CC BY
37
Таким образом, полная схема телеоном-ного подхода: цель — средство — результат. В.П. Горюнов пользуется усеченной его формой: цель — средство, объявляя ее базовым элементом любой социальной системы, фундаментальным социальным отношением. Автор резюмирует, что бытие техники в качестве второй природы есть всего лишь субстратное выражение ее сущности. Главное в технике — ее функциональность: техника не только средство материально-предметной деятельности, она есть средство превращения одного человека в средство другого человека. Без этого технический способ жизнедеятельности неосуществим. Причем средствами могут выступать не только отдельные индивиды, но и социальные общности, страны, регионы. Это уже геополитический подход к анализу всемирно-исторического процесса.
Наши замечания здесь связаны с тем, что, во-первых, телеономный подход, который используется автором имплицитно, необходимо эксплицировать, т. е. применять полную его (подхода) форму: цель — средство — результат. Целевая детерминация — это, по сути дела, детерминация развития органической системы его будущим результатом. А по Гегелю, «хитрость мирового разума» заключается в том, что
в результате действия разнородных факторов (средств) получается то, чего никто не хотел.
Во-вторых, в рамках субстратного понимания общественной жизни человек рассматривается как вещь (К. Маркс: «живая сознательная вещь»), но не как самоцель общественного развития. Природа представляется достаточно неисчерпаемой (исчерпаемой лишь в рамках данного способа производства) кладовой, складом сырья, материалом жизнедеятельности общества, но не как нечто самоценное, т. е. общественно-исторический процесс рассматривается только в одной плоскости детерминистических отношений. На задний план отходит самоценность природы, а также (что особенно важно) социокультурное развитие человека не как средства, а как цели общественно-исторического развития.
Но здесь мы уже подошли к вопросу о том, чего в анализируемой книге нет. Нет аксиологии техники и гносеологии техники, т. е. философии технических наук (техникознания). Но ведь данная книга не учебник, в котором все должно быть, а монографическое исследование. А его нужно оценивать по тому, что в нем есть. С этой точки зрения надо поздравить автора с выходом в свет капитального исследования, которое подводит итоги (надеемся, предварительные) его 40-летней научной деятельности.
Н.А. Нарышкина-Прокудина-Горская
МОИ УНИВЕРСИТЕТЫ (Воспоминания об учителях)
В четыре с половиной года бабушка научила меня читать. С тех пор чтение — одно из моих самых любимых занятий. Еще больше в детстве я любила слушать, как читает бабушка. Тогда в один день мы прочитывали сразу несколько книжек. Если бабушка замолкала хоть на секундочку, я обнимала ее и, заглядывая снизу ей в глаза, торопила: «Чит! Чит! Чит, пожалуйста!»
Бабушка очень скучала по Сестрорецку. В годы войны в учительский дом, где она раньше жила, попала бомба, и теперь бабушка навещала дом, где учителя стали жить после войны.
Этот дом называли «черным» — он был бревенчатым, почерневшим от времени. Кончилось тем, что учительницы летом перевезли нас к себе в «черный дом».
В молодости бабушка входила в Толстовскую общину и многие из ее принципов сохранила навсегда. Когда в учительском доме ей как старому заслуженному педагогу дали лучшую комнату, она отдала ее учительнице, у которой только что родился ребенок.
Бабушку мою очень уважали в этом маленьком городке, где она до войны работа-
ла учительницей младших классов. На улице с ней все время здоровались, и она называла всех по именам. Позади испытания войны, потери, а старая учительница в белой панамочке помнила все детские шалости и успехи своих питомцев.
Держа бабушку за руку и слушая, как она разговаривает с людьми, я очень гордилась ею и хотела быть учительницей, как она. Учительница — это когда ты учишь чему-нибудь хорошему. И любишь тех, кого учишь.
Выйдя замуж за Леонида Никитича Нарышкина, потомка ссыльного декабриста, которому не разрешалось покидать Кавказ, она уехала из отчего дома к мужу. А когда ее приемная дочь (моя мама, Мария Владимировна, урожденная Прокудина-Горская), окончив школу в Новороссийске, решила поступать в Ленинградский университет, бабушка поехала вслед за ней и начала работать в Сестрорецке. Вот такая самоотверженная была моя бабушка Пелагея Петровна Нарышкина — немногословная, скромная, обладавшая сильным духом и благородной душой1.
Бабушка — это мой самый первый учитель и воспитатель. Уважать людей и уважать труд — вот заповеди, которые она мне завещала.
Окончив школу, я поступила на исторический факультет по специальности «История искусства» в Ленинградский университет, вдохновленная воспоминаниями о нем моей мамы, окончившей этот же факультет еще до войны.
Университет был моей давней мечтой. Когда же я в него поступила, он стал для меня чем-то священным. Мне нравились кабинеты искусств со старинными книгами в застекленных шкафах и с зелеными лампами на столах, где у нас проходили занятия.
С глубокой благодарностью вспоминаю наших университетских профессоров.
На первом курсе историю Древнего Рима читал профессор Николай Николаевич Залес-ский. Каждую лекцию он начинал каким-либо изречением римских императоров или полководцев: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе», «Жребий брошен», «Пришел, увидел, победил» и т. д. На экзамене, с улыбкой
1 О ней подробнее см.: Нарышкина Н.А. Сестро-рецк моего детства // Курортный район. Страницы истории. Вып. 2. СПб., 2006.
обращаясь к студенту, профессор Н.Н. Залес-ский повторял знаменитую фразу академика В.В. Струве, которая до сих пор памятна всем выпускникам истфака: «Голубчик, вы же все знаете. Вспомните, пожалуйста, между кем и кем были Греко-персидские войны».
