CC BY
740
УДК 398.1
И. В. Кощиенко
К ТОЛКОВАНИЮ ЭПИГРАФОВ ПОВЕСТИ А. С. ПУШКИНА
«ПИКОВАЯ ДАМА»
В статье представлены результаты анализа эпиграфов повести А. С. Пушкина «Пиковая дама»: показана двусмысленность, многомерность пространства текста, возникающая благодаря системе эпиграфов. Эпиграфы рождают свой сюжет — автобиографический; все они являются в том или ином виде пушкинской мистификацией, основанной на собственном творчестве, на увиденном, прочитанном, услышанном. Постепенно вырабатывавшееся равновесие текста и эпиграфа было достигнуто Пушкиным в этой повести.
Ключевые слова: эпиграф, текст, А. С. Пушкин, карточная игра, анекдот, пиковая дама, мистификация, автобиографический контекст.
В наполненный мистикой текст «Пиковой дамы» А. С. Пушкин включил семь эпиграфов, еще больше окутав свое произведение завесой тайны. Их толкование до сих пор вызывает множество споров и разноречивых мнений [8; 13; 14; 19; 24; 27; 41, с. 57—59; 43; 44; 45]. Учитывая опыт предыдущих исследований, попытаемся увидеть взаимосвязь эпиграфов друг с другом, осветив новые стороны в их трактовке.
За заголовком повести следует расшифровывающий его эпиграф, одновременно предостерегающий и вводящий в атмосферу загадочности:
Пиковая дама означает тайную недоброжелательность.
Новейшая гадательная книга. [32, с. 225]
В гадательных книгах того времени «краля винновая» обозначала «неприятную знакомку» [26, с. 64] и предупреждала: «Дабы нам после не тужить надлежит осторожным быть» [15, с. 51] или «Будьте готовы к неприятному для вас» [4, с. 31]. Для современников Пушкина это было очевидно. Хотя в повести не упоминается о гаданиях, суеверие, порождаемое картой с дамой пик, распространяется и на игроков. В этом нельзя не увидеть авторской иронии: в эпиграфе совмещены две различные сферы сознания: ум, расчет, и предрассудки, предзнаменования. Эта ирония распространяется и на главного героя — Германна: человек новейшей по тем временам профессии (инженер), представитель расчетливой, образованнейшей нации доверяется анекдоту о магических трех картах, следуя указаниям привидения!
В первоначальном наброске повести этого эпиграфа не было: за названием стоял эпиграф первой главы [см.: 32, с. 834]. По мнению В. Б. Шкловского, с появлением нового эпиграфа произошла перемена самого плана произведения [41, с. 57]. Продублировав «имя» пиковой дамы в эпиграфе, Пушкин отметил не только решающую роль образа, но и значительное отличие от изначального замысла изобразить героя, пытающегося войти в высший круг. Пиковая дама упоминается в тексте один раз — в финале, где разрешается загадка заглавия и эпиграфа1, играющих с этой точки зре-1 В. В. Виноградов отмечал, что выражение «пиковая дама» имело три значения в тексте: 1) называло карту; 2) «пройдя через субъектную сферу гадательного жаргона, стало символизировать личность»; 3) приравнивалось к судьбе, стерегущей искателя счастья и нерасположенной к нему [5, с. 205—206].
ния структурообразующую роль в композиции повести (см. комментарий к эпиграфу шестой главы в данной статье).
Тема игры с судьбой, одна из важных в творчестве Пушкина, нашла в повести глубокое воплощение. В заглавии и главном эпиграфе эта тема представлена символически: понимание художественной действительности задается с точки зрения азартной игры. Эпиграф, совмещающий несколько функций, является, прежде всего, характерологическим ключом к пониманию образа графини: она была властителем судеб не только бедной воспитанницы и Германна, но многих родственников и домашних. Их попытки угодить и ублажить полумертвую старуху можно рассматривать, как стремление задобрить судьбу.
Это подтверждает и выбор имени графини — Анна Федотовна. Анна (из др. евр.) обозначает «благодать» или «милость», Федот — «богом данный» (греч.)2. В данном случае «благодать», которая должна идти от графини, приобретает «роковой» характер: она становится губительной, так как связана с выгодой. О графине сказано, что она «не имела злой души» [32, с. 233]. Но ее общение с таинственным Сен-Жерменом, выдающим себя за «Вечного Жида, за изобретателя жизненного эликсира и философского камня, и прочая» [32, с. 228], неотвратимо сделало Анну Федотовну средством дьявольского плана, что открывается после ее смерти: «Я пришла к тебе против своей воли (курсив мой — И. К.), — сказала она твердым голосом, — но мне велено исполнить твою просьбу» [32, с. 247]. Германн, возможно, чувствовал сверхъестественность происхождения тайны. В одной из попыток подступа к графине, говоря о тщетности «демонических усилий», он обращается к мотиву «дьявольского договора» [32, с. 241]. Имя главного героя означает «воинственный человек» (др. герм.). Пушкин выбрал вариант именно с двойной <нн> на конце, поскольку ему, очевидно, не подходило имя «Герман» (с лат. «единокровный», «единоутробный», «родной»): его немец не имел ни родственников, ни даже родственной души.
Отметим и неслучайность выбора имени воспитанницы, бывшей первоначально Шарлоттой. Елизавета — имя, перенесенное из «Романа в письмах», произведении о воспитаннице3, — означает «клятва божия» или «богопослушная» (др. евр.). Покорность как главная черта задана изначально, а имя героини звучит в его бытовом варианте: Лиза, Лизавета Ивановна. Пушкин подчеркивает преемственность в таком выборе имени героини текстуально: старуха просит Томского прислать ей романы «где бы не было утопленных тел» [32, с. 232] — намек на «Бедную Лизу» Н. М. Карамзина.
В «Пиковой даме» преобладает карточная цветовая символика. «Уже с заглавия
в пушкинской повести царит черный цвет, он подавляет и давит, выбора нет, без-
2 Пушкин интересовался значением имен, так, им уже был обыгран мотив, связанный с именем «Анна»,
в стихотворении «Хотя стишки на имянины...», обращенном к Анне Вульф (1825): Вас окрестили благодатью! Нет, нет, по мненью моему, И ваша речь, и взор унылый, И ножка (смею вам сказать) — Все это чрезвычайно мило, Но пагуба, не благодать. [30, с. 446] 3 У Пушкина был опыт общения с воспитанницами, и личный, автобиографический, и художественный. Среди воспитанниц старухи Архаровой была Софья Николаевна Пушкина, к которой Пушкин сватался, но получил отказ. Как и у героини «Пиковой дамы», у нее были черные глаза, которым поэт посвятил строки, начинающиеся стихом «Нет, не агат в глазах у ней» [31, с. 41].
