CC BY
215
ФОЛЬКЛОРНЫЕ И МИФОЛОГИЧЕСКИЕ МОТИВЫ В ТВОРЧЕСТВЕ ПУШКИНА
Н Г.Г. Красухин
Аннотация. Статья объясняет, каким образом могут наличествовать фольклорные и мифологические мотивы в реалистических произведениях А.С. Пушкина. На примере «Пиковой Дамы», наряду с нарративом реалистического в ней, автор об ращает внимание на нарратив мифа, показывая, что их взаимодействие обогащает художественное произведение.
Ключевые слова: Пушкин, фольклор, нарратив, символика, мифология, реализм,.
Summary. The article explains how the folklore and mythological motives are attested in Pushkin's works. Author treats the mythological motives in "Pique Dame" and argues, that the coexistence of realistic and mythic topics enriches the content of Pushkin's prose.
Keywords: Pushkin, folklore, narrative, symbolization, mythology, realism.
Изучение старинных песен, сказок и т.п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка», - убежденно писал Пушкин [1, т. 7, с. 120]. Сам он знал эти свойства совершенно, потому и смог не риторически, но научно опровергнуть появившиеся уже в его время сомнения относительно подлинности «Слова о полку Игореве». Убежденный в том, что «других доказательств нет, как слова самого песнотворца», и что «подлинность <...> самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться» [там же, с. 344], Пушкин здесь же, в статье о «Слове», представил доказательство его подлинности: прояснил для современников не понятые ими слова и выражения памятника русской литературы XII в. И тем самым обнаружил глубочайшие этимологические познания в древнем языке, показал себя круп-
386
ным толкователем слова древности, удержавшего ее дух, ставшего ее духовным символом.
Надо ли говорить, что так же совершенно Пушкин знал любую древнюю (и не только древнюю) символику? Разве не об этом свидетельствуют вещие сны, какие видят его герои, или гадания, изображенные им не только в сказках, или его стихи, усиленные значимостью того символа, на который поэт в них опирается?
Напрасно я бегу к сионским
высотам, Грех алчный гонится за мною
по пятам. Так, ноздри пыльный уткнув
в песок сыпучий, Голодный лев следит оленя бег
пахучий.
Почему-то Б.В. Томашевский, комментатор академического десятитом-
Преподаватель XX
4 / 2013
ного Полного собрания сочинений Пушкина, считает это позднее (1836) четверостишие «необработанным наброском». «За вторым стихом, - указывает в комментарии Б.В. Томашев-ский, - первоначально следовало:
Так ревом яростным пустыню
оглушая, По ребрам бья хвостом и гриву
потрясая...» [там же, т. 3, с. 468].
Но ведь это не доказывает «необработанности». Это доказывает только то, что сначала поэт думал изобразить разъяренного льва, а потом передумал - изобразил его чутко стерегущим жертву. Причем в обоих случаях лев призван олицетворять собой алчность греха, не одолев которого человеку нечего и думать о «сионских высотах».
Дело, конечно, вкуса, но в том виде, в каком напечатано это четверостишие, оно представляется мне завершенным, выразившем всю полноту тоскливого чувства, охватившего человека, который в отчаянье и от своего греха, и от собственного бессилия его преодолеть.
Вполне может быть, что это - только начало стихотворения, что дальше, по замыслу Пушкина, отчаянье каким-то образом оказалось бы снятым, побежденным. Но не будем гадать. Важно, что именно льву уподоблен труднопреодолимый грех, который не пускает человека к сионским вершинам, потому что Пушкин, как всегда, точен, следуя древней символике.
«На крутизне при подъеме, - объясняет в своих примечаниях к Данто-ву «Аду» И.Н. Голенищев-Кутузов, -Данте встречает трех зверей, мешающих его подъему: рысь (вернее, пантеру), льва и волчицу.. В книге Иеремии
(5, 6) говорится о том, что трудно найти на улицах Иерусалима человека, ищущего истину: "За то поразит их лев из леса, волк пустынный опустошит их, барс будет подстерегать у городов их. Кто выйдет из них, будет растерзан." В моральном плане эти звери означают пороки, наиболее опасные для человечества: пантера -ложь, предательство и сладострастие, лев - гордость и насилие, волчица -алчность и себялюбие» [2, с. 496]. Вот и в пушкинском четверостишии лев -гордость, он символизирует человеческую гордыню.