Профессор Ксения Михайловна Колобова читала лекции по истории античности для аспирантов. Ее книгу «Как жили древние греки» [1] знали наизусть учителя, а также экскурсоводы Эрмитажа, которые водили школьные экскурсии. К.М. Колобова была консультантом при постановке Г. Товстоноговым известного в свое время спектакля «Лиса и виноград» (Эзоп) в Большом драматическом театре им. М. Горького. Античные одежды, огромные бутафорские амфоры на сцене, «беломраморные» антики во внутренних покоях главных персонажей — все это было полем ее консультаций.
На лекциях Ксения Михайловна рассказывала об археологических раскопках, обнаруженных артефактах, ушедших под воду древних городах и скульптурах. Насыщала занятия современными версиями и актуальными проблемами. Может быть, я не смогла бы так глубоко понять все это, прослушав лишь курс лекций на первом курсе, но, став аспиранткой, я с огромным удовольствием снова слушала лекции своих любимых учителей.
Позднее, будучи уже доцентом, я пошла стажироваться в свою альма-матер. Это стало для меня настоящими «мастер-классами», ради которых стоило объездить весь мир, а не только дойти до знакомых с юности истфаковских аудиторий. И не могло быть иначе, ведь профессора, у которых я имела счастье учиться, — это ученые с мировым именем.
Блестящим лектором, хорошо известным в городе, был Семен Бенционович Окунь, влюбленный в Павловскую эпоху. Он, наверное, единственный в то время занимался эпохой «русского Гамлета».
Лекции С.Б. Окунь читал театрально. Когда речь заходила о дворцовом заговоре и смерти Павла, он подбегал к окну лекционного зала, как будто к окну Михайловского замка, где император был задушен, вскакивал на стул и застывал, как некогда за оконной шторой застыл император, услышав шаги приближавшихся заговорщиков. Лекционный эффект получался незабываемый.
Семен Бенционович был личностью артистической, художественной. Он учил своих учеников яркости суждений и смелости гипотез и концепций. «Историк — не архивариус фактов и не их раб» — это был научный принцип профессора С.Б. Окуня. Его любили на факультете и за глаза называли Сенечкой.
В качестве исторического источника Семен Бенционович признавал и высоко ставил мемуарную литературу. Пользовался ею и в своих исследованиях, и в своих лекциях. Приобщал к этому студентов. Бывало, принесет какую-нибудь старую книгу мемуаров XIX века, как будто ненамеренно положит перед кем-либо из студентов: «Редчайшее издание. Знаете, там есть, не помню, на какой странице, очень любопытное место — фрейлина описывает приемы в царском дворце. К следующему занятию, не откажите в любезности, найдите, пожалуйста». Эту психологически-методическую находку я смогла оценить, когда уже сама более десяти лет преподавала в высшей школе.
На кафедрах не обсуждалось методическое мастерство этих маститых ученых. Обсуждалась их научная работа. Профессора читали главы своих книг, над которыми работали, и это было научным событием. Послушать приходило много народу из других высших учебных заведений, музеев, институтов, что обеспечивало преемственность научной школы, а лекционное и педагогическое мастерство диктовалось их высоким научным уровнем.
Профессор Александр Львович Шапиро читал в университете курс русской историографии — истории исторической науки. Рассказывал о крупнейших историках, составивших славу отечественной науки, таких как С.М. Соловьев, В.О. Ключевский, Н.И. Костомаров и др.
Оперировал одновременно двумя категориями — концепцией ученого и его личностью. Иногда начинал лекцию с характеристики личности ученого. Все выдающиеся ученые были, как оказывалось, неординарными личностями, хотя и со своими человеческими слабостями. Один любил кошек, и в доме у него их бегало около 20. Другой был слабого здоровья, и в его кабинете пахло не только пылью веков, но и сердечными микстурами — в памяти оставался образ «кабинетного ученого». В лекциях А.Л. Шапиро ученые представали перед нами живыми обычными людьми, но в то же время мы понимали,
что благодаря своему таланту и преданности своей специальности они уникальны.
Когда Александр Львович начинал лекцию с характеристики концепций историков прошлого, студенты торопились записать одну концепцию, другую, третью. Но вдруг где-то на середине лекции он начинал «сталкивать» эти концепции, ставить под перекрестный огонь критики их современников. Обращался к аудитории с вопросом, как мог бы тот или иной ученый, исходя из существа своей концепции, защитить ее основные положения. Студенты торопились высказаться, искали аргументы. Тут выяснялось, что многие аргументы вытекали из самой личности ученого, из его нравственных принципов и даже из манеры поведения и речи!
Мне это представляется удачной педагогической находкой талантливого университетского ученого. В результате такого построения лекции студенты становятся соучастниками исследовательского процесса, учатся профессионально мыслить, а не только записывать и бессмысленно заучивать записанные с голоса цифры, даты и фамилии.
А.Л. Шапиро был учеником и последователем, как он выражался, «великого Тарле» и стремился как можно глубже раскрыть перед будущими историками наследие этого выдающегося ученого, академика, трижды лауреата Государственной премии. И я, хотя и опосредованно, тоже являюсь одной из учениц этого мэтра отечественной исторической науки.
К классике исторической науки по глубине стратегической аналитики и использованию богатейшего архивного материала относится труд Е.В. Тарле об Отечественной войне 1812 года. А.Л. Шапиро обращал внимание на то, что в вводной главе «Перед сражением» к своему исследованию «Бородино» Тарле сравнивал Наполеона с персонажем пушкинской сказки — царем Дадоном.
