CC BY
58
Почепцов Г. 2000: Психологические войны. М.; К. Салтыков-Щедрин М. Е. 1973: собр. соч. в 20 тт. Т.8. М. Хюбнер К. 1996: Истина мифа. М. Элиаде М. 2000: Миф о Вечном возвращении. М.
RUSSIAN HISTORY MYTHS AND THE HISTORY OF GLUPOV MYTH (BASED ON M. YE. SALTYKOV SHCHEDRIN'S NOVEL)
Ye. G. Postnikova
The author proves that M. Ye. Saltykov Shchedrin in his novel "The Story of a Town" approaches the issue of Russian history mythologization and tackles the problem of its reconstruction, decoding and recoding. The legend of their roots is that of Primordium for Glupov inhabitants, their basic source and historically significant event, which is similar to the legend of inviting Vangerians to Rus. Saltykov Shchedrin made a brilliant parody on this legend.
Key words: Russian literature, the 19th century, M. Ye. Saltykov Shchedrin, power, history, myth.
© 2012
В. С. Севастьянова
МОДЕЛЬ МИРА В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ 1900-1920-х гг. (В. БРЮСОВ, Е. ЗАМЯТИН)
В статье выявляется специфика художественного миросозидания в русской литературе 1900-1920-х гг. На примере произведений В. Брюсова и Е. Замятина автором прослеживается эволюция образов мира и устанавливается характер взаимоотношений базовой для литературы русского модернизма оппозиции «бытия» и «не-бытия».
Ключевые слова: русская литература, модернизм, миросозидание, бытие, не-бытие, художественная вселенная.
В истории русской литературы начало XX в. известно как время напряженного духовного поиска и небывалых художественных открытий. Но прежде всего это была пора невиданного ранее сближения и соединения противоположностей, когда мечты о преображении жизни не только не исключали мыслей о гибели, разрушении и уничтожении, но, напротив, вступали с последними в самое тесное взаимодействие. Оборотными сторонами творческого подъема становились упадок веры в ценность жизни как таковой и самый мрачный пессимизм. А идеи истины и идеального мироустройства оказывались в нерасторжимой связи с явле-
Севостьянова Валерия Станиславовна — кандидат филологических наук, доцент кафедры иностранных языков Магнитогорского государственного университета. E-mail: [email protected]
нием, занимавшим центральное место в построениях поэтов и писателей рубежа двух столетий. Например, в рассуждениях по поводу того, что бытие длится лишь мгновение, тогда как не-бытие длится вечно. В символистских теориях самодвижения не-бытия, которое воплощается в бытие, претворяющееся, в свою очередь, в иное не-бытие. А также в антисимволистских призывах к борьбе против засилья пустоты и не-бытия.
Еще более явно присутствие не-бытия ощущается в модернистских художественных мирах, наполненных «волнами небытия», освещающихся «сиянием небытия», погружающихся во «мрак небытия», стремящихся к «покою небытия», исчезающих в «пустоте небытия».
«Играя» временами и пространствами, русские поэты устремлялись из обыденности, тусклой и грубой, к мечте, сладостной и прекрасной, грезили об иных странах, где к воплощениям стремятся утопии. Но едва лишь устранялось все неясное, и перед грезящими неясными очертаниями вставала новая жизнь, как только думалось, что достигнута вершина счастья, и уже идти выше нельзя — некуда и незачем, чудесный край окутывался в облак дымный, покрывался серой пеленой. Когда же пелена развеивалась, оказывалось, что в первом саду мерцает неживой свет неживой луны, бесшумно скользят ничего не желающие неживые люди. И становилось понятно, что нет чуда и никто не победил смерть. А есть лишь Разум человечества, вечно ведущий его вперед к незакатному свету Истины. Только верховный разум, который уводит от бытия в эфирные области чистой мысли, противополагая как обыденности нашего мира, так и действительности инобытия то, что «ни здесь, ни там, нигде, никогда»1.
Один из наиболее наглядