CC BY
21
УДК 821.161.1_
_МОТИВ ОПЬЯНЕНИЯ В ЛИРИКЕ Г.В. ИВАНОВА_
Леонтьева Анна Юрьевна
ORCID: 0000-0003-3836-9914, кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка и литературы Северо-Казахстанского государственного университета
имени Манаша Козыбаева, г. Петропавловск, Республика Казахстан
АННОТАЦИЯ.
В статье исследуется динамика семантической трансформации мотива опьянения на разных этапах творческого пути младоакмеиста Г.В. Иванова. Цель исследования заключается в анализе указанного мотива как способа художественной оценки действительности. Для углублённого постижения мотивики используется историко-генетический и мотивный методы анализа поэтического текста, а также культурологический комментарий и филологическое описание.
ABSTRACT.
The article examines the dynamics of semantic transformation of the motive of intoxication at different stages of the creative path of the younger acmeist G. V. Ivanov. The aim of the study is to analyze this motive as a method of artistic evaluation of reality. For an in-depth comprehension of the motivation, historical-genetic and motivational methods of analyzing the poetic text are used, as well as cultural commentary and a philological description.
Ключевые слова: акмеизм, интертекстуальность, лирическое событие, мотив, предикативность.
Keywords: Acmeism, intertextuality, lyrical event, motif, predicativity.
Ближе ночь, пьянящая весною...
Г.В. Иванов
Я пью за разорённый дом,
За злую жизнь мою.
А.А. Ахматова
Изучение лирической мотивики в русской поэзии остаётся актуальной проблемой современного литературоведения. Поэтому наша цель - рассмотреть особенности мотива опьянения в лирике Г.В. Иванова. Он сопрягается с процессом пития и образом вина, позднее - водки и пива: «Как сладостно в Эдеме пить вино.» («Сонет», 1911). Он репрезентируется на разных этапах творческого пути, формирует важнейшие поэтические темы младоакмеи-ста - приятия земного мира в ранней лирике, смерти, разрушения культуры, утраты и беспамятства - в позднем эмигрантском творчестве. Зарождение мотива опьянения в лирике Г.В. Иванова мы относим к 1910 году. («Необъятность»). Опьянение приобретает метафорическое значение и переносится на внешние объекты: «И травы, уснувшие в полночь, луною холодною пьяные». «Победить забвение - хотя бы это стоило смерти» [3, т. II, с. 40], вернуть утраченную культурную память отчаянно стремится лирический герой эмигрантского периода: «- Послушай. О, как это было давно. / Такое же море и то же вино. // Мне кажется, будто и музыка та же.» [1, с. 312]. Как видим, мотив опьянения, прямо или контекстуально, имманентен всему творчеству поэта-младоакмеиста.
В понимании лирического мотива мы опираемся на исследования И.В. Силантьева: «Мотив представляет собой обобщённую форму семантически подобных событий, взятых в рамках определённой повествовательной традиции фольклора или литературы. В центре семантической структуры
мотива - собственно действие, своего рода предикат...» [4, с. 106]. Прямое значение девербатива «опьянение» мотивировано действием, обусловленным семантикой глаголов «опьянить», «опьянять» и «опьянеть» - стать пьяным или похожим на пьяного. Переносное значение - восторг, восхищение вплоть до экстаза. Дискретность, перемены эмоционального состояния обусловливают внутреннюю событийность, поэтому в переносном значении имени действия подразумевается предикативность, скрытый мотив. Событийность в лирике -«дискретная динамика состояний лирического субъекта», она «осуществляется непосредственно в актуализированном дискурсе лирики» [4, с. 107]. Значит, лирическое событие - это «качественное изменение состояния лирического субъекта, несущее экзистенциальный смысл для самого лирического субъекта и эстетический смысл для вовлечённого в лирический дискурс читателя» [4, с. 108]. Анализируя соотношение мотива и темы И.В. Силантьев формулирует его специфику: «Всякий мотив в лирике исключительно тематичен, и любому мотиву здесь можно поставить в соответствие определённую тему. И наоборот, лирическая тема как таковая исключительно мотивна по своей природе, и мотивы как характерные предикаты темы развёртывают её» [4, с. 109].