надежность подчеркнута эпиграфом», — справедливо замечает Л. И. Вольперт [9, с. 109]. Кроме обозначения цвета карты, в черный цвет окрашены глаза Германна и Лизы, ее волосы, черные кафтаны слуг на похоронах и «варварство мужа» la Venus muscovite, описанное ею «самыми черными красками» [32, с. 229]. Цветовая символика образа старухи меняется по ходу действия от огненного, к красному, затем к желтому, к белому и, наконец, к черному. От «дьявольских» цветов к цвету смерти. Конечно же, выделен и цвет игры — зеленый (цвет сукна), который реализуется в эпиграфе к первой главе:
А в ненастные дни Собирались они Часто
Гнули — бог их прости — От пятидесяти На сто,
И выигрывали, И отписывали Мелом.
Так, в ненастные дни, Занимались они делом. [32, с. 227] В черновике главы существует подпись под стихотворением «Рукописная балл<ада>» [32, с. 834]. Сняв это указание, автор превратил строки «литературной истории» в бытовую зарисовку, рассказ, сблизив их с остальными эпиграфами «Пиковой дамы», источниками которых названы светские разговоры, анекдоты, письма . А. П. Керн вспоминала, что эти стихи в начале 1828 г. Пушкин «написал у князя Голицына, во время карточной игры, мелом на рукаве» [28, с. 393]. Первого сентября того же года Пушкин сообщил эти шуточные стихи, но в несколько иной редакции, в письме к П. А. Вяземскому5:
А в ненастные дни собирались они
часто.
Гнули, <—> их <—> от 50-ти
на 100.6
И выигрывали и отписывали
мелом.
Так в ненастные дни занимались они
делом. [34, с. 26]
Итак, источником эпиграфа первой главы можно назвать авторскую переписку, а само четверостишие из письма Вяземскому — его «черновиком», в котором вы-
4 Размером и строфикой стихотворение восходит к агитационной песне Рылеева и Бестужева, с которой Пушкин был знаком с 1823 г. [см.: 19, с. 362—363]. Возможно, еще и по этой причине Пушкин отказался давать под стихами указание на источник «рукописная баллада»: слово «рукописная» могло расцениваться как нечто тайное, а потому переписанное от руки, поскольку многие запрещенные произведения, в том числе и Пушкина, ходили в списках.
5 Вопрос о принадлежности этих строк Пушкину рассматривал Н. О. Лернер [17].
6 В частном письме Пушкин мог иногда употребить неприличные выражения, о чем свидетельствуют редакторские пропуски во второй строке. В переписке с Вяземским эта манера, принадлежащая частному дружескому общению, сохранилась продолжительнее, чем с другими адресатами. Пушкин написал эти строки князю в духе былой молодости.
являются автобиографические намеки на карточные дела Пушкина 1828 г. Отличие текстов объясняется различной целью автора: в письме — «воспеть» собственный образ жизни, в повести — создать эффект всеобщности уже без открытого субъективного отношения к игорному процессу, к «делу»7. В переработанном варианте эпиграф приобрел качество формулы, позволяющей проникнуться духом того времени: он отражал атмосферу светской жизни и времяпрепровождения молодежи, тем самым обозначая волновавшую Пушкина тему русского дворянства.
По мнению Н. М. Фортунатова, в эпиграфе заложена острая ситуация, разворачивающаяся в финале главы, от «эпизода драматической кульминации» к эпиграфу переброшена «арка сходной идеи»: Чаплицкий «загнул пароли, пароли-пе, — отыгрался, и остался еще в выигрыше...» [32, с. 230]. Ситуация игры остается для нас непонятной. «Здесь каждое слово в полном смысле слова на вес золота: идет очень крупная игра. <...> В самом деле: гнуть (угол карты) — значит увеличивать ставку вдвое; вот почему в эпиграфе появляется как бы преддверие будущих рискованных перипетий игры Чаплицкого: «Гнули. от пятидесяти на сто». Играть паролями — увеличивать ставку вдвое; паролями-пе — вчетверо» [39, с. 147]. У Пушкина эпиграф оказывается фактически точным, объясняющим и некоторые особенности самой игры, очень скоро забытой даже современниками поэта.
Об уникальной способности Пушкина обрабатывать жизненные истории, факты в «артефакты», воссоздавать в памяти анекдоты, шутки, ситуации и использовать их в художественных целях, придавая им символическое звучание, свидетельствует эпиграф ко второй главе8. Он имеет «документальный» характер: взят из разговора М. А. Нарышкиной с Денисом Давыдовым9:
— Il parait que monsieur est décidément pour les suivantes.
— Que voulez-vous, madam? Elle sont plu fraîches.
Светский разговор. [32, с. 231]
— Вы, кажется, решительно предпочитаете камеристок.
— Что делать? Они свежее.
Светский разговор. [32, с. 1068]
Образ Лизы, на который указывает эпиграф, в повести практически не разработан. По словам В. Шкловского, Лиза «как будто эпиграф из неосуществленного романа» 41, с. 67]. Ее «свежесть» является главным фактором привлекательности, духовные качества же не могут оцениваться по достоинству. Описание ее «жалкой роли» в обществе Пушкин совмещает (в одном абзаце!) с обрисовкой ее «бедной
7 Связь с картами слова «дело» прочно укоренилась после появления «Пиковой дамы» [см.: 11]. Об ироническом изображении дворянского общества в этом стихотворении см.: 19, с. 363. Строки восходят к «кружковскому фольклору друзей поэта»: подобная параллель единственный раз встречается в записи М. П. Погодина о вечере 9 апреля 1826 г., проведенном им у И. И. Дмитриева [11, с. 80].
8 Подобный прием применен и в эпиграфе шестой главы «Пиковой дамы»: анекдотическая ситуация обретает символическое наполнение (см. ниже).
9 Денис Давыдов сам упоминает об этом в письме Пушкину от 4 апреля 1834 г.: «Помилуй, что у тебя за дьявольская память; я когда-то налету рассказывал тебе разговор мой с М. А. Нарышкиной <...>, а ты слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений Пиковой Дамы. У меня сердце облилось радостью, как при получении записки от любимой женщины» [35, с. 123]. Контекст этого разговора Давыдова со «спелой кокеткой», смеявшейся «над его демократической склонностью к субреткам» дан в зачеркнутом варианте «Романа в письмах» [32, с. 570].