Разумеется, не всякий лев у Пушкина - нравственный символ. И не всякий волк у него олицетворяет собой алчность и себялюбие, как, скажем, в шестой из «Песен западных славян» (1834), в «Гайдуке Хризиче», где обезумел от голода старший сын Хризича, семья которого глухо осаждена врагами: «Стал смотреть он на мертвую матерь, / Будто волк на спящую кзу». Они - символы в том случае, когда изображено ритуальное или сказочное действие. Тогда оживают древние народные представления о мире и вместе с этими представлениями оживают и связанные с ними мифологические знаки.
Каждый народ по-своему объяснял свои природные явления: свою фауну и свою флору. И все же недаром так похожи один национальный эпос на другой. Недаром много общего можно обнаружить в сказках самых разных народов мира. Так называемые «кочующие сюжеты» несли в себе «кочующую» нравственную символику, которая не переосмыслялась, но переоформлялась данным народом, воплощаясь в формы привычных ему явлений природы, растений,
387
ВЕК
388
зверей. И если у Иеремии барс, а у Данте пантера - символы лжи и предательства, то М.Л. Лозинский, переводя на русский Дантову «Божественную комедию», имел право заменить пантеру рысью, как имеют право и современные переводчики называть великое произведение Руставели «Витязем в тигровой шкуре», несмотря на то что у прежних переводчиков Тариэл носит шкуру барса.
Потому что все они - барс (пантера), рысь, тигр - вобрали в себя символику древнейшего мифологического леопарда, оказавшись с ним и между собою в духовном родстве, удержанном, кстати, иными языками. Так, по свидетельству А.А. Илюшина, предпринявшего интереснейшую попытку перевести «Божественную Комедию» русским силлабическим стихом, итальянские комментаторы Данте специально оговаривают, что lonza (пантера) у Данте «означает lince, то есть рысь» [3, с. 236]. Так, слово «вепхи», как пишет А.Г. Барамидзе в примечаниях к руставелевскому «Витязю», изданному в «Библиотеке поэта», «в современном грузинском языке - это тигр. Во многих же древнегрузинских литературных памятниках "вепхи" -барс (леопард, пантера)» [4, с. 272]. В современном русском пантера имеет латинскую основу, но в древнерусском, хорошо известном Пушкину, она звучала как паньфиръ [5, с. 876] и через греческий, откуда попала в нашу древность, восходила к древнеиндийскому, где значила тигр [6, с. 199].
«Германн трепетал, как тигр, ожидая назначенного времени», - пишет Пушкин в «Пиковой Даме». В реалистическом повествовании, действие которого разворачивается в морозном Петербурге, этот тигр экзотичен:
Пушкин мог бы заменить его любой животной особью из семейства кошачьих. Да хотя бы и привычным для этого климата котом. Трепещет кот не хуже тигра, правда, он не такого свирепого вида.
Однако кто нам сказал, что «Пиковая Дама» - непременно реалистическая повесть? Возьмем тот самый эпизод, где Германн ожидает назначенного Лизаветой Ивановной времени. Она назначила, как писала ему в письме, «в половине двенадцатого». Но Германн, трепещущий, как тигр, от нетерпения, подойдет к дому графини, в десять. Через час он, трепещущий, как тигр, от волнения (назначенное время-то приближается!) увидит, как усаживают лакеи уезжающую на бал графиню в карету и как садится в экипаж сопровождающая свою знатную барыню воспитанница. «Дверцы захлопнулись. Карета тяжело покатилась по рыхлому снегу», - следует обстоятельствам Германн. - Швейцар запер двери. Окна померкли». Что, однако, не смутило Германна: «ровно в половине двенадцатого Германн ступил на графинино крыльцо и взошел в ярко освещенные сени. Швейцара не было». Спрашивается, как прошел герой сквозь запертые двери и кто при его появлении зажег свечи (или керосиновую лампу) в сенях?
О неких психических отклонениях своего героя автор скажет в начале последней главы повести, после того, как запишет для читателя логическую аксиому: «Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место». И дальше - уже о Германновых неподвижных идеях (то есть, идефиксах, маниа-
Преподаватель ^
4 / 2013
кальных идеях): «Тройка семерка, туз - скоро заслонили в воображении Германа образ мертвой старухи». И мы легко сосчитаем, что на протяжении «Пиковой Дамы» таких идефиксов у ее героя было четыре. О первом он говорил товарищам сам, объясняя, почему никогда не играет, но всегда ночами сидит с ними и напряженно следит за их игрой: «Я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде приобрести излишнее». Второй захватил его, когда один из его знакомых Томский рассказал о своей бабушке, которая владеет тайной, позволяющей ей назначить три карты, которые непременно выиграют. И не важно, что поначалу Германн этому не поверил. Важно, что первый его идефикс оказался вытесненным из сознания вторым: «. что если старая графиня откроет мне свою тайну! - или назначит мне эти три верные карты». И он целиком и полностью отдался реализации новой неподвижной идеи. Пробился в дом графини, предстал перед нею, но своего не добился: старуха на его глазах умерла.