Первая книга Г.В. Иванова «Отплытие на о. Цитеру. Поэзы» (1912) состоит из стихотворений, созданных до 1912 года. Название и особенно подзаголовок свидетельствуют о традициях эгофутуризма, подчёркнутом эстетизме и любви к живописи, ведь заглавие соотносится с известным полотном Антуана Ватто. Эстетизм и живописность мотивируют специфику мотива опьянения, кото-
рый участвует в организации некоторых поэтических тем. Впервые он появляется в стихотворении «Весенние аккорды» (1910), которое в некоторых изданиях публикуется без заглавия: «Склонились на клумбах тюльпаны, / Туманами воздух пропитан./ Мне кажется, будто бы спит он,/ Истомой весеннею пьяный». Г.В. Иванов олицетворяет мировую стихию - его воздух пьян, спит и томится. Акцентируется переносное значение причастия -«пьяный» как «очарованный», а состояние опьянения переносится на космическую стихию: «...состояние окружающего мира <...> актуализируется в восприятии лирического субъекта и субъективируется им» [4, с. 107]. Мотив опьянения способствует развитию темы мечты и творческого воображения. Взгляд лирического героя движется по вертикали - от космических высот к мельчайшим земным деталям: «Луна, альмадинов кровавей, / Над садом медленно всплыла / И матовый луч уронила / На тускло мерцающий гравий». Лунный луч связывает космос с гравием - мелкими камешками, которыми усыпаны дорожки или выложены клумбы. Масштабный охват взглядом неба и гравия акцентирует широту обзора сверху вниз и пристальное вглядывание субъекта в самые мелкие детали земной реальности. Визуальное восприятие мира стимулирует движение фантазии, творческое преображение действительности: «Иду у реки осторожно.../ Боюсь Водяного - утопит / Томления кубок не допит,/ Но больше мечтать - невозможно» [1, с. 70]. Мотив развивается по спирали, от субъек-тивации воздуха как объекта восприятия к метафоре эмоционального состояния лирического героя, обеспечивая спирально-круговое движение темы.
В «Вечерних строфах» (1911) вектор меняется на противоположный - опьянён уже лирический герой: «И плывут кружевные туманы, / Белым флёром всё заволокли. / Я иду сквозь нежный сумрак, пьяный / Тонким дыханием земли». Мотив актуализирует тему упоения красотой и нежностью мира, на что указывает белый цвет, просвечивающий сквозь сумрак, огни звёзд и луны, эпитеты «тихие», «нежный», «тонкий», «грустно-знакомый». Лирические переживания героя раскрываются в пространстве вечернего сада: «Месяц стал над белым костёлом, / Старый сад шепнул мне: «Усни». / Звёзды вечера перед Божьим престолом / Засветили тихие огни» [1, с. 75]. Сад - это «в древних традициях образ идеального мира, космического порядка и гармонии - потерянный и вновь обретённый рай». Символика сада включает «зримое благословение Господне» и «способность самого человека достигнуть духовной гармонии, прощения и блаженства» [5, с.319]. Знаками духовной гармонии лирического героя становятся восприятие сада как украшенного топоса, томление, присущее как «Вечерним строфам», так и «Весенним аккордам», звукопись, передающая шелест деревьев, параллельно-круговое, обрамляющее движение лирического переживания, заданное императивом: «Мной владеет странная истома, / Жаля душу, как прожитые дни. / Шелест
сада грустно-знакомый / Неотступно шепчет: «Усни».» [1, с.75].
