CC BY
119
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2014, № 2 (2), с. 47-52
«Пиковая дама» А.С. Пушкина: к юбилею повести
УДК 821.161.1(091)
МОТИВ ПРИТЯЗАНИЯ НА НАСЛЕДСТВО В ПУШКИНСКОЙ ПОВЕСТИ «ПИКОВАЯ ДАМА»
© 2014 г. В.С. Листов
Российский государственный гуманитарный университет
Поступила в редакцию 15.05.2014
Анализируется мотив притязания на наследство в «Пиковой даме» А.С. Пушкина. Сюжетно-фабульные связи пушкинского произведения трактуются как борьба за наследство графини Анны Федотовны и как близкая аналогия событиям европейской истории XVIII - начала XIX вв. Это находит своё подтверждение и в причудливой родословной прототипа героини - княгини Н.П. Голицыной.
Ключевые слова: карточная игра «Фараон», мотив наследства, прототип образа графини ***, Г.П. Чернышев, Пётр I, французская «Энциклопедия», «Фауст», А.С. Пушкин.
При жизни Пушкина самое понятие «наследство» было глубже и обширнее, чем в более поздние времена. Оно включало в себя не только собственность. В благородной среде из поколения в поколение переходили не одни имения, но прежде всего потомственные привилегии дворянства, родовые титулы, понятия о чести и службе, державные отличия, «грамоты царей» и т.д. Крупномасштабным случаем наследства выступало и престолонаследие, т.е. переход правления от одного монарха к другому. Здесь требовалась божественная санкция, определяемая церковным обрядом венчания на царство.
Наследственные дела привели Пушкина в 1830 году в Поволжье и послужили житейским фоном к произведениям знаменитой Болдин-ской осени. В «Скупом рыцаре» и других сочинениях той поры ясно различимы мотивы конфликта поколений - как в форме идейных противостояний, так и в борьбе за материальные ценности. Внимание Пушкина к наследованию всех уровней очевидно. Достаточно будет напомнить, как собственная судьба поэта резко переломилась по случаю московской коронации императора Николая Павловича. Августовская дата 1836 года, стоящая под стихотворением «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» напоминает, в частности, и о десятилетии праздника престолонаследия, о милостях, дарованных тогда новым монархом. Показателен и пример стихотворения 1835 года «На выздоровление Лукулла. Подражание латинскому» [1,
т. III, с. 400-405]. Если отвлечься от злободневных намёков, связанных с поведением министра просвещения С.С. Уварова, то нетрудно заметить: вся ода посвящена осуждению незаконного наследника, претендующего на чужую собственность и на чужое положение в обществе.
Таким образом, и до, и после «Пиковой дамы» мотив борьбы вокруг наследства нередко сопутствует и творчеству, и биографии Пушкина.
1.
Ситуация с наследством, с усложнением отношений между поколениями, возникает уже на первых страницах пушкинской повести. Напомним: рассказав семейное предание о трёх выигрывающих картах, Томский вступает в странный, двусмысленный диалог с другим игроком - Нарумовым:
«- Как! - сказал Нарумов, - у тебя есть бабушка, которая угадывает три карты сряду, а ты до сих пор не перенял у ней ее кабалистики?
- Да, чорта с два! - отвечал Томский, - у нее было четверо сыновей, в том числе и мой отец: все четверо отчаянные игроки, и ни одному она не открыла своей тайны; хоть это было бы не худо для них и даже для меня» [1, т. VIII, с. 229]. Далее Томский рассказывает историю некого Чаплицкого, который всё-таки получил у графини Анны Федотовны названия и последовательность выигрывающих карт и совершенно отыгрался. Но это не принесло ему счастья: в конце концов, Чап-лицкий умер в нищете.
Кажется, именно здесь выявляется исходный пункт мотива, связанного с наследством. Что происходит? Дьявольский секрет выигрыша принадлежит Анне Федотовне; поэтому - наряду с другой собственностью восьмидесятилетней старухи - он должен перейти ее детям и внукам. Но по причинам, которые так и не будут выяснены, никто из семьи графини *** не обретёт тайны трёх карт. Наследство достанется чужому, Чаплицкому, и не принесёт ему счастья.