А дальше - то, о чем мы читали в последней главе: «образ мертвой старухи» и «тройка, семерка, туз». Последний идефикс, который Германн рвется реализовать, - это названные ему призраком графини «верные карты». Ну, а «образ мертвой старухи» - то есть идея, целиком захватившая Германна: «мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь», - на чем она, эта неподвижная идея основана?
Вспомним смерть графини, которая происходит, повторимся, на глазах Германна: «Она закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела... Потом покатилась на-
взничь. и осталась недвижима <...> Германн увидел, что она умерла».
Оставив спальню старухи, он поднялся по «узенькой витой лестнице», как ориентировала его Лизавета Ивановна в подробном плане графинино-го дома, к ней в комнату, чтобы сообщить ей о смерти ее благодетельницы. Опускаем все подробности их разговора. Укажем только на вопрос Лиза-веты Ивановны: «Как вам выйти из дому?» и на ее реплику, заставившую Германна одному спускаться по лестнице черного хода: «Я думала провести вас по потаенной лестнице, но надобно идти мимо спальни, а я боюсь».
А Германн не боится идти мимо спальни графини. Не боится снова зайти в нее, чтобы взглянуть на покойницу. И что же? «Мертвая старуха сидела, окаменев; лицо ее выражало глубокое спокойствие». Кто усадил лежавшую навзничь старуху?
Будем ли мы после всего этого удивляться тому, что мертвая графиня, лежащая в гробу, насмешливо взглянет на Германна и подмигнет ему? А тому, что точно так же насмешливо подмигнет Герману карточная пиковая дама, в которую превратился необходимый ему для выигрыша туз? Тому, что «необыкновенное сходство поразило его»: «Старуха! - закричал он в ужасе»?
Нет, удивлять нас это не будет. Нам уже дали понять, что «Пиковая Дама» - не обычная реалистическая повесть, что она опирается на фольклорное основание. Или, говоря современным научным языком, в пушкинской вещи выражают себя два нарратива -нарратив реалистического повествования и нарратив повествования мифологического, сказочного.
Поэтому и тигр, которому уподоблен готовящийся войти в дом графи-
389
390
ни Германн, в нарративе повести сопоставлен с его героем зловещим трепетом, но в фольклорном, мифологическом нарративе вполне может являться символом лжи и предательства, рвущихся к знающей тайну старухе.
Ложь обличит себя сразу - петляющей дорогой, какой идет Германн, прежде чем предстать перед графиней.
«Приходите в половине двенадцатого, - пишет ему Лизавета Ивановна. - Ступайте прямо на лестницу <...> Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни. В спальне за ширмами увидите две маленькие двери: справа в кабинет, куда графиня никогда не входит; слева в коридор, и тут же узенькая витая лестница: она ведет в мою комнату».
«В эпоху незапамятной, доисторической старины, - указывает А.Н. Афанасьев, ни одно нравственное, духовное понятие не могло быть иначе выражено, как чрез посредство материальных уподоблений» [7, т. 3, с. 4].
Прямо-налево-прямо - это до гра-фининой спальни. Отсюда направо -в кабинет, где спрячется Германн, выжидая, когда графиня останется, наконец, одна. Оттуда налево - назад в графинину спальню.
Четко, конкретно начертанный в повести путь Германна к графине, так же четко, недвусмысленно толкует мифология своей сохранившейся с незапамятных времен символикой. Германн идет к графине ломанным, непрямым, кривым путем. А для предков, объясняет А.Н. Афанасьев, «кривизна служила для обозначения всякой неправды, той кривой дороги, какою идет человек, недобрый, увертливый, не соблюдающий справедливости; до сих пор обойти кого-нибудь употребляется в смысле: обмануть, обольстить» [там же].
И предательство тоже будет разоблачено в ее доме в ту же ночь, когда ошеломленная Лизавета Ивановна узнает, что «эти страстные письма, эти пламенные требования, это дерзкое, упорное преследование, все это было не любовь!» Ведь имя бедной воспитанницы переводится как «божба», «клятва» (а в мифах имена персонажей - их характеристики). Растоптав чувства доверившейся ему Лизаветы Ивановны, обманув ее в повести, Германн в мифе преступил чрез клятву - оказался клятвопреступником, предателем.