Можно установить ассоциативную связь стихотворений Г.В. Иванова с творчеством О.Э. Мандельштама («Медлительнее снежный улей», 1910). Такая возможность подтверждается, во-первых, последующей многолетней дружбой поэтов и, во-вторых, особой интертекстуальностью их художественных миров. О.Э. Мандельштам формулирует принцип интертекстуальности в определении акмеизма как «тоски по мировой культуре» [3, т.11, с.725]. Г.В. Иванов создаёт в поэзии развёрнутый мандельштамовский текст. У обоих поэтов внешний мир субъективируется посредством мотива опьянения - природной стихии воздуха, лирического героя и ткани. Однако у О.Э. Мандельштама «бирюзовая вуаль» замкнута в себе самой: «Ткань, опьянённая собой, / Изнеженная лаской света, / Она испытывает лето, / Как бы не тронута зимой». Предикативность мотива обусловливает динамику переживания - вуаль «опьянённая», она нежится пол лаской света, помнит лето и противостоит зиме: «И если в ледяных алмазах / Струится вечности мороз, / Здесь - трепетание стрекоз / Быстроживущих, синеглазых» [3, т. I, с. 48]. Визуальная перспектива обоих поэтов включает космос и земной мир, но у О.Э. Мандельштама он разворачивается в замкнутой комнате, а у Г.В. Иванова - в безграничной природе и топосе сада.
В «Эпилоге» (1911) «Отплытия на о. Цитеру» опьянение формирует пространство поэтической мечты и сопрягается с важным для Г.В. Иванова мотивом плавания: «Я, как моряк, прибывший к гавани, / Коротким отдыхом не пьян. / Но к новому готовлюсь плаванью, / И сердце рвётся в океан». Маршрут морского странствия создаётся с опорой на традиции «Пути конквистадоров» и «Жемчугов» Н.С. Гумилёва. На перекличку с творчеством акмеиста указывают образы жемчужин, ассоциирующиеся с заглавием книги «Жемчуга», звезды и дерзких мореплавателей: «Дарило море мне жемчужины / И свет таинственной звезды»; «Мы - в дерзкое стремимся плаванье / И мы - смелее с каждым днём. / Судьба ведёт нас к светлой гавани, / Где всё горит иным огнём!» Как видим, мотивы опьянения и отплытия отличаются предикативностью и показывают движение молодого поэта к эстетике акмеизма.
В лирике 1912-1913 гг. семантика мотива и темы, им развёрнутые, заметно усложняются. Тема утраты любви («Вечером», 1912) включает метафору яда забвения, сопряжённого с процессом пития: «Сладостно пить забвенья / Целебный яд». Лирическое событие даётся сменой эмоциональных состояний: «Сердце моё спокойно/ Уже давно»; «Но почему мне грустно,/ Печально мне?»; «Или опять воскресла/ Моя тоска?» Мотив опьянения в стихотворении «Всегдашней лихорадкой...» сопрягается с темой актёрской игры и театра марионеток: «С утра - привычный трепет / С расчётливостью пью./ Рука фигурки лепит/ И учит бытию». В текстах меняется образ напитка: в первом присут-
ствует «забвенья целебный яд», во втором - эмоциональное состояние, трепет, аналогичный волнению творца: «Среди моих фигурок / Не вспомню ни о ком.// Да! Сердце бьётся скоро,/ Искусно трепеща». Герой переживает кризис: «Мелькают туфли, груди,/ Причёски, рукава -/ Не мысли и не люди, -/ Постылые слова». Романтическая театральность, кастаньеты, убийство, горбун, «огромный него в хламиде красной» появляются в стихотворении «Я помню своды низкие подвала.» (1913) [1, с. 131]. Мотив опьянения репрезентируется в поведении гостей арт-подвала «Бродячая собака» (31.12.1911-03.03.1915): «Я помню своды низкого подвала, / Расчерченные углем и огнём. / Все четверо сходились мы, бывало, / Там посидеть, болтая, за вином. / И зеркало большое отражало / Нас, круглый стол и лампу над столом». Богема возникает в памяти лирического героя: «Один всё пил, нисколько не пьянея, - / Он был навязчивый и злой нахал. / Другой весёлый, а глаза - синее / Волны, что ветерок не колыхал. / Умершего я помню всех яснее - / Он красил губы, кашлял и вздыхал» [1, с. 130]. Под умершим, на наш взгляд, подразумевается художник Н.Н. Сапунов, утонувший летом 1912 года.