Эти обстоятельства должны сильно озадачить Германна. Он не обращает внимания на бесславный конец Чаплицкого («умер в нищете»). Инженера вдохновляет сам по себе факт: благосклонность графини определяется не семейным положением, не патриархальными родственными чувствами. Тут действуют мотивы совсем другого ряда. Отношение Анны Федотовны к Чаплицкому Томский определяет словом «сжалилась». По словарю В.И. Даля одно из значений слов «сжалиться, жаловать» - любить, дарить» [2, с. 525]. Отсюда - первая безумная идея Германна: «Представиться ей, подбиться в ее милость, - пожалуй, сделаться ее любовником» [1, т. VIII, с. 235]. Не станем обсуждать смысл положения молодого любовника восьмидесятилетней старухи; это за пределами нашей темы. Отметим только, что Германн покушается - пока только мысленно - на инфернальную часть наследства графини ***.
Попутно попробуем объяснить, в чём особенность тайны, хранимой Сен-Жерменом, Анной Федотовной и Чаплицким. Читатель, не склонный углубляться в смысл дьявольского сюжета, полагает, будто речь идёт всего только о применении последовательности трёх карт -тройки, семёрки и туза. Однако нетрудно понять, что одного этого знания для выигрыша недостаточно. Если бы сама по себе выигрывала одна только последовательность названных трёх карт, то за долгие годы игры в фараон, картёжники бы давно заметили: первая ставка понтёра на тройку всегда дана, т.е. выигрывает. Ничего подобного, конечно, не происходило, и Пушкин это знал так же твёрдо, как тысячи игроков всех поколений. Поэтому согласимся, что в вымышленном мире повести подразумевается не просто механическое обретение трёх слов, определяющих тактику игры.
Открытие тайны - обусловлено.
Страницы повести отчасти даже дают возможность судить об этих условиях. Явившись в виде призрака к Германну, графиня требует, чтобы тот «в сутки более одной карты не ставил, и чтоб во всю жизнь уже после не играл»
[1, т. VIII, с. 247]. Скорее всего, как раз здесь ответ на недоуменный риторический вопрос Томского: отчего бабушка Анна Федотовна не понтирует? [1, т. VIII, с. 227-228]. Да потому и не понтирует, что шестьдесят лет назад отыгралась в Париже под условием - всю оставшуюся жизнь не играть.
Другое обстоятельство, идущее к делу, состоит в том, что тайна выигрывающих карт трижды переходит из рук в руки. Сначала Сен-Жермен одаряет ею графиню Анну Федотовну; потом графиня с ее помощью спасает Чаплиц-кого; наконец, та же графиня - уже в облике призрака - посвящает в тайну инженера Гер-манна. Заметим: каждый раз могущественное знание переходит от человека старшего возраста к человеку возраста младшего. Графиня в парижском эпизоде моложе Сен-Жермена, а потом Чаплицкий и Германн моложе графини ***. Разумеется, жизнь многообразна, и бывают случаи - обычно трагические - когда старый наследует молодому. Однако обыкновенный, естественный ход вещей иной: наследуемый предмет переходит от поколений дедов и отцов к поколениям детей и внуков - деталь для Пушкина важная. Недаром же на похоронах графини *** родственник её шепчет на ухо иностранцу, будто Германн побочный сын покойной [1, т. VIII, с. 247].
В этом смысле поведение Германна безупречно логично. Что сделал он после ухода призрака графини? Он «засветил свечку и записал своё видение» [1, т. VIII, с. 248]. Понятно: расчётливый немец боится что-нибудь забыть, спутать. Но не только в этом дело. Запись Гер-манна, конечно, включает в себя названия и последовательность трёх карт, а также условия: не ставить больше одной карты в сутки, не играть потом до конца жизни и жениться на воспитаннице барыни Лизавете Ивановне.
