Мотивы прозы А. П. Платонова в романе Е. Г. Водолазкина «Авиатор» Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Я.В. Солдаткина

Мотивы прозы А.П. Платонова в романе Е.Г Водолазкина «Авиатор»

В статье рассматривается роман современного прозаика Е.Г. Водолазкина «Авиатор» в контексте актуальных социокультурных запросов на переосмысление советского прошлого и диалога с русской литературной традицией и философией ХХ в., в частности, с антиутопическими произведениями А.П. Платонова («Котлован») и «Философией общего дела» Н.Ф. Федорова. Автором анализируется трансформация в романе Водолазкина платоновских идей преодоления смерти и символов кладбища, собирания и сохранения вещей. Ключевые слова: современная русская проза, литературная традиция, антиутопия, русский космизм, мотив, сюжет, «Авиатор» Е.Г. Водолазкина, проза А.П. Платонова.

Для современной отечественной культуры и общественного сознания характерен интерес к советскому периоду русской истории, свидетельствующий о потребности в переосмыслении многообразного наследия советской эпохи, о влиянии опыта прошлого как на социально-экономическую, так и на философско-гуманитарную и литературную сферы. Ряд отечественных прозаиков в последние годы выпустили романы, отсылающие к советским литературным топосам и узнаваемой соцре-алистической стилистике: К. Букша «Завод «Свобода», З. Прилепин «Обитель» (подробнее см., например, [Костырко, 2015]), Р. Сенчин «Зона затопления», Г. Яхина «Зулейха открывает глаза» и др. Активно обращается к советским воспоминаниям современная русская «женская проза» с ее семейно-бытовым романами, посвященными, как правило, нескольким поколениям одной семьи. С другой стороны, как верно замечает В.А. Мескин в своем обзоре недавних «премиальных» прозаических новинок, «писатели обращаются в прошлое..., чтобы объяснить настоящее» [Мескин, 2015, с. 69]). Напряженные современные поиски национальной идеи, отологических и этических оснований бытия заставляют писателей размышлять над культурной и социальной преемственностью, над теми сложными связями, которые прослеживаются между актуальными проблемами нынешней России - и трагическим русским ХХ в.

Для творчества современного прозаика Е.Г. Водолазкина, лауреата престижных литературных премий, чей наиболее известный роман

Ф

I «Лавр» переведен уже более чем на двадцать языков, тема истории, ^ ее закономерности, ее восприятие личностью - одна из ведущих (см., например, [Вежлян, 2013]). И если «Лавр», повествующий о судьбе к средневекового русского монаха, связан с современностью опосредо-ср вано (через концепцию спиралевидного движения времени, подобного трекам на музыкальной пластинке, позволяющего ввести в повествование современные эпизоды и совместить грамматические и стилевые приметы церковно-славянского и современного русского языков), то остальные тексты Водолазкина далеки от средневекового контекста: действие его романов «Похищение Европы» и «Соловьев и Ларионов», эссе из сборника «Инструмент языка», повести «Близкие друзья» разворачивается в ХХ в. Вопросу взаимодействия современности с советским прошлым, очередной попытке нравственной интерпретации советского опыта, его влияния на общество и личность, посвящен новый роман писателя «Авиатор» (2016).

Формально редакторская аннотация относит «Авиатора» к популярному в массовой прозе жанру «альтернативной истории» [Гула-рян, 2006]), сюжет кажется фантастическим: главный герой романа, художник и политический заключенный Иннокентий Платонов, в конце 1930-х гг. на Соловках становится участником эксперимента по крио-нике (осознанно выбирая заморозку как путь относительно безболезненного ухода из страшной реальности лагеря), но каким-то чудом доктору Гейгеру в конце 1990-х гг. удается «разморозить» и воскресить, вернуть к жизни человека совершенно иной эпохи, самосознания, мышления и нравственных качеств. Согласимся с критиками, что подобная завязка используется Водолазкиным в качестве повода для утверждения принципиальных моральных и философских максим, за фантастическим допущением скрывается серьезный разговор о палачах и жертвах, о коллективной и индивидуальной вине и надежде на искупление, поскольку «центральная проблема романа - проблема времени, проблема истории. И разрешается (ставится?) она в двух плоскостях - личной и общественной. В общественной жизни, в большой истории события, по мнению автора, происходят как неизбежный результат того, что в тот или иной момент кипит внутри людей. Войны, лагеря, тоталитарные режимы - все это зеркало общественной души, на которое бесполезно пенять, поскольку единственное, что во власти человека, - изменить себя» [Филатов, 2016].

