CC BY
54
А. Панов (София, Болгария)
МОТИВ «ОТВЕРЖЕННЫЕ» В БОЛГАРСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ПОСЛЕДНЕЙ ЧЕТВЕРТИ XIX В.
Аннотация. В статье анализируется функционирование мотива «отверженные» в болгарской литературе последней четверти XIX в. Впервые этот мотив появляется в стихотворении Христо Ботева «На прощанье», в котором рассматривается роль эмиграции в процессе становления болгарского национального самоосознания. В этот период во всей публичной сфере (публицистике, художественной литературе, общественной жизни) эмиграция представлена как выражение своеобразного лиминального испытания, целью которого является утверждение новых ценностей свободы, солидарности и национального достоинства. Для того чтобы традиционное болгарское общество того времени восприняло эти новые ценности, художественная литература представляет их под видом нескольких универсальных культурных сюжетов. Чаще всего используются сюжеты из притчи о блудном сыне, рассказа о вавилонском плене и жития св. Алексия, человека Божия. В статье анализируется, как мотив «отверженные», выдвинутый впервые Ботевым, разрабатывается в произведениях двух других крупных авторов той эпохи - Ивана Вазова и П.К. Яворова, которые, непосредственно ссылаясь на Ботева, прослеживают, в какой степени лиминальный переход реализует свою функцию. Это достигается с помощью еще одного мотива, заимствованного у Ботева и непосредственно связанного с первым - мотива «пьем, поем мы буйны песни». Результатом исследования становится вывод, что через всего двадцать лет после образования болгарского национального государства болгары успешно реализуют цели этого лиминального перехода - смотрясь, как в зеркало, в чужую несчастную судьбу, они наконец осознают смысл новых ценностей свободы, братства, солидарности и достоинства.
Ключевые слова: эмиграция; свое и чужое; мотив; лирика; лиминальность; переход.
A. Panov (Sofia, Bulgaria)
The Motive "Outcasts" in Bulgarian Literature of the Last Quarter of the 19th Century
Abstract. The article deals with the functioning of the motif of "the outcasts" in Bulgarian literature of the last quarter of the 19th century. This motif first appears in Hristo Botev's poem "At Farewell" that puts to consideration the role of emigration in the process of development of Bulgarian national consciousness. In the whole publicity of the period - journalism, literary fiction, public life - life in emigration is presented as an expression of a liminal ordeal, the purpose of which is to establish the new values of freedom, solidarity and national dignity. Nevertheless, for these new values to be ad-
opted by the traditional patriarchal society of Bulgarians at that time, literature presents them in several universal cultural narratives. The most often used ones are the plots of the parable of the Prodigal Son, the tale of the Babylonian captivity and the legend of St. Alexis the Man of God. The article traces how the motif of "the outcasts" is first promoted by Botev and then elaborated in the work of two other great authors of the epoch - Ivan Vazov and P.K. Yavorov, who, by following Botev directly, put the question to what extent the liminal transition succeeds in realizing its function. That is achieved by the introduction of another motif borrowed from Botev and closely related to the first one - the motif "we drink, we sing with recklessness". As a result of the research work, the article claims that it is not earlier than twenty years after the founding of the modern Bulgarian national state that Bulgarians succeed in realizing the said liminal transition - when they gaze at the misfortunes of others, at last Bulgarians manage to understand the meaning of the new values of freedom, fraternity, solidarity and dignity.
Key words: emigration; our own and foreign; motive; lyric poetry; liminality; transition.
Многие из идеологов болгарского национально-освободительного движения жили в эмиграции. Там они создали самые значительные произведения литературы, в которых была развита национальная идея. Этот процесс связан с выходом за пределы социальной структуры и принятием такого образа поведения, который можно определять то как героические ценности (Цв. Тодоров) [Todorov 1991], то как лиминальность (В. Тёрнер), [Turner 1969] то как ценности отшельнической культуры (З. Бенедиктович) [Benedyktowicz 1983].
