работая на одном и том же лабораторном оборудовании, хотя вследствие структурных перестроек оказывалась то в лаборатории физических методов исследования, то в лаборатории технологии минерального сырья, и прошла должностную лестницу от лаборанта до старшего инженера.
Работая в минералогических лабораториях, Лиде приходилось в летние сезоны участвовать в экспедиционных исследованиях, причем в очень сложных районах. Она проводила длинные полевые сезоны на вольфрамовых месторождениях Приполярного Урала, на хрусталеносных месторождениях в верховьях р. Кожым на границе Приполярного Урала, на Пай-Хое, на острове Вайгач, в бассейне р. Илыч, в автомобильном пересечении через Среднюю Азию и Казахстан. В экспедициях она ходила в маршруты, занималась подготовкой проб и выделением мономине-ральных фракций, бромоформирова-нием, выполняла все виды лагерных работ — от приготовления пищи до упаковки образцов и снаряжения.
Во всем, что мне удалось сделать в науке ли, в жизни ли, есть частичка Лидиного труда, да и вся моя жизнь в немалой мере стимулировалась ею. Понял это я только после ее кончины. Многое сразу стало неинтересным, не важным, не перед кем стало «выпендриваться».
Лида была спутницей многих моих экспедиций, но я не привлекал ее и даже не допускал к своей научной работе, хотя она и была хорошим специалистом. Правда, пользовался результатами ее измерений да, может быть, просил ее отпечатать несколько страничек, когда припирало, или помочь наклеить фотографии в отчет. И она не вникала в суть моих дел, хотя остро реагировала на мои удачи и промахи.
Как-то дал прочитать одну свою заумную статью, только что вышедшую из печати. Тогда я очень ею возгордился. Лида прочитала одну страницу, потом другую и взмолилась: «Знаешь, лучше я дам тебе десятку на пиво, а читать не буду. Можно?»
Я с радостью согласился и больше не пытался вправлять мозги.
Лида вышла на пенсию по моему очень жесткому настоянию 2 апреля 1987 г., с тридцатилетним стажем работы, в том числе и в тяжелейших экспедиционных условиях пустынь, гор и работы с токсичными тяжелыми жидкостями. Получила повышенную пенсию
136 рублей, вполне приличную по социалистическим временам.
Работа Лиды всегда высоко ценилась и коллегами, и руководством. Только за период работы в Институте геологии в ее трудовой книжке скопились 23 записи о наградах и благодарностях. Она была награждена Почетной грамотой к 250-летию АН СССР, подписанной президентом М. В. Келдышем, медалью «Ветеран труда».
Лида была именно тем человеком, с которым легко, радостно и уверенно идешь по жизни. Она была типичной русской женщиной, носительницей исконных традиций хозяйки и берегини семьи. Я уже говорил, что Лида полностью полагалась на меня в главном, в определении цели жизни, и никогда не сетовала, не раздражалась и тем более не заставляла сменить образ жизни, даже если что-то у меня не получалось или возникали временные трудности. Она верила в меня и не сомневалась, что труд наш рано или поздно по достоинству будет оценен и настанут лучшие времена. Она отводила мне роль ведущего. Что же касается житейских дел, то в них она была, безусловно, главной, хозяйкой в полном смысле этого слова. Мы даже в переписные листы вносили ее как главу семьи.
Лида, несмотря на природную вспыльчивость и, может быть, несколько завышенную требовательность, сохраняла мир, стабильность и уют в семье даже в критические моменты. Она умела довольствоваться малым и из малого сделать достаточное, но могла и устроить по средствам шикарный праздник, если быш для этого повод. Готовила, как я уже говорил, вкусно и разнообразно, с выдумкой. Любила приглашать гостей, принимала с душой приезжающих непрерывно ко мне друзей и коллег, в том числе и иностранцев. Дом держала в чистоте и порядке, а нас с Галей в строгости.
В то же время Лида не была скупой и бережливой. Она была жизненно активной женщиной, азартной. У нас на сберкнижках не скапливалось и тысячи рублей, хотя она мечтала накопить тысячу в виде неприкосновенного запаса. Но придумывалась какая-нибудь очередная авантюра, и в нее уходили последние сотни.