Тем самым, вся ситуация начинает напоминать вполне земную сделку, регулируемую договором о наследстве. Собственно, то, что Гер-манн записывает, и есть как бы пункты завещания графини. Германн обретает тайну, прощение Анны Федотовны и крупный денежный выигрыш. Анна Федотовна не только прощает убийцу, но ещё и обеспечивает будущее Лиза-веты Ивановны, «домашней мученицы». Гер-манн Лизавету Ивановну не любит; поэтому его положение сильно напоминает положение человека, вступающего в наследство, отягченное долгом - надо платить, выполнять обязательства прежнего владельца. (В конце концов долг этот «заплатит» будущий муж воспитанницы, сын управляющего, того самого, что не допла-
чивал сироте жалования). Брак по расчёту - рядовой пошлый случай во все времена и у всех народов.
В «сделке» графини *** и инженера есть и ещё одна, важнейшая деталь, о которой старуха умалчивает. Однако Германн не может не понимать, что торг идёт вокруг инфернального наследства. Своё понимание он обнаруживает в монологе из главы третьей, обращенном к графине. Может быть, тайна «сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором...» [1, т. VIII, с. 241]. Слово сказано. Именно договор о наследстве равен записи о продаже души дьяволу. Мотив наследство - продажа души мощно подкреплён в рассуждении Гер-манна о прямых, легальных наследниках графини, которые живут как рядовые грешники и вечным спасением не торгуют.
Таким образом, наследственные притязания героя прямо ведут его к продаже души дьяволу. В чисто художественном плане Германн отчасти продолжает линию догетевского и гетевско-го Фауста. Но образ очевидно снижен. Цель Фауста - познание; цель Германна - всего только деньги. Это выявлено во многих работах, и мы позволим себе далее не развивать фаустовскую тему [3, с. 390]1.
2.
Мотив наследования в «Пиковой даме», разумеется, не может быть сведен ни к чисто житейским коллизиям, ни к чисто литературно-философским основаниям. Мы сделаем попытку показать, что на страницах повести полноправно звучит голос отечественной истории. Уже в «Евгении Онегине» Пушкин выступает как своеобразный историограф, глубоко проникающий в суждения о прошлом, принадлежащие Д. Дидро и французской «Энциклопедии». Роман в стихах даёт нам яркие примеры того, как единые естественные законы действуют и на исторической сцене, и в обыкновенной жизни частного человека. И тогда оказывается, что, например, провинциальное поместье имеет черты государства, а госпожа Ларина управляет своим имением «самодержавно» - по примеру русских императриц XVIII столетия [4, с. 82 - 89].
Такими аналогиями отличается и «Пиковая дама». Конечно, прямые и полные отождествления героев повести с персонами из исторической энциклопедии нас не увлекают. Но всё-таки некие образные соответствия и модели поведения действующих лиц, очевидно, напоминают близкое, а иногда и далёкое прошлое народов, сословий, монархов.
Несмотря на то, что Германн дважды [1, т. VIII, с. 244, 245] сравнивается по внешности с императором французов, всё-таки в драме вокруг трёх карт он не играет роли, похожей на роль Наполеона. Не тот характер, не тот масштаб личности. Большей частью своих поступков (например, поклонение праху убитой старухи), он ничуть не напоминает славного «владыку Запада». Но некое сходство прослеживается как раз в мотиве наследования.
Мы видели, как Германн покушается на инфернальную часть наследства графини *** или, говоря обобщённо, на русское наследство Томского и его родственников. Интерес читателя классически поддерживается притязаниями героя, который не останавливается даже перед смертельной угрозой, обращённой к старухе; за этой угрозой смерть и следует. Другой герой Пушкина - Онегин - совершенно не сходствующий с Гер-манном ни характером, ни поступками, всё же представлен автором как наследник всех своих родных, а потом как убийца брата, Ленского. Несмотря на очевидные различия, оба себялюбца - и Онегин, и Германн - «глядят в Наполеоны». Тут не может быть сомнений.
В этой связи необходимо напомнить характеристику Наполеона, данную Пушкиным в не оконченном стихотворении «Недвижный страж дремал на царственном пороге». Она, как известно, двойственна: «Мятежной Вольности наследник и убийца» [1, т. 3, кн. 1, с. 2311].