«Он услышал стук спускаемой подножки, - рассказывает повесть о Гер-манне, выжидающем в графинином кабинете возвращения с бала хозяйки. - В доме засуетились. дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла».
И здесь «чуть живая» может оказаться фольклорным мотивом, который истолковывает это выражение в самом прямом, самом буквальном смысле: жизнь в ней чуть теплится и сейчас угаснет.
Уже то, что роковые для нее события происходят в повести зимней ночью, - удвоенная зловещая примета фольклорного нарратива. «И в языке, и в поверьях», указывает А.Н. Афанасьев, смерть «сближается с понятиями мрака (ночи) и холода (зимы)» [там же, с. 34]. Что зимняя ночь в данном случае - значимый мифологический символ, а не просто - случайное совпадение, подтвердит автор «Пиковой Дамы», заставляя ее фольклорную составляющую не оспаривать достоверности заложенных в повести событий, но перетолковывать их на свой лад.
Наполняя объективную реальность, воссозданную в повести, смыслом собственных реалий, миф в ней перераспределяет те роли, какие играли в повести ее персонажи. Так, его главным героем окажется уже не Гер-манн, вместе с другими слушающий анекдот о трех картах, а та, кто владеет тайной, кто может назначить другому три беспроигрышные карты. Например, три старые горничные, за которыми наблюдает в щелку притаившийся в графинином кабинете Гер-манн, в повествовательном нарративе мало чем примечательны: они заняты своим непосредственным делом - прислуживают барыне, возвратившейся с бала. В нарративе мифа они совершают магический обряд, в котором оказывается весьма существенным то, что платье сказочного героя - графи-нино «желтое платье, шитое серебром», именно «упало к ее распухлым ногам», и то, что герой сказки оставлен почти что в темноте: «Свечи вынесли, комната опять осветилась одною лампадою». Потому что в том и в другом случае герою предсказывают смерть, которую народ видел и «в уменьшении света, как источника всякого плодородия и жизни», и в самом по себе «падении», которое «сулит несчастье, так как слово падать, кроме своего обыкновенного значения, употребляется еще и в смысле умереть: падеж скота, падаль» [7, т. 1, с. 751, 34].
«По нашим преданиям, - пишет А.Н. Афанасьев, - при одре умирающего присутствуют и спорят за его душу ангел-хранитель и дьявол.» [7, т. 3, с. 57]. Такой спор не только станет узловым центром, главным смыслом развернувшихся вокруг умирающего героя сказки событий, но будет осложнен двойным парадоксом тем-
ного и светлого, сопровождающим героя, - так что герой сказки и при последнем своем вздохе способен ошибиться в представлении о том, кому же он отдал душу.
Недаром «Пиковая Дама» перекликается и с гетевским «Фаустом» (у Германна - «душа Мефистофеля»), и с Дантовой «Божественной Комедией». Причем перекличка с Данте запечатлена в пушкинском произведении не одним только нравственным символом (пантера - тигр). «Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца», - цитирует автор «Пиковой Дамы», отсылая читателя к семнадцатой песне Дантова «Рая», где герою «Божественной Комедии» на пути к очищению предсказаны суровые испытания.
Тем более они суровы для старой графини, что ей тайна открыта «вечным жидом», Агасфером, проклятым и заклятым, - тем, кто, согласно легенде, отказал в кратковременном отдыхе идущему на казнь и несущему крест, на котором будет распят, Христу. За это Агасферу «отказано в покое могилы, он обречен из века в век безостановочно скитаться», покуда снова не встретится с Христом, который один только и может снять с него зарок [8, с. 34].
Понятно, почему вечный грешник, обреченный на вечное страдальческое покаяние, захватывал воображение современных Пушкину писателей-романтиков, в частности, Жуковского. Ведь в самой легенде об Агасфере, как справедливо указывает С.С. Аверинцев, заключен «двойной парадокс»: «темное и светлое дважды меняются местами: бессмертие, желанная цель человеческих усилий <. > оборачивается проклятием, а проклятие - милостью (шансом искупления)» [там же].
391
392
В данном случае нам важно, что двойной парадокс светлого и темного олицетворен здесь у Пушкина в том, кто открыл графине тайну. А это значит, что его милость к ней может обернуться для нее проклятием, которое, в свою очередь, может ей дать шанс искупления. Заклятой, графине оставлена надежда на то, что, сняв с нее заклятие, светлые силы восторжествуют над ее душой. Но проклятая, она отдана при жизни во власть темных сил, которые окружают умирающего героя мифа, берут его душу в плотное кольцо.
