CC BY
36УДК: 82U6U.09«1917/1991»
МОТИВ МНОГОЛЮДСТВА В РУССКОЙ ПРОЗЕ РУБЕЖА 1920-1930 ГГ.: К ВОПРОСУ О ТИПОЛОГИЧЕСКОМ СХОЖДЕНИИ АВТОРСКИХ СТИЛЕЙ
Белоусова Елена Германовна,
доктор филологических наук, зав. кафедрой русского языка и литературы Челябинского государственного университета, 454136, РФ, г. Челябинск, ул. худ. Русакова, д. 5-б, кв. 120, e-mail: belouelena@gmail.com
В статье раскрывается уникальность и в то же время общность стилевого воплощения мотива многолюдства в романах И. Бунина, М. Горького и А. Платонова рубежа 1920-1930-х годов. Авторы сходятся в поиске художественных форм, максимально проявляющих неповторимость их творческой индивидуальности, что в условиях того времени становится декларацией непреходящей ценности человеческой личности.
Ключевые слова: русская литература, А. Платонов, И. Бунин, М. Горький, стиль, поэтика.
В набросках «К методологии гуманитарных наук» М. М. Бахтин пишет, что «...текст живет, только соприкасаясь с другим текстом (контекстом)» и «только в точке этого контакта текстов вспыхивает свет, освещающий и назад, и вперед, приобщающий данный текст к диало-гу»[1, 384]. Одной из таких «контактных точек», открывающих стилевую специфику отдельного произведения и всей русской прозы рубежа 1920-1930-х годов, является, на наш взгляд, мотив многолюдства. Он неожиданным образом сближает романы в высшей степени самобытных и несхожих между собой авторов - «Жизнь Арсеньева» И. Бунина, «Жизнь Клима Самгина» М. Горького и «Счастливая Москва» А. Платонова. При этом речь идет не о заимствовании или влиянии, а именно о «типологическом схождении»1 (термин Д. Дюришина) автор-
1 В таких случаях сходство литературных явлений возникает, как правило, без их непосредственного контакта.
© Е. Г. Белоусова, 2015 60
ских стилей, которые, сохраняя свою исключительность, оказываются удивительно родственными в реакциях на мир. А потому В. М. Жирмунский справедливо обозначает подобные случаи в литературе как «стадиальные аналогии» или «стадиальные параллели» [4, 435].
И действительно, основным фактором схождения - расхождения индивидуальных стилевых форм в русской прозе конца 1920-х - начала 1930-х годов [2] выступает само состояние мира, утратившего свою человеческую доминанту - атмосфера все больше усиливающейся индивидуально-личностной несвободы. Вызывая в душе художников метрополии и эмиграции чувство острейшего беспокойства за судьбу отдельного человека, оно заставляет писателей вести активный поиск форм, максимально раскрывающих неповторимость их творческой индивидуальности и утверждающих тем самым непреходящую ценность человеческого «Я».
Это находит зримое подтверждение в мотиве многолюдства. Ведь в каждом из названных текстов он получает особое стилевое воплощение, по-своему открывая невероятную сложность, нестабильность и дисгармоничность современного авторам бытия.
В романе «Жизнь Арсеньева», действие которого разворачивается в досоветской России, это ощущение еще не так остро, да и мотив многолюдства призван здесь главным образом передать неиссякаемое богатство мира. Однако открывается оно через подчеркнутую разнока-чественность изображаемых Буниным предметов и явлений. Ведь практически в каждом из них автор неустанно фиксирует нечто особенное, отличающее от других, как, например, в Новоселках, где зачем-то существуют «куры, телята, собаки, водовозки, пуньки, пузатые* младенцы, зубастые бабы, красивые девки и лохматые и скучные мужики» [3, 31].
Так в романе создается образ неоднозначности, подразумеваемой контрастности, но цельности бытия. Причем чем дальше, тем больше возрастает «противоречивая» плотность и цельность творимого Буниным мира. И постепенно мотив многолюдства, людской «пестроты» становится одним из ведущих лейтмотивов. Сначала Арсеньев замечает «несметных девок», работающих в поле и «радующих своей пестротой, бойкостью, смехом», восхищается праздничным «цветистым многолюдством» перед деревенской церковью, а затем - многолюдством города, который «ломится от своего богатства». Но больше всего сознание героя поражает «несметная орда» «со всеми своими мешками, котомками и привязанными к ним лаптями и онучами, с чайниками и вонючими съестными припасами: ржавыми таранками, печеными яйцами ...» [3, 150], осаждавшая и без того переполненный поезд на платформе в Харькове.