Мы очень много ездили по стране и по заграницам во время отпусков. Чаще всего, конечно, в Москву и в Ленинград, особенно когда в университет уехала учиться Г аля. Чуть ли не родныш го---------------------------------31
родом стала Одесса. У Лиды заболели глаза, началась дегенерация сетчатки, и в знаменитой филатовской клинике окулисты пытались восстановить зрение. Удалось только стабилизировать состояние. В Одессе нашлось столько друзей, что при каждом удобном случае, по делу или без, мы к ним наведывались. А они к нам. Ездили в Эстонию, в Крым, на Кавказ, даже поднимались на Эльбрус, конечно, не на самую вершину. По курортам долго не ездили, оставляя их на «черные дни». Но потом Лида взмолилась — так до конца жизни и не побываем. Были на югах, в Подмосковье, где гораздо лучше, особенно зимой.
Зарубежные поездки через «Интурист» в советское время были доступными, по крайней мере на периферии, и довольно дешевыми — месячной зарплаты и отпускных вполне хватало. Правда, давали путевку лишь раз в два года. Были даже индивидуальные семейные путевки, и именно по такой мы впервые поехали в Болгарию — я как руководитель группы, Лида и Г аля как рядовые ее члены. Надо было побывать в какой-нибудь социалистической стране, прежде чем просить путевку в капиталистическую. Провели несколько дней в Софии, где к нам прикрепили двух студенток в качестве гидов и выделили «Волгу» для экскурсий. В Софии у меня много друзей-минералогов, в свободное время я с ними работал в музеях и университете, а Галю с Лидой опекали их родственники. Потом отдыхали на Солнечном берегу, где нас поселили в по-европейски фешенебельный отель «Феникс» у самого пляжа и предоставили самим себе. У нас были уйма времени, достаточно левов, талоны «Бал-кантуриста», которые мы обналичили. Домой возвращались из Варны, куда нас доставили на легковой машине.
Незабываемым было путешествие по Италии: Флоренция, Ассизи, Рим, Сорренто, Помпеи, Неаполь. Ориентация группы — культура. Побывали во всех главных музеях страны, даже в Ватиканском, слушали проповедь Папы Римского.
Индивидуально отдыхали в Германии, в курортно-спортивном комплексе Оберхоф, побывали в Берлине, Дрездене, походили по горам Шварцвальда. По Венгрии ездили в составе группы, но не менее интересно, увлекательно, познавательно.
Последняя наша совместная поездка проходила в США в 1991 году. Лида уже была на пенсии и хлебосольно при-
нимала моих зарубежных коллег, наезжавших довольно часто. Как-то в разгар застолья директор ресурсного института из Южной Каролины профессор Билл Кейнс, приехавший с очаровательной супругой Джинни, не без иронии поинтересовался: «Что это русские ездят за границу одни, без жен?» — «Так жен не приглашаете», — простодушно ответил я. «А разрешат?» — «Конечно».
Через месяц пришло официальное приглашение для проведения исследований, вместе с супругой в качестве сопровождающего лица. Я зашел в Управление внешних сношений РАН, мне сказали, что надо получить разрешение президента академии. Дело оказалось несложным (поездка-то не за казенный
счет). Заплатил деньги за билеты (они были недорогие, можно было осилить и первый класс, а когда уже были в Америке, цены подскочили в десять раз, стало ясно, что в дальнейшем частные поездки для нас нереальны), оформили визы.
В Америке Лиду приняли исключительно радушно. Ее опекали Джинни, жены других геологов, да и русских было немало — кто работал по совместным проектам, кто искал контракты (российская наука входила в глубокий кризис). На одной из вечеринок как-то собралось сразу пять директоров российских геологических институтов. Жили мы в очень шикарном отеле, с персональным бассейном. Пока я работал в лабораториях, Лиду знакомили с городскими достопримечательностями, женщины даже съездили на экскурсию в Чарльстон. По вечерам почти ежеднев-
но устраивали приемы или в ресторанах, или в семьях, в выходные дни ездили на пикники. Совершили многодневную поездку через Южную и Северную Каролину, Вирджинию в Вашингтон и Балтимор. Мы наносили визиты в университеты, Национальную академию наук США, в Геологическую службу, различные фонды. Посещали музеи в Вашингтоне, посетили посольство России и посольский городок.
По своему характеру Лида была строга, но доброжелательна, приветлива, открыта. У нее было много друзей, ее все любили.