комнаты» [32, с. 234], чем подчеркивает неравноправное положение воспитанницы. Эпиграф передает холодное отношение света к таким девушкам. Характерное слово эпиграфа «свежéе» определяет описание героини, делая его ироничным, и настраивает на оценивающий взгляд в самом тексте. С этой точки зрения слово «румянец» делается смысловым акцентом главы: «давно увядшая» графиня сохранила привычку румяниться10, щеки Лизы естественно розовели при взгляде на Германна, также как и его «бледные» щеки покрывались «быстрым» румянцем «всякий раз, когда взоры их встречались» [32, с. 235].
В финале Пушкин напоминает об эпиграфе: «Головка приподнялась. Германн увидел свежее11 личико и черные глаза. Эта минута решила его участь» [32, с. 236]. Эпиграф подсказывает, что Германн предпочтет 87-летней старухе роман с ее юной воспитанницей. Но не «свежее личико» Лизы влечет Германна к дому графини, оно станет лишь «средством» в реализации роковой идеи.
Эпиграф третьей главы продолжает линию первого французского эпиграфа и указывает на развивающуюся интригу между героем и Лизой:
Vous m'écrivez, mon ange, des letters de quatre pages plus vite que je ne puis les lire.
Переписка. [32, с. 237]
Вы пишете мне, мой ангел, письма по четыре страницы быстрее, чем я успеваю их прочитать.
Переписка. [32, с. 1068]
Эпиграф обращает внимание не на кульминационный момент главы (встреча со старухой), а намекает на иное прочтение главы, точнее мотивов действий героя, пером которого двигала не любовь, а страсть к обогащению. Три эпиграфа, написанных по-французски (ко второй, третьей и четвертой главам), представляют своеобразную историю с завязкой, кульминацией и развязкой (трагической). Их несерьезная разговорная манера подчеркивает несоответствие драматизму событий, разворачивающихся в этих главах. М. Н. Виролайнен назвала эпиграфы «Пиковой дамы» «несостоятельными схемами, опрокидывающимися самим содержанием повести» [8, с. 173]12. Эпиграф третьей главы на французском языке усиливает несоответствие Германна обособленному светскому обществу, в которое он так стремиться попасть: его послания Лизе написаны по-немецки13. Легкость написания Германном писем,
10 Об этом заявляется в начале второй главы, а позже еще раз подчеркнуто, что на балах графиня «сидела в углу, разрумяненная и одетая по старинной моде» [32, с. 233].
11 Пушкин, можно сказать, «присваивает» этот эпитет Лизе: и в третьей главе в описании подчеркивается, что голова воспитанницы была убрана «свежими цветами» [32, с. 239].
12 Об этом рассуждает и О. С. Муравьева, по мнению которой эпиграфы «не могут стать точками опоры в двоящемся, зыбком мире "Пиковой дамы"»: так «иронически подчеркивается расхождение между реальной сложностью жизни и упрощенным общепринятым отношением к ней. Эпиграфы толкуют события повести в явно традиционном плане, усматривая в них игривое волокитство, несоблюдение этикета и т. п. <...> В действительности жизнь движется уже по иным законам, старые ситуации наполнились новым смыслом, неуловимым с точки зрения прежних норм и представлений» [24, с. 68].
13 Кстати, Лиза на протяжении повести не скажет ни слова по-французски. Повествователь отмечает, что по-немецки она «не умела», а потому не читала немецких романов, из которых «слово в слово» взяты письма Германна. На балу с Томским она разговаривает на русском языке, а подошедшие к нему дамы заговаривают на французском. В 1830-е годы в салоны входила мода грамотно говорить по-русски. Так, А. И. Смирнова вспоминала, что Пушкин, танцуя с ней мазурку, отметил ее хорошее знание русской
его порывистость и «необузданность», обозначенные в эпиграфе указанием количества страниц («письма по четыре страницы»), свидетельствуют об их стандартности: он был вдохновлен «фальшивой» страстью. Эпиграф, звучащий от лица Лизы, усиливает роковую роль переписки в повести: в письме Лиза назначает свидание и неумышленно указывает путь к спальне графини. В своем послании она доверяет Германну собственную честь, подобно Татьяне Лариной.
Вторая глава повести «На углу маленькой площади», задуманной Пушкиным в 1829 г., открывается первоначальным вариантом рассматриваемого эпиграфа, в котором отсутствовали обращение «мой ангел» и указание на источник: «Переписка»14. Отметим некоторые аналогии в реализации эпиграфа в неоконченной повести и тексте «Пиковой дамы». Так же как и Германн из «Пиковой дамы», Валериан, очевидно, должен был «засыпать» Зинаиду своими письмами, о чем бы речь, скорее всего, пошла далее. Лизавета Ивановна успела увлечься Германном (и на это указывает повествователь) за неделю, столь же быстро это произошло и с Зинаидой. Эпиграф должен был помочь объяснить причину возникновения «стремительного» чувства героини «На углу маленькой площади»: мужу она «не дала <...> времени опомниться» [32, с. 145], а Володской и вовсе не ожидал «ничего тому подобного.» [32, с. 145]. В обоих произведениях применен один композиционный прием: последующая глава разъясняет некоторые моменты предыдущей: несомненно, что действие второй главы «На углу маленькой площади» хронологически предшествовало первой, так же как третья глава «Пиковой дамы» объясняет события второй. Функция эпиграфа с этой точки зрения и в наброске 1829 г., и в «Пиковой даме» совпадает: звучащий от имени героинь, он объясняет причины стремительного развития их чувств.
В «Пиковой даме» Пушкин добавляет во французскую фразу значимое обращение «мой ангел», проясняющее некоторые детали. Во-первых, Лиза считает Герман-на тем самым избавителем, которого она «с нетерпением» ожидала. Вспоминаются строки письма Татьяны, которая задается вопросом: «Кто ты, мой ангел ли хранитель, / Или коварный искуситель: / Мои сомненья разреши». В случае с Лизой ее стремление освободиться из-под власти благодетельницы заслоняет всяческие сомнения. Эпиграф к следующей главе «опрокидывает» наивность представлений героини:
речи [29, с. 154—155]. Возможно, и в Лизавете Ивановне он хотел подчеркнуть ее способность говорить и писать по-русски, то есть, по Пушкину, ее особую привлекательность.
