CC BY
47
Только в конце XIX в. на философско-правовом и философско-политическом уровнях окончательно сформировались и укрепились идеалы русского консервативного государственноправового сознания: монархия и православие. Именно эти цивилизационные «столпы» русской государственности стали критериями оценки всех политических или юридических преобразований в России, альфой и омегой развития русской нации, Российской империи, условиями устойчивого развития социально-экономической и духовной жизни.
Так или иначе, но трудно спорить с тем, что монархическая власть в истории России (ярким примером тому является успешный выход из такой «модельной революции», являющейся, по сути, «архетипической формой социальных бифуркаций», например, таких как Смута начала XVII в. [1, с. 221-224; 2]) всегда играла роль политического фактора, противостоящего анархии и деспотизму.
Не случайно и на рубеже ХХ и XXI вв. на доктринальном уровне все более и более активно обсуждаются проекты реставрации монархических институтов в постсоветской России, в возрождении которых ряд исследователей усматривают выход из современной демократической смуты, возможность скорейшего преодоления «либерально-реформаторского лихолетья» (по меткому замечанию Ф. Разумовского, «ура-демократии»). Отсюда и возникновение серьезных монографических работ в среде юристов и политологов, и появление интригующих общественность анонимных «Проектов Россия» и т.п.
В целом же, в отношении проблемы государственно-правовой модернизации, государственноправового строительства в постсоветской России вот уже почти два десятилетия в специальной литературе, на научных конференциях различного уровня и тематики развернута многоплановая дискуссия. В качестве ключевых ее моментов можно выделить ряд взаимосвязанных вопросов:
1) соотношение категорий «модернизация» и «трансформация»;
2) направленность модернизации в условиях глобализирующегося мира, ее проектируемые результаты и их влияние на сохранение национальной идентичности, самобытности права и государства, их эффективности;
3) наличие исключительно одной (западно-либеральной) модели модернизации общества, государства, права, экономики, либо признание многомерности, поливариативности (в практическом и теоретическом планах) этого процесса.
В общем, в рамках различных отраслей гуманитарного знания в последние два десятилетия обнаруживается стремление к пониманию истоков и смысла российского реформизма. Более того, постепенно, на фоне постсоветских государственно-правовых и социально-экономических трансформаций в специальной литературе реформы и разного рода (кажущиеся уже перманентными) преобразования расцениваются как предпочтительный вариант развития всех сфер отечественного общества и государства. Политическая же история России в этом плане некоторыми авторами представляется в качестве большей или меньшей степени реализованных, но единых в модернизационной направленности преобразований [3; 4].
Характеристики отдельных, порой никак не взаимосвязанных преобразований, стали суммироваться в схему нового взгляда на государственно-правовой процесс в России уже исключительно через призму реформ. «Схема неизбежно повлекла за собой попытки выявить якобы присущие этому процессу “закономерности”. Эти закономерности в свою очередь всего лишь выражают на поверхности исторических событий некие глубинные первоосновы российской государственности и “корневой дух” ее взаимоотношений с гражданским обществом» [5, с. 387].
С последним суждением можно согласиться, однако с той лишь оговоркой, что в принятом в западной традиции понимании категории гражданского общества последнего в России никогда не было именно в силу наличия глубинных первооснов российской государственности. Так или иначе, но генеральной линией осмысления государственно-политической модернизации России стало представление ее как череды реформ и неизбежно следующих за ними так называемых контрреформ.
Увлеченность модернизационной моделью осмысления отечественной государственности вполне естественно стимулировала невиданный ранее интерес к концепции (стратегии) устойчивого развития, начало которой было положено в экономической науке и практике, но в середине 90-х гг.
XX в. основные ее постулаты вполне справедливо переносятся и в юридическую науку, становятся ощутимым теоретико-методологическим ориентиром для решения многих ключевых проблем: утверждение прав человека, создание правовых основ стабилизации национальных отношений, правовое регулирование земельного вопроса, экологии и др. [6]
Странно, но эта модель (за редким исключением ) практически не была применена для понимания специфики, содержания и перспектив дальнейшего развития современной формы государственного правления, сопряженного с ней государственно-правового режима, содержания и направленности постсоветской идеологии, ценностных ориентиров публичной власти и т.п. Хотя именно эти вопросы должны были в первую очередь решаться в условиях очередного национального «модернизационного излома». Тем более, что абсолютно справедливым можно признать суждение В.П. Макаренко, считающего, «что для российского менталитета власть - это дьявольская сила» [7, с. 39].
Удивительно, но в отношении внедренного в ткань отечественной правовой и политической культуры института президентства, имеющего вполне конкретную (франко-американскую) прописку, юридическое и политологическое сообщество проявило почти что единодушное «научное презрение», выразившееся в стремлении решать множество частных вопросов, как правило, конституционноправового характера (об объеме властных полномочий главы государства, о правовом режиме его функционирования в системе разделения властей и т.п.) на фоне отсутствия широкой содержательной дискуссии относительно адекватности этой модели государственного правления для посткоммунистической модели. В целом же, этот институт, принципиально новая для страны конструкция, был принят абсолютно некритично.
Хотя в рамках общей теории права и государства большинство авторов, а также ряд весьма уважаемых экспертов по современным государственно-правовым и социально-экономическом проблемам признают, что постсоветская Россия, вовлеченная в процесс реформирования оказалась (как это уже неоднократно было в отечественной истории) перед дилеммой: сохранение традиции или обновление основных институтов, ориентация на собственные возможности, связанные с апробированными устоями и привычной динамикой социокультурного развития, или же решительная перестройка, модернизация и движение по принципиально новым «дорогам», известным в основном из «заемного», инородного опыта.
Длительное время, как подчеркивает К.С. Гаджиев, «идея модернизации и соответственно прогресса воспринималась как неизбежный и необратимый феномен» сначала европоцентристской цивилизации, а затем и всего современного мира. В настоящее время происходит формирование новой парадигмы современного многополярного мира, а концепция европоцентристского мира находится в состоянии кризиса.
Однако и в начале XX в., и в конце этого столетия российские реформаторы находились и находятся в сфере притяжения сначала ценностей европейского, а затем и евроамериканского мира, соответственно логика российского исторического процесса усматривалась в постепенной вестернизации политико-правовой и социально-экономической систем, что просматривается и на доктринальном уровне.
Так, И. Супоницкая в плане общей дискуссии, обсуждения ряда положений недавно вышедшей работы В.Д. Соловья «Кровь и почва русской истории» [8] отмечает, что смысл понятия «модернизация» «намного шире... оно означает переход от архаического общества к современному, обществу Нового времени, что выразилось в первую очередь в создании рыночной экономики,
В качестве такового можно выделить работы А.М. Величко, В.Ю. Верещагина, А.Ю. Мордовцева, А.И. Овчинникова, А.В. Серегина, В.Н. Синюкова и др.
Что, конечно же, было бы важно, учитывая, что история России в ХХ столетии «являет собой прежде всего историю Революций. Я пишу это слово с заглавной буквы. ибо речь идет не о каких-либо. отдельных революционных событиях, свершившихся в 1905, 1917, 1929 и т.п. годах, а о многосторонней, но в конечном счете целостной исторической динамике, определившей путь России. до сего дня». (См.: Кожинов В. Россия. Век ХХ. М., 2008. С. 142.)
гражданского общества и правового государства, индивидуализации личности и пр.» [9, с. 3]. Не совсем понятно, о каком же «расширительном» понимании «модернизации» идет речь, если автор этих строк, наоборот, предлагает весьма узкий, либерально-европоцентристский дискурс, вариант, к сожалению, принятый в отечественной политико-правовой литературе постсоветского периода. Этот конструкт настолько «тесен», что, естественно, не способен вобрать в себя никакого национального своеобразия, хотя идеологи его считают, что именно они как раз и выступают за утверждение «общечеловеческих» ценностей и институтов .
В этом плане модернизация России в XXI в., крове всего прочего, это еще и проблема сохранения самобытности в условиях развития, изменения правовых форм важнейших государственных структур. Другими словами, актуальнейшая задача современного периода - это реализация модели модернизации «без вестернизации» , что приобретает особое значение в контексте глобализационных процессов и именно в этом контексте имеет смысл ставить монархическую идею и искать пути ее реализации в современной России.