Будучи на пенсии, Лида несколько раз выходила на работу на разрешенные пенсионерам три месяца, но основное время уделяла даче.
Дача — это слишком громко сказано. Обычный садовый участок в шесть соток, но довольно уютный, у ручейка, текущего в глубоком рву, с берегами, заросшими ивняком. Участок был совершенно не разработанный, зато земля отличная — лужок на песчаной почве. Домик из гипсобетонных блоков маленький, пять на три с половиной метра, под железной крышей, сделанный только вчерне: стены, пол, потолок, окна. Построил его один из немцев-строителей, которого жена уговорила уехать в Германию. А на оформление документов нужны были шесть с половиной тысяч. Вот трудолюбивый немец и склепал домик из материалов, которые добывал из разбираемых старых деревянных домов на будущих стройплощадках. А у нас в это время деньги оказались. Я прочитал лекцию на одной из геммологических ярмарок в Италии и получил неожиданно большой гонорар — тысячу долларов. Это было дикое время, когда распродавали Россию, в том числе и посредством идиотского валютного курса. Обменял тысячу долларов на тридцать тысяч рублей, купил дачу за шесть с половиной, машину «Москвич» за двенадцать и гараж за девять. Осталось кое-что и на стройматериалы.
Домик потихоньку за зиму доделали, летом покрасили, поставили сарай, теплицы, землю вскопали, правда, постепенно, в течение нескольких лет, посадили кусты, овощи, картошку. Два-три трудных года возделывали дополнительно даже два картофельных участка за городом. Подспудно в нас живет где-то переданная предками крестьянская ответственность за землю. Хотя понимаешь, что физический труд отнюдь не
способствует творческому, но знаешь, что земля должна рожать.
У Лиды и в сельском хозяйстве проявился дремавший в ней талант: все цвело, зеленело, давало хороший урожай. Пожалуй, я не прав, талант не дремал, поскольку квартиры и балконы были полны цветов, а на подоконниках даже в середине зимы краснела ремонтантная земляника, созревали миниатюрные гранаты и арбузы, разные сорта перца, инжир.
Однако и здоровья, я думаю, дача отнимала не мало. Лида уставала, нередко простужалась. К тому же по ее нервам, да и всех пенсионеров, был нанесен сокрушительный удар экономической терапией — тяжелым трудом заработанная пенсия превратилась в ничто, такие деньги теперь получал любой лодырь и бомж. Дача стоила двух сломанных рук — неосторожно спускаясь, Лида упала с крутой лестницы. А потом, уже через десять лет после смерти Лиды, Г аля, штукатуря стены, упала с табуретки и сломала шейку лучевой кости. Сейчас я думаю, что лучше бы мы эту дачу и не заводили, а ездили бы, как и раньше, отдыхать в лес и на речку.
Ночевать на даче мы оставались редко, возвращались в город, до которого всего полчаса езды. Но там я устроил небольшой кабинетик и в свободное время в тишине сделал несколько неплохих работ.
В 1992 году справили 60-летие Лиды в одном из хороших кафе, куда пришло много друзей, сослуживцев, и было тепло и весело.
Летом 1993 года Лида все чаще и чаще стала ощущать недомогание. Мучал кашель. Ходила по поликлиникам. Определяли то воспаление верхних дыхательных путей, то плеврит. Болезнь развивалась быстро. Предположили туберкулез, две недели исследовали в тубдиспансере, заодно проверили и меня с Г алей и даже домашних животных. Туберкулеза, на что я надеялся в душе, как на менее страшный диагноз, не оказалось. Предположили рак легких. Он и подтвердился томографией.
Не локальная опухоль, легкие поражены полностью, уже ничего не сделаешь. Даже в онкологию не положили, отправили домой. Пару раз мы отвозили туда Лиду, чтобы откачать из легких жидкость, когда кашель становился невыносимым, а так она угасала дома под присмотром приходившего время от времени врача из спецполиклиники. В президиуме Академии наук предлага-
ли положить Лиду в онкоцентр или отправить в Америку, но мы отказались, так как ситуация была очевидной. Лучше провести последние дни дома, под нашей семейной опекой, чем мучиться на больничных койках. Я был в Китае, и китайские друзья снабдили меня какими-то чудодейственными, по их словам, лекарствами из живительных трав. Болезнь они, конечно, не переломили, но какое-то время Лида чувствовала себя лучше. Может быть, этому способствовали не сами травы, а психотерапевтический эффект, обусловленный верой в чудеса китайской медицины. Меня поражали потрясающее достоинство, жизненная стойкость Лиды, переходящие в подлинный героизм. Зная, безусловно, о своей судьбе, она ни в чем не проявляла даже малейшей жалости к
себе, не подавала вида, что ей мучительно тяжело, ни на мгновение не впадала в уныние. Пока могла передвигаться, всегда что-то пыталась делать по хозяйству, а когда окончательно слегла, то старалась как можно меньше привлекать к себе внимания, терпела и боли, и неудобства, до предела.