14 В 1830 г. были написаны две главы повести с эпиграфами: «Votre couer est l'éponge imbibée de fel et de vinaigre. Correspondance inédite» [32, с. 143; «Ваше сердце — губка, напитанная желчью и уксусом. Из неизданной переписки» (франц.), 32, с. 1067] и «Vous écrive vos letters de 4 pages plus vite que je ne puis les lire» [32, с. 145; «Вы пишете письма по 4 страницы быстрее, чем я успеваю их прочитать» (франц.), 32, с. 1068]. Наличие эпиграфов в обеих небольших главах дает возможность предположить, что Пушкин задумывал масштабное произведение, некоторые аспекты которого реализовались затем в «Пиковой даме». Источник первого эпиграфа подчеркивает особую таинственность фразы, ее закрытость и интимность. Слова «из неизданной переписки» могут указывать на то, что Зинаиде некому открыться, ее письмо, даже если оно будет написано (в конце главы героиня приказывает зажечь лампу и садится за письменный столик), никто не прочитает. В следующей главе читатель узнает, что женщина бросила умного, достойного мужа ради юного повесы. Молодой человек не просто груб и придирчив, чем обижает героиню, а выказывает к ней свое полное равнодушие. Характерное сравнение его с «резвым школьником» [32, с. 144], выбегающим из класса, свидетельствует о том, что Володской тяготиться этими отношениями, они для него «должностное занятие», «скучная обязанность поверять ежемесячные счеты своего дворецкого» [32, с. 145]. В обществе Валериана игнорируют, он же стремится во что бы то ни стало превратиться в светского человека. Ощущаемое героем пренебрежение вызывает его «ответную реакцию»: он становится бессердечным, резкими холодным. Он — «губка», впитавшая манеры высшего общества.
7 Mai 18**. Homme sans moeurs et sans religion!
Переписка. [32, с. 243] 7 мая 18**. Человек, у которого нет никаких нравственных правил и ничего святого.
Переписка. [32, с. 1068]
Гусар Томский в начале повести характеризует Германна как «лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля» [32, с. 244]. Оба сравнения имеют отзвук в эпиграфе к четвертой главе: «человек, у которого нет никаких нравственных правил» — это Германн—Наполеон, а тот, у кого нет «ничего святого» — это Германн—Мефистофель.
В финале третьей главы «ангел», каким был представлен Германн в эпиграфе, он же — «жених полунощный», которого, как упомянул архиерей в надгробном слове, ждала графиня, превращается в «ангела смерти» [32, с. 247], умертвившего старуху. В четвертой главе герой-Мефистофель едва не губит доверчивую девушку. Он как персонификация дьявола знает человеческие слабости, доверяет только разуму, не считается с чужой жизнью и подчиняет ее собственной воле. «Душу Мефистофеля» не могут потревожить ни «слезы бедной девушки», ни «мысли о мертвой старухе» [32, с. 245].
Сравнение с Наполеоном также не случайно. Наполеон, в отличие от Мефистофеля, — человек, имевший особые запросы к жизни и особые методы достижения своих целей15. Германн, как и Наполеон, жаждет управлять судьбой, чего она не терпит, наказывая таких наглецов. Возможно, одним из замыслов повести было желание автора ниспровергнуть героя наполеоновского типа, на что намекал еще общий эпиграф о недоброжелательстве судьбы.
Германном руководили самые разные чувства, в нем обнаруживается несогласие между «расчетом», холодностью и страстностью, жаром воображения, будто «две души в его груди» (Гете) живут16. Его эгоизм стал источником зла и приобрел, по словам Г. А. Гуковского, «черты маниакальной жажды денег»: «Все это вовсе не «снижает» образ Германна, не делает его мелким; он остается титаническим образом, ибо зло, заключенное в нем и губящее его, не пошлый порок отдельной личности, а дух эпохи, властитель мира, современный Мефистофель, или, что то же, смысл легенды о Наполеоне» [10, с. 348—349]. Соотнося образ своего героя с мировыми, «вечными» образами, Пушкин выводит его на метатекстовый уровень осмысления.
В 1830-е годы Пушкин не раз расставлял в текстах обозначенные цифрами и датами смысловые акценты. В данном случае датировка эпиграфа относительно главного героя может быть объяснена с помощью «Полного месяцеслова», несомненно знакомого Пушкину. 7 мая значится как «день воспоминания на небеси явившегося Знамения честного Креста Господня во граде Иерусалиме при царе Константине в самый день Пятидесятницы бывшее, в лето 338 по Р. Х. в обличение заблудившихся» [ 1, с. 45; 21, с. 94]. Таким образом, автор, «обличая» запутавшегося, потерявшегося в собственных иллюзиях Германна, напоминает, что даже человек безнравственный, без Бога в душе, имеет возможность покаяться в такой день, вернуться на истинный путь.
15 Апокалиптическая трактовка фигуры Наполеона в творчестве Пушкина рассматривалась В. Э. Вацу-ро [3, с. 82-84] и В. Г. Моровым [23].
16 О двойственности личности Германна писал В. Шмид в статье «Немцы в прозе Пушкина» [42]. «Де-моничность» Германна, графическое выражение «идеи пагубы страстей» (в рукописи третьей главы «Дубровского») исследовала Л. А. Краваль в статье «Профиль Наполеона, а душа Мефистофеля» [12].
Важную роль играет источник эпиграфа, впервые установленный в 1981 г. Г. Вильямсом, — стихотворная сатира «Диалог между парижским жителем и русским» (1760) Ф.-М. Вольтера [45, с. 288—289]17. Русский спрашивает, можно ли найти гения в обществе, на что парижанин отвечает, что независимого, гордого гения общество боится и ненавидит больше всего, оно губит его: «Будем преследовать, говорят, всякого думающего гражданина. / Гений! Да он не в меру дерзок! / Он не попросил у нас покровительства! / Без сомнения у него нет нравственных правил и ничего святого» [45, с. 289]. Строка «Sans doute il est sans moeurs et sans religion» и стала основой пушкинского эпиграфа.
Пушкин не указывает источник текста, вероятно, не желая возникновения ассоциаций с конкретным произведением. Он придает цитате характер обобщенности, о чем говорит и форма эпиграфа — фраза из переписки, светского письма. Автор обращается к подсознательному ощущению читателя, когда важна не соотнесенность с определенным текстом, а его личный опыт.