Е.В. Тарле писал:
«Фактически вся континентальная Европа шла на Россию под предводительством замечательнейшего западноевропейского полководца. „Не вся ль Европа тут была?А чья звезда его вела?' — сказал об этом Пушкин. В „звезду" так долго непобедимого императора верила не только его „старая гвардия", завоевавшая под его началом впервые Италию и Египет, а потом сокрушившая почти всю Европу, но
и широкие слои европейского общества, со страхом следившие за счастливым насильником, за этим сказочным „царем Дадоном", который ...двадцать целых лет Не снимал с себя оружия, Не слезал с коня ретивого. Всюду пролетал с победою, Мир крещенный потопил в крови, Не щадил и некрещеного.
Пушкин под Дадоном понимал тут именно Наполеона» [2, с. 4].
Оригинальность исследовательского подхода Тарле состояла в многомерности взгляда на деятельность Наполеона. С одной стороны, Тарле показывал его в восприятии выдающегося историка России той поры, гениального поэта, а с другой — приводил мнение французского офицера: «Наполеону пришлось выслушать от главного интенданта своей армии смелые слова „Из-за чего ведется эта тяжелая и далекая война? Не только ваши войска, государь, но мы сами тоже не понимаем ни целей, ни необходимости этой войны. Эта война не понятна французам, не популярна во Франции, не народна", — так заключил граф Дарю» [Там же. С. 5].
До сих пор нет практически ни одного исследования, посвященного 1812 году, где не цитировались бы труды Е.В. Тарле. Если судить об авторитете ученого, как теперь принято, по количеству ссылок на его работы, то одно из первых мест в современной исторической науке, несомненно, занял бы Евгений Викторович Тарле.
Литературное наследие Е.В. Тарле опубликовано отдельным томом, в который вошли и воспоминания о нем, в том числе воспоминания А.Л. Шапиро. В них я нахожу многое из того, о чем рассказывал Александр Львович на лекциях, характеризуя разностороннюю личность Тарле, фундаментального исследователя и блестящего эрудита, а также талантливого писателя и доброжелательного человека
Александр Львович вспоминал, что Тарле, обращаясь к деятельности своих коллег, всегда высвечивал ее с самой выгодной, с самой яркой стороны, но над явными ошибками он мог иногда слегка подшутить.
Однажды ученая женщина, с которой у Е.В. Тарле были добрые отношения, высказала точку зрения «не вполне логичную». Евгений Викторович не стал критиковать, но рассказал
ей шутливый анекдот о женской логике: «Одна богатая дама в игорном доме в Монте-Карло поставила крупную сумму на число 27 и выиграла. Затем вторично поставила на 27 и снова выиграла. В третий раз весь выигрыш поставила на 27 и опять выиграла. Затем она прекратила игру, послала купить чемоданы, куда намеревалась сложить выигранное золото, и собралась уезжать. Тут ее обступила толпа игроков, которые обратились к ней с просьбой открыть секрет. Дама ответила, что у нее нет секретов, просто она суеверный человек. „Когда я приехала в Ниццу, то получила ключ от седьмого номера. Отправляясь в Монте-Карло, я оказалась в карете под номером семь. Когда же я вошла в гостиницу в Монте-Карло и мне вручили ключ от седьмого номера, я поняла, что это рука судьбы. Я быстро помножила 7 на 3 — получила 27 и потому играла на это число"» [3, с. 285].
Выигрыш случайный, даме повезло. Но научное исследование — не прихоть праздной дамочки. Выражение «Я быстро помножила 7 на 3 и получила 27» стало крылатой фразой на историческом факультете.
Очевидно, что принцип «что получится», «если 7 помножить на 3» (и получить 27), не является принципом научных исследований. Но, к сожалению, и он порой встречается в нашей научной гуманитарной действительности.
Описав эту анекдотическую ситуацию, рассказанную Е.В. Тарле, Александр Львович заключил: «Воспоминания мои подошли к концу. Не знаю, как другим, но мне иногда нелегко бывает найти концовку статьи. Задумался я и над тем, можно ли закончить их только что приведенной шуткой, и решил, что можно, так как Евгений Викторович был не только выдающимся ученым, но и остроумным и веселым собеседником» [Там же. С. 286].
В том литературного наследия Е.В. Тарле вошла и стенограмма его выступления перед актерами Камерного театра в связи с постановкой пьесы И. Луковского «Адмирал Нахимов». Исключительная эрудиция Тарле дала ему возможность использовать исторический материал не только в обычном для него строго научном, академическом жанре [4]. Ученый предложил здесь психологическую реконструкцию исторического героя в реальных исторических обстоятельствах, учитывая специфику театрального жанра.
Сейчас, когда к историческим персонажам и событиям обращаются под разными углами зрения средства массовой информации, когда все чаще появляются интерактивные историко-культурные передачи, допускающие множество неточностей, Тарле и в этой области применения исторической науки можно считать талантливым первопроходцем.
Обращаясь к актерам театра А.Я. Таирова, Евгений Викторович Тарле сказал:
«...постараюсь с вами поделиться своими впечатлениями о тех защитниках Севастополя, часть которых вы будете давать в вашем художественном произведении.
Начну с центрального лица — с Павла Степановича Нахимова. Мне представляется, что сыграть его будет, вероятно, трудно. Это был очень сложный человек. Это был трагический герой в полном смысле этого слова. Со всей своей внешней простотой немудрящего матроса, боцмана он сочетал облик человека с широким кругозором, внимательно следившего за европейской политикой.
Этот человек, одержавший одну из самых блестящих морских побед, какие знает морская история, — победу под Синопом, один не радовался ей, потому что предвидел, что Синоп будет последней каплей, которая переполнит чашу терпения на Западе и вызовет ответ на потопление турецкого флота. И он, герой, всячески прославляемый в то время, один был невесел. <...>
Трагизм его положения заключался в следующем. Он с первых дней осады, с первой бомбардировки Севастополя понял, что спасти город нельзя.