Стихотворение «Пьяные мастеровые / Едут в лодке без весла. / Я цветочки полевые / Нарвала -да заплела» (ок. 1914) - редкий случай гендерной ролевой лирики Г.В. Иванова. Мотив опьянения предваряет развитие лирического сюжета - несчастливого гадания девушки на суженого: «О другой мой друг вздыхает, / Горько плачет о другой»; «И венок мой, как кораблик, / Прямо к берегу плывёт» [1, с. 99].
В 1914-1916 гг. новая функция мотива опьянения связана с темой истории. Лирический герой «Отрывка» («Беспокойно сегодня моё одиночество...», опубл. 1914) созерцает портрет прапрадеда Василия: «В заскорузлой руке - серебристого пенного/ Круглый ковш. Только, видно, помещик не пьян». Отрицание опьянения даёт импульс к размышлению о судьбе предка: «Эта грудь, уцелев под столькими ударами / Неприятельских шашек, - тоской налита». Перебирая причины тоски, поэт приходит к выводу: «Нет, иное томит. Как сквозь полог затученный / Прорезается белое пламя луны, -/ Тихий призрак встаёт в подземельи замученной / Неповинной страдалицы - первой жены». Приговор пращуру, «заклеймённому семейным преданием», -«нету прощенья его злодеяниям, / И загробная жизнь, как земная, - черна» [1, с. 102]. «Весна в Царьграде» (1915) включает мотив опьянения в образную систему прошлого: «Давно ль, давно ль, любовью пьяны / В гареме - в неге и тиши / Благоуханные кальяны / Дымили сонные паши?» Г.В. Иванов возвращается к метафорической семантике мотива, используя традиционный образ опьянения любовью. Настоящее Царьграда воссоздаётся им в контексте сонета «Ислам» (1913) Н.С. Гумилёва. Вывод о подобной интертекстуальности возможен благодаря использованию узнаваемой рифмы «шерри-бренди» / «эфенди»: «И, улыбаясь, шерри-бренди / Тянул сановник и поэт. / В гареме старого эфенди / Теперь устроен лазарет». Цикл «Стихи о
Петрограде» (1916) включает в мотив опьянения метафорическую оценку исторического лица: «И вижу я Тучков Буян / В лучах иной, бесславной славы, / Где герцог Бирон, кровью пьян, / Творил жестоко суд неправый» [1, с. 483]. Образ Бирона знаменует «чёрную» сторону русской истории, сконцентрированной в топосе столицы: «Гранитный город, на тебе / Мерцает отблеск увяданья... / Но столько есть в твоей судьбе / И чёрной ночи, и сиянья». Сам облик города - «Как факел славы в небе дымном» [1, с. 484].