Конечно, Бонапарт наследует Великой Французской революции и ее же убивает. Ни Онегин, ни тем более Германн такой исторической высоты не достигают. Они действуют всего только в среде русского дворянства, провинциального и столичного. Тем не менее, их сближает упомянутая попытка разыгрывать всемирную историю по аналогии с судьбами людей обыкновенных, «неисторических». Предел мечтаний безумного инженера - многие сотни тысяч ассигнациями, а ещё лучше золотом. Притязания императора французов безмерны - европейское, а ещё лучше мировое господство. Но нетрудно убедиться, что и Гер-манн, и Бонапарт «играют» по сходным правилам; говоря современным языком, у них одинаковые модели поведения.
Вот показательная деталь «большой истории». После побед при Ульме и Аустерлице (1805), после Иены, Ауэршедта (1806) и Фридланда (1807) Наполеон как никогда близок к достижению своих целей. Вся Европа в его власти - кроме блокированной Англии и весьма проблемной, непонятной России. Воевать с «северным колоссом»? Нет. В Тильзите и Эрфурте
Наполеон подписывает мирные соглашения с Россией, но от гегемонистских планов, конечно, не отказывается. По совету Талейрана он начинает переговоры о своей женитьбе на сестре императора Александра I, великой княжне Екатерине Павловне. Расчёт прям и прост: породнившись с бездетным царём, Бонапарт не только укрепляет шаткий союз с Россией, но ещё и видит русский престол, на который может претендовать будущий сын, французский принц. Наследник. Это была бы беспроигрышная игра, игра наверняка.
Германн так же не сравним с Наполеоном, как воспитанница Лизавета Ивановна - с великой княжной Екатериной Павловной. Тем не менее - Наполеон, осознав неудачу своих мирных наследственных притязаний к России, берётся за оружие. Таким же путём идёт и Гер-манн. Пистолет в его руках появляется как раз в ту минуту, когда он, ночной и незваный гость, осознаёт неудачу мирных увещеваний (переговоров?). Забегая несколько вперёд по фабульным связям, можно заметить и другое любопытное сходство. В своей карточной игре инженер довольно точно повторяет коллизию русского похода Бонапарта: сначала неоднократный успех, а в финале полный крах, потеря не только прежних выигрышей, но и исходного достояния. Эти сходства императора французов и петербургского офицера, по нашему мнению, уж никак не меньше значимы, чем простое портретное сходство литературного героя с героем историческим.
В «Пиковой даме» прослеживаются и некоторые существенные детали, навеянные наследственными особенностями дворянского и придворного быта России. Отечественное высшее сословие не было однородно. Эпоха Петра I и его реформ, как известно, сильно «разбавила» аристократию выходцами из простолюдинов, служилых, купцов, поповичей, обывателей. В отрывке из сатирической поэмы «Родословная моего героя» Пушкин как раз и упрекает своё сословие в забвении родовых корней:
Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав, князь Курбский иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам все равно...[1, т. III, кн. 1, с. 427]
Пушкину как раз не все равно. Он выслушивает упрёки в аристократическом чванстве, в пренебрежении неродовитыми соотечественниками, упрёки столь же частые, сколь и несправедливые. Достоинства личные поэт ставит выше привилегий рода. Именно поэтому «Митюшка целоваль-
ник» не должен быть забыт, как пращур вельможной семьи, в одном ряду, допустим, с Курбскими иди Ромодановскими. Всё это известно, но заслуживает внимания; иначе не объяснить некоторых черт характера графини ** *.
Древность родов дворянских не была единственным признаком, по которому строились их наследственные притязания. В предпушкинское и пушкинское времена определённое значение придавалось и различию между фамилиями исконно русскими и иными, берущими своё начало от «выезжевых» в Россию из стран Европы или из татар [5, с. 73-93]. Дворяне, восходившие по родословной к иноземцам, конечно, не пользовались по этому признаку никакими служебными или владельческими преимуществами, но могли при случае подчеркнуть общеевропейский или ордынский характер своего происхождения. Так велось издревле. Сам царь Иван Грозный полагал рюриковичей и, значит, себя самого, потомками Пруса, брата римского императора Августа. Английский дипломат Дж. Флетчер приписывал Ивану IV даже и такое суждение: «Русские мои все воры... Я не русский, предки мои германцы» [6, с. 157]. Да Пушкин и сам хорошо знал о существовании своего европейского предка по отцу - Рачи (Радши) [1, т. III, кн. 1, с. 262] и африканского по матери - Ибрагима, «сына арапского салта-на» [1, т. VIII, с. 25].