Из того, что он понимал, что Севастополь погибнет, он сделал для себя два вывода: во-первых, он не уйдет отсюда, он, П.С. Нахимов, погибнет вместе с Севастополем... И, во-вторых, нельзя этого показывать. Ведь он был душой, царем и богом Севастополя. <...>
Он никого не боялся, ни в ком не нуждался, но что он мог — это вселять бодрость в своих „нахимовских львов", в эти 16 тысяч матросов, которые почти все там полегли. Он должен был постоянно поддерживать их дух, их бодрость, веру в то, что Севастополь будет спасен» [5, с. 153—154].
Тарле обращал внимание и на другую грань в характере Нахимова. Близко знавшие адмирала видели в его поведении стремление к замаскированному самоубийству: «Все эти безумные выходки, когда он приближался и показывался буквально на расстоянии нескольких саженей
от французских батарей». «Может быть, это было и не так, — сомневался Тарле. — Но так или иначе, Нахимов, конечно, сам для себя решил, что из Севастополя не уйдет, это совершенно точно, тем более что сам говорил, что, когда Севастополь сдадут, он со своими матросами останется в укрепленной точке и будет там еще месяц обороняться. Он высчитал, что после взятия города сможет еще месяц удержаться» [Там же. С. 154].
И, наконец, еще одно важное дополнение к образу Нахимова. Было бы хорошо, считал Тарле, если бы актеры театра А.Я. Таирова сумели воплотить его сценическими средствами. Тарле рассказал эпизод, который свидетельствует о глубокой любви матросов к Нахимову, любивших его «просто безумно». Вот рассказ очевидца, который, по мнению Тарле, мог быть ярко представлен на сцене:
«Приехал кто-то из Петербурга, и Нахимов показывал ему крепость. И вот идут они палящим полднем по крепости и разговаривают. В отдалении группа матросов, укрывшихся от припека в тени сарая. Только завидели они Нахимова, все бросились бежать по отчаянному крымскому солнцепеку и становятся с радостными лицами во фронт: „Здравья желаем, Павел Степанович!"
Нахимов отвечает: „Ступайте, продолжайте завтракать". Эти люди просто так прибежали, чтобы посмотреть лишний раз на Нахимова, как влюбленный, который хочет лишний раз увидеть любимую женщину. Они только сказали „Здравья желаем" — и побежали обратно. Об этом никогда не мог забыть тот человек, с которым тогда шел Нахимов» [Там же. С. 159].
Здесь каждое слово Е.В. Тарле, глубокого знатока событий Крымской войны, помогало артистам создавать сложный спектакль с историческим сюжетом, с трагическими и героическими эпизодами, в то же время лишенный всякой облегченности, пошлости, которой он так опасался.
Для гуманитарных наук нравственная компонента является принципиальной, и больно бывает видеть, как в погоне за сенсацией, ярким шоу понятие нравственности исследовательской работы игнорируется.
О значимости этических критериев гуманитарного знания еще полтысячи лет назад говорил один из крупнейших гуманистов Ренессанса Эразм Роттердамский. Эту компоненту его
мировоззрения высоко ставил Стефан Цвейг, который в годы Второй мировой войны писал убежденно и страстно:
«Гуманистический идеал, основанный на широте взгляда и просветленности сердца, обречен оставаться достоянием аристократов духа, передающих это наследство от сердца к сердцу, от поколения к поколению. И пусть „холодные умники" математически доказывают бесперспективность этой идеи.
Всегда нужны будут люди, которые среди раздоров напоминают о том, что объединяет народы, которые возрождают в сердцах человеческих мечту о торжестве человечности. <...> Лишь возвышаясь до общечеловеческого, человек может превзойти самого себя. Только ставя цели выше личных, и, быть может, невыполнимые, люди и народы познают свое истинное, святое назначение» [6, с. 261—263].
В области технических наук наш современник писатель Даниил Гранин, обратившийся к многовековой истории точных наук и много работавший над созданием в литературе образов ученых, пришел к выводу: «Наука нравственна!»2
В выступлении «великого Тарле» перед актерами обнаруживались не только его безупречный научно-исторический вкус и литературный дар, но и высокая нравственная направленность, традиционно присущая всем выдающимся ученым независимо от времени и пространства. И эту составляющую научного наследия Е.В. Тарле особенно важно сохранить.
Евгений Викторович Тарле, имея предметом изучения исторические процессы, всегда прибегал к широкому культурному фону. Известный филолог профессор Виктор Андроникович Мануйлов, изучая литературное наследие Пушкина и Лермонтова, всегда обращался к широкому историческому фону.
Е.В. Тарле в исторической науке и В.А. Мануйлов в литературоведении остались для меня недосягаемыми светилами, ярко освещавшими все гуманитарное научное поле.
Я готовила к защите диссертацию о зарождении в России науки об изобразительном искусстве. В ее становлении большую роль сыграли русские писатели и поэты: А.С. Пушкин, К.Н. Батюшков, Н.В. Гоголь, А.А. Бестужев-Марлинский и др. Это была не разработанная
2 См. об этом: Нарышкина Н.А. «Наука нравст-
венна.» // Науч.-техн. вед. СПбГТУ. 1997. № 3.
в истории искусства область. В.А. Мануйлов заинтересовался новой проблематикой и предложил мне после издания моей книги по материалам диссертации продолжить тему и написать совместно с ним книгу, посвященную писателям и искусствоведам Серебряного века. Возможно, это были лишь прожекты, но они согревали мою душу.
Несмотря на умение подвергать все строго логическому исследовательскому анализу, которым славился Виктор Андроникович Мануйлов, он был романтиком. Всегда находился в состоянии творческого подъема, а когда выйдет его книга, годом раньше или позже, в одном издательстве или в другом, не имело для него никакого значения.