В частности, герой романа, которого поколение постсоветской эпохи считает «жертвой тоталитаризма», оказывается убийцей, «покаравшем» доносчика, но и после «разморозки» отчаянно нуждающемся в покаянии и прощении: Господи, помилуй. Я сказал священнику:

вот я покаялся на исповеди, что когда-то убил человека, но легче мне 1 ^ не становится. Священник мне ответил: ты просил прощения у Бога, ^ ^ Которого не убивал, - может быть, тебе попросить прощения у уби- § ° того? Боже мой, что же я могу сказать убитому, и услышит ли он сс меня оттуда? [Водолазкин, 2016, с. 404]. Безусловно, эта сложная этическая проблематика перекликается с философскими поисками русской литературы XIX и ХХ вв. (прежде всего, Ф.М. Достоевского), а идея воскресения как исцеления от греха - напрямую с евангельскими сюжетами об исцелении расслабленного при овчей купели и о воскрешении Лазаря (думается, не без определенной иронии отдел криони-ки, созданный на Соловках, кодируется у Водолазкина аббревиатурой «ЛАЗАРЬ» (Лаборатория по замораживанию и регенерации)): Засыпая, я думал о Лазаре. Его судьба была для меня единственной надеждой. <...> Я понимал, что обретение меня при разморозке живым исключено, но мне не хотелось уходить с чувством отчаяния. Господь воскресил Лазаря через четыре дня. <...> Думая сейчас о моей разморозке, я - ввиду количества ушедших лет - спрашиваю себя: не стала ли она воскрешением целого поколения? [Там же, с. 279].

С другой стороны, тема воскресения, физического или символического преодоления смерти - ключевая для русской литературы, философии, культуры ХХ в. Идея физического воскрешения умерших как высшего долга человечества по отношению к умершим поколениям (в общественном измерении) и детей по отношению к родителям (как личностная цель) сформулирована в монументальном трактате самобытного русского философа Н.Ф. Федорова «Философия общего дела» (первая публикация 1906 г.), основателя «русского космизма», повлиявшего на многие реальные советские научные проекты (Институт крови А.А. Богданова, природная регуляция и искусственное орошении, освоение космоса).

В этом смысле опыты по крионике академика Муромцева в романе Водолазкина - не «фантастика», а достаточно узнаваемая метафора советского общественного сознания: путь к «светлому будущему», миру без смерти, раю на земле (...мне как-то так спокойно подумалось, что после избиения на Секирке я попал прямо в Рай [Водолазкин, 2016, с. 206]), который лежит через фактическое умерщвление участников эксперимента. Неслучайно герой Водолазкина даже роняет фразу об «общем деле» [Там же, с. 213], которое сближает их с Муромцевым, но в котором у них, тем не менее, принципиально разные роли.

Не акцентируя специально, Водолазкин выстраивает повествование как своего рода ответ на советские утопические идеологемы и их антиутопические вариации в произведениях Е.И. Замятина, М.А. Булгакова,

Ф

I А.П. Платонова. В списке книг, составленном Водолазкиным для пор-

ф

^ тала «Книги моей жизни» [Водолазкин, 2015], указано одно из самых

^

известных произведений, развенчивающих советское утопическое мыш-

к ление, - «Котлован» А.П. Платонова. Вообще, для понимания социо-

ср культурного контекста романа фигура и творчество Андрея Платонова, писателя, на первый взгляд, очень далекого от творческой вселенной Водолазкина, представляются нам значительными, а платоновские мотивы и образы, обнаруживаемые в произведении, - важными для символики и метафизики романа.