Я взял отпуск и проводил все время рядом. Хотя спать в той же комнате она не разрешала, не хотела тревожить, поставил раскладушку рядом и вскакивал, чтобы оказать какую-то помощь или перевернуть, когда непрерывный кашель переходил в надрывный. Г аля тоже всегда была начеку, постоянный уход за Лидой лежал полностью на ней.
Знала Лида, что осталось жить очень мало, и ненавязчиво давала наказы беречь друг друга, заботиться о судьбе внука Андрея, которого очень любила. Мне сказала только одно: «Знаю, Коля, что тебе трудно будет. Устраивай личную жизнь, как захочешь, но только будь
осторожен, не влипни». И еще просила не ставить ей помпезный памятник — деревянный крест и все. А если уж памятник, то очень скромный и, ради бога, без портрета.
Проходили предновогодние дни. Стояли сорокаградусные, такие, как в первый год нашей жизни в Сыктывкаре, морозы. Лиде очень хотелось протянуть подольше, не испортить новогодний праздник. А какой праздник мог быть? Мы с Галей делали при Лиде веселый вид, а на душе кошки скребли, Г аля украдкой рыдала. Перед боем курантов, возвещавшим наступление 1994 года, Лида позвала нас троих, меня, Галю и Андрея, к себе в комнату. Мы увидели ее, приподнявшуюся на груде подушек, в маске Деда Мороза, с белой бородой и в красном капюшоне, с меш-
ком в руках. Она с улыбкой поздравила нас с Новым годом, провозгласила всем персональные пожелания и одарила подарками. Открыли шампанское, мы выпили с Галей по бокалу, уложили уставшую Лиду поудобнее и разошлись.
Раза четыре за ночь я ее переворачивал с боку на бок при приступах кашля и удушья, а под утро меня насторожил какой-то неестественный хрип. Вскочил. Лида была без сознания, пыталась сделать судорожные вздохи, но не получалось. Крикнул Галю. Она кинулась к Лиде, старалась помочь ей вздохнуть. Я потерял сознание и сполз у косяка двери на пол. Очнулся от того, что меня тормошила плачущая Г аля.
Лиды не стало. Часы показывали 7:40. Лида прожила 62 года без трех дней, на год меньше своей матери. Ее сразил тот же проклятый рак.
Похоронили Лиду в день ее рождения, 4 января, на Краснозатонском кладбище в красивом сосновом бору. Про-
водить в последний путь пришло очень много народу, и не только из института. Лиду любили все, кто ее знал. Перед этим отпевали в церкви. Она не была явно верующей, но и не считала себя атеисткой, и мы с Галей решили, что христианский обычай нельзя нарушать. Провожала ее та же маленькая старинная иконка Богоматери, которая была и в гробу Лидиной мамы, а может быть, и других предков.
Много дней шел поток соболезнований. Их публиковали газеты, телеграммы и письма приходили не только из России, но и из других стран, где она приобрела друзей. Из Университета Южной Каролины сообщали, что в эти скорбные дни был устроен ее мемориал в одном из холлов.
Я очень долго не мог смириться с тем, что у меня уже нет моей Лиды.
Первые дни ежедневно ездил на кладбище. Потом пошли командировки, навалились дела, но все равно Лида не уходила из души.