Неслучайно позже этот эпизод эхом откликается в сцене прибытия траурного поезда, свидетелем которого становится Алексей Арсеньев. И вновь автор акцентирует немыслимую «густоту» и пестроту людской толпы: «...я очутился в большой, но очень избранной толпе <...> -среди всяких знатных представителей города и губернии, фраков, шитых мундиров, треуголок, жирных военных эполет и целого синклита блистающих риз, и митр» [3, 160].
Так, в результате наблюдения за развитием мотива многолюдства в романе мы приходим к пониманию, что полнота и богатство мира для Бунина - характеристика не столько количественная, сколько качественная. Мир «Жизни Арсеньева» принципиально разно- и даже «проти-восоставен». И именно эту доминантную для художественного сознания Бунина идею контрастности и в то же время единства несет в себе каждая составляющая изображаемой им действительности, открывающейся прежде всего в ощущениях, т. е. через запахи, звуки и цвет [2]. И именно это напряженное переживание диссонансно-гармонич-ной целостности мира делает «Жизнь Арсеньева» одним из ярчайших явлений русской романистики рубежа 1920-1930-х годов.
В «Жизни Клима Самгина» дисгармоничность современной Горькому действительности предстает гораздо более очевидной и мучительной для человека, чем та, что открывается в бунинском тексте. Но по-прежнему важнейшую роль при этом играет мотив многолюдства.
Он возникает еще в рассказах Горького 1922-24-х годов, которые, по словам автора, «явили собой ряд поисков иной формы и иного тона для «Клима Самгина» [6, 18], и в частности, в «Рассказе об одном романе». Мотив многолюдства связан здесь с образом писателя Фомина, который представляется героине «толпой разнообразных мужчин, женщин, стариков и детей, крестьян и чиновников». И все они говорили его голосом, «а где был сам Фомин среди них, и каков именно он сам - трудно сказать» (Г XVII, 343).**
А это значит, что в отличие от Бунина, у которого мотив многолюдства открывает сложное богатство внешнего мира, у Горького он трансформируется в мотив многоликости и становится знаком несобранности, несогласованности и даже внутренней пустоты человеческого «Я». Неслучайно у героини возникает ощущение, что Фомина как человека вообще нет на белом свете, ибо «нет того основного, что можно было бы назвать его душой, <.> окрашенной хотя бы пестро и радужно, а все-таки в какие-то свои цвета <...>« (Г XVII, 343).
Так, уже в рассказах писателя 1922-24-х годов определяется основная особенность горьковской картины мира - трагическая неустойчивость человеческого существования, возникшая вследствие внутренней раздробленности и неопределенности личности. А в «Жизни
Клима Самгина» - итоговой и самой главной книге Горького - эта картина становится еще более сложной и многомерной, о чем наглядно свидетельствует и образ Клима Самгина, и то стилевое воплощение, которое получает здесь мотив многоликости, способствующий его созданию.
Подчиняясь логике стиля Горького, максимально созвучного невероятно сложному и неустойчивому составу его «Я»2 и потому неустанно переходящего в изображаемом явлении или состоянии от одной крайности к другой [2], он выполняет сразу две противоположных функции. Причем они не опровергают, а дополняют друг друга. С одной стороны, мотив «многоликости» подчеркивает весьма непростую и неоднозначную природу Самгина, с другой (точнее, одновременно) - акцентирует внутреннюю несобранность героя, личность которого в последних частях романа не просто разрушается, а буквально «расползается» на части.