Обратим внимание на наименование главного героя и основного повествователя «Авиатора» - Иннокентий Платонов. Имя имеет латинское происхождение («невинный») и связано с уже описанной выше диалектикой вины и невиновности повествователя. Вероятно, оно является намеком на прощение, даруемое ему автором. Фамилия «Платонов» (и ласкательное прозвище «Платоша», которым награждает героя супруга Настя) ассоциируется в романе с философом Платоном («все, что включает имя Платон, несет в себе оттенок мудрости» [Водолазкин, 2016, с. 230]), а потому мы вправе говорить только о гипотетическом указании на образ писателя Платонова и платоновское творчество, - или же о знаменательном совпадении, которое может стать, тем не менее, определенным «кодом прочтения» для романа, поскольку позволяет объединить семантику «советского прошлого», «победы над смертью», преодоления истории - основные смысловые узлы романа.

Влияние уже упомянутой нами «Философии общего дела» Н.Ф. Федорова на художественный мир и поэтику произведений Андрея Платонова установлено исследованиями Н.В. Корниенко [Корниенко, 1993] и С.Г. Семеновой [Семенова, 1988]. Более того, современный филологический интерес к русскому космизму и наследию Федорова во многом обусловлен как раз платоновской рецепцией его идей. Все ключевые платоновские герои, как «преобразователи» и «Дон-Кихоты революции», так и «созерцатели» и «сокровенные люди», видят в социальной революции средство для построения нового мира, в котором смерть будет уничтожена, а мертвые - воскреснут. Диалектика жизни и смерти раскрывается Платоновым и в «Котловане», и в «Чевенгуре», причем для этих текстов одинаково характерно установление взаимосвязи между мистически понимаемым коммунизмом и преодолением смерти. Соответственно, смерть героев будет маркировать неудачу социальных преобразований (см. авторское послесловие к «Котловану»: Погибнет ли эссесерша подобно Насте или вырастет в целого человека, в новое историческое общество? <...> Автор мог ошибиться, изобразив в смерти девочки гибель социалистического поколения...

ГО ГТ

[Платонов, 2009, с. 534]. В этом контексте соловецкая крионика, описан- § §

ная Водолазкиным в реалистических тонах, и связанная с ней тема физи- го ^

Е с

ческого отрицания смерти, размытия границ времени и пространства, ш ^ вполне соотносится с той одновременно физической и метафизической ^ трактовкой смерти как социального зла и квинтэссенции тоталитарного (и любого ложного, противоестественно устроенного) общества, какой она предстает в платоновской вселенной, в частности, в «Котловане».

С другой стороны, тема воскрешения мертвых принципиальна важна для героев Платонова и в аспекте развития сюжета «преодоления сиротства», когда, в соответствии с философией Н.Ф. Федорова, каждый человек объявляется сиротой, обреченным на потерю родителей и, соответственно, обязанным трудиться над их физическим воскресением. Во многом, именно федоровскими мотивами объясняются многочисленные кладбищенские сцены в романах и повестях Платонова, стремление его героев прикоснуться к миру мертвых, в окончательность уничтожения которых они, в сущности, не очень верят. Эта классическая «платоновская» коллизия неоднократно возникает и в романе «Авиатор»: Иннокентий Платонов испытывает постоянный интерес к кладбищам. По словам его супруги, мы не впервые по кладбищу гуляем: у Платонова - как бы это выразиться? - некоторая слабость к таким прогулкам [Водолазкин, 2016, с. 294]. Там же, на кладбище, Платонов случайно находит могилу старика из своего детства: - Если раскопать эту могилу, - говорю Насте, - можно увидеть человека, которого в последний раз я встречал в 1905 году. Протяжный Настин взгляд на меня. Выразительно молчит. Кажется, она не хочет откапывать Терентия Осиповича [Там же, с. 293]. Таким образом, для Платонова, перешагнувшего через смерть и несколько эпох, мертвецы в могилах -живы, они - еще люди, к ним обращаются по имени-отчеству. Более того, эти частые прогулки по кладбищам, на которых Платонов ищет знакомых, людей «своего времени», выполняют во многом именно федоровско-платоновскую функцию: очнувшись в конце 1990-х, символически «осиротевший» Иннокентий Платонов ищет «своих», тех, кто знал его когда-то, еще до смертного сна. Подобно героям «Чевенгура», мечтающим раскопать могилы своих близких, поскольку никакой смерти на самом деле нет, Платонов Водолазкина соединяет религиозное представление о бессмертии души с ощущением реальности телесного посмертного существования, которое не вызывает у него ужаса, брезгливости, страха.