Больше того! Обычно магический обряд, возвещающий герою о смерти, призван в народных сказаньях мобилизовать душевные ресурсы героя, придать ему сил для предстоящего испытания. В «Пиковой Даме» вроде ничего подобного не происходит. Даже наоборот. Прислуживая в повести своей барыне, три ее старые горничные «откололи с нее чепец, украшенный розами», убрав этим мифологическое мощное оружие, какое представляют собой розы как символ любви - главной, непобедимой сущности светлых сил. Ведь именно розами забросали они нечисть в гетевском «Фаусте», сделали ее бессильной поймать и похитить Фаустову душу.
Но душа умирающего Фауста отвергла, как сказал о подобном духовном акте Пушкин, «мрак земных сует» - полностью очистилась от каких-либо следов присутствия темных сил. И, забрасывая нечисть розами, светлые силы отгоняют ее от того, на что она не имеет права. В пушкинском мифе, какой заключает в себе «Пиковая Дама», умирающий герой до самого конца обременен тайной, которая придает противоборствующим силам
одинаковую основательность в их притязаниях на его душу.
В книге «Поэтические воззрения славян на природу» А.Н. Афанасьев пересказывает древнюю легенду о «лихорадках» - злых крылатых сестрах, живущих в адовом подземелье и покидающих его зимой по воле бесовских своих родственников. Выгоняя их из дома, им указывают на пристанище, где они должны перезимовать, - на теплые человеческие жилища, куда они пробираются тайком, потому что хозяева хорошо знают цену подобным гостям.
«Ясно, - пишет А.Н. Афанасьев, -что с лихорадками народ соединяет более широкое понятие, нежели признает за ними ученая медицина.» [7, т. 3, с. 88].
Не станем перечислять здесь все двенадцать демонических сестер, с которыми народ связывал разные недуги. Укажем на Пухнею и отметим, что Германн в повести видит «распухлые ноги» графини. Укажем на Желтею и снова обратим внимание не то, какой видит в повести старуху Германн: «графиня сидела вся желтая.» Впрочем, продолжим цитату, потому что не только «вся желтая» сидела графиня. Она сидела, «шевеля отвислыми губами, качаясь направо и налево. В мутных глазах ее изображалось совершенное отсутствие мысли; смотря на нее, можно было бы подумать, что качание страшной старухи происходило не от ее воли, но по действию скрытого гальванизма».
Надо отметить, что, в отличие от повести, «сказка - ложь». Ложны и миф, и другие, как называл их Пушкин в «Евгении Онегине», «страшные рассказы». Они и сами не настаивают на достоверности своего повествования.
Не запечатлевают, как повесть, малейших оттенков человеческого характера и не анализируют, подобно повести, конкретной ценностной стоимости человеческой души. Простодушные и бесконечно добрые, они не взвешивает хороших и дурных качеств своего героя. Они судят о нем с высоты святой веры ему и в него. И в этом -их великая правда.
Поэтому там, где повесть говорит: «казалось», «можно было бы подумать», они изображают именно то, что казалось, что можно было бы подумать. В мифологическом нарративе «Пиковой дамы» «качание страшной старухи» на самом деле происходит «не от ее воли» - она во власти той же «лихорадки» - «лихо-манки» от «ма-нуть» [там же, с. 81], родственного современному «обмануть».
Конечно, прав М.П. Алексеев, указавший на то, что «скрытый гальванизм» выдает инженерные знания Германна, наблюдающего за старухой [9, с. 114]. Пушкин помнил о профессии своего героя. Но мы уже видели, как умеет наполнить Пушкин одно и то же слово, одно и то же понятие всеми жанровыми смыслами своего произведения. Обозначающий в повести профессию Германна, «скрытый гальванизм» обозначил мифическую хищную нечисть, угнездившуюся в душе умирающего героя.
Как и «бессонница». В повести она не просто мучает старую графиню, заставляя ее не ложиться в постель после ухода горничных, но усаживает ее в кресла будто для того, чтоб поджидать Германна.
В мифе герой во власти Глядеи, сестры лихорадок, которая не только «не дает спать больному», но, как пишет А.Н. Афанасьев, «вместе с нею
приступают к человеку бесы и сводят его с ума» [7, т. 3, с. 88].
Вместе с Глядеей приступает к старухе Германн.