У В.А. Мануйлова было много учеников и учениц, которые ходили за ним буквально по пятам и так же, как и я, вдохновлялись от его брызжущей талантом души. Он был одним из «великих чудаков». Пригласив на консультацию к себе домой студента или аспиранта, Виктор Андроникович обязательно кормил его супом. Мне тоже довелось попробовать супа, приготовленного самим мэтром. Тогда мне это казалось странным: причем тут суп? Но теперь, когда ко мне приходят мои ученики, я ловлю себя на том, что угощаю их тем, что мне кажется «полезным для серых клеточек» — диетическими салатами и, увы, теми же вегетарианскими супиками!
Моя книга вышла в свет лишь в 1987 году, спустя 16 лет после написания. Она называлась «Художественная критика пушкинской поры» [7]. Это была моя первая книга, и редакторы здорово над ней «потрудились». Когда рукопись объемом в 250 страниц была уже принята издательством, мне предложили подготовить другое, более солидное издание — на 300 страниц текста, с развернутыми примечаниями и именным указателем. Когда и этот вариант был мною выполнен, в издательстве сочли, что целесообразнее сделать издание объемом в 200 машинописных страниц с сокращенным научно-справочным аппаратом. И, наконец, когда и этот вариант книги был готов, мне было предложено сократить книгу до 150 страниц и не приводить именного указателя, поскольку, как видится издателям, он «лишний» (!) в этом издании. Речь шла не о редакторской правке, а о создании совершенно разных книг с разны-
ми исследовательскими задачами и системными структурами. Трудно, конечно, было рассчитывать, что автор после всех этих переделок мог остаться в живых.
К счастью, в дальнейшем мне везло с редакторами, которые бережно относились не только к написанному в рукописи авторскому слову, но и к замыслу автора, концепции, трактовке историко-художественного материала. Какая эта все-таки великая сила — настоящий профессионал, да еще влюбленный в свое дело! Что работать с редактором большая творческая радость, я поняла, когда выпустила уже несколько книг и более сотни статей. Сотрудничая с настоящими мастерами редактуры, я многому училась у них.
Низкий поклон всем редакторам, с которыми мне приходилось работать, за их кропотливый труд, за тонкое проникновение в то, что «кровью сердца» создается автором в течение многих лет.
Моя книга «Художественная критика пушкинской поры» наконец была издана, а вот совместного с Виктором Андрониковичем Мануйловым издания, о котором мечталось, уже не получилось. Но школа, замечательная школа общения с крупным ученым осталась навсегда.
Учителями своими я считаю и своих родителей. С отцом, Андреем Валентиновичем Помарнацким, ученым секретарем и главным хранителем отдела истории русской культуры в Эрмитаже, семейных отношений у нас не получилось3. На одной из своих фотографий он напишет: «Наташе от неудавшегося отца». Но школу профессиональную я прошла у него хорошую. Отец всегда был против моих «высоких парений», не хотел, например, чтобы я поступала в университет. Когда я все же в него поступила, предлагал помощь в подготовке рефератов, каждый раз добавляя при этом: «Приходи, помогу. Но „бить мордой о стол" буду!» «Бил» он всегда, причем жестоко. Я была еще студенткой, а он «бил, бил, бил». Держал в своей комнате часа три и «бил». До сих пор не понимаю, почему отец
3 О нем подробнее см.: Нарышкина-Прокудина-Горская Н.А. Моя родословная. Ч. 6. Мои родители Мария Владимировна Нарышкина, урожденная Прокудина-Горская, и Андрей Валентинович По-марнацкий // Науч.-техн. вед. СПбГПУ. Сер. Гума-нит. и обществ. науки. 2011. № 4.
предпочитал такой метод обучения. Возможно, здесь сказались его далекие корни, восходящие еще к «спартанским легионерам»4.
С точки зрения исследовательской культуры отец был асом, он учил «фигурам высшего пилотажа», и я старалась все сносить. Отец обладал способностью создавать стройную схему классификации историко-художественных материалов и их анализа: 1) четкий, во всех деталях продуманный план («Это должно быть как в симфонии, а не как на коммунальной кухне»);
2) историческая панорама изучаемого периода;
3) широкий культурный фон. Только после такой предварительной подготовки можно приступать собственно к исследованию. Библиография должна составляться в виде картотеки. Конспекты следует раскладывать по тематическим папкам по аналогии с архивной системой.
Мама моя, Мария Владимировна, всегда была верным другом во всех моих творческих и научных начинаниях5. Она являлась и моим профессиональным наставником. Именно мама, окончившая исторический факультет ЛГУ и еще до войны начавшая работать в Военно-историческом архиве, а затем заведовавшая отделом архива (ныне ЦГАЛИ), привила мне любовь к архивному документу, понимание его уникальной ценности, а также исследовательские навыки встраивать обнаруженный архивный материал в общую систему изучаемой проблемы.
Детская писательница, которая вела Литературное объединение начинающих писателей, моя мама потратила много душевных и физических сил, чтобы научить свою дочь владеть пером. Совсем еще девчонке, школьнице давала она свои рукописи «на редактирование», и я, читая взахлеб машинописные листы ее будущей книги, как умела, «редактировала» их. Вспоминаю об этом с улыбкой. Все это привело к тому, что писательство стало страстью моей жизни. Писать, писать, писать. Что может быть сложнее и увлекательнее?!
4 См.: Нарышкина-Прокудина-Горская Н.А. Моя родословная. Ч. 5. Предки по отцовской линии. Корабел-великан Михаил Ильич Кази // Там же. № 3.
5 О ней подробнее см.: Нарышкина-Прокудина-Горская Н.А. Моя родословная. Ч. 6. Мои родители... // Там же. № 4.
