CC BY
140
19. Неизданный Лесков.- М., 1997. - Т. 102. - Кн. 1 (Серия «Литературное наследство»).
20. Откровенные рассказы странника духовному своему отцу. - 5-е доп. изд. / предисл. архим. Киприана Керна. Послесл. иеромонаха Василия Гролимунда. - Paris, 1989.
21. Письма И. С. Беллюстина к Н. С. Лескову / публ. Ю. Сидякова // Philologia: Рижский филологический сборник.- Рига, 1997. - Вып. 2. Словесность и эволюция культуры.
22. Полозкова (Ипатова) С. А. О финале рассказа Н. С. Лескова «Запечатленный ангел» // Литература Древней Руси: Источниковедение / под ред. Д. С. Лихачева. - Л.,
1988.
23. Силард Л., Барта П. Дантов код русского символизма // Studia Slavica Hung. -.
1989. - 35/1-2.
24. Ipatova S. I «Racconti sinceri di un pellegrino» e il contesto storico-letterario // La Grande Vigilia. Atti del V Convegno ecumenico internazionale di spiritualita russa «La Grande Vigilia. Santita e spiritualita in Russia tra Ignatij Brjncaninov e Ioann di Kronstadt”, Bose, 17-20 settembre 1997, a cura di A. Mainardi / ed. Qiqajon. Comunita di Bose [Italy], 1998.
25. McLean H. Nikolai Leskov: The Man and His Art. - London. 1977.
26. Racconti di un pellegrino russo / Introduzione di Antonio Rigo. Traduzione, note e postfazione a cura di Adalberto Mainardi, monaco di Bose / ed. Qiqajon. Comunita di Bose. [Italy], 2005. Здесь приведена исчерпывающая библиография «Рассказов странника» на русском и европейских языках - P. 303-306.
Кознова Н. Н.
Москва и Петербург в мемуарах писателей-эмигрантов
первой волны
В статье анализируются художественные образы Москвы и Петербурга в мемуарах русских писателей-эмигрантов первой волны. В круг исследования входят мемуарные произведения разных жанров: очерки, эссе, дневники, письма прозаиков и поэтов, обратившихся к восстановлению в памяти страниц отечественной истории, связанной с жизнью двух крупнейших культурных центров России. В основу анализа положено не традиционное противопоставление Москвы и Петербурга, а сопоставление черт, сближающих судьбы жителей обеих столиц.
Ключевые слова: мемуары, эмиграция, образ города, пейзаж, интерьер, историческое прошлое, миф, реальность, память.
Жизнь Москвы и Петербурга на протяжении трех столетий продолжает оставаться устойчивым лейтмотивом отечественной литературы и культуры в целом. Хорошо известен многоаспектный, часто резко полярный, подход к художественному изображению двух мегаполисов, вечный спор москвичей и петербуржцев об особой значимости своего города в культурном российском и мировом пространстве.
Образы Москвы и Петербурга довольно ярко, колоритно представлены в мемуарном творчестве писателей-эмигрантов первой волны. Для лю-
102
дей, потерявших Родину, дом, воспоминания о жизни в России были особенно необходимы и дороги. В большинстве случаев их содержание структурировано по хронологическому принципу - до и после революционных событий 1917 года. Все, что происходило до исторического «рубежа», ассоциировалось со счастливым детством и беззаботной юностью, буквально «райской жизнью на земле». События революционной и постреволюционной эпохи воспринималось, как страшная катастрофа, страница библейского «апокалипсиса». Именно такое двойственное восприятие российской действительности начала XX века наложило особый отпечаток на создание образов Москвы и Петербурга в писательских мемуарах.
И Москва, и Петербург в воспоминаниях писателей о детстве и юности похожи на уютный, большой общий дом, в котором всем было хорошо и радостно жить. Например, Н. Берберова в книге «Курсив мой» рассказывает о первом детском восприятии Петербурга так: «Я вижу громадный розовый дом, который на самом деле был одним из тех “домов с мезонином”, о которых писал Чехов. Я вижу великана с целым кустом сирени в руках, сидящего напротив меня на палубе парохода, идущего по Неве от Смольного к Адмиралтейству, в солнечный, голубой день. <...> Я вижу где-то под самым небом окно, и кто-то кивает мне и манит меня, весь белый и немного страшный, - это протирают стекла, намотав на швабру белую тряпку» [4, с. 34]. В поле зрения мемуаристки попадают как отдельные детали, мелкие черточки городского быта, так и образы-символы Петербурга: Нева, Смольный, Адмиралтейство. Из мозаичной картинки в ходе повествования постепенно складывается широкое панорамное изображение города.