Болгарская эмиграция воспринимается как форма лиминальности, как мученичество, как инициация. Литература того времени стремилась изменить традиционную ментальность так, чтобы сделать возможным понимание борьбы за национальное самоопределение, или (говоря языком того времени) за свободу, как ценность, во имя которой стоит пожертвовать жизнью. Таким образом литература создавала новый метанарратив, новые модели подражания. Но поскольку традиционная культура воспринимала только уже известное, этот новый образ мира и эти новые модели создавались в форме знакомых сюжетов.
Так появился один из основных мотивов болгарской литературы того времени, известный как «отверженные». В литературный оборот его ввел Христо Ботев. В первом своем произведении - «Моей матери» («Майце си») он разработал этот мотив в контексте притчи о блудном сыне. Два года спустя, в стихотворении «На прощанье» («На прощаване»), поэт из-пользовал другой популярный сюжет - житие святого Алексия, человека Божия. А Петко Р. Славейков интерпретировал этот же мотив в контексте третьего знакомого сюжета - Псалма 136.
С точки зрения нашего времени можно поставить несколько трудноразрешимых вопросов:
1. Вынужденной или добровольной является эмиграция?
2. Можно ли говорить об оппозиции родина / чужбина, если простран-
ство, воспринимаемое как свое, практически являлось чужим (напр., владением Османов)?
3. Как называется родина? Иногда одно и то же пространство именуется то Турцией, то Болгарией.
Ботев поставил эти вопросы в нескольких своих стихотворениях -«Моей матери», «На прощанье», «Странник», «К моей первой любви» («До моето първо либе»), «В корчме» («В механата»). В них лиминальный переход связывается с двумя другими ритуальными действами - петь и пить. Самое яркое выражение эта связь получила в стихотворении «В корчме». Именно оно обусловило развитие мотива отверженных в других произведениях болгарской литературы последней четверти XIX в. - в повести Ивана Вазова «Отверженные» (так по традиции переводится название повести Вазова «Немили-недраги»; более точный перевод - «Немилые-нелюбые») и в стихотворении Пейо Яворова «Армяне» («Арменци»).
Ситуация в распадающейся Османской империи, однако, ставит нас перед некоторыми трудными вопросами, проблематизирующими само понятие эмиграции. По определению оно означает покинуть «свое» (родной дом, культуру, обычную среду, ценностную систему, специфический образ мира, установки, чувства и убеждения, определяющие сознание принадлежности), чтобы перейти в «чужое», где властвуют другие правила и где сознание принадлежности проблематизируется и раздваивается между средой происхождения и принимающей средой. Как известно, исследования так называемой постколониальной школы поставили вопрос о выборе, который каждый, находящийся вне пространства «своего», должен сделать: сохранить ли свою прежнюю идентичность или приобрести новую, осваивая и перерабатывая воздействия среды [Said, 1978]. Последователь Эдварда Саида - Хоми Бхабха [Bhabha, 1994] даже предложил два понятия, характеризующие трансформацию личностной идентичности - «промежуточность» (In-betweenness) и «третье пространство» (Third space). Его рассуждения, однако, имеют силу только в случаях, когда границы между «своим» и «чужим» четко обозначены. Только тогда можно говорить о центре и периферии, о границе, о безусловной и проблематизиро-ванной принадлежности и т.д. Таким ли является случай с процессом, называемым «болгарским Возрождением»?
В первую очередь встает вопрос, что можно назвать «своим». Болгарский этнос, а к концу Возрождения и новосформировавшаяся болгарская нация, не обладают самым важным условием функционирования современной национальной общности - государством. Пространство, где проживают болгары, одновременно «свое», потому что они живут там тысячелетиями, и в силу основных этнических ценностей - крови, земли и веры - они глубоко убеждены в том, что это их пространство. Но оно в то же время и «чужое», потому что юридически принадлежит Османской империи. Насколько шизофренической является эта ситуация, можно понять из повести Ивана Вазова «Отверженные», где в рамках всего одного предложения одно и то же физическое пространство названо двумя раз-
ными именами - Турцией и Болгарией, превращаясь таким образом в два диаметрально противоположные пространства символов.