Все эти подробности лишь на первый взгляд далеки от петербургской повести о трёх картах. Достаточно будет напомнить, что самым близким прототипом графини *** служит столичная аристократка Наталья Петровна Голицына. Спорить тут не приходится; в дневниковой записи от апреля 1834 года Пушкин с явным удовольствием отметил: «При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Н.<атальей> П.<етровной > и, кажется, не сердятся [1, т. XII, с. 324].
Конечно, героиня не полностью равна своему прототипу, но всё-таки с образом княгини Н.П. Голицыной читатель как бы входит в круг высшего столичного света, в сложную систему отношений двора, петербургских салонов. Здесь с особенным вниманием относятся к родословным, к происхождению знатных фамилий -особенно если находят в них пикантные подробности.
Генеалогическое древо Натальи Петровны, урожденной Чернышевой, особенно причудливо. Её дед по отцу был денщик Петра Великого Григорий Петрович Чернышев, выслуживший потом большие чины. Государь женил его на Евдокии (Авдотье) Ржевской, которую считал и
своей личной собственностью. Она наградила монарха венерической болезнью, а также детьми, среди коих родился и сын Пётр, будущий отец Натальи Петровны. Нравы при дворе были более чем свободные; Чернышев-старший и не думал скрывать, что в его семействе растёт сын императора - это был, кажется, предмет гордости. Таким образом, Наталья Петровна приходилась хоть и незаконной, но кровной внучкой Петра Великого.
Другой ее дед - А.И. Ушаков - остался на страницах отечественной истории как начальник розыскной канцелярии, заплечных дел мастер, применявший к подследственным самые изощренные пытки. Необычной родословной Натальи Петровны соответствовал и властный, неукротимо вздорный характер. На фоне петербургского света княгиня Голицыны выглядела странно и противоречиво. Тут многое зависело от контекста, от точки зрения.
Иван IV, допустим, выводил свой род от Пруса и Августа, Романовы - до Елизаветы Петровны - состояли в родстве с рюриковичами. Это могло быть предметом гордости. Но чем могли гордиться «ничтожные наследники северного исполина», все эти маленькие воль-фенбиттельские, голштинские, брауншвейгские и цербские, а тем более их совсем уж незначительная родня? Наталья Петровна тоже принадлежала к новой знати, но никогда не забывала своего прямого родства с первым императором всероссийским. Отсюда ее гордое пренебрежение петербургским светом. Принимая в своём дворце членов царской фамилии, она не вставала перед ними с кресла; исключение делала только для императора.
В этой связи нетрудно представить себе, что у прототипа «пиковой дамы» были весьма своеобразные представления об иерархии аристократических родов и, значит, о наследных отношениях в этой среде. С одной стороны, ее претензии ограничивались формальной принадлежностью к ещё недавно безродным Чернышевым - денщицкую должность деда при государе все помнили. С другой стороны, кровное родство с Петром Великим ставило ее на головокружительную родословную высоту не только над потомками «Митюшки целовальника», но и над маленькими выходцами из германских земель, полурусскими немцами.
Не исключено, что гордое сознание кое-какой принадлежности к царскому роду отличало не только Голицину, урожденную Чернышеву, но и ее узнаваемую литературную двойницу - графиню ***. Так или иначе внук
графини Томский без особых раздумий может привести к ней в гости и представить богатого русского конногвардейца Нарумова, но вряд ли может оказать такую же услугу бедному инженеру - Германну. А тот спешит, боится скорой смерти старухи. Именно эти два обстоятельства, надо полагать, заставляют Гер-манна выбрать такой непрямой и опасный путь в дом Анны Федотовны. Перед глазами инженера - масса примеров того, как его соплеменники обретали капиталы и положение в обществе через русских жен и русских любовниц. Удача такого рода вполне могла сопутствовать искателю повсюду - хоть в торговом доме, хоть в казенной службе, хоть бы даже и при дворе. Тут, как казалось Германну, фортуна была щедрее и сговорчивее, чем просто за карточным столом. Если, допустим, в любовники Анны Федотовны мог «подбиться» человек с польской фамилией Чаплицкий, то отчего бы его карьеру не повторить и немецкому наследнику, Германну?