В первый раз это происходит в кошмарном сне героя, где появляется его двойник, который вдруг «разбивается на куски». И тотчас «вокруг Самгина размножились десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним, и хотя все были невесомы, проницаемы, как тени, они страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед.» (ГXXIII, 139). В следующий раз раздробленность сознания героя фиксирует уже повествователь: «Космологическая картинка исчезла, а Клим Самгин остался, и было ясно, что и это тоже какой-то нереальный человек, совершенно чужой тому, кто думал о нем, в незнакомом деревянном городе.». И далее: «Ссора быстро принимала ожесточенный характер; вмешался Самгин третий - Самгин мелких мыслей» (Г XXIII, 166-167). Наконец, авторское видение и самоощущение героя сходятся в одной точке, утверждая неоспоримость «диагноза», устанавливаемого самгинско-му сознанию: «Он снова шагал в мягком теплом сумраке и, вспомнив свой кошмар, распределял пережитое между своими двойниками, -они как бы снова окружили его. Один из них наблюдал, как драгун старается ударить шашкой Туробоева, но совершенно другой был любовником Никоновой; третий, совершенно не похожий на первых двух, внимательно и с удовольствием слушал речи историка Козлова. Было
2 Ощущение человеческой «разности», закрепляющее за Горьким репутацию человека неискреннего и двуличного, неоднократно возникает в воспоминаниях его современников (И. Бунина, В. Ходасевича) и получает серьезное обоснование в ряде современных исследований. Например - в диссертации С. И. Сухих, раскрывающего «взрывчатый состав» «пестрого» множества идей, составляющих горь-ковское мировоззрение [8].
и еще много двойников, и все они, в этот час, - одинаково чужие Климу Самгину. Их можно назвать насильниками» (Г XXIII, 217-218).
И вновь мы видим, как последовательно стиль Горького, «работающий» контрастными и одновременно перетекающими одна в другую формами, воплощает в тексте «Жизни Клима Самгина» свою уникальную природу, обусловленную многомерным видением мира художника. Ведь нагнетаемая им неопределенность и сложность Самгина в конце концов оборачивается полной противоположностью - высвечивает сущностное ядро его личности, т. е. бесплодную пустоту и абсолютное равнодушие к жизни. Именно поэтому у героя нет своих мыслей и своих слов.
Не менее оригинальное стилевое решение, разворачивающееся в общем русле творческих устремлений писателей рубежа 1920-1930-х годов, находит для мотива многолюдства в романе «Счастливая Москва» и А. Платонов. Выступая в связке с традиционным для платоновской поэтики мотивом тесноты, на первый взгляд, он в соответствии с названием произведения способствует созданию образа необычайно сложной, многосоставно-разноплановой действительности, ее гармонической целостности. «По окончании девятилетки Москва <.> стала бессознательно искать дорогу в свое будущее, в счастливую тесноту людей...» [6, 237]. Однако отчетливо выраженная оксюморонность платоновской фразы позволяет заметить, что с самого начала названные мотивы явно несут в себе двойную семантику, означая органичную для художественного сознания Платонова идею родственной и в то же время затрудненной близости людей.
Наиболее решительно она проявляется в кульминационной шестой главе романа, где собрание лучших представителей советской молодежи в районном клубе изображается автором как высшее духовное братство, как идеальное состояние мира, при котором рушатся все перегородки между «я» и «другим». Его запредельность и даже аномальность мы безошибочно улавливаем благодаря гиперболам, которые активно использует здесь Платонов: «Собравшиеся <.> долго устраивались со своими местами, ища лучшего соседства, но в конце концов желая сесть сразу со всеми вблизи». Или: «...честновой Москве хотелось выйти и пригласить ужинать всех: все равно социализм настанет!» [6, 268].
Подобная двойственность совсем не случайна, ведь, как справедливо пишет В. Эйдинова, оставаясь верным своей «связующей» природе, в прозе 1930-х годов стиль Платонова открывает оборотные стороны и возможности. В частности, в «Счастливой Москве» он предстает как «структура подмены» (подменной, ложной связи), выражающей
принципиально иной по сравнению с ранней платоновской прозой пафос - пафос сопротивления «искалеченным», аномальным проявлениям мира и человека [9, 10].