Юная Берберова влюблена в свой город, ей нравится «слушать звонки трамваев с Литейного, воображать искры, которые сыплются в снег из-под вагонов, думать о людях, которые в шубах и шапках идут домой.» [4, с. 48]. Свой детский петербургский мир писательница называет «гнездом», а свою жизнь там - «жизнью в гнезде», где царили прочный мир, покой, уют, вселявший чувство защищенности.
О своей родственной близости к Петербургу как к собственному дому заявляет И. Одоевцева в книге «На берегах Невы»: «Я вдруг
почувствовала, что Петербург мой город и действительно принадлежит мне. Исчезло все столичное, чопорное, чужое. Петербург стал чем-то вроде своего имения, по лесам и полям которого бродишь целыми днями» [10, с. 37].
По-домашнему уютной ощущает Москву И. Шмелев, но представляет ее через призму народной культуры. Жизнь в родном Замоскворечье припоминается ему вместе с «церковным пением, благовестом, песнями и говором рабочего народа из деревни, тоненькой, за семитку, книжкой в цветной обложке, пестрыми балаганами под Новинском, Пушкиным на Тверском бульваре» [13, с. 289].
Москву, как большой и светлый дом, воспринимает герой одноименной мемуарной книги Б. Зайцева - семнадцатилетний гимназист, восхи-
103
щенный красотой и блеском праздничного города. Юноша испытывает особую радость от своей причастности к нему, когда пролетает в санках «по декабрьскому снегу мимо Андрониева монастыря, Николо-Ямского -на Кузнецкий, Петровку, Театральную площадь. Старый портной Кан, на Рождественке, примеряет первый “штатский” костюм, <...> на Кузнецком стрижет парикмахер Теодор. У Зимина в кассе можно купить билет на начинающего Шаляпина, у Трамблэ сесть за столик и выпить чашку шоколада.». Дневной пейзаж сменяется вечерним: «По зимним тротуарам на Петровке идут дамы - с картонками, покупками. Зажигаются фонари, летят снежинки. Елки у Большого театра, толпа - все кажется нарядным и волшебным.» [7, с. 343]. Повсюду героя окружает свет, блеск, радостное ощущение зимних праздников. Повышенное внимание мемуариста к деталям пейзажа и интерьера позволяет выполнить одну из важнейших авторских задач, прозвучавших еще во вступлении, - восстановить в памяти, воплотить в слове и дать возможность «Москву почувствовать», ощутить ее физически [7, с. 342].
Такой подход, позволяющий создать не только зрительный живописный образ, но и представить психологическую картину города «изнутри», характерен для автора мемуарной книги «Петербургские зимы» Г. Иванова. С восхищением и легкой грустью описывает он знаменитый петербургский туман, Невский проспект, где «в витринах Елисеева мелькают ананасы и персики, омар завивает во льду красный чешуйчатый хвост. За стеклами цветочных магазинов длинные стебли срезанных роз, розы расцветают на улыбающихся лицах женщин, кутающихся в соболя.» [8, с. 458].
В воспоминаниях Г. Иванова встречаются и другие, знакомые многим, черты дореволюционного Петербурга: «Осень, вернисаж, первый снег, балет, новая книга стихов, крещенский мороз - так до первого дыхания ни с чем не сравнимой петербургской весны, до белых ночей, до новой “музыки” <.>:
. веял над нами Какой-то божественный свет,
Какое-то легкое пламя,
Которому имени нет.
Отблеск этого “света” лежит на всех наших воспоминаниях о Петербурге», - заключает писатель [9, с. 192].
В своих мемуарах Г. Иванов ставит вопрос о соотношении «европейского» и «азиатского» начал в Петербурге. Европа вошла в Россию давно, с Петровских времен, рассуждает писатель. Сопротивляться и не признавать этот факт было бессмысленно. Петербург - яркий тому образец и пример. Олицетворением имперских замыслов Петра, олицетворением «Российской Империи», по мнению Г. Иванова, был этот город. «В Петербурге, как в фокусе, сосредоточилось российское “все”» [8, с. 456]. Однако, по мысли писателя, Петербург, продолжая оставаться западным городом, ни-
104
когда не терял своей «русскости». Даже такая, почти насильственная, европеизация не могла «испортить» его. Город оставался неповторимым, «волшебным», одним из чудес света («Версаль на фантастическом фоне белых ночей»... «Соединение Венеции и Лондона» [8, с. 457]). Данная характеристика подчеркивает уникальность российской столицы: не европейского или азиатского, а оригинального и самобытного города.