Вильямс справедливо отметил: «Очевидно, что положение Пушкина при дворе в 1833—1834 г. во многом сходствовало с положением гения при французском дворе, изображенного Вольтером.» [45, с. 289]. Подтверждение, что эпиграф имеет отношение к Пушкину, Вильямс получает и с помощью более точного перевода фразы: «Французские слова «sans religion!» означают, что человек, о котором идет речь, не верующий, он "без веры"» [45, с. 294]. Достаточно вспомнить письма Пушкина об «афеизме»18 или поэму «Гавриилиада», создавших их автору немало проблем. В глазах Натальи Ивановны Гончаровой, матери невесты, Пушкин представлялся безбожником, недостойным руки ее дочери. Эпиграф начинается с даты, которую исследователи рассматривают и относительно самого Пушкина19. Если вспомнить годы, предшествовавшие написанию повести, то самым значимым, судьбоносным является 1830 г., когда в мае происходит помолвка поэта.20 Напомним хронологию событий начала мая.
17 В библиотеке Пушкина сохранилось 42-хтомное издание произведений Вольтера «Oeuvres completes de Voltaire». Paris, 1817—1820 [22, № 1491]. Л. Дж. Лейтон указывает еще одно издание, в котором в то время можно было встретить эту цитату: «Oeuvres completes de Voltaire». 70 vol. Paris, 1820—1826. Vol. 14. Р. 175 [14, с. 135].
18 См. письмо П.А. Вяземскому от апреля — первой половины мая 1824 г. [33, с. 192], В. А. Жуковскому от 29 ноября 1824 г. [33, с. 124] и 7 марта 1826 г. [33, с. 265].
19 В. В. Виноградов отмечал «художественный умысел в дате письма»: «<...> 7 мая относилось к числу несчастных дней (см., например, указание М. Задеки или Садека в книге «Волхв, или Полное собрание гаданий с краткой мифологией», М., 1838. Ч. 2)» [7, с. 588]. Среди роковых ассоциаций, которые могли прийти Пушкину, когда он ставил дату «7 Мai18**», Л. Дж. Лейтон называет дату из придворного календаря, о которой упоминала официальная газета военного ведомства «Русский инвалид»: 7 мая 1826 г. император объявил, что следствие по делу декабристов «почти закончено» [14, с. 222]. Эпиграф, по его предположению, подходит «и для характеристики Рылеева — революционера и заговорщика», однако Лейтон опровергает эту гипотезу на основе результатов новых исследований Г. Вильямса [14, с. 130—135]. Вильямс, также заинтересовавшийся датировкой эпиграфа, доказывает, что 7 мая 18** «указывает на более раннюю стадию в отношениях поэта со двором», то есть на отношения Пушкина и Александра I: «7 мая 1820 г. Пушкин начал отбывать шесть лет изгнания. Он уехал из Петербурга 6 мая 1820 г.» [45, с. 289]. По мнению В. Д. Рака, «дата в эпиграфе могла подразумевать не собственно отъезд, а какие-то предшествовавшие ему обстоятельства» [37, с. 388]. В связи с этой версией Вильямс считает, что каждый эпиграф отражает те или иные ситуации, связанные с именем этого императора. А эпиграф к пятой главе с важной датировкой является ключом к пониманию остальных эпиграфов повести.
20 Помолвка Пушкина имеет прямое отношение к Ф. Толстому—Американцу, посреднику в его сватовстве, которое окончательно их примирило после долгой ссоры из-за распространения последним в 1820 г. сплетни о том, что Пушкин якобы «был отвезен в тайную канцелярию и высечен» [33, с. 548, ориг. на франц. с. 227). Пушкин считал Толстого, говоря словами эпиграфа, «безнравственным» и «без-
92
5 мая — письмо Пушкина П. А. Плетневу, в котором он хочет «раздавить Булга-рина» в предисловии к «Борису Годунову».
6 мая — помолвка Пушкина с Н. Н. Гончаровой.
7 мая — письмо Х. Х. Бенкендорфу с благодарностью за хлопоты.
8 мая — письмо от Дельвига, в котором сообщается о попытке Булгарина обвинить Пушкина в сочинении пасквилей.
12 мая — начата повесть «Участь моя решена. Я женюсь...» [17].
«Эта минута решила его участь» — эта фраза завершает вторую главу «Пиковой дамы»21. Идущий следом эпиграф третьей главы свидетельствовал уже о развитии более близких отношений. Вскоре читатель убеждался в корыстности действий Гер-манна. Пушкин в повести 1833 г. практически повторил фразу, написанную сразу после собственной помолвки, значит, его мысли в период создания повести возвращались к судьбоносному событию его жизни: своим положением «гения при дворе» (Вильямс), на что намекает источник эпиграфа к четвертой главе, он был обязан женитьбе22. С позиций этого биографического факта могут быть рассмотрены остальные эпиграфы. Общий эпиграф намекает на то, что автор испытывает к кому-то «тайную недоброжелательность», либо он чувствует ее по отношению к себе. «Пиковая дама» была написана в то время, когда Пушкин становится объектом придворных интриг, когда покровительство царя уже угнетало его. Эпиграф с этой точки зрения отображает представления Пушкина о самом себе как поэте, отвергаемом обществом, и вместе с тем раскрывает характер его взаимоотношений с Николаем I. Эпиграф второй главы также содержит двойной подтекст: с одной стороны, разговор о камеристках может намекать на Николая I, который был известен своей слабостью к женскому полу и, как отмечено в переписке Пушкина, «завел себе в утешение гарем из театральных воспитанниц» [36, с. 112]. С другой стороны, эпиграф может иметь политический оттенок, так как в николаевскую эпоху появилось много тайных агентов, «слуг» — доносчиков III Отделения. Власть предпочитает булгаринское наушничество, а потому это намек на главного литературного противника Пушкина и первого «слугу» Бенкендорфа — Фаддея Булгарина.
Эта версия связана с эпиграфом третьей главы: агенты засыпали ведомство Бенкендорфа письмами, на которые оно не всегда успевало реагировать. Вообще указание на переписку как источник эпиграфов приобретает в этой повести особое
божным», о чем свидетельствуют его эпиграммы. Так что содержание эпиграфа четвертой главы, намекающего на сватовство датой, может указывать на некоего порочного человека, однако посодействовавшего его осуществлению, — Федора Толстого.
21 Еще раньше эта устойчивая формула встречается в неоконченной повести «Гости съезжались на дачу» (1828): «Вольский ей не был противен, и таким образом участь ее была решена» [32, с. 39]. Эту фразу можно воспринимать как скрытое пародирование романтического сознания, традиционных формул и штампов.