С особой силой и очевидностью он сказывается в авторском концепте «жизнь», «заряженном» в тексте резко противоположной семантикой. С одной стороны - это жизнь «всеобщая», счастливая, дающая человеку чувство родства с целым миром («.она хотела уйти в бесчисленную жизнь, давно томящую ее сердце предчувствием неизвестного наслаждения, - в темноту стеснившихся людей, чтобы изжить с ними тайну своего существования» [6, 282]). С другой - жизнь «чужая», акцентирующая разнородность и несвязность составляющих людского бытия (Москва зовет Комягина «по одной фамилии, как чужого», жена Арабова механически заводит примус и кипятит чай «чужим для нее гостям»), а значит - исключающая человека из всеобщего существования и, вообще, из списков живущих.
Но означенные выше образы и онтологические полюса платоновского романа не просто противопоставлены друг другу. Они неразделимы, как два подменяющих друг друга лика ложного в глубинной своей основе человеческого существования. И вновь это фиксирует само слово писателя, решительно ставящее рядом великое - и ничтожное: «Всеобщая жизнь неслась вокруг нее таким мелким мусором, что Москве казалось - люди ничем не соединены и недоумение стоит в пространстве между ними» [6, 293].
Так, всеобщая жизнь по сути оказывается всеобщим хаосом и абсолютной экзистенциальной пустотой, превратившей «земную поверхность в одинокую пустыню с последним плачущим человеком ...». При этом выясняется, что преодолеть (т. е. заполнить) опустошенное, безжизненное пространство не в состоянии никакие людские толпы. Неслучайно мотив пустоты нарастает в тексте романа параллельно с мотивом многолюдства, который, благодаря активному привлечению автором «сверхбольших» числительных, постепенно приобретает откровенно гротесковое звучание. Например: «В его неясном воображении представлялось лето, высокая рожь, голоса миллионов людей.» [6, 285]; «Десять тысяч народа приблизительно находилось в движении на Каланчевской площади» [6, 331].
Вся эта «гуща народа» принимает поистине катастрофические размеры в финальных главах романа. Особенно - в сцене Крестовского рынка, где перед взором читателя мелькает множество старых вещей -осколков чьей-то жизни и вереница чужих лиц. Но это не может преодолеть устойчивого ощущения безлюдности бытия, которое Платонов усугубляет буквальным устранением своих героев в конце романа. Куда-
то исчезает калека-Москва, Самбикин окончательно замыкается в кругу своих научных поисков жизненного вещества, Комягин покупает себе гроб и т. д. Причем, как говорят записные книжки Платонова, такое завершение сюжетной линии вовсе не случайно и выражает резко непримиримое отношение автора к советскому бытию и философии «темпов», провозглашенной Сталиным: «Вот человек: такая спешка, такие темпы, такое движение строительства, радости, что человек мечется по коридору своей жизни, ничего не сознавая, живя вполпамяти, трогая работу, не свершая ее, отмахиваясь от людей, от ума - мчится, мчится, пропадая где-то пропадом...» [5, 64-65].
Таким образом, мы могли убедиться, что в каждом из названных текстов мотив многолюдства приобретает особую стилевую и семантическую значимость, проявляя уникальный способ авторского создания мира. И эта «похожесть-непохожесть» его воплощения, открывающаяся при сопоставлении трех романов, созданных на рубеже 1920-1930-х годов выдающимися художниками метрополии и эмиграции, еще раз говорит о существовании русской литературы тех лет в едином стилевом режиме, который обусловлен «экзистенциальным беспокойством» писателей, стремящихся выразить свое принципиальное несогласие с физическим и духовным небытием человека.
Примечания
*Здесь и далее, в том числе и в цитатах, курсивом выделено нами -Е. Б.
**Горький М. Собр. соч. В 25 т. М.: Наука, 1968-1976. Здесь и далее ссылки на Собрание сочинений М. Горького приводятся в тексте статьи в круглых скобках с употреблением сокращения Г. и указанием номера тома и страницы.
Список литературы
1. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. 424 с.
2. Белоусова Е.Г. Стилевая интенсификация в русской прозе рубежа 1920-1930-х годов: дис. ... докт. филол. наук. Екатеринбург, 2007. 318 с.
3. Бунин И.А. Собр. соч. В 6 т. Т. 5. М.: Художественная литература, 1988. 320 с.