Этот очень «платоновский» мотив устремленности живого к мертвому (и подразумеваемого зова мертвых к живым), эстетизации смерти как одной из форм жизни, логически разрешается в эксгумации Терентия

Ф

I Осиповича, случайно осуществленной водоканалом, прокладывающим ^ через кладбище коммуникации: Одним движением приподнял крышку и сдвинул ее на край гроба. В бьющемся свете прожектора стали видны к останки человека. Этим человеком был Терентий Осипович. Я узнал ср его сразу. Прилипшие к черепу седые волосы. Торжественный мундир, ¡^ почти не тронутый тлением. Таким, собственно, он был и при жизни. Отсутствовал, правда, нос, и на месте глаз зияли две черные дыры, но в остальном Терентий Осипович был похож на себя. Какое-то мгновение я ждал, что он призовет меня идти бестрепетно, но потом заметил, что у него нет и рта [Водолазкин, 2016, с. 325-326]. Для героя Водолазкина, помимо метафоры физического соединения разорванного времени, встреча с Терентием Осиповичем на кладбище указывает на возможность покаяния перед убитым им соседом Зарецким: Потом я ходил на кладбище. Взяв с собой Фемиду (статуэтку, орудие убийства. - Я.С.), снова говорил с рабом Божиим Николаем [Там же, с. 404]. Убежденность в «бессмертии» мертвых, пребывающих на кладбище не столько в жутковатом мороке «Бобка» Ф.М. Достоевского, сколько в ожидании будущего воскресения, прообраз которого самому Платонову довелось пережить, дает герою надежду на прощение не в плане умозрительном, мистическом, но во вполне реальном, поскольку грань между живым и мертвым не представляется непроходимой.

В художественном мире «Авиатора» мертвые оказываются долговечнее живых, они не только присутствуют в памяти героя, но обладают неким «пакибытием», отменяющим привычные представления о времени, которое оказывается обратимым, неподвластным смерти и уничтожению: Ведь настоящее покаяние - это возвращение к состоянию до греха, своего рода преодоление времени. А грех не исчезает, он остается как бывший грех, как - не поверите - облегчение, потому что рас-каян. Он есть - и уничтожен одновременно [Там же, с. 409]. По сути, Иннокентий Платонов сам возвращается к жизни для того, чтобы раскаяться, доказать бессилие и неокончательность смерти. Религиозная христианская семантика у Водолазкина (как и мистически-философская семантика в произведениях Андрея Платонова конца 1920-х -начала 1930-х гг.) обретает и физическое измерение. Антиутопический научно-социальный эксперимент по крионике наполняется искупительным смыслом в контексте личной судьбы и нравственной эволюции Иннокентия Платонова.

С темой обуздания и преодоления времени связан и сюжет записей, которые ведут трое главных героев романа: сам Иннокентий, его жена Настя и лечащий врач Гейгер. И если в начале повествования записи, которые делает Иннокентий, используются врачом как методика

го т

пробуждения памяти, то постепенно для героя они становятся спосо- 1 ^ бом задержать время, а потому он просит записывать воспоминания го ^ и впечатления и своих близких: Накануне Иннокентий попросил меня § ° описать венчание. Я предложил снять венчание на видео. Он взял меня за руку и сказал: - Нет, опишите, пожалуйста, словами. В конечном счете остается ведь только слово [Водолазкин, 2016, с. 340]. В понимании Иннокентия, важны именно детали, подробности, о которых не расскажут в учебниках: Описания должны касаться чего-то такого, что не занимает места в истории, но остается в сердце навсегда [Там же, с. 336]. Подобное собирание незначащих деталей свойственно и платоновским героям, стремящимся сохранить «вещество существования», восстановить то, можно назвать «полнотой бытия». В частности, Вощев в «Котловане» ничего не записывает, но собирает такие частицы отжившего: Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. «Ты не имел смысла житья, - со скупостью сочувствия полагал Вощев, - лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить [Платонов, 2009, с. 416]. При разности подходов (собирание предметов и описание впечатлений) механизм поведения и логика героев типологически родственна: спасти от забвения и - в конечном итоге - от времени и уничтожения, сообщить смысл всему, что существует на земле и соприкасается с человеком, весь окружающий его ощущаемый мир, в котором отражается и продолжает отражаться человек и после физической смерти.