Особенно тяжело было попадать в те места, где мы бывали с нею вместе. Приехал весной в Южную Каролину поработать в университетских лабораториях и не находил себе места. Ресторанчики, в которых мы сидели, магазины, где что-то покупали, улочки, по которым гуляли. Вот сквер около местного Капитолия, куда в обед выходили молодые клерки, ученые, преподаватели, а их жены, часто с малыми детьми, приносили нехитрый обед, расстилали белые скатерки на зеленой траве, сервировали, некоторые зажигали свечи. Я тоже в это время отрывался от электронного микроскопа и выходил в сквер. Меня встречала Лида, тоже со
скатертью и пакетом какой-нибудь легкой еды, и мы присоединялись к общей идиллии. Теперь я старался пройти подальше от этого сквера, не выдерживало сердце.
Дома было не легче, не доходило до сознания, что Лиды нет, по привычке частенько звал ее. Галю называл Лидой. На дачу, где все помнило заботливые Лидины руки, ездить не хотелось.
Лида ежедневно снилась мне долгие годы и часто приходит даже теперь, когда прошло уже тринадцать лет со дня ее ухода. И ни разу во сне я не слышал от нее ни неудовольствия, ни укора, все сны доброжелательные и светлые, как памятник из лейкократового гранита с летящим в радугу голубем на ее могиле под уходящими в небо стройными соснами.
Академик Н. Юшкин
ВОСПОМИНАНИЯ 0 В. М. СЕНЮКОВЕ
К 100-летию со дня рождения
Впервые я познакомился с Василием Михайловичем, с большим интересом прочтя роман Ф. Пудалова «Лоцман кембрийского моря», где он явился прообразом геолога-первооткрыва-теля кембрийской нефти в Сибири. Поэтому первая очная встреча с этим легендарным человеком несколько разочаровала. Вместо российского богаты-ря-первопроходца я увидел невысокого, худощавого человека, лицо, изборожденное глубокими морщинами, и руки труженика-крестьянина. Речь его поначалу тоже показалась мне не совсем правильной, с каким-то легким коми акцентом и иногда с нечетким выговором. Одевался он тоже достаточно просто, без всякой парадности и вычурности.
Впоследствии оказалось, что Василий Михайлович знал моего отца, Калинина Павла Дмитриевича, и всякий раз, когда он оказывался в Сыктывкаре, то обязательно заглядывал к нам в гости. Здесь, за дружеской беседой и воспоминаниями о прошлом постепенно раскрывался его талант увлекательного рассказчика, с хорошим чувством юмора. Действительно, его жизнь была достойна романа, настолько она была насыщена историческими событиями. Василий Михайлович разговаривал со Сталиным, встречался с Серго Орджоникидзе, познал жесткую руку Берия, успешно работал в геологии под научным руководством академика И. М.
Губкина, беседовал с академиком В. И. Вернадским о тайнах происхождения нефти, разрабатывал с инженером М. И. Циферовым фантастическую идею подземных беструбных тоннелепроводов.
В республику он приезжал неоднократно как активный участник республиканских геологических конференций. И здесь во всю мощь раскрывался его талант научного предвидения и убедительности, когда он приводил все новые доказательства неисчерпаемости нашего северного края. Благодаря идее В. М. Сенюкова об опорном бурении в республике, была доказана перспективность на нефть и газ целого ряда про-
дуктивных горизонтов, а Усинская скважина, «закоперщиком» которой, по словам первого секретаря Коми ОК КПСС И. П. Морозова, тоже был В. М. Сеню-ков, стала первой нефтяной скважиной в Большеземельской тундре — новом для страны нефтеносносном регионе.
Василий Михайлович живо интересовался жизнью республики. Он был необычайно легок на подъем. Так, узнав об открытии в Сыктывкаре первого государственного университета, немедленно послал теплую телеграмму с поздравлениями ректору СыктГУ, проф. В. А. Витязевой, а затем вскоре приехал и сам, чтобы лично поздравить студентов и преподавателей с этим радостным событием.
Смерть ученого оказалась неожиданной для всех нас. Он умер как солдат, на посту, от последствий подземного взрыва на закрытом полигоне в Подмосковье, где проводились испытания подземного реактивного снаряда инженера М. И. Циферова. Мне довелось в составе делегации от Коми АССР участвовать в похоронах нашего великого земляка. Тогда я близко познакомился с его друзьями и сподвижниками по работе, с семьей его сына Ремира Васильевича Сенюкова. И с тех пор я храню в себе светлый образ Василия Михайловича Сенюкова, вечного труженика и великого ученого, отдавшего всего себя на службу своему народу и России.
К. г.-м. н. Е. Калинин