Иными словами, если принять, что «своим» является государство, в котором ты родился, то тогда отечеством нужно считать всю Османскую империю. И в самом деле - в XIX в. многие болгары покидают родные городишки и рассеиваются по всему имперскому пространству в поисках экономического процветания. Нередко это земли, традиционно воспринимаемые как «чужие» - например, Каир. Как стоит вопрос с эмиграцией в этом случае? Являются ли эти люди эмигрантами, поскольку они обитают в чужом по понятиям болгарского этноса пространстве, или не являются, поскольку они не покинули границы империи? С другой стороны, многие болгары селятся в соседних государствах - прежде всего в Румынии и России, подталкиваемые теми же экономическими мотивами. Их, однако, считают (да они и сами себя чувствуют) эмигрантами, хотя обитаемая среда им гораздо ближе той, в которую попадают болгары, поселившиеся в азиатских или африканских пределах империи.
Это перемещения в пространстве связаны еще с одним явлением, не зависящим от местожительства. Речь идет о процессе, получившем в тогдашней общественности название «выпадение из рода». Это отказ от своей идентичности по происхождению с тем, чтобы принять другую, более удобную. Многие болгары начинают называть себя сербами, румынами или русскими, поскольку для них это более выгодно в государстве, в котором они живут. Но есть и такие, которые объявляют себя греками, не покидая родные места. Для процесса национального строительства это явление очень опасно. Вот почему деятели Возрождения прилагают немало усилий в борьбе с ним.
Выпадение из рода, впрочем, не связано напрямую с эмиграцией, воспринимаемой как пересечение государственных границ. Это процесс, который можно наблюдать как «внутри», так и «снаружи». А что касается «промежуточности» болгарской идентичности, то она с давних пор является фактом - совместное проживание множества этносов в рамках империи приводит к формированию некой общей балканской идентичности, в которой обычаи, культурные коды, убеждения и установки переплетаются до такой степени, что проложить границы между «своим» и «чужим» оказывается делом непростым. [Очень интересный пример в поддержку этого заключения дает фильм режиссера Аделы Пеевой «Чья эта песня», в котором съемочная группа посещает все балканские государства, чтобы установить, что одна и та же песня воспринимается каждой национальной общностью как «своя». В Болгарии ее даже объявили гимном региона Странджа.]
Ситуация в Болгарии того времени ставит под вопрос и еще один из основных принципов постколониальной теории - вопрос об роли Запада как угнетателя в отношении Востока. Известно, что подобные процессы, начиная с XIX в., протекают и в России, где идет чрезвычайно напряженная борьба между западничеством и почвенничеством. Важным в этом случае,
однако, представляется то, что обе крайние позиции - и западников, и почвенников - не отрицают существование другой стороны. Спор состоит в том, как следует рассматривать влияние Запада - в качестве угрозы или необходимого условия модернизации. В Болгарии подобной дилеммы не существует. Здесь именно Восток воспринимается как неприемлемая альтернатива. Болгары не борются за признание ориентальности - они хотят раз и навсегда порвать с ней.
И еще - непременно ли пребывание в границах чужого государства означает приятие его правил и проблематизирование бессознательного чувства принадлежности? Именно эти процессы приводят к появлению таких феноменов, как «промежуточность» и «третье пространство». Оказывается, что это вовсе не обязательно. Примером тому служат современные культурные гетто на территории всей Европы, где проживают миллионы пришельцев с Востока, которые отказываются от интеграции. Но уточним, что это необразованные религиозные фанатики, которые не воспринимают ничего из культуры Запада, хотя желали бы воспользоваться его социальными благами. Что же можно сказать о человеке, который десять лет проживает в столице некоего государства и развивает там бурную общественную и культурную деятельность - выпускает газеты, пишет книги, комментирует мировые события, занимается просветительской работой и т.д., не зная языка страны, в которой он пребывает? И это не кто иной, как известный болгарский писатель Любен Каравелов, чьи заслуги в формировании новой болгарской идентичности несомненны.