Стихотворение «Кровь бежит по томным жилам» (1921) утверждает радости жизни, преображающей любви, чувственные соблазны: «Прихотью любви, пустыней / Станет плодородный край, / И взойдёт в песках павлиний / Золотой и синий рай». Поэт использует имманентное акмеизму прецедентное имя Гафиза в теме любовного наслаждения и мотиве опьянения: «-Ты желанна! - -Ты желанен!/ -Я влюблён! - -Я влюблена! / Как Гафиз магометанин, / Пьяны, пьяны без вина!» Опьянение - это «символ общения с богами или овладения ими», способ «достижения экстатических состояний, в которых пьющие, как считалось, становятся восприимчивыми к божественному откровению», «плодородие и мудрость» [5, с. 256]. Интертекстуальность поэта проявляется в создании им совокупного образа суфийской лирики Гафиза. Гафиз прославлен как тончайший лирик, мастер газели с темами вина и любви: «Красоты твоей сиянье вспыхнуло во тьме времён, -/ Так любовь явилась миру, жгучий пламень разожжён» [2, с. 376]. В суфизме вино - символический медитативный путь к Богу, опьянение уподобляется экстазу мистического прозрения: «Виночерпий! Подойди! Ороси пустынный дол!»; «Сердце бедное в крови от познания вещей./ Дай хмельного! Без вина мысли горькие низки» [2, с. 367]. Г.В. Иванов использует суфийский символ волос как иллюзий, соблазна и препятствий на пути к Богу, розы как светлого Божественного лика, вина и опьянения как экстатического озарения, просветления от прозрения высших истин: «И поём о смуглой коже,/ Розе в шёлковой косе,/ Об очах, что не похожи / На другие очи все» [1, с. 212]. Мотив опьянения задаёт жизнеутверждающий пафос стихотворения, его интертекстуальность: «Так и поэт не боится повторений и легко пьянеет классическим вином», - скажет О.Э. Мандельштам («Слово и культура») [3, т. II, с. 52]. И добавит в очерке «Кое-что о грузинском искусстве»: «Да, культура опьяняет» [3, т. III, с. 15].
В эмигрантском творчестве Г.В. Иванова мотив опьянения радикально изменяется: «В тринадцатом году, ещё не понимая,/ Что будет с нами, что нас ждёт,/ Шампанского бокалы подымая,/ Мы весело встречали - Новый год» (1926). Лирический герой стремится сохранить память о культуре Серебряного века: «Но этот воздух смерти и свободы / И розы, и вино, и счастье той зимы / Никто не позабыл, о, я уверен.» [1, с. 277]. Опьянение теперь показывает экзистенциальный трагизм мироощущения: «Глядя на огонь или дремля / В опьяненьи
полусонном - / Слышишь, как летит земля / С бесконечным, лёгким звоном» (1927). Мотив акцентирует тему неизбежной смерти, подчёркнутую анафорой, прощанием с садами и морем: «Так и надо. Голову на грудь / Под блаженный шорох моря или сада. / Так и надо - навсегда уснуть, / Больше ничего не надо» [1, с. 256]. В стихотворении «Утро было как утро» (1930) опьянение эстетически снижается безобразной вещностью и образом жизни эмигрантов: «Скатерть ярко-бела, и на скатерти рюмки и пятна»; «Конечно, мы были пьяны. / Англичане с соседнего столика что-то мычали». Неизменность быта подчёркивается строфической анафорой и параллелизмом «Утро было как утро». Но обыденность погружается в топос вселенского холода: «Утро было как утро - розы дождливой весны / Плыли в широком окне, ледяном океане печали» [1, с. 290]. В стихотворении «Уплывают маленькие ялики / В золотой междупланетный омут» (ок. 1951) мотивы опьянения и отплытия, тема космической обречённости обытовляются образом водочки: «На последней самой утлой лодочке / Мы с тобой качаемся вдвоём:/ Припаси, дружок, немного водочки,/ Вот теперь её и разопьём.» [1, с. 391]. Мотив развёртывает тему смерти и переживание экзистенциального отчаяния в стихотворении «Может быть, умру я в Ницце,/ Может быть, умру в Париже,/ Может быть, в моей стране» (1954). Допитое пиво означает умирание, сопрягаясь с метафорой чаши жизни: «В голубом дыханьи моря,/ В ледяных стаканах пива/ (Тех, что мы сейчас допьём) -/ Пена счастья - волны горя,/ Над могилами крапива,/ Штора на окне твоём» [1, с. 441]. Оппозиция героической истории и пошлой современности «голубых комсомолочек» организуют стихотворение «Свободен путь под Фермопилами» (1955, 1957): «Они ныряют над могилами,/ С одной - стихи, с другой - жених./ .И Леонид под Фермопилами,/ Конечно, умер и за них». Мотив связан с полемическим цитированием блоковской «Незнакомки»: «Мы тешимся самообманами,/ И нам потворствует весна,/ Пройдя меж трезвыми и пьяными,/ Она са-
Евразийский Союз Ученых (ЕСУ) #4 (49), 2018 дится у окна». Последующая точная цитата, иронично заданный идеальный мир акцентирует разрыв, утрату, травестию высокой культуры Серебряного века: «Дыша духами и туманами,/ Она садится у окна»./ Ей за морями-океанами/ Видна блаженная страна» [1, с. 387].