22 В повести «Участь моя решена» встречаются такие строки: «Ожидание решительного ответа было самым болезненным чувством жизни моей. Ожидание последней заметавшейся карты (выделено мной
— И. К.), угрызение совести, сон перед поединком — все это в сравнении с ним ничего не значит» [32, с. 952]. Женитьба для Пушкина была сродни опаснейшего предприятия. Среди схожих состояний ожидания одно связано с игрой, да еще с ожиданием последней карты! Практически в финале этого отрывка читаем: «Дамы <...> заочно жалеют о моей невесте: "Бедная! Она так молода, так невинна, а он такой ветренный, такой безнравственный..." (выделено мной — И. К.)» [32, с. 408]. Эта фраза, учитывая автобиографичность незавершенной повести 1830 г. и эпиграф IV главы «Пиковой дамы», может иметь отношение к нашему предположению о связи системы эпиграфов с событиями жизни поэта конца 1820
— начала 1830-х гг.
значение. Вторжение в тайну переписки, распечатывание писем было для Пушкина, по замечанию Ю. М. Лотмана, «знаком бесправия человека в самодержавно управляемой стране» [18, с. 159]. О подобной «доступности» личной корреспонденции дважды свидетельствуют эпиграфы «Пиковой дамы».
Применительно к имени Булгарина может быть истолкован и эпиграф к четвертой главе о человеке, не имеющем «никаких нравственных правил и ничего святого». Беспринципность и аморальность бывшего капитана французской армии была известна многим. На рубеже 1820-1830-х гг. Булгарин обостряет свою борьбу с Пушкиным. Даже накануне и сразу после помолвки, как отмечалось выше, мысли Пушкина были заняты этой проблемой.
Эпиграф шестой главы (см. ниже) подтверждает стремление поэта говорить с царем на равных, вещать в полную силу. Еще в 1826 г. они «начали» общую «игру», но лишь к 1830-м гг. поэт понял, что каждый должен играть в ней по своим правилам. Будучи семейным человеком, Пушкин не мог рисковать благополучием близких и во многом уступал своему «покровителю». Пушкин чувствовал нарастающую угрозу личной независимости: всего через три месяца после написания «Пиковой дамы» он был «пожалован в камер-юнкеры». Поскольку черновиков повести почти не сохранилось, мы не знаем когда были вписаны эпиграфы, были ли у них варианты, но вполне возможно, что перед публикацией повести в «Библиотеке для чтения» в 1834 г. Пушкин мог внести какие-либо исправления, намекающие на его новое положение.
Таким образом, эпиграф четвертой главы, в первую очередь оценивающий личность Германна, благодаря таинственной датировке помогает разгадать одно из возможных толкований всей системы эпиграфов самого загадочного произведения Пушкина, в котором отразилось реальное положение поэта 1830-х гг.
В пятой главе эпиграф предупреждает о «сверхъестественных» событиях:
В эту ночь явилась ко мне покойница баронесса
фон-В***. Она была вся в белом и сказала мне: «Здравствуйте,
господин советник».
Шведенборг. [32, с. 246]
Цитата считается вымышленной [32, с. 1106]. Лейтон утверждает, что «Пушкин эту «цитату придумал, чтобы высмеять некоторые особенности сведенборгианства» [14, с. 227; см.: 19, с. 364]. Д. Шарыпкин сделал предположение, что этот эпиграф — отрывок из анекдота о Сведенборге, известного Пушкину и его современникам [40, с. 135]. Выяснить истинный источник сегодня вряд ли представляется возможным.
Выбор имени автора для подобного эпиграфа объясняется тем, что Сведенборг, писатель-мистик, утверждал о своей способности беседовать с умершими, увиденное и услышанное же подробно записывал. Это должно было убедить читателя в правдивости предстоящих событий: истинность рассказанного в главе подтверждается ссылкой на авторитет Сведенборга23.
В эпиграфе просматривается ирония автора по отношению к вере в приведения, к «мистическому ореолу» видения Германна на фоне заявлений о серьезности тайны, о ее действительном существовании. В русской прозе 1830-х годов тема приведений, духов была одной из самых распространенных, а манера появления и требования
23 У В. Ф. Одоевского в «Орлахской крестьянке» (1838) встречается эпиграф из того же Сведенборга: «Я предвижу, что многие почтут слова мои за выдумку воображения: я уверяю, что здесь нет ничего выдуманного, но все действительно бывшее и увиденное не во сне, а наяву» [25, с. 335].
старухи не противоречили литературным традициям эпохи: так призраки решали неоконченные проблемы. Таким образом, эпиграф помогает включить повесть в общую литературную ситуацию (метатекстовая функция).
Эпиграф содержит характерологическую информацию как о Германне, так и о графине. «Сведенборг был также военным инженером, чего Германн не мог не знать по роду своей специальности, — отмечает Д. М. Шарыпкин. — По выражению А. И. Герцена, Сведенборга отличала «холодно обдуманная мечтательность»; он воплощал черты плоско-рационалистического сознания, присущего Германну и столь чуждого Пушкину» [40, с. 138]. То есть для всестороннего отображения сложной личности Германна Пушкину понадобилось появление имени не просто писателя-мистика с его сверхъестественными способностями: род занятий в реальной жизни и присущие человеку этой профессии качества сродни и его герою, что помогает понять источники «мечтаний» Германна, их развитие и последствия.
Образ старой графини сводится к основному прототипу — княгине Голицыной. В образе графини, по признанию самого Пушкина, много сходства и с Н. К. Загряжской [38, с. 47]. По мнению Шарыпкина, в тексте не явно, но вполне уловимо обозначен еще один прототип — шведская «баронесса фон Б.» — Брита де Бем. «Широта типического обобщения в образе Пиковой дамы поистине всемирна», — заключает исследователь [40, с. 138].
В сцене похорон Германну чудится, «что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом» [32, с. 247]. Графиня подала Германну знак, однако, то, что это знак угрозы становится понятно в шестой главе. Несмотря на раскрытие той же ночью заветной тайны, сама графиня говорит, что пришла «против своей воли».24 Эта фраза и содержит в себе прямое указание на «тайное недоброжелательство», оборачивающееся для героя трагедией.