Трудно ответить на все эти вопросы, если исходить из традиционного определения эмиграции. С другой стороны, мотивы жизни на чужбине и человека, покинувшего «свое», очень широко представлены в тогдашней болгарской общественной сфере. Одна из самых знаковых газет эпохи, которую редактирует крупный поэт и идеолог болгарского Возрождения Христо Ботев, называется не иначе, как «Слово болгарских эмигрантов». Плач по покинутому дому и скитаниям «на этой горькой чужбине» являются одним из центральных мотивов его поэзии. Как нужно толковать возникновение этих мотивов в эпоху болгарского Возрождения, а, следовательно, и роль, которую эмиграция играет в национально-освободительной борьбе?
Первое, что бросается в глаза, если внимательно всмотреться в поэзию Ботева, это то, что в ней эмиграция не связана с какой-либо проблема-тизацией. Чужое пространство воспринимается или как место испытаний («Моей матери», «На прощанье»), или как место, куда отправляются на заработки («Странник»). «Чужое», однако, нередко захватывает и пространство «своего». И в родном краю жизнь не такова, какую хотел бы видеть герой. Поэтому он не может воспринимать родную землю как истинное «отечество».
Родная земля - это земля рабов, «край рабства» («Хаджи Димитр»), хотя в сознании болгар она должна быть «обетованной землей», естественно «своей», поскольку была дана Богом. По-видимому, в сложной
ситуации болгарского Возрождения грань между «своим» и «чужим» не пространственная, культурная или какая-нибудь иная, а ценностная. И это объясняется фактом, что человек лишен всего того, что «свое» обычно приносит ему. Человек не может иметь семью, дом, любовь - ему в них отказано. Даже в тех случаях, когда они у него есть, они скорее кажутся чем-то воображаемым, нереальным. Настоящая человеческая жизнь не «здесь».
Отсюда следует, что «свое» - это не объективная данность, «свое» у жизни надо отвоевать. Чтобы это произошло, нужно на время забыть про серое будничное существование и перейти в иное состояние, которое бы восстановило истинные человеческие ценности. Лишь после этого жизнь снова сможет вернуться к своему обычному распорядку, но в этом случае она уже будет подчиняться тем основополагающим ценностям, которые были выявлены во время перехода. Иными словами, нужно перейти в ли-минальную фазу. В поэзии Христо Ботева эмиграция находится на этапе ухода, во время которого восстанавливается связь между будничной и священной жизнью.
Поэтому в этой поэзии основной упор делается не на проблему пределов, а на три другие проблемы - осквернение «своего» и превращение его в «чужое», лиминальные действия испытаний и страданий, при помощи которых отвоевываются утраченные ценности и обратный переход из ли-минальности к социальной структуре, который может или не может быть успешным.
Одна из основных точек опоры, на которых строится образ мира в поэзии Ботева, это противопоставление «здесь» и «там». Эти понятия, однако, означают не «родину» и «чужбину», как следовало бы ожидать в классической эмигрантской ситуации, а два состояния бытия. «Здесь» -это повседневное, бытовое, иллюзорное, в котором все человеческое растоптано и отнято. «Там» - это высокое пространство подвига, «потустороннего», «трансцедентного», «священного», «безусловно истинного» и «вечного» мира подлинного бытия, которое чаще всего ассоциируется с представлением о Боге. Переход через пространственные границы это, прежде всего, переход через границы ценностей. «Ах, завтра как перейду тихий Дунай белый» - это на самом деле не что иное, как переход туда, «по ту сторону».
В свете сказанного выше эмиграция воспринимается как лиминальный переход, прочно закрепленный в образе мученичества. В поэзии Ботева уход представлен как злочестие («хожу я, злочестный изгнанник») или как тяжелая доля («бродить на чужбине нам, скитальцам горьким»). С одной стороны, такой выход за пределы родины - акт вынужденный («та черная напасть турецкая»). С другой стороны, это вполне осознанный акт, т.к. герой не может смириться с убогим своим существованием («Ну что поделаешь теперь, / Коль сына, мама, родила / С юнацким сердцем боевым, - / Оно не может не пылать, / Пока беснуются враги») [Ботев 2013].