Мама терпеливо учила меня литературным азам: 1) начинать и заканчивать так, чтобы не было видно тематических сцеплений; 2) помнить, что «драгоценности, сбитые в кучу, не впечатляют»; 3) главное — соразмерность всего произведения с его отдельными составными частями.
Сами принципы мне были понятны, но чтобы их выполнить приходилось по многу раз переделывать написанное (то, что Л. Толстой переписывал «Войну и мир» несколько десятков раз, я не забывала).
Часто мама напоминала мне слова Пушкина, обращенные к П. Вяземскому: «Пиши проще, ты достаточно умен, чтобы писать просто». Она выступала против словесных вычурностей, снова приводя примеры из творчества Пушкина:
В синем небе звезды блещут, В синем море волны хлещут; Туча по небу идет, Бочка по морю плывет. Действительно, как просто и в то же время какая яркая запоминающаяся картинка встает перед глазами. «Писать надо без всяких претензий, — повторяла мама, — а выразительность будет достигаться умением писать, а также материалом, о котором ты пишешь, — самими историческими событиями, образами замечательных людей и трогающими сердце художественными шедеврами».
Это было близко к тому, что сказал мне профессор М.К. Каргер: «У нас с вами такой предмет, который из железа слезу вышибит».
Лауреат Государственной премии, директор Института археологии АН СССР Михаил Константинович Каргер заведовал на историческом факультете кафедрой истории искусств, которую я заканчивала, вел курс «История древнерусского искусства». На его лекциях всегда было много народу.
«Архитектурный памятник Древней Руси, — любил повторять М.К. Каргер, — как лицо прекрасной женщины, измененное с годами. Мы с вами должны уметь сквозь искажения времени видеть любимый нами облик и вернуть его».
Когда я прочитала свой первый аспирантский доклад на кафедре, он сказал: «Редкая выдержка и талант. Но помните: талант — тяжелая ноша. Мстит, если не служить ему верно, ежечасно. Не размотайте его на пустяки, женщины
это умеют. Да и мужчины тоже. Алкоголики, наркоманы — многие от нереализованного, загубленного таланта».
Его напутствие я не забывала. Особенно трудно это было в молодости. Как-то, получив приглашение на свадьбу, я захотела сделать «настоящую» прическу. Когда подошла к парикмахерской, вспомнила, что завтра надо сдавать статью в сборник, а она не закончена. Выбор между модной прической и творческим трудом казался непомерно тяжелым: я то делала несколько шагов в сторону парикмахерской, то пятилась к своему дому, где лежала незаконченная статья. Статью все-таки дописала. Как говорили древние, самая большая победа — это победа над самим собой.
Свою профессиональную молодость я провела в стенах Эрмитажа, имела возможность работать рядом и учиться у таких специалистов, как А.В. Банк, А.И. Вощинина, И.С. Немилова, и многих-многих других, абсолютно бескорыстных людей, бесконечно влюбленных в музейные шедевры.
Когда музей был еще закрыт, седовласые смотрительницы, стоя перед мраморными древнегреческими богами, пуховкой смахивали с них пыль. Витавшие в воздухе трепет и волнение перед открытием музея можно сравнить, пожалуй, лишь с входом зрителей в Большой театр. Последний звонок, двери распахиваются, и все залы заполняются живым потоком.
После того как я проработала в научно-просветительном отделе Эрмитажа несколько лет, экскурсанты стали спрашивать у меня, видела ли я Петра I, очевидно, принимая меня за чудом сохранившуюся современницу первого российского императора.
Я счастливый человек. У меня были хорошие учителя и в университете, и в Эрмитаже. Я выросла в семье и в среде, где смыслом жизни были культура и искусство. И мне хочется вспомнить тех замечательных людей, которые были друзьями нашей семьи и одновременно моими учителями6.
К нам в крошечную комнату на седьмом этаже приходила Вера Васильевна Романова, вдова профессора К.К. Романова, занимавше-
6 См. также: Нарышкина-Прокудина-Горская Н.А. Семейная сага: секунды, минуты, столетия. СПб.: Нестор-История, 2010.
гося древнерусским зодчеством. В годы войны она сдавала кровь, а причитавшийся ей паек приносила мне, чтобы я не умерла с голоду. После войны Вера Васильевна работала в Библиотеке Академии наук в отделе иностранной литературы и приносила мне оттуда почитать книги по искусству на иностранных языках. Учила меня языкам. Иногда, придя к нам, открывала первую попавшуюся книгу и начинала читать вслух. Она любила Бунина и Чехова. Исполняла произведения Бетховена.
Это не имеет прямого отношения к научному исследованию, но домашние концерты, семейные чтения являются драгоценными составляющими образа жизни историка культуры, которые поддерживала в нашем доме мама. Мне запомнились слова жены Святослава Рихтера о том, что в их доме всегда было много людей, но выдающийся музыкант не признавал пустых разговоров, «бессмысленных ля-ля-ля». У нас дома их тоже никогда не было.
Однажды к нам пришла знаменитая балерина Татьяна Вечеслова. Прощаясь, она сказала: «Спасибо вам. Вы настоящая петербургская интеллигенция. Чтобы с ней ни делали, как бы ни испытывали, она остается аристократией духа».
Нашим давним другом и моим добрым учителем был хранитель фондов живописи в Русском музее Георгий Викторович Смирнов, о котором я писала в книге «Жизнь моя — музеи» [8]. Приходила скульптор Татьяна Гагарина. «Забегал на огонек» сын известного в 1920-е годы художника и сам художник Алексей Александрович Вахрамеев и многие другие.
Все эти люди, бескорыстные, увлеченные своим делом, жили и дышали тем же, чем дышали мы. Прекрасные своей светлой душой, они словно вопреки жизненным бурям и смертоносным ветрам обладали талисманом непреходящей молодости.