Москва же в представлениях писателей-мемуаристов - изначально русский город. Б. Зайцев наделяет Москву эпитетами «старинная», «хлебосольная», «благодушная». Даже литературный кружок «Среда», который, по мнению мемуариста, имел важное формирующее значение для многих молодых его современников, в будущем известных писателей, отличался «своим, великорусским, мягким и воспитывающим воздухом» [7, с. 356]. Все мрачное, фантастично-аллегорическое в исканиях своего друга Л. Андреева Б. Зайцев связывал не с Москвой, а с влиянием Петербурга -города призрачных снов, белых ночей, туманной сырости, серых зданий и холодного северного климата. Там «в “Жизни Человека” не было уж места для березок», - пишет Зайцев, не уставая подчеркивать светлое, здоровое русское начало в облике «московского» и «орловского» Л. Андреева [7, с. 360].
Однако в начале XX века многие еще не осознавали, что и Петербург, и Москва, и вся старая Россия доживали свои последние дни. В тяжелые революционные и послереволюционные годы, когда рушились привычные представления о покое, мире, устоявшихся национальных культурных традициях, образ уютного «города-дома» почти исчез со страниц литературных произведений, из дневниковых записей, очерков, писем. Н. Берберова, например, в своем дневнике тех лет обнаруживает такую запись: «Пятница, 9 марта. В городе беспорядки. Завтра у нас званый вечер, и мать боится, что разведут мосты, что Сергей Алексеевич и Юлия Михайловна не смогут приехать с Каменноостровского и что из кондитерской Иванова не пришлют мороженое. Мне это впопыхах тоже кажется катастрофой, но внезапно я оказываюсь в совершенно другом измерении, и мне открывается иной мир: мир, где нет ни Юлии Михайловны, ни кондитерской Иванова, мир, где гремит Россия, где идут с красными флагами, где наступает праздник» [4, с. 107-108].
Ощущения праздника быстро сменилось растерянностью, недоумением перед увиденным. Жить в России и в Петербурге с каждым днем становилось все труднее. Люди голодали, мерзли, болели, были подавлены, угнетены. «В кооперативных лавках выдавали мокрый, тяжелый хлеб, нюхательный табак и каменное мыло - даром. На Бассейной мешочники и красноармейцы предлагали куски грязного сахара, держа его для приманки на грязной ладони, и покупатели, осведомляясь о цене, ощупывали куски сахара и, не сойдясь в цене, клали его обратно», -свидетельствовала И. Одоевцева [10, с. 36].
105
Ю. Анненков подтверждал: «Была сломанность и безнадежность. Чтобы жить, нужно было биться, биться каждый день, за градус тепла стоять в очереди, за чистоту разъедать руки в золе. <...> Мы, живущие изо дня в день, вошли в зиму без дров... Чем мы топили? Я сжег свою мебель, скульптурный станок, книжные полки и книги, книги без числа и меры. Если бы у меня были деревянные руки и ноги, я топил бы ими и оказался бы к весне без конечностей» [3, с. 13]. После тяжелой зимы 1920 года Г. Адамович сделал такую запись в своем дневнике: «Разгромлена, опустошена петербургская квартира: то продано, это пошло на дрова.» [2, с. 33].
Люди все еще продолжали жить в городских домах, но часто это был уже не свой дом, а комната, коммунальная квартира, часть дома. Жилища обитателей, москвичей и петербуржцев, выглядели как чужие. Уют и покой исчезли надолго, краски в интерьере потускнели, холод окутал все городское пространство. Б. Зайцев вспоминал, что на московский дом М. Цветаевой в послереволюционные годы невозможно было смотреть без щемящего в сердце сострадания и жалости. «Квартира немалая, так расположена, что средняя комната, некогда столовая, освещается окном в потолке, боковых нет. Проходя по ледяным комнатам с намерзшим в углах снегом, стучу в знакомую дверь, грохаю на пол охапку дров - картина обычная: посредине стол, над ним даже днем зажжено электричество, за ним в шубке Марина. <...> У стены, на постели, никогда не убираемой, под всякой теплой рванью, Аля» [6, с. 432].