Такова же ситуация и в повести Ивана Вазова «Отверженные»
(«Немили-недраги»), чье название является цитатой из стихотворения Христо Ботева «На прощанье». В своей эмоциональной речи один из главных героев повести - Странджата, говорит: «Мы можем еще долго страдать, долго ждать, погибать и умирать по валашским полям, но Бог с нами. Народ без жертв не народ. Весь народ Болгарии - народ рабов, так зачем ей не иметь сегодня нескольких мучеников, а быть хышем значит страдать, голодать, биться, словом, быть хышем значит быть мучеником. Ну и что ж, что эти мученики - мы же сами. Пусть так оно и будет! Чем больше таких, как мы, страдальцев, тем для Болгарии лучше» [Вазов 1983].
Чтобы коллективная ментальность признала это мученичество чем-то действительно священным, публичность эпохи Возрождения показывает его в трех универсальных культурных сюжетах, разрабатывающих проблему удаления человека из «своего», последующего пребывания в «чужом» и возвращения снова к «своему». Сюжеты эти: история вавилонского плена, притча о блудном сыне и житие Святого Алексия, человека Божия. Все три сюжета описывают пребывание на чужбине как испытание и мученичество, а возвращение к «своему» рассматривают как основную проблему, требующую своего решения.
Сюжет вавилонского плена становится особенно популярным среди европейских национально-освободительных движений после создания Джузеппе Верди оперы «Набукко» (1842 г.). Основное внимание здесь направлено на жалобы порабощенного народа, насильно уведенного с родной земли и принимающего этот факт как мученичество и незаслуженное страдание. В одном из ранних своих стихотворений («Элегия») Ботев разрабатывает данный сюжет, повторяя тон, тематику и гномику ветхозаветных книг. В дальнейшем, однако, поэт отказывается от разработки этого сюжета, посчитав его нефункциональным ввиду своих целей.
Мученичество в сюжете о вавилонском плене - это лишь вызывающее плач и отчаяние страдание, но не самопожертвование во имя защиты идеалов свободы. Вот почему поэт не только не возвращается к данному сюжету, но и иронизирует над Петко Славейковым, который, наподобие Верди, строит свою элегию «Не хочется петь мне» на основе образности псалома 136 («На реках Вавилонских»). Ботев с нескрываемым сарказмом высмеивает эту бесплодную ламентацию.
В ранних стихотворениях Ботева тема томительного пребывания вдали от родины разработана и в русле сюжета о Блудном сыне. Этот сюжет дает поэту возможность сосредоточиться не на ламентации, а на проблеме возможного возвращения в отчий дом, что является идеологическим акцентом в евангельской притче. Тема эта развернута в двух стихотворениях Христо Ботева - «Моей матери» и «Странник», где получает две разные трактовки.
Еще в первых строках стихотворения «Моей матери» евангельский текст дает о себе знать: «Скитальцем злосчастным хожу я» и «Отцово ли я расточил имение / пропил добро». В отличие от евангельской притчи, здесь фигура отца отсутствует - в обоих стихотворениях причиной тому
послужила несправедливо устроенная жизнь. Отец не является и не может быть выразителем той нормативно утвержденной ценности, к которой герой возвращается. Носителем ценности, т.е. идеологии свободы, становится сам герой.
Центральной здесь делается фигура матери, поскольку она - символ семьи, родного очага и любви, т.е. тех элементов истинной человеческой жизни, отнятых у людей в условиях рабства. Стремление героя к матери - это выражение его желания вернуться к основополагающим истокам жизни. Но он не может этого сделать, т.к. возвращение равносильно предательству по отношению к своим идеям. По этой причине единственным для героя выходом является смерть - настоящая жизнь невозможна, как и возвращение, изгнание оказывается вечным.