В первой главе Германн предстает как пассивный наблюдатель за карточной игрой, он в стороне от увлечения столичного дворянства, в финале повести превращается в необыкновенного игрока. Через карты повествователь показывает связь героя с высшим светом: равенство игроков лишь кажущееся, туда «посторонним вход запрещен». В ситуации эпиграфа к заключительной главе отображена последняя «роль» героя-немца: Германн—отверженный:
— АтйндеГ
— Как вы смели мне сказать атйнде ?
— Ваше превосходительство, я сказал атйнде-с? [32, с. 249]
Вызов Германна светскому обществу, в котором все подчинено строгой иерархии, нарушает установленный ход вещей.26 Эпиграф, прежде всего, оценочный: Пушкин несколькими словами, к тому же взятыми из светского анекдота,27 обрисо-
24 В литературной традиции мертвецы приходили «по своей воле», чтобы завершить дела. Здесь можно увидеть переосмысление традиции и намек на иной (нетрадиционный же) исход событий.
25 «Атанде» — русифицированная форма произношения французского слова «attendez» — карточного термина, в значении «не делайте ставки».
26 Эпиграф также затрагивал этикетную сторону высшего света. Нарушения были всегда, но они не должны приобретать скандальный характер. Должна быть соблюдена внешняя форма. Пушкин, сам иногда допускавший поведение не по нормам света, обращает внимание на то, что общество требует соблюдения его правил.
27 Источником эпиграфа к шестой главе, по мнению Д. Шарыпкина, скорее всего, является анекдот, пересказанный в старой записной книжке П. А. Вяземского [40, с. 131—132].
вывает сословно обособленный, изолированный от «элементов» из «вне», мир. Жанр эпиграфа сопряжен с исходом событий: Германн попадет в анекдотическую игорную ситуацию, переосмысленную автором в карточных терминах эпиграфа. Герой не будет принят высшим светом, единственно верное решение — примириться со своим положением, чтобы выжить, — Германн уже не в состоянии принять. Эпиграф, предупреждающий о неудаче, напоминает о главном эпиграфе повести, а события третьего, рокового вечера напрямую обращены к ее заглавию и эпиграфу из «Новейшей гадательной книги». Н. М. Фортунатов назвал этот пушкинский прием «кольцевыми скрепами», которые «схватывают все повествование»: концовка игры — это «своеобразное эхо, скрытно повторившее предельно сжатую начальную структуру — заглавие и эпиграф ко всей повести.» [39, с. 152].
Эпиграфы «Пикой дамы», если прочитать их, выстроив в один ряд, намечают план повести. Обрамляют повесть эпиграфы, имеющие отношение к карточной игре (общий и эпиграфы к первой и шестой главам), а внутри повести они рассказывают романтически-фантастическую историю. Каждый эпиграф намекает на оборотную сторону поступков и характеров героев, позволяя полнее истолковывать их образы. Существует постоянная двусмысленность, многомерность пространства текста, а лучше сказать объемность повествования. Это рождает разные интерпретации системы эпиграфов «Пиковой дамы».
Как упоминалось, в «Пиковой даме» были осуществлены некоторые планы создания светской повести, где и в использовании эпиграфов Пушкин продолжил уже наметившуюся в незаконченном произведении «На углу маленькой площади» тенденцию к их «светскости», достичь которую помогает «погруженность» в светские разговоры, карточное застолье, анекдоты и тайны переписки. Эпиграфы являются инвариацией этого бытия. Рассказ ведется изнутри общества от имени человека, хорошо в нем разбирающегося и знающего все его секреты. Несмотря на такую близость к высшему свету как повествователя, так и автора, можно говорить об их дистанциированности от него. Это уже не раз отмечалось исследователями применительно к образу рассказчика [см.: 2, с. 114; 7, с. 105—106; 19, с. 359—360; 20, с. 212— 225], образ же автора, обнаруживающий себя в эпиграфах, отделяется от участников событий уже в эпиграфе к первой главе: «делом» заняты «они», а не «мы». Автор не является участником событий, он их комментатор: следуя своей цели, он обезличивает большинство эпиграфов. Эпиграф становится обобщающим, из него убираются частности, имена, непристойная лексика, из вольной ситуации анекдота выбирается его «корень», поэтому субъективную информацию в эпиграфах не всегда удается прочитать сразу. Снимая указание на авторство, Пушкин вовлекает в творчество и читателя. Эпиграф литературный становится в «Пиковой даме» внелитературным. Постепенно вырабатывавшееся равновесие текста и эпиграфа, было достигнуто Пушкиным в этой повести. Эпиграфы рождают свой сюжет — автобиографический, уже не имеющий ориентации на текст-источник. К тому же здесь нет самих текстов-источников, к которым читатель мог бы обратиться. Особенному произведению Пушкин предпослал неординарные эпиграфы: все они являются в том или ином виде пушкинской мистификацией, основанной на собственном творчестве, на увиденном, прочитанном, услышанном.
Серия «Социально-гуманитарные науки». 4/2016 Литература
1. Болховитинов Е. «Церковный календарь или Полный месяцеслов». М.: При Синодальной тип., 1803.
2. Бочаров С. Г. Поэтика Пушкина. Очерки. М.: Наука, 1974. С. 114.
3. Вацуро В. Э. Записки комментатора. СПб.: Гуманит. агентство «Акад. проект», 1994.
4. Верный и легчайший способ отгадывать на картах. Сочинитель ***. СПб., 1785.
5. Виноградов В. В. О стиле Пушкина // Литературное наследство. Т. 16—18. М.: Жур.-газ. объединение, 1934. С. 134-214.
6. Виноградов В. В. Стиль «Пиковой дамы» // Пушкин. Временник пушкинской комиссии. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1936. Т. 2. С. 74-147.
7. Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М.: Гос. изд-во худож. лит, 1941.
8. Виролайнен М. Н. Ирония в повести Пушкина «Пиковая дама» // Проблемы пушкиноведения. Сб. науч. тр. Л.: Ленингр. пед. ин-т им. А. И. Герцена, 1975. С. 172-173.
9. Вольперт Л. И. Наполеоновский «миф» у Пушкина и Стендаля // Пушкинские чтения: Сб. ст. Таллин: Ээсти Раамат, 1990.
10. Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М.: Гос. издат. худ. лит., 1957.
11. Ильин — Томич А. А. Об эпиграфе к первой главе «Пиковой дамы» // Литературный процесс и проблемы литературной культуры. Материалы для обсуждения. Таллин: пед. ин-т им Э. Вильде, 1988. С. 78-81.