4. Жирмунский В.М. Введение в литературоведение. СПб.: Издательство С.-Петерб. ун-та, 1996. 420 с.
5. Корниенко Н.В. «.На краю собственного безмолвия» // Новый мир. 1991. № 9. С. 58-74.
6. Платонов А. Счастливая Москва // Платонов А.П. Повести и рассказы. М.: ЭКСМО, 2004. С. 235-346.
7. Примочкина Н.Н. Горький и писатели русского зарубежья. М.: ИМЛИ РАН, 2003. 361 с.
8. Сухих С.И. «Жизнь Клима Самгина» в контексте мировоззренческих и художественных исканий М. Горького: автореф. дис. ... докт. филол. наук. Екатеринбург, 1993. 45 с.
9. Эйдинова В.В. О структурно-пластической природе художественного стиля («подмена» как стилевая структура «Счастливой Москвы» Андрея Платонова) // ХХ век. Литература. Стиль: Стилевые закономерности русской литературы ХХ века (1900-1950). Екатеринбург, 1998. Вып. 3. С. 7-19.
THE «HUMAN CROWD» MOTIVE IN THE RUS SIAN PROSE AT THE TURN OF THE 1920-1930S: REVISITED TYPOLOGICAL SIMILARITY OF AUTOR DICTIONS
Belousova Yelena Germanovna,
Ph.D., Professor of Chelyabinsk state university (Chelyabinsk, Russia), e-mail: belouelena@gmail.com
The article shows the unique character and similarity of «human crowd» motive's artistic presentation in the novels by I. Bunin, M. Gorky and A. Platonov. The authors coincide in their search for stylistic modes which demonstrate their special creative individuality as much as possible. In sociocultural circumstances of the late 1920s—early 1930s the very modes became the declaration of lasting value of a human individuality.
Keywords: Russian literature, A. Platonov, I. Bunin, M. Gorky, style, image.
References
1. Bakhtin M.M. Estetika slovesnogo tvorchestva [Esthetics of verbal creativity]. Moscow, Iskusstvo Publ., 1979. 424 p.
2. Belousova Ye.G. Stilevaya intensifikaciya v russkoy proze rubezha 1920-1930-h godov. Doct. diss. [Stylistic intensification of Russian prose of the turn of 19201930th years. Doct. diss.]. Yekaterinburg, 2007. 318 p.
3. Bunin I.A. Sobranie sochineniy. V shesti tomah [Works. In 6 volumes]. Moscow, Hudozhestvennaya literatura Publ., Vol. 5, 1988. 320 p.
4. Zhirmunskiy V.M. Vvedenie v literaturovedenie [Introduction to literary studies]. St. Petersburg, St. Petersburg University press, 1996. 420 p.
5. Kornienko N.V. «...Na krayu sobstvennogo bezmolviya» [«...On the edge of his own silence»] // Noviy mir Journal [New world Journal], 1991. No 9. Pp. 58-74.
6. Platonov A.P. Schaslivaya Moskva [The happy Moscow] // Platonov A.P. Povesti i rasskazy [Novels and short stories]. Moscow, EKSMO. 2004. Pp. 235-346.
7. Primochkina N.N. Gorkiy i pisateli russkogo zarubezhya [Maksim Gorky and writers of the Russian Diaspora]. Moscow, Institute of World Literature of the Russian Academy of Sciences, 2003. 361 p.
8. Sukhih S.I. «Zhizn Klima Samgina» v kontekste mirovozzrencheskih i hudozhestvennyh iskaniy M. Gorkogo [«The life of Klim Samgin» in the context of ideological and artistic pursuit after M. Gorky]. Avtoref. of Doct. diss. Yekaterinburg, 1993. 45 p.
9. Eydinova V.V. O strukturno-plasticheskoy prirode hudozhestvennogo stilya («podmena» kak stilevaya struktura «Schaslivoy Moskvy» Andreya Platonova) [About the structural-plastic nature of the literary style («substitution» as stylistic structure of «Happy Moscow» by Andrei Platonov)] // XX century. Literature. Style: Stylistic regularities of the Russian literature of the twentieth century (1900-1950). Yekaterinburg, 1998. Vol. 3. Pp. 7-19.