Н. Берберова первые месяцы 1918 года вместе с родителями провела в Москве, где они все втроем размещались «в одной комнате, которую снимали в коммунальной квартире» [4, с. 125]. Вл. Ходасевич рассказал о том, что в 1920-е годы «культурная жизнь Петербурга сосредотачивалась вокруг трех центров: Дома ученых, Дома литераторов и Дома искусств, которые для нее служили прибежищем не только в отвлеченном, но и в самом житейском смысле, потому что при каждом из них были общежития, где разместились многие люди, сдвинутые революцией с насиженных мест» [12, с. 310]. Дом с общим названием «для литераторов» или «для ученых» никто не осмеливался назвать своим, к нему больше подходило название «общежитие». Подобное описание находим и в воспоминаниях Б. Зайцева о Дворце искусств в Москве. «Этот “дворец”, -рассказывает писатель, - дом гр. Соллогуба на Поварской, у Кудринской площади. Старый дом прославлен “Войной и миром”. Там, где Наташа носилась резвыми своими ножками, поселился поэт Рукавишников - его избрал главой “дворца” Луначарский. Во “дворце” читались какие-то лекции, выступали товарищи, кажется, была и столовая, кое-кто поселился» [6, с. 363].
Разруха коснулась всего и всех. Все как будто сдвинулось со своих мест. Мебель, книги, музыкальные инструменты тоже были втянуты в хаос человеческой жизни. Яркие краски надолго исчезают из памяти
106
мемуаристов, обращающихся к этому смутному времени. Выразительной деталью становятся одинокие свечи в холодных комнатах, отсветы недолгого огня в камине. И. Одоевцева поведала своим читателям об одной из встреч с Н. Гумилевым в послереволюционном Петербурге: «Мы устроились на медвежьей полости перед камином и стали печь картошку в золе. Гумилев посыпал солью, единственной тогда приправой к картошке, поленья в печке, чтобы они «трещали, как в сказках Андерсена» [10, с. 210]. Поэтесса И. Одоевцева - натура романтическая, возвышенная, пытается превратить этот вечер в полусказочное событие, действительно для нее важное, но даже в таких теплых воспоминаниях невозможно скрыть неустроенность петербургского быта 1920-х годов.
Облик родного города для его жителей становится неузнаваемым. Близкий когда-то домашний мир оказывается чужим, даже пугающим. Происходит «новое узнавание» знакомого пространства. Н. Берберова рассказывает о своих московских впечатлениях: «Я исходила всю Москву, на Сухаревке бритвой мне вырезали спину пальто... <...>. В другой раз я вошла в калитку где-то у Кудрина, прошла темной подворотней и вошла в сад, полный цветов и солнца. Пруд цвел водяными лилиями, плакучие ивы склонялись над ним, и на скамейках сидели полумертвые от голода и страха люди и разговаривали друг с другом, как будто сидели уже на том свете. Там подсел ко мне какой-то человек со светлой бородкой и сказал, что он вчера донес в Чека на дьякона, с которым жил на одной квартире, и чувствует теперь, что не вынесет этого, и хочет повеситься» [4, с. 125].
Г. Иванов, опираясь на художественное воображение и экспрессию слова, весьма эмоционально рассказал о постепенном приближении крушения Петербурга. В его представлении это было подобно надвигающейся болезни со смертельным исходом. «Ущерб, потускнение, «декаданс» Петербурга начался незаметно, - утверждал мемуарист, - как незаметно начинается неизлечимая болезнь. Сперва ни больной, ни его близкие ничего не замечают. Потом лицо больного начинает меняться все сильнее... И наконец, перед смертью, оно становится неузнаваемым...
В 1918-1919 году Петербург стал неузнаваемым. После разгрома белых армий Петербург умирал.» [8, с. 459].
Описания умирающего, подобно тяжело больному человеку, Петербурга не есть лишь красивая метафора. Ощущение умирания, «тлена» в тот момент было прочувствовано многими петербуржцами. В нем сказалось то же ожидание краха, конца, который наступает неизбежно и постепенно, как почти незаметно происходит омертвение живого организма.
Продолжение раздумий об умирающем городе находим в мемуарах В. Ходасевича, который также экспрессивно, средствами неожиданных сопоставлений, воплотил свое восприятие торжествующей смерти в послереволюционной действительности: «Есть люди, которые в гробу хорошеют: так, кажется, было с Пушкиным. Несомненно, так было с Петербургом. Эта красота - временная, минутная. За нею следует страшное безобразие
107
распада» [12, с. 309-310]. Продолжая развивать апокалипсический мотив, писатель уподобляет северную столицу в момент разрушения праху гениального поэта. Это сопоставление позволяет оттенить и трагедию ухода из земной жизни русского гения, и преступность насаждения на священном месте уродства разложения.