Обратим особое внимание на близость семантических и метафорических художественных решений, свойственных поэтике А.П. Платонова и Е.Г. Водолазкина и неслучайность подобных типологических схождений. Объяснения этому явлению лежат, с нашей точки зрения, как в культурно-философской, так и в собственно литературной плоскостях. Прежде всего, исследовательский и читательский интерес к творчеству Платонова, масштабные научные конференции, издание собрания его сочинений в 2008-2009 гг., тома его писем в 2014 г., свидетельствует о современной востребованности этого писателя с его причудливым художественным сознанием и сложным восприятием советской действительности (о платоновских мотивах в современной русской прозе см. [Солдаткина, 2015]). Более того, платоновское мировидение позволяет показать советскую действительность во всей ее диалектической противоречивости: оттенить ее отрицательные стороны подавления человека, но и подчеркнуть мечты о справедливом обществе, поиски мистического счастья самоотвержения, в определенной степени,

Ф

I смыкающиеся с религиозными православными идеалами. В этом отно-

^ шении платоновские антиутопические образы становятся для Водолазок ^

кина, возможно, той отправной точкой, которая служит ему для харак-к теристики духа воссоздаваемой эпохи, и, с другой стороны, для нового ср - философско-символического - взгляда на уже масштабно проработанный литературой и публицистикой исторический материал (в частности, быт и нравы Соловецких лагерей).

Но, представляется, не только культурно-исторический опыт платоновской прозы, но и ее поэтика находит свой отклик в художественном мире романа «Авиатор». Творчеству Платонова свойствен органичный сплав социальной и философской проблематики, повышенная символизация повествования, активное использование приемов овеществления метафор и метафоризации повседневности, проявляющиеся, в том числе, и в узнаваемой платоновской диалектике физического и метафизического в изображении и понимании смерти, взаимодействия небытия и бытия. Эти платоновские творческие открытия, вольно или невольно, продуктивно воплощаются в тексте «Авиатора», помогая передать принципиально важную для Водолазкина семантику преодоления смерти не только на мистическом, но и на телесном уровне, показать взаимозависимость и взаимообусловленность мира и человека, отражающего этот мир и - тем самым - привносящего в него смысл и, в конечном счете, бессмертие. Думается, для этих двух писателей-мыслителей типологические схождения могут проистекать как из общего модернистского мировоззрения, свойственного обоим, так и из сходства в трактовке семантических и метафорических комплексов «жизни-смерти-бессмертия», «сохранения вещества», поисков путей нравственного переустройства общества и личности. Даже заглавная тема романа - тема авиатора как метафоры полета, потенциально оборачивающегося падением и смертью, возводится самим автором к стихотворению А.А. Блока «Авиатор», но при этом очень близка сюжету Москвы Честновой из платоновского романа «Счастливая Москва», что воспринимается как логичное следствие общности художественной логики писателей.

В заключении отметим, что для творчества Водолазкина в целом, и для романа «Авиатор» - в частности, принципиальной значимостью наделен философско-эстетический диалог с историей и культурой ХХ в., поскольку именно миропонимание человека эпохи рубежа веков и становится объектом художественной рецепции в романе. Проповедуемая писателем победа над разрушительной работой времени, над духовной и физической смертью находит свое соответствие в многообразных размышлениях русских писателей и поэтов ХХ в. над темой

бессмертия и нравственного возрождения/воскрешения как одной из форм адаптации и преодоления катастрофической реальности прошлого века, как способа принятия бытия. В этом смысле герой Водо-лазкина Иннокентий Платонов, никогда, судя по тексту, произведений Андрея Платонова не читавший, оказывается своего рода наследником и, возможно, собеседником его персонажей, символическим продолжателем их философских и нравственных поисков.