В сатирическом стихотворении «Странник» главное внимание также направлено на мотив возвращения. Только оно не настоящее, а выдуманное, потому что на самом деле «ухода» не было - пребывание на чужбине это всего-навсего поиски заработков. Надо еще добавить, что жизнь в условиях чужого гнета никак не тревожит странника. Его поведение ничем не напоминает поведение блудного сына - ищущего неизведанных возможностей, несчастного в чужой стране, осознавшего свои ошибки, ставшего на путь покаяния и истины.
Поведение странника скорее напоминает поведение старшего брата из притчи и связано с безропотным подчинением общепринятым моделям. Выходит, сюжет о блудном сыне также оказывается нефункциональным ввиду основной задачи, которую Ботев стремится разрешить при помощи мотива «отверженные», а именно - показать пребывание на чужбине как сознательно выбранное мученичество и возможное возвращение на родину как путь к реализации этого идеала в повседневной жизни.
Самым подходящим для достижения намеченной цели выглядит сюжет о святом Алексии, человеке Божием. Он выбран неслучайно - в те времена сюжет этот был довольно широко распространен среди болгарского населения. В стихотворении Ботева «На прощанье», где, в сущности, появляется понятие «отверженные» (болг. «немили-недраги», т.е. немилые -нелюбые), основная сюжетная схема жития четко соблюдается: уход из дома, т.к. жизнь в нем не отвечает идеалам, которые герой хочет реализовать; реакция близких (прежде всего женщин); символическая грань преодоления; пребывание в пространстве подвига (в пространстве унижений и нищеты, «отвергнутых, нищих, истерзанных людей» - немилых, горемычных, нелюбых). Далее следуют возвращение в родной дом и встреча с родной семьей; объяснение своего поступка; жизнь после смерти; легендарные реликвии (об их символике см.: 1956]).
Во всем этом сюжете Ботев меняет всего два элемента - сущность идеала, трансформированного из служения Богу в служение свободе, и открытие героя своим родным. Поэтому и послание, объясняющее его поступок, не появляется после смерти, а предваряет возвращение - сам текст стихотворения становится тем же посланием [см. подробнее: Панов, 2012].
Стихотворением «На прощанье» Ботев наконец-то достигает той самой модели поведения, которую он желает утвердить. В стихотворении пребывание на чужбине рассматривается как сознательно выбранный ли-минальный переход, направленный на преодоление испытаний и утверждение идеала свободы - после возвращения героя в серые будни жизнь должна полностью измениться: исчезнет неправда, лишавшая людей всего человеческого, и они снова вернутся к ценностям бытия.
Для Ботева вопрос о готовности людей воплотить достижения лими-нального перехода в реальную жизнь - вопрос первостепенной важности. Поэтому он с большим вниманием следит за тем, как происходит ритуальный процесс. Таким образом появляется еще один мотив, который продолжает развитие мотива «отверженные» в болгарской литературе последней четверти XIX в. Речь идет о мотиве «пьем, поем мы буйны песни».
Как известно из многочисленных описаний ритуальных практик, принятие одурманивающих веществ, так же, как и сам акт пения, являются существенными составляющими лиминального перехода. Дурман позволяет участникам ритуала забыть про условности социальной структуры, освободить свое сознание от всего будничного и целиком погрузиться в лиминальное переживание. Пение, благодаря своей хоровой природе, также способствует формированию лиминального братства. Здесь я попытаюсь рассмотреть связь опьянения и пения с основной темой настоящего текста - жизнью, полной испытаний и невзгод в чужом пространстве. Данная ситуация требует ввести еще одно понятие, являющееся, по мнению В. Тёрнера, ключевым для лиминального перехода, а именно: забыВ. Тёрнер считает, что потеря памяти об универсальных законах человеческого бытия и есть причина утверждения ритуалов перехода. Именно беспамятство делается причиной всех несчастий. А переход к лиминаль-ной фазе должен напомнить об исконных ценностях, которые, после возвращения в социальную структуру, становятся основным критерием оценки морали и социального поведения.