В ответ на трудности модернизации рубежа XX-XXI вв., проходящей, как хорошо известно, в условиях очередного для отечественного государства и общества системного кризиса, в постсоветской юридической науке (вполне в традициях начала ХХ в.) сложились три ведущих идейных направления: традиционно-монархическое (неоднородное в своем содержании и
направленности), либеральное (западническое) и социалистическое. Каждое из представленных предлагает свой вариант решения первоочередных проблем, связывая эту задачу с той или иной конфигурацией институтов верховной власти.
В этом плане необходимо отметить, что в имперской, советской и российской политико-правовых традициях мнения о том, что представляет собой институт царской власти, институт самодержавия, естественно, разделились. Ряд авторов характеризовали царское самодержавие как разновидность буржуазного правового государства , другие называли его азиатской деспотией, но при этом все они соглашались с глубокой самобытностью и оригинальностью русской самодержавной власти.
В настоящее время сложилось несколько доминирующих точек зрения по поводу определения этого понятия, которое в контексте анализа модернизации институтов российской государственности и поиска факторов стратегии устойчивого развития, прежде всего, выражает собой политикоправовую категорию, отражающую феномен институционализации верховной власти в лице русского царя, российского императора, символизировавших на мировой политической арене в разные исторические периоды прежде всего «державный суверенитет» (а не «ограниченный» или «реальный» - А.А. Кокошин) государства.
Уникальность русско-российского самодержавия, его несхожесть с европейским абсолютизмом, азиатской тиранией и прочими формами публичной власти заключается в особых правоментальных установках общества, которое связывало свою национальную идею с образом монарха как воплощением «Божьей милости не только к русскому народу, но и к всему миру», поэтому представления о верховной власти в среде российского общества всегда имели в большей мере религиозно-нравственный оттенок, чем формальную юридико-правовую основу легитимации народной воли.
«Как прозорливо заметил в свое время К. Шмитт, кто говорит “человечество”, тот хочет обмануть: идентифицировать себя с таким универсальным и положительно оцениваемым понятием для того, чтобы отказать в них врагу и тем самым легитимировать насилие. Поэтому самая ужасная война, самая бесчеловечная акция осуществляется именем человечества». (См.: Социальная антропология права современного общества / Под ред. И.Л. Честнова. СПб., 2006. С. 82.)
Такую стратегию В.Г. Федотова называет «постмодернизацией» и отмечает, что «это развитие на базе собственных культурных оснований», «органически сочетающее черты современности и культурных традиций». (См.: Федотова В.Г. Модернизация «другой» Европы. М.. 1997.)
Традиция рассмотрения института царской власти в России, заложенная еще Б.Н. Чичериным, Л.А. Тихомировым, М.Н. Катковым, Н.А. Захаровым, И.А. Ильиным, Н.В. Болдыревым и Д.В. Болдыревым, а в национальном измерении М.О. Меньшиковым и др.
Следует вспомнить, что государствоведы-классики одного направления - Н.М. Коркунов, Н.И. Лазаревский - доказывали, что оба определения являются синонимами [10, с. 213; 11, с. 199-200]. Другое течение в государствоведении, представленное А.Д. Градовским, А.С. Алексеевым, Н.И. Палиенко, отстаивая противоположное мнение, различало понятия «самодержавный» и «неограниченный» [12, с. 1-2; 13, с. 221-224; 14, с. 25]. Сущность разногласий сводилась к тому, что ст. 1 Основных законов Российской империи подчеркивала в термине «самодержавный» монархический суверенитет, верховенство монарха в государственном строе России, в то время как эпитет «неограниченный» означал, что императору принадлежит также и абсолютный суверенитет [15, с. 235].
По мнению же юриста Н.А. Захарова, принадлежащая императору власть верховна, самодержавна и имеет божественное освящение, поэтому можно говорить о родственности понятий «верховенства» и «неограниченности» [16].
При этом царская власть именуется верховной, потому что является властью наиглавнейших, окончательных, чрезвычайных и крайних решений в области управления государством, властью учредительной, основополагающей, правообразующей. Такие решения называются Высочайшими волеизъявлениями, поскольку им обязаны подчиняться все служебные государственные власти и все подданные государства. Исходя из своего верховенства власть самодержца является универсальной властью в государстве, единственно хранящей в себе все функции государства - как исполнительную, законодательную, так и судебную - в полном их объеме.