го m S о, Ф Z cl .

• VO го

Е °

Ф ™

Библиографический список

Вежлян, 2013 - Вежлян Е. Присвоение истории // Новый мир. 2013. № 11. URL: http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2013_11/Content/Publication6_984/ Default.aspx (дата обращения: 04.08.2016). [Vezhljan E. Appropriation of the History. Novyj mir. 2013. № 11.]

Водолазкин, 2015 - Водолазкин Евгений. Книги моей жизни // Книги моей жизни. Библиотеки ярких людей. URL: http://knigalife.com/person/pisateli/ evgeniy-vodolazkin/ (дата обращения: 04.08.2016). [Vodolazkin Evgenij. The books of my life. Knigi moej zhizni. Biblioteki jarkih Ijudej.]

Водолазкин, 2016 - Водолазкин Е.Г. Авиатор. М., 2016. [Vodolazkin E.G. Aviator. Moscow, 2016.]

Гуларян, 2006 - Гуларян А.Б. Жанр альтернативной истории как системный индикатор социального дискомфорта // Журнал Самиздат. URL: http://samlib. ru/f/forum_a_i/doclad1.shtml (дата обращения: 04.08.2016). [Gularjan A.B. The genre of alternative history as a systemic indicator of social discomfort. Zhurnal Samizdat.]

Корниенко, 1993 - Корниенко Н.В. История текста и биография А.П. Платонова (1926-1946) // Здесь и теперь. 1993. № 1. С. 1-320. [Kornienko N.V. The history of the text and the biography of A.P. Platonov (1926-1946). Zdes' i teper'. 1993. № 1. Рр. 1-320.]

Костырко, 2015 - Костырко В. В поисках родового тела // Знамя. 2015. № 10. С. 184-190. [Kostyrko V. In search of the tribal body. Znamja. 2015. № 10. Рр. 184-190.]

Мескин, 2015 - Мескин В.А. По страницам «Большой книги» - 2014 // Вопросы литературы. 2015. № 2. С. 52-70. [Meskin V.A. The pages of «the Big book» -2014. Voprosy literatury. 2015. № 2. Рр. 52-70.]

Платонов, 2009 - Платонов А.П. Котлован // Платонов А.П. Чевенгур. Котлован (Собрание). М., 2009. С. 411-534. [Platonov A.P. Kotlovan [The Foundation Pit]. Platonov A.P. Chevengur. Kotlovan (Sobranie). Moscow, 2009. Рр. 411-534.]

Семенова, 1988 - Семенова С.Г. «Идея жизни» Андрея Платонова // Москва. 1988. № 3. С. 180-189. [Semenova S.G. «Idea of life» by Andrei Platonov. Moskva. 1988. № 3. Рр. 180-189.]

Солдаткина, 2016 - Солдаткина Я.В. Творческое наследие А.П. Платонова и семантико-эстетические поиски в современной русской прозе (А.Н. Варламов «Мысленный волк», А.В. Иванов «Ненастье») // Вестник Российского университета дружбы народов. Сер. «Литературоведение, Журналистика». 2016. № 1. С. 45-54. [Soldatkina Ja.V. The artistic heritage of A.P. Platonov and semantic and

Ф

I aesthetic searches in contemporary Russian prose (A.N. Varlamov «The spiritual ч wolf», A.V. Ivanov «Foul weather»). Vestnik Rossijskogo universiteta druzhby g narodov. Serija: Literaturovedenie, Zhurnalistika. 2016. № 1. Рр. 45-54.] ^ Филатов, 2016 - Филатов К. Хвалить нельзя ругать. Евгений Водолаз-

кин. Авиатор [Рецензия] // Звезда. 2016. № 6. URL: http://zvezdaspb.ru/index. ^ php?page=8&nput=2771 (дата обращения: 04.08.2016). [Filatov K. To praise not to criticize. Eugene Vodolazkin. Aviator [Review]. Zvezda. 2016. № 6.]