Он и начинает разговор, как хитрый, вкрадчивый бес, ласково успокаивая героя: «Не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь!.. Я не имею намерения вредить вам; я пришел умолять вас об одной милости».
Но умирающий герой не может заключить из этого, кто именно пришел за его душой. «Старуха молчала» в ответ, потому что слова Германна для нее двусмысленны: так могут объявить о себе и прямодушные светлые силы и криводушные - темные.
Совсем по-другому поводу в другом произведении другая пушкинская героиня писала герою:
Кто ты, мой ангел ли хранитель, Или коварный искуситель: Мои сомненья разреши.
И выразительные в своем контексте ее слова окажутся не менее выразительными в чужом - в контексте «Пиковой Дамы», потому что способны не только передать смысл того, что происходит сейчас в душе умирающего героя мифа, но и стать смысловым ключом, раскрывающим сильно преображенный по сравнению с повестью разговор Германна со старой графиней. Ведь таков грех героя, такова его тайна, что он не сознает себя проклятым окончательно. Вернее - не знает, окончательно или нет он проклят.
« - Вы можете, - продолжал Гер-манн, - составить счастие моей жизни, и оно ничего не будет вам стоить: я знаю, что вы можете угадать три карты сряду.
Германн остановился, графиня, казалось, поняла, чего от нее требова-
393
394
ли; казалось, она искала слов для своего ответа».
Что могла понять здесь старая графиня, размышляющая о том, кто пришел за ее душой? Только то, что «незнакомый мужчина», как сказано в повести о первой реакции графини на появление Германна, сам признает, что продемонстрированная ею когда-то Чаплиц-кому способность «угадать три карты сряду» ничего не будет ей стоить! Она не могла верить этому прежде, но готова в это поверить теперь. Ведь тот, кто это утверждает, олицетворяет для нее судьбу, рок. И она нашла слова для достойного радостного момента ответа:
«Это была шутка, - сказала она наконец, - клянусь вам! это была шутка!»
«Клянусь вам!» - да, она готова поверить, что три карты, назначенные ею Чаплицкому, действительно ничего не будут ей стоить, что ничего серьезного в этом поступке нет: это была шутка!
Но - нет! Она неверно поняла того, кто явился за ее душой.
«Этим нечего шутить, - возразил сердито Германн. - Вспомните Чап-лицкого, которому помогли вы отыграться».
«Графиня видимо смутилась», - передает миф чувства своего героя. Еще бы! Совсем не для того саркастически напомнили графине, как помогла она отыграться Чаплицкому, чего стоила тому ее помощь, чтобы дать понять, что ей это будет стоить меньше. «Черты ее изобразили сильное движение души, - рассказывает нарратив мифа, -но она скоро впала в прежнюю бесчувственность». Она снова бесчувственна потому, что, как говорят в народе, семь бед - один ответ, и потому еще, что тот, перед кем она должна ответить, не желает себя обозначить, оставляя ее в
прежнем неведении. А в таком состоянии она неизбежно воспримет обращенный к ней вопрос Германна: «Можете ли вы <.> назначить мне эти три верные карты?» - как нечто ее испытывающее: способна ли она сделать то, что уже сделала однажды? Но зачем ее испытывают - осуждают ее или поощряют, - она не знает.
Так что заведомо обреченными, обесцененными для нее станут все аргументы, которые подыскивает Гер-манн в пользу того, почему именно ему старуха должна открыть свою тайну или хотя бы назначить три карты. «Моту не помогут ваши карты», - скажет ей Германн, чтобы перевести разговор на себя: «Я не мот». А она этого не заметит, ей будет казаться, что он опять напомнил ей о Чаплицком, который «умер в нищете, промотав миллионы». «Кто не умеет беречь отцовское наследство, тот все-таки умрет в нищете, несмотря ни на какие демонские усилия», - отчеканит Германн, снова привлекая ее внимание к себе: «Я знаю цену деньгам». И снова она к нему лично не проявит интереса, а его слова о «демонских усилиях» отнесет к себе, уясняя, что ее «жалость» к Чаплицкому расценивается как знак демонизма.
Это в повести она вроде не хочет отвечать на прямые вопросы Герман-на. А в мифологическом нарративе они не задевают сознания умирающего героя, не пробиваются к его сознанию. И потому ничего не дает Герман-ну его пылкое красноречие. Ничего не дает ему и его пистолет.