12. Краваль Л. А. «Профиль Наполеона, а душа Мефистофеля» // Пушкинская эпоха и христианская культура: По материалам традиционных Христианских Пушкинских чтений. СПб.: СПб. Центр Православной Культуры, 1994. Вып. 5. С. 42-43.
13. Красухин Г. Г. Покой и воля: Некоторые проблемы пушкинского творчества. М.: Современник, 1987. С. 201-206.
14. Лейтон Л. Дж. Экзотерическая традиция в русской романтической литературе: Декабризм и мас-сонство / Пер. с англ. СПб.: Академический проект, 1995. С. 130, 134-136, 180, 188, 222, 227.
15. Лекарство от праздности и скуки, или Презабавное препровождение праздного времени угадывать на картах все, что мы не пожелаем. Новоизобретенный способ. М.: тип. А. Решетникова, 1790.
16. Лернер Н. О. Заметки о Пушкине. // Пушкин и его современники». СПб.: типография Императорской академии наук, 1913. Вып. 16. С. 20.
17. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина: В 4 т. М.: Слово, 1999. Т. 3. 1829-1832. Сост. Н. А. Тархова. С. 194-196.
18. Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки. 1960-1990. СПб.: Искусство-СПб, 1995. С. 159.
19. Макогоненко Г. П. Повествователь и автор в «Пиковой даме» А. С. Пушкина: О роли эпиграфов в повести // «Slavia Orientalis». 1980. № 29. Krakow: PAN, Komitet Slowianoznawstwa. С. 359-365.
20. Макогоненко Г. П. Творчество А. С. Пушкина в 1830-е годы (1830-1833). Л.: Художественная литература, 1974. С. 212-225
21. Месяцеслов, или Полный показатель во весь год празднуемых грековосточною Всероссийскою Церковью Святых, и всех богородичных праздников, торжественных и Викториальных дней, собранный А. Решетниковым в 1795 г. М.: В Губернской тип. у Андрея Решетникова, 1802.
22. Модзалевский Б. Л. Библиотека А.С. Пушкина: Библиографическое описание. М.: Книга, 1988.
23. Моров В. Г. «Апокалипсическая песнь» Пушкина: (Опыт истолкования стихотворения «Герой») // Духовный труженик: А. С. Пушкин в контексте русской культуры. СПб.: Наука, 1999. С. 102-105.
24. Муравьева О. С. Фантастика в повести Пушкина «Пиковая дама» // Пушкин. Исследования и материалы. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1978. Т. 8. С. 67-69.
25. Одоевский В. Ф. Орлахская крестьянка // Русская романтическая новелла. М.: Художественная литература, 1986. С. 335.
26. Открытое таинство картами гадать (в 2 книжках, с таблицами. Пер. с нем. Петр Биркман). М.: Унив. тип.; у Ридигера и Клаудия, 1795.
27. Поддубная Р. Н., Красиков М. М. О пародийности «Пиковой дамы» А. С. Пушкина // Вопросы русской литературы. Львов: Львовский гос. ун-т им. И. Франко, 1981. № 1. С. 60-66.
28. Пушкин А. С. в воспоминаниях современников: В 2-х т. / Вступ. ст. В. Э. Вацуро; Сост. и примеч. В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсона, Р. В. Иезуитовой, Я. Л. Левкович и др. 3-е изд., доп. СПб.: Акад. проект, 1998. Т. 1.
29. Пушкин А. С. в воспоминаниях современников: В 2-х т. / Вступ. ст. В. Э. Вацуро; Сост. и примеч. В. Э. Вацуро, М. И. Гиллельсона, Р. В. Иезуитовой, Я. Л. Левкович и др. 3-е изд., доп. СПб.: Акад. проект, 1998. Т. 2.
30. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Т. 2.
31. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Т. 3.
32. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Т. 8.
33. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Т. 13.
34. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Т. 14.
35. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Т. 15.
36. Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 1-16. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Т. 16.
37. Рак В. Д. Пушкин, Достоевский и другие: (Вопросы текстологии, материалы к комментариям). Сборник статей. СПб.: Академический проект, 2003.
38. Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей Бартеневым в 1851-1860 гг. / Вступ. ст. и прим. М. Цявловского. М.: Издание М. и С. Сабашниковых, 1925. С. 47
39. Фортунатов Н. М. Эффект Болдинской осени: А.С. Пушкин: сентябрь — ноябрь 1830 года. Наблюдения и раздумья. Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 1999.
40. Шарыпкин Д. М. Вокруг «Пиковой дамы». Эпиграф к главе V // Временник Пушкинской комиссии. [1972]. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1974. С. 131-138.
41. Шкловский В. Б. Заметки о прозе Пушкина. М.: Сов. писатель, 1937.
42. Шмид В. Немцы в прозе Пушкина // Болдинские чтения. [Юбил. сб.]. Н. Новгород: Изд-во Ниже-город. ун-та, 1999. С. 111-115.
43. Эйдельман Н. Я. А в ненастные дни... [Об эпиграфах к повести А. С. Пушкина «Пиковая дама»] // Звезда. СПб., 1974. №. 6. С. 205-207.
44. Якубович Д. П. Литературный фон «Пиковой дамы» // Лит. современник. 1935. № 1. С. 206-212.
45. Williams G. Отголоски отношения Пушкина к Александру I в эпиграфах к «Пиковой даме» // Hung.: Studia slavika, 1991. Т. 37. С. 287-295.
Об авторе
Кощиенко Ирина Владимировна — кандидат филологических наук, научный сотрудник Рукописного отдела ИРЛИ РАН, Санкт-Петербург, Россия. E-mail: [email protected]
I. V. Koshchienco
TO THE INTERPRETATION OF THE EPIGRAPHS OF ALEXANDER PUSHKIN'S «QUEEN OF SPADES»
The article represents the results of the analysis of epigraphs to Pushkin's «Queen of Spades». The ambiguity and multidimensionality of the space of the text are shown. The latter is due to the system of epigraphs. The epigraphs give birth to their own story and provide an autobiographical plot. All of them are in a varying degree a Pushkin s hoax, based on his own works, on what he had seen, read, heard. Thus Pushkin obtained a gradual balance of text and epigraph in «Queen of Spades».
Key words: epigraph, text, Alexander Pushkin, cards, anecdote, queen of spades, hoax, autobiographical context.
About the Author
Irina Koshchienko — Candidate of Philology, researcher at the Manuscript Department of Pushkin House Russian Academy of Sciences, St. Petersburg, Russia. E-mail: [email protected]