Итак, мотив опьянения репрезентируется на всём творческом пути Г.В. Иванова посредством образов напитков и процесса пития. Он отличается предикативностью и присущей акмеизму интертекстуальностью, актуализируя связи с поэзией Гафиза, А.А. Блока и старших акмеистов. Семантическая трансформация мотива идёт от приятия земного мира к творческому кризису, постижению истории, стремлению сохранить культурные связи. В поздней лирике он сопрягается с темой горькой памяти и невозвратных утрат: «Как вы когда-то разборчивы были, / О, дорогие мои./ Водки не пили, её не любили,/ Предпочитали Нюи». Завершается движение мотива опьянения лирическим переживанием космического отчаяния, актуализацией темы смерти в 1950-х гг.: «Даже напротив - в бессмысленно-злобном / Мире - противимся злу: / Ласково кружимся в вальсе загробном / На эмигрантском балу» [1, с. 363].
Список литературы:
1. Иванов Г.В. Собрание сочинений. В 3 томах. Т.1. Стихотворения. М.: Согласие, 1993. - 656 с.
2. Ирано-таджикская поэзия. М.: Художественная литература, 1974. - 621 с.
3. Мандельштам О.Э. Полное собрание сочинений и писем. В 3-х т. Т.1. Стихотворения. М.: Прогресс-Плеяда, 2009. - 808 с. Т. 2. Проза. М., 2010. -760 с. Т. 3. Проза. Письма. М.: Прогресс-Плеяда, 2011. - 944 с.
4. Сюжетно-мотивные комплексы русской литературы. Монография / Отв. редактор чл.-кор. РАН Е.К. Ромодановская. Новосибирск: Академическое издательство «Гео», 2012. - 311 с.
5. Тресиддер Дж. Словарь символов. М.: ФАИР-ПРЕСС, 1999. - 448 с.
ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ЭКСПРЕССИВНО-ОЦЕНОЧНОЙ ЛЕКСИКИ В _ТЕКСТАХ СМИ_
Малярчук-Прошина Ульяна Олеговна
Канд. фил. наук, доцент кафедры межъязыковых коммуникаций и журналистики ТА КФУ
имени В.И. Вернадского, г. Симферополь, Респ. Крым
АННОТАЦИЯ
Языковой экспрессивности и оценке посвящены работы многих исследователей, изучающих вопросы формирования экспрессивного и оценочного значения на разных уровнях языка, функционирование экспрессивных и оценочных единиц в тексте и дискурсе, связи языковой оценки и различных характеристик личности (гендерных, национальных, психологических), связи экспрессивности со стилистической маркированностью лексем. Нам же предстоит определить особенности употребления экспрессивно-оценочной лексики в текстах СМИ на примере газет.
ANNOTATION
The work of many researchers studying the formation of expressive and evaluative meanings at different levels of the language, the functioning of expressive and evaluative units in the text and discourse, the connection of linguistic evaluation and various personality characteristics (gender, national, psychological), the connection of expressiveness with stylistic marked by tokens. We also have to determine the specific features of using expressive-evaluative vocabulary in the texts of the media on the example of newspapers.