После всех произошедших потрясений, по мнению Г. Иванова, жизнь в России продолжалась, но она была похожа на сон, а Петербург напоминал город-призрак: «В стеклянном тумане висят мосты, две тонких золотых иглы слабо поблескивают, над гранитной набережной стоят дворцы. <...> Какие-то люди ходят по улицам, какие-то события совершаются» [8, с. 459]. Все, происходящее в Петербурге, писатель воспринимает как зритель, со стороны, не смея поверить в реальность происходящего.
Поскольку, по мысли Г. Иванова, Петербург - «мозг России», а Россия - его «тень», «материя», то все сказанное выше относится непосредственно и к России. Но здесь возникает вопрос, в чем же причина такого апокалиптического умирания города и страны? Сказалось ли здесь влияние революционного Запада, или мятежного Востока, дикого степного духа скифской «азиатчины», подсознательного стремления к разрушению? Однако ни той, ни другой точки зрения не придерживаются мемуаристы в своих воспоминаниях. «В этом «планомерном» сведении на нет всего, что было в Петербурге исключительного и неповторимого, что делало из него подлинный мозг страны, не было - да и не могло быть - чьей-нибудь сознательной злой воли, - считает Г. Иванов. - <...> За всех действовала, всем руководила судьба. если угодно, Рок» [8, с. 460].
В реальность происходящих в России событий многим не хотелось верить, поэтому описания революционной действительности превращались в мифотворчество. Один из самых распространенных мифов о жизни в постреволюционной стране - миф об Апокалипсисе, где условно «ставится точка», после которой жизнь начинается как будто в другом измерении, в трансформированном времени и пространстве. Апокалиптические мотивы отчетливо выражены в воспоминаниях З. Гиппиус о жизни Петербурге в 1910-е годы. Мрачное, пессимистическое настроение писательницы сказывается уже в самом названии мемуарных записей. Так, одна из частей «Петербургского дневника» З. Гиппиус названа «Черной книжкой». Петербург воспринимался многими на тот момент как ядро всех политических событий. Революция, по выражению З. Гиппиус, «с самого начала сосредоточилась около Думы, то есть около Таврического дворца. Прямые улицы, ведущие к нему, были во дни февраля и марта 17 года словно артериями, по которым бежала живая кровь к сердцу - к широкому дворцу екатерининских времен» [5, с. 7].
Мемуаристка воссоздает в памяти главный город России и как мир, в который глубоко погружены его обитатели, и как самостоятельный художественный образ, метафорически - живое существо, терпящее боль, страх, страдания, умирающее постепенно, доживающее последние дни.
108
З. Гиппиус, вспоминая страшные дни осени и зимы 1917 года, пишет: «Я следила, как умирал старый дворец, на краткое время воскресший для новой жизни, - я видела, как умирал город <...>. Да, целый город, Петербург, созданный Петром и воспетый Пушкиным, милый, строгий и страшный город - он умирал.» [5, с. 8].
Писательница сравнивает революционные события в Петербурге с бессмысленным хаотическим движением льдин по Неве. Это движение в никуда, в бездну: «Надвигалась буря. Лед гудел и трещал. Действительно, скоро он сломается на куски, разъединив прежде близких, и люди понеслись - куда? - на отдельных льдинах» [5, с. 15]. В данном сравнении угадывается не только тревога о будущем города, страны, но и осознание тяжелой эмигрантской судьбы как самой З. Гиппиус, так и многих ее современников.
Таким образом, в мемуарных очерках о Москве и Петербурге переданы глубокие душевные страдания русских писателей, переживших потрясения всеразрушительной стихии, но сумевших сохранить трепетное почитание отечественной культуры. Издалека Россия виделась по-другому: заметнее, ярче проступали черты и детали, ранее казавшиеся незначительными, ускользавшие даже от цепкого художнического взгляда. Теперь задачей мемуаристов стало сохранить Россию уходящую, передать память о ней следующим поколениям. Однако рассказать о недавнем прошлом нужно было так, чтобы остался «вкус и запах эпохи» [11, с. 107]. Отсюда повышенное внимание авторов-мемуаристов к художественным мелочам, деталям быта, краскам, запахам, звукам в изображении городских пейзажей; поиски точных метафор, эпитетов, неожиданных, но убедительных сравнений; чуткость к экспрессии слова. Несмотря на тяжелые ощущения от Советской России, прошлое всегда вызывало у эмигрантов национальную гордость и ностальгическую грусть одновременно, его хотелось вернуть к жизни, восстановить как можно точнее, подробнее. Г. Адамович в «Современных записках» отмечал: «.В новой России нам почти все чуждо: осталось имя, то, что мы им называли, - рассеялось. А рассеявшееся мы продолжаем любить, как лучшее, что в жизни видели» [1, с. 338]. Сказанное вполне объясняет интерес писателей эмигрантов первой волны к воссозданию образов Москвы и Петербурга, как значимой части потерянной Родины.