Приезжала из Москвы искусствовед Наталия Ивановна Соколова, принимавшая участие в спасении сокровищ Дрезденской галереи, спрятанных фашистами в заминированные шахты.
В годы Великой Отечественной войны она осталась в Москве, выступала по радио, ездила в воинские части и госпитали. Работая в Совин-формбюро, Наталия Ивановна организовывала выступления деятелей культуры. Художники, писатели, музыканты рассказывали об испыта-
ниях народа и его мужестве, о блокаде Ленинграда и о Ленинградской симфонии Дмитрия Шостаковича, о самоотверженных усилиях сотрудников Эрмитажа, которые отметили в стенах музея 800-летний юбилей великого гуманиста мировой культуры Низами.
Ездила Наталия Ивановна и в воинские части. Один раз ее пригласили на зенитную батарею. Среди бойцов находился скульптор, которому командование поручило вылепить скульптуры особо отличившихся солдат. Наталия Ивановна как искусствовед должна была дать оценку этим работам. Скульптуры были расставлены на поляне, возле каждой из них, вытянувшись, стоял отличившийся зенитчик — модель, с которой и делалась эта скульптура. Прибыли офицеры и генералы, все интересовались необычной выставкой. «И работы, и сами молодые солдаты были один лучше другого, и я не поскупилась на похвалы», — признавалась Наталия Ивановна.
Когда война приближалась к концу, Комитет по делам искусств начал направлять на фронты искусствоведов, чтобы выяснить судьбу экспонатов музеев и сокровищ искусства. Наталия Ивановна в чине майора отправилась в Германию, в Дрезден, где еще шли бои. В гимнастерке с полевыми погонами, в солдатских кирзовых сапогах, она шагала целенаправленно и устремленно, по полам ее шинели пробегали искры от жара пылавших развалин.
Из стен подземных штолен, где были обнаружены шедевры Дрезденской галереи, сочилась вода, некоторые из всемирно известных живописных полотен были покрыты каплями влаги, как будто они плакали.
Обнаруженная «Сикстинская мадонна» Рафаэля заворожила всех. В глубине туннеля раздался крик: «Сюда! Смотрите! Это она! Это она!» Один из бойцов промолвил восхищенно: «Богиня!» Сняли пилотки... Кто-то из солдат попросил: «Товарищ майор! Разрешите подменить часовых». Часовым, стоявшим у входа в штольни, тоже хотелось взглянуть на «богиню».
Когда в каменоломнях был обнаружен автопортрет художника Рембрандта с бокалом вина в руках, солдаты спросили Наталию Ивановну: «Товарищ майор, а за что пьет Рембрандт?» Она ответила: «Рембрандт поднимает бокал за вас, советских солдат, уничтоживших фашистскую гадину».
Под броским названием «За что поднимает бокал Рембрандт?» вышла ее статья на немецком языке. В голландском журнале в юбилей Рембрандта было опубликовано эксклюзивное интервью, данное Наталией Соколовой.
Мне была близка просветительская деятельность Наталии Ивановны Соколовой, ведь я многие годы работала в научно-просветительном отделе Эрмитажа.
Однажды моя университетская подруга пригласила меня поехать вместе с ней по комсомольским путевкам с лекциями по Советскому Союзу.
— Сейчас «оттепель»! Евтушенко и Вознесенский ездят по всей стране.
Ехать я хотела, но боялась. Кроме университетских аудиторий и эрмитажных залов, я ничего не видела и не знала. Мама, моя мужественная мама сказала: «Смелый — это не тот, кто не боится, а тот, кто умеет действовать так, как будто он не испытывает страха. Этим отличается порядочный человек от труса. Порядочный человек может испытывать страх, но не должен брать его в расчет». И я не взяла его в расчет.
Я ездила в поездах, «газиках» по ужасным нашим дорогам, летала на самолетах и вертолетах. Полюбила аэродромы с их рокочущим гулом, вокзалы с их толчеей, спешкой, где люди устремлялись к чему-то невидимому, но очень важному для них. Входила в залы, в которых до меня выступали Евтушенко и Вознесенский. Это был трудный путь преодолений.
Читала лекции в Тюмени, оттуда отправилась на Ан-2 в Ямало-Ненецкий округ, в город Салехард. Лежа на полу самолета, смотрела в щель на ржавые пятна тундры с карликовыми березками. Под крылом самолета видела «зеленое море тайги» и местечко Березово, где отбывал ссылку «полудержавный властелин», первый губернатор Петербурга А.Д. Меншиков.
В Салехард я прилетела в летнем пальто. А там снег кругом, холод. Снабдили меня казенными валенками и полушубком. Выступала на Салехардском рыбоконсервном заводе. Со школьниками организовала выставку рисунков. Лекции читала об Эрмитаже и о музеях Ленинграда. Тогда-то, во время поездок по стране, и родилась у меня мысль написать книгу о музеях города на Неве. Она появилась в 2005 году — книга «Жизнь моя — музеи. Новеллы о петербургских музеях».
Ездила я и к оленеводам. Меня слушали внимательно, покачивая головами. После моего рассказа, как и полагается гостеприимным хозяевам, стали угощать своим «фирменным» блюдом — сырой замороженной рыбой, от жира переливавшейся всеми цветами радуги. К ней подали большую миску с горячей оленьей кровью. До сих пор помню эту трапезу как посвящение в дружбу и взаимопонимание.
Побывала в Донбассе — в Донецке, Горловке, Макеевке. Лето, жара, пыль с терриконов. Когда окончила цикл лекций, шахтеры пригласили меня в шахту: «Вы познакомили нас со своим трудом, а мы хотим познакомить вас со своим. Не побоитесь?»