С этой точки зрения история, рассказанная Пушкиным, никакой чертовщиной не отличается. Всё одновременно и реально, и пахнет адом. Ту обстановку, в которой обретаются действующие лица будущей «Пиковой дамы», автор не только хорошо знал и чувствовал, но и нарисовал в концовке первого издания главы шестой «Евгения Онегина»:
Среди лукавых, малодушных, Шальных, балованных детей, Злодеев и смешных и скучных, Тупых, привязчивых судей, Среди кокеток богомольных, Среди холопьев добровольных, Среди вседневных, модных сцен, Учтивых, ласковых измен, Среди холодных приговоров Жесткосердной суеты, Расчетов, дум и разговоров, В сем омуте, где с вами я Купаюсь, милые друзья [1, т. VI, с. 194-195].
При желании можно было бы присвоить отдельные строки этой онегинской строфы конкретным действующим лицам и эпизодам «Пиковой дамы». И тогда мы заметили бы, как графиня *** обретает черты «балованных детей», проясняемые репликой «перестаньте ребячиться», а Германн представительствует от «холодной суеты расчетов». Но в таких присвоениях, думается, нет надобности, потому что Пушкин нашёл для петербургского света совершенно точное определение: омут. Тут всё - и глубина, где, по пословице, черти водятся; и последний
приют обманутой девушки-русалки; и библейское напоминание о потопе, посетившем невскую столицу.
Образ этого омута ужасен не только тем, что он реально существует, но и тем, что он переходит из поколения в поколение. Наследуется.
Примечание
1 Отметив наблюдение американского исследователя, мы, однако, не последуем за ним в области тайных шифров, шатких литературных параллелей и декабристских прототипов, якобы, находимых в «Пиковой даме».
Список литературы
1. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. 1837-1937: В 17 т. М.;Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1959.
2. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1 А - З. М.: Русский язык, 1978. 699 с.
3. Шульц Р. Отзвуки фаустовской традиции и тайнописи в творчестве Пушкина. СПб.: Изд. Филологический факультет СПбГУ, 2006. 451 с.
4. Листов В.С. Новое о Пушкине. М.: Стройиздат, 2000. 448 с.
5. Бочков В.Н. «Легенды» о выезде дворянских родов // Археографический ежегодник за 1969 год. М.: Наука, 1971. С. 73-93.
6. Кобрин В. Иван Грозный. М.: Московский рабочий, 1989. 175 с.
MOTIVE OF INHERITANCE CLAIMS IN PUSHKIN'S NOVEL «THE QUEEN OF SPADES»
V.S. Listov
Analyses the motive of inheritance claims in Pushkin's novel «The Queen of Spades». Story-fable connections in Pushkin's work treated as fight for the inheiratance of countess Anna Fedotovna and as close parallel with events of European history in XVIII - beginning of XIX centuries. It finds its confirmation in fancy pedigree of heroine's prototype-princess's N.P. Golitsyna.
Keywords: «Pharaoh» card game, motive of inheiratance, prototype of countness's*** image, Peter I, french «Encyclopedia», «Faust», A.S. Pushkin.
References
1. Pushkin A.S. Poln. sobr. soch. 1837-1937: V 17 t. M.;L.: Izd-vo AN SSSR, 1937-1959.
2. Dal' V. Tolkovyy slovar' zhivogo velikorusskogo yazyka. T. 1 A - Z. M.: Russkiy yazyk, 1978. 699 s.
3. Shul'ts R. Otzvuki faustovskoy traditsii i taynopisi v tvorchestve Pushkina. SPb.: Izd. Filologicheskiy fakul'tet SPbGU, 2006. 451 s.
4. Listov V.S. Novoe o Pushkine. M.: Stroyizdat, 2000. 448 s.
5. Bochkov V.N. «Legendy» o vyezde dvoryanskikh rodov // Arkheograficheskiy ezhegodnik za 1969 god. M.: Nauka, 1971. S. 73-93.
6. Kobrin V. Ivan Groznyy. M.: Moskovskiy rabo-chiy, 1989. 175 s.