(Пушкинисты давно уже обратили внимание на письмо пушкинского знакомца В.Д. Комовского, сообщающего 10 декабря 1833 г. А.М. Языкову о новых произведениях, которые, «по слухам», привез из Болдина Пушкин: «Он
же написал какую-то повесть в прозе: или «Медный Всадник», или «Холостой Выстрел», не помню хорошенько: одна из этих пьес прозой, другая в стихах» («Исторический вестник». 1883. № 12. С. 538). Очень правдоподобно (и весомо для тех, кто датирует пушкинскую повесть осенью 1833 г.) уже высказанное предположение, что «Холостым Выстрелом» могла первоначально называться «Пиковая Дама» именно из-за Германнова пистолета -орудия устрашения, а не убийства.)
«При виде пистолета, - сказано в «Пиковой Даме», - графиня во второй раз оказала сильное чувство».
Пистолет, уточняет повесть, «не заряжен». А в мифе он вообще не нужен. Графиня и без того отдала душу Германну. Отдала, «оказав сильное чувство» - осознав, какие силы он собой олицетворяет: «Старая ведьма! - сказал он, стиснув зубы, - так я заставлю тебя отвечать.»
Она поняла, что ей нет и не может быть прощения, что она - «ведьма». И раскрыл ей это тот, кому дана над ведьмами власть, кто может заставить их отвечать.
«Она закивала головою, - изображает автор ее "сильное чувство", - и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела. » Но невозможно ей «заслониться от выстрела», то есть от добивающей ее сознание истины, которая открылась умирающей. И графиня, -пишет автор, «покатилась навзничь. и осталась недвижима».
Она умерла, убежденная, что судьба выказала ей тайную недоброжелательность в образе Германна, которому герой отдал свою душу как владыке ада, Мефистофелю.
Но ведь не зря уходящий из дому Германн видит покойницу не распро-
стертой навзничь, как он ее оставил, а вновь усаженной в кресло и окаменевшей в этой позе. Мы уже обращали на это внимание. Кто ей помог подняться? Кто ее выпрямил? Мы помним, что падение в фольклоре нередко означает смерть. А прямота противоположна кривизне, отличающей темные силы. Не означает ли это, что в мифологическом нарративе речь идет о покойной праведнице? Вот и молодой архиерей уверенно возгласил это в своем надгробном слове в монастырской церкви, куда явился Германн, чтобы выпросить прощения у мертвой графини. «Ангел смерти обрел ее, - сказал оратор, - бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного».
В нарративе повести слова священника прочитываются чуть ли не иронически: мы-то знаем, что старая графиня вовсе не отличалась смиреной благостностью, как те девы, которых признал и отметил в евангельской притче Жених Полунощный. Скорее, уж она из тех дев, которым Он сказал: «Не знаю вас».
Но смысл спора темных и светлых сил за душу умирающего в фольклоре состоит в том, что они ведут его до самого последнего мгновения жизни человека. Греховную его душу похитят темные силы. Очищенную вознесут светлые. И обе увековечат таким образом ту ее сущность, какую она выражала в последнюю секунду того, в ком находилась. Графиня, в чьей душе демонизма, конечно, не меньше, чем святости, умерла на наших глазах, умерла убежденная, что отдала душу дьяволу, умерла в его присутствии, во время нескончаемого монолога Гер-манна. Кто же мог очистить ее душу, если не сам Германн? А если мог, то каким образом?
395
396
«Как сказано, так и сделано». В этой старинной поговорке, записанной В.И. Далем, выражена вера народа в магическую власть слова. Сохранилось множество сказочных сюжетов, где по первому зову: «Черт бы тебя побрал!» - по «неосторожному слову» (так называют такие сюжеты фольклористы) - являлась нечистая сила, незамедлительно исполняя то, что было высказано в сердцах - необдуманно и ненамеренно. Веками выношена народная мудрость, доныне не потерявшая своего значения: слово не воробей, вылетит - не поймаешь!
«Не поймаешь», то есть не вернешь, не отменишь и того, что произнес Германн, изо всех сил стараясь вразумить умирающую старуху, убедить ее открыть ему тайну: «Может быть, она сопряжена с ужасным грехом, с пагубою вечного блаженства, с дьявольским договором. Подумайте: вы стары, жить вам уж недолго, - я готов взять грех ваш на свою душу».
Мифу не важно, чем он при этом руководствуется. Ему важно, что Гер-манн полностью очистил душу умирающего героя. И даже скрепил свое слово клятвой: «Не только я, но и дети мои, внуки и правнуки благословят вашу память и будут чтить ее, как святыню».