Когда я на другой день пришла к шахте, то почувствовала неловкость: оказалось, что женского костюма для трудного горняцкого дела не существует. Теперь все женщины ходят в брюках, а тогда это оказалось проблемной ситуацией. Надела шахтерскую одежду и каску с лампочкой на лбу. Вместе со всеми спустилась в люльке на глубину. Дошла до забоя.
Мы подходили к штрекам, мой сопровождающий наклонялся к ним и кричал: «Ребята! Наша лектор пришла!» Мое приветствие разносилось по штреку глухо и долго.
С тех пор, и в трудные времена перестройки, и теперь, что бы ни происходило на шахтах, сердцем я всегда там, с людьми, которые глубоко под землей один на один с ее недрами.
В селе Лосево Воронежской области я прожила четыре месяца. Привезла из Москвы выставку картин молодых московских художников. Теперь они известные мастера — Игорь Попов, Гурий Захаров, Дмитрий Жилинский. Разные по творческим принципам художники, но у них есть что-то общее. Может быть, само время нашей молодости, которая пришлась на «оттепель», время надежд?
Все торопились высказаться, создать, показать: «Вы скажите в Лосево, когда будете давать комментарии, что здесь у художника задача была такая... а здесь не получилось. Вы не бойтесь, — напутствовали меня художники, — теперь можно говорить». Ускоренный темп жизни, открытое творчество — целая эпоха в одно-два десятилетия. Ветер перемен...
Когда я приехала в село Лосево, то увидела на площади рядом с сельпо прикрепленный к столбу лист ватмана, на котором красной
тушью от руки было написано: «Встреча с Натальей Нарышкиной».
У меня не было там места службы. Не было бригады. В Лосево я была одна на всем культурном фронте. Каждый день я водила школьные экскурсии по «Выставке молодых художников». Два раза в неделю по местному радио вела передачу «Беседы о русской культуре». В сельской библиотеке устраивала литературно-музыкальные вечера.
Читала лекции в колхозном клубе, где меня называли «лектор из Арбитража» (имелось в виду «из Эрмитажа»).
В избу, где я жила с двумя добрыми женщинами из этого колхоза, входили без стука. Ко мне приходили и просили о срочной помощи, если теленка на ферме придавило, если в клубе самодеятельного артиста не хватало. Если в больницу отвозили учителя, тоже прибегали ко мне.
Но и на все мои «культурные мероприятия» откликались. Это было наше общее дело, хотя и очень нелегкое.
Я стучалась в двери незнакомых домов и приглашала на открываемые мною выставки в клубах. Сначала ответ был из всех дверей одинаков: «Чего?! Какие такие выставки? Времени нет по выставкам ходить». Со временем ответ трансформировался: «Ну, если уж так надо, придем в клуб, посмотрим картины, чего же не сходить, раз надо.» Потом, вникнув в мои искусствоведческие заботы, успокаивали, как разумели: «Не бойтесь, картины никто не украдет. Ну, разве что ради рамы. Так ведь вас тут уж все знают, не-е, никто вас не подведет.»
Я останавливала какие-то попутные машины и ехала в райцентр, чтобы добиться там выделения аудитории для школьной выставки, найти эпидиаскоп для клубной лекции или организовать выезд жителей соседних сел ко мне на экскурсии.
В журнале «Огонек» за 1965 год появилась статья о жизни села Лосево Воронежской области. Журналист писал, что люди там тянутся к культуре, создают свои самодеятельные творческие кружки — и «в этом заслуга серьезной девушки Наташи из Эрмитажа...». Я гордилась этим, но моему отцу не нравились такие поездки. Он считал, что специалист должен ходить по библиотекам и архивам.
Бабушки моей уже не было в живых, но я была уверена, что ей моя работа понравилась бы. И для меня это было очень важно.
В поездках по стране приобреталось то, чего нельзя получить ни в библиотеках, ни в архивах. Я жила на одном дыхании с очень разными людьми из разных краев нашей огромной страны. Поняла жизнь и интересы людей, которые приезжали к нам в музеи на экскурсии и дети которых сидят теперь передо мной на студенческих скамьях.
Вспоминая своих давних друзей из разных уголков нашей страны, я спрашиваю себя сегодня: кто же из нас был учителем, а кто учеником? А может быть, так, как гласит древняя мудрость: «Счастлив тот, кто принимает. Вдвойне счастлив тот, кто дает». Но по-настоящему счастлив лишь тот, кто умеет и «принимать», т. е. впитывать великую духовную культуру, и «отдавать» — делиться своими знаниями и любовью к ней.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Колобова, К.М. Как жили древние греки [Текст] / К.М. Колобова, Е.Л. Озерецкая. — Л.: Гос. учеб.-пед. изд-во, 1959.
2. Тарле, Е.В. Бородино [Текст] / Е.В. Тарле. — М.: Изд-во АН СССР, 1961.
3. Шапиро, А.Л. Мои встречи с Е.В. Тарле [Текст] / А.Л. Шапиро // Из лит. наследия Е.В. Тарле. — М.: Наука, 1985.
4. Тарле, Е.В. Морские победы России [Текст] / Е.В. Тарле. - М.: Эксмо, 2009.
5. Он же. Выступление перед актерами Камерного театра в связи с постановкой пьесы И. Луков-ского «Адмирал Нахимов» [Текст] / Е.В. Тарле // Из лит. наследия Е.В. Тарле. — М.: Наука, 1985.
6. Цвейг, С. Триумф и трагедия Эразма Роттердамского [Текст] / С. Цвейг. — М., 1977.
7. Нарышкина, Н.А. Художественная критика пушкинской поры [Текст] / Н.А. Нарышкина. — Л.: Художник РСФСР, 1987.
8. Она же. Жизнь моя — музеи [Текст] / Н.А. Нарышкина. — СПб.: Остров, 2005.