Историческая концепция самодержавной власти, сформулированная Н.М. Карамзиным в начале XIX в., рассматривала самодержавие в качестве института, стоявшего над классами и сословиями. Центральными тезисами этой доктрины были следующие: «Самодержавие есть палладиум России», государь - «единственный законодатель, единственный источник властей» [17, с. 131]. В законах Российской Империи закреплялось правило: «повиноваться верховной власти его не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».
Персонификация полноты власти в монархе, однако, не означала, что он принимал все решения сам, напротив, он делегировал большинство полномочий подчиненным ему государственным органам.
Закрепленная в русском государственном праве юридическая неограниченность самодержавия, естественно, предполагала, что фактически самодержавная власть самоограничивала себя лишь религиозными и национальными традициями, нормы же права исходили от верховной власти, которая одна только и могла законодательствовать. Неограниченность верховной власти заключалась в том, что никакая другая власть не была равной ей и не могла ограничить ее свободу, т.е. она не имела никаких юридических и фактических препятствий. При этом считалось, что полнота власти самодержца не является для него источником вседозволенности, а помогает исполнить свой долг и стать образцом служения правде.
Среди современных неомонархистов, число которых с каждым годом только растет, можно выделить исследователей, считающих, что самое главное состоит в определении прав конкретных лиц (потомков Романовых - «кирилловичей» или даже британского принца Майкла Кентского) [18], от чего, по их мнению, и зависит образ и вектор развития монархии в постсоветской России.
Принципиальным образом от этой группы отличаются авторы, которые основной акцент делают на вопросах взаимосвязи реставрации монархии и национального возрождения, а также государственно-правовых аспектах перехода от президентской республики к монархии в отечественном конституционном пространстве. Этих исследователей, конечно, весьма мало.
Так, А. Казин считает, что «нужна переходная форма от псевдодемократии к действительной народной монархии. Такой формой на Руси XXI века могла бы стать авторитетная президентская власть, реализующая себя одновременно “сверху вниз” - от народного идеала и “снизу вверх” - от повседневной социальной практики и местной инициативы» [19, с. 2]. Впрочем, в этом же контексте рассуждали некоторые современные юристы и философы в преддверии очередных (2008) президентских выборов, считающие, что в Конституции РФ 1993 г., ряде конституционных законов
России на самом деле заложена возможность «третьего срока» и все зависит от специфики толкования тех или иных статей (Л. Карапетян, Р. Аврамченко, С. Наумов и др.).
Литература
1. Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008.
2. Голдстоун Дж. К теории революции четвертого поколения // Логос. 2006. № 5.
3. Власть и реформы. От самодержавной к советской России. СПб., 1996.
4. Каменский А.Б. От Петра I до Павла I. Реформы в России XVIII века. Опыт целостного анализа. М., 1999.
5. Омельченко О.А. Архаизм и новаторство в российских государственных реформах // Наш трудный путь к праву: Материалы философско-правовых чтений памяти академика В.С. Нерсесянца. М., 2006.
6. Права человека как фактор стратегии устойчивого развития / Под ред. Е.А. Лукашевой. М., 2000.
7. Макаренко В.П. Российский политический менталитет // Вопросы философии. 1994. № 1.
8. Соловей В.Д. Кровь и почва русской истории. М., 2008.
9. Супоницкая И. Объективно, а не патриотически // Литературная газета. 2008. № 30.
10. Коркунов Н.М. Русское государственное право. Т. 1. Введение и общая часть. СПб., 1909.
11. Лазаревский Н.И. Русское государственное право. Т. 1. Конституционное право. СПб., 1913.
12. Градовский А.Д. Собр. соч. СПб., 1901. Т. 7.
13. Алексеев А.С. Русское государственное право. М., 1897.
14. Палиенко Н.И. Основные законы и форма правления в России. Юридическое исследование. Харьков, 1910.
15. Давидович А.М. Самодержавие в эпоху империализма. (Классовая сущность и эволюция абсолютизма в России). М., 1975.
16. Захаров Н.А. Система русской государственной власти. М., 2002.
17. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. СПб., 1914.
18. Ларионов В. Православная монархия. Национальная монархия в России. Утопия или политическая реальность. М., 2007.
19. Казин А. Демократия в России // Литературная газета. 2007. № 42.