Его слова и клятва «неосторожны». Но с точки зрения повести, которая не верит душевным побуждениям своего героя, всякий раз их компрометирует. Так подорвет она доверие к угрызениям совести, которые вроде бы испытывает Германн, разглядывая в щелку двери графининого кабинета вернувшуюся с бала Лизавету Ивановну. «В душе его отозвалось, - безжалостно уточняет повесть, - нечто по-
хожее на угрызение совести и снова умолкло. Он окаменел».
«Нечто похожее» - что-то подобное тому, что обычно испытывает человек. Но и не совсем то. К тому же -сразу исчезнувшее, тут же испарившееся. Будто его и не было вовсе.
Конечно, по-своему повесть права. Обозначив еле мерцающие проблески человечности в своем герое, она тотчас же показывает, как легко ему задавить их в себе, перешагнуть через них.
Но право и народное предание, не обращающее внимания на уточнение: «нечто похожее». Ему важно раздуть тлеющий огонек в человеческой душе, чтобы спасти ее. Ему вполне достаточно того, что, очистив душу графини, Германн сделал доброе дело. И оно посылает к нему покойницу, которой «велено исполнить твою просьбу». А его просьба содержала в себе и выставленные им условия: он берет на душу грех старухи, если та откроет ему свою тайну или хотя бы назначит три верные карты.
Алхимической тайной, связанной с демонизмом, светлые силы не владеют. Но назначить Германну три верные карты им вполне по силам. Они исполнят его просьбу, если и он не забудет того, что обещал. Принимая грех графини на свою душу, он отвечает за все, что она совершила в своей жизни, какое он тоже должен теперь искупить, попутно выправляя и собственные отношения с Лизаветой Ивановной, которую горячо заверял в любви, - иначе его заверения будут оценены в сказке как клятвопреступление.
Германн выигрывает в первый день, выигрывает во второй. Может выиграть и в третий, - так и было ему сказано. Но смысл сказанного совсем не в том, что ему якобы дают возмож-
ность продлить во времени упоение собственным могуществом. Его призывают к памятливой осмотрительности, которая даст ему шанс стать лучше, верят, что он станет лучше, и покарают не прежде, чем убедятся, что вера в это им безнадежно растоптана.
И в мифологическом нарративе и в нарративе повести кара окажется одинаковой: Герман заключен в Обу-ховскую больницу. Как сказано в повести, он «сошел с ума». А в мифологическом нарративе его карают как ве-роломщика и отправляют в Обухов-скую больницу не только потому, что он лишен разума. Он отдален, отделен от человечества как существо, утратившее человеческий облик. Как тот, кто растоптал, изничтожил собственную душу, убил в ней способность отзываться на любые проблески любви, добра, участливости, отзывчивости, долга, - всего, что олицетворяет собою нравственность - исключительный, а потому и отличительный признак человеческого в человеке.
Одно из характерных свойств пушкинского творчества - уникальнейшая его особенность состоит в том, что Пушкин ставил свою современность в вековечный контекст священной веры народа. Изображая низость и запустение царящих в обществе нравов, он словно с горящим факелом идет сквозь тьму подземелья, высвечивая для современников здоровую их корневую основу, напоминая о духовной
связи с предками, которую не поздно еще восстановить.
Поэтому его «Пиковая Дама», повесть, насквозь пронизанная современными Пушкину бытовыми реалиями, оказывается туго переплетенной с фольклором, с его символикой, выражающей корневые народные представления о добре и зле, и этой нравственной меркой измеряющей наличие души своих героев.
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ
1. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10 тт. -Л.: Наука, 1977-1978.
2. Голенищев-Кутузов И.Н. Комментарий // Данте Алигьери. Божественная Комедия.
- М: Наука, 1968.
3. Илюшин А.А. «Ад»: песни 1-Х1 (силлабический перевод и наблюдения над текстом) // Дантовские чтения. - М.: Наука, 1982.
4. Барамидзе А.Г. Примечания // Руставели Ш. Витязь в тигровой шкуре. - Л.: Советский писатель, 1977.
5. Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. - СПб., 1885. Т. 2.
6. Фасмер М. Этимологический словарь 397 русского языка: в 4 т. - Т. 4. - М.: Прогресс, 1971.
7. Афанасьев А. Поэтические воззрения славян на природу: в 3 т. - М.: Индрик, 1994.
8. Аверинцев С.С. Агасфер // Мифы народов мира. Энциклопедия: в 2 т. 2-ое издание.
- Т. 1. - М.: Советская энциклопедия, 1987.
9. Алексеев М.П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования. - Л.: Наука, 1984. ■
ВЕК
* *