Список литературы
1. Адамович Г. В. Верность России // Современные записки. - Париж, 1934. -Т. 55. - С. 326-338.
2. Адамович Г. В. Сомнения и надежды. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002.
3. Анненков Ю. П. Дневник моих встреч. - М.: Захаров, 2001.
4. Берберова Н. Н. Курсив мой: Автобиография. - М.: Согласие, 1996.
5. Гиппиус З. Н. Дневники 1919-1941 // Гиппиус З. Н. Собрание сочинений. - М.: Русская книга, 2005. - Т. 9. - С. 3-278.
109
6. Зайцев Б. К. Далекое // Зайцев Б. К. Сочинения: в 3 т. - М.: Худож. лит.; ТЕРРА, 1993. - Т. 3. - С. 341-482.
7. Зайцев Б. К. Москва // Зайцев Б. К. Сочинения: в 3 т. - М.: Худож. лит.; ТЕРРА, 1993. - Т. 2. - С. 341-506.
8. Иванов Г. В. Из воспоминаний // Иванов Г. В. Собрание сочинений. В 3-х т. -М.: Согласие, 1993. - Т. 3: Мемуары. Литературная критика.- С. 323-470.
9. Иванов Г. В. Петербургские зимы // Иванов Г. В. Собрание сочинений: в 3-х т. - М.: Согласие, 1993. - Т. 3: Мемуары. Литературная критика. - С. 5-220.
10. Одоевцева И. В. На берегах Невы: Литературные мемуары. - М.: Худож. лит.,
1989.
11. Струве Н. «Некрополь» В. Ходасевича // Вестник русского христианского движения. - Париж - Нью-Йорк - М., 1978. - Вып. IV (127). - С. 105-116.
12. Ходасевич В. Ф. Перед зеркалом. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2002.
13. Шмелев И. С. Как я узнавал Толстого // Шмелев И. С. Собр. соч.: в 5 т. - М.: Русская книга, 2001. - Т. 2. Въезд в Париж: Рассказы. Воспоминания. Публицистика. -С. 289-295.
Гренье С. Г.
Г ерценовские мотивы в «Докторе Живаго»
В статье исследуются тематические, мотивные, идейные переклички романов А.И. Герцена «Кто виноват?» и «Былое и думы» и романа «Доктор Живаго» Б. Пастернака как романов о судьбе интеллигенции.
Ключевые слова: А.И. Герцен, Б. Пастернак, тема интеллигенции, «роман идей», «лишний человек».
Насколько мне известно, в научной литературе еще не обсуждался подробно вопрос об отношении Пастернака к Г ерцену и возможном влиянии Герцена на Пастернака1. В данной работе я хотела бы привлечь внимание к перекличкам между некоторыми идеями, сюжетными мотивами и стилистическими особенностями романа «Доктор Живаго», с одной стороны, и соответствующими элементами произведений Герцена («Кто виноват?» и «Былое и думы»). Пока трудно сказать, насколько эти параллели намеренны или даже сознательны. Пастернак сам отмечал, что в «своих «странностях» всегда подчиняется] каким-то забытым примерам или преемственности, которую сам не созна[ет]» [цит. по: 11]. Если даже Пастернак и не имеет в виду «переписывать» Герцена, параллельные черты 1
1 Цитируя знаменитые строки Пастернака о «неслыханной простоте», которая «всего нужнее людям, Но сложное понятней им» [7, I, с. 310], Омри Ронен без обиняков говорит, что это «парафраза из Г ерцена», и приводит аналогичные слова из очерка «Роберт Оуэн» (шестая часть «Былого и дум») [9]. В той же статье Ронен приводит еще одну перекличку между мыслями Герцена и Пастернака (о природе и истории) - опять без конкретных ссылок. И. П. Смирнов находит реминисценции из «Былого и дум» в образе Клинцова-Погоревших в «Докторе Живаго» [«Глухонемой демон (Об автошарже Пастернака в его романе)»] [10].
110