Стихотворение Ботева «В корчме» («В механата») продолжает разрабатывать мотив отверженных и вводит читателя в атмосферу эмигрантских невзгод. Жизнь в изгнании полностью повторяет этапы лиминаль-ного процесса: забытье, песни, воодушевление, решимость перейти к действиям. Здесь пребывание на чужбине лишено проблематизации и воспринимается как период испытаний. Представленные символами универсальных сюжетов, эти испытания напоминают отшельничество молодого Алексия в притворе храма в Эдессе Месопотамской.
Здесь проблема заключается в том, что возвращение в социальную структуру оказывается безрезультатным. Возвращение можно еще определить как «отрезвление». Это означает, что опьянение и пение нельзя назвать настоящим лиминальным переходом, их можно определить как бытовое пьянство, напоминающее расточение отцовского добра в притче о блудном сыне.
Схожей является ситуация, связанная с разрабатыванием мотива «отверженные» в одноименной повести Ивана Вазова. В начале повести мы знакомимся с развернутым описанием этого же действия - «пьем, поем мы буйны песни». Здесь, однако, рассказчик добавил еще один мотив -реакцию окружающих. Собравшиеся возле кабака румыны с удивлением следят за всем там происходящим, но реакция их сугубо бытового плана: «булгары бецы», т.е. пьяные болгары. У рассказчика и его читателей подобное отсутствие адекватности вызывает возмущение - неужели румыны так быстро забыли, что означает быть рабом и искать убежища на чужбине? Но в конце повести эта же реакция снова напомнит о себе в горьком заключении, что румыны, выходит, были правы.
Повесть имеет два финала. Первый показывает, как изгнанники отправились сражаться за свободу, причем не своего отечества, а за свободу сербов. Они постигли истину, что большие принципы универсальны и лишены национальной принадлежности. Поэтому эти истерзанные люди искренне готовы принять смерть во имя универсального идеала. Все было бы хорошо, если бы у повести не было второго финала. Единственный уцелевший в борьбе вынужден влачить жалкое существование в социальной структуре своего освобожденного отечества. Оказывается, лимина-льный переход и на этот раз был безрезультатным.
Беспамятство вновь овладело болгарским обществом. В печальном голосе рассказчика чувствуется трагическая ирония по поводу того, что трезвые румыны, обозвав изгнанников заурядными пропойцами, оказа лись правы. Потому что цель самопожертвования не в том, чтобы доказать, что идеал важнее жизни, а в том, чтобы реализовать этот идеал в бытии общества. И таким образом превратить его в универсальную ценность.
Чтобы эта желанная универсиализация идеалов свободы, братства и солидарности приобрела реальное измерение, должно произойти что-то из ряда вон выходящее, в самом деле необычное - болгары должны перейти по ту сторону разграничительной линии и выступить не в роли изгнанников, а в роли хозяев. Через десять лет после «Отверженных» поэт П.К. Яворов снова возвращается к мотивам, разрабатываемым Ботевым. В его стихотворении «Армяне» знакомые по произведению Ботева образы процитированы дословно. Перспектива, однако, перевернута, т.к. точка зрения уже со стороны не «я» и «мы», а зрителя. Для смотрящего со стороны существуют две возможности на это реагировать.
Первая - та, при которой посторонний человек повторил бы реакцию румын, подумав: «пьяные армяне». Подобное проявление трезвости присутствует в стихотворении: в констатации, что песня «дикая», что за эмоциональной приподнятостью скрывается примитивная кровожадная месть («мъст кръвнишка»), что обида способна заглушить рассудок. Да, эти мотивы проявляются как в поведении изгнанников, так и в оценке постороннего наблюдателя. Но они не имеют ничего общего с целями лиминально-го перехода.
Именно в этом и состоит опасность - не до конца понять порыв этих
людей. Опасность заключается еще в том, что герои могут и не справиться с испытаниями и вместо утверждения высокого принципа бытия добиться лишь болезненного отрезвления.
В отличие от горьких констатаций Ботева и Вазова, в стихотворении Яворова подобная ситуация отсутствует. И причина не в армянах, а в болгарах. Только увидев себя в зеркале чужого несчастья, они осознают свою собственную судьбу. Да, стихотворение полно сострадания и сочувствия к армянам, за что они по сей день признательны Яворову. Но его главная суть опять же связана с болгарами и с их возвращением в социальную реальность по окончании лиминальной фазы.
Герои наконец-то понимают, зачем она им нужна. Наконец-то они могут почувствовать силу бунтарской песни, которая превращается в настоящее общее переживание. Наконец-то «пьем, поем мы буйны песни» не ведет за собой «забываем слова и клятвы», а на этот раз утверждает свободу, братство и солидарность как универсальные принципы человеческого бытия.
ЛИТЕРАТУРА
1. Ботев Х. Стихотворения / пер. с болг. А. Руденко. М., 2008.
2. Ботев Х. Стихотворения / пер. с болг. Вс. Кузнецова. М., 2013.
3. Вазов И. Отверженные // Вазов И. Повести и рассказы / пер. с болг. В. Дилевской и Н. Толстого. София, 1983.
4. Панов А. Поезията на Христо Ботев. Т. 1-2. София, 2012.
5. Яворов П. Лирика. М., 1972.
6. Benedyktowicz Z. Symboliczne i kulturowe aspekty monastyczmu wschodnie-go. Sacrum i profanum w kulturze monastycznej i w kulturze tradycyjnej // Konteksty. Polska Sztuka Ludowa. 1983. № 3-4 (37). S. 163-174.
7. Bhabha H. The Location of Culture. London; New York, 1994.
8. Jolles A. Einfache Formen: Legende, Sage, Mythe, Rätsel, Spruch, Kasus, Memorabile, Märchen, Witz. Halle (Saale), 1956.
9. Said Е. Orientalism. New York, 1978.
10. Said E. Reflections on Exile and Other Essays. Cambridge (Mass.), 2000.
11. Todorov Tzv. Face a l'extreme. Paris, 1991.
12. Turner V. The Ritual Process. Structure and Anti-Structure. New York, 1969.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Benedyktowicz Z. Symboliczne i kulturowe aspekty monastyczmu wschodniego. Sacrum i profanum w kulturze tradycyjnej [Symbolic and Cult Aspects in Monastic Life. Sacrum and Profanum in Traditional Culture]. Konteksty - Polska Sztuka Ludowa, 1983, vol. 37, no. 3-4, pp. 163-174. (In Polish).
(Monographs)
2. Bhabha H. The Location of Culture. London; New York, 1994. (In English).
3. Jolles A. Einfache Formen: Legende, Sage, Mythe, Rätsel, Spruch, Kasus, Memorabile, Märchen, Witz. Halle (Saale), 1956. (In German).
4. Panov A. Poeziyata na Hristo Botev [The Poetry of Hristo Botev]. Vols. 1-2. Sofia, 2012. (In Bugarian).
5. Said Е. Orientalism. New York, 1978. (In English).
6. Said Е. Reflections on Exile and Other Essays. Cambridge (Mass.), 2000. (In English).
7. Todorov Tzv. Face a l'extreme. Paris, 1991. (In French).
8. Turner V The Ritual Process. Structure and Anti-Structure. New York, 1969. (In English).
Панов Александр, Институт литературы Болгарской АН. Доктор (PhD) и доктор наук (Dr.Habil.) по теории литературы; профессор (2012) сектора теории литературы Института литературы Болгарской АН, София. E-mail: [email protected] ORCID ID: 0000-0002-0925-7449
Alexander Panov, Institute for Literature at the Bulgarian Academy of Sciences. PhD (1985) and Dr. Habil. (2011) in Literary Theory; Professor (2012), division of Literary Theory, Institute for Literature at the Bulgarian Academy of Sciences (Sofia). E-mail: [email protected] ORCID ID: 0000-0002-0925-7449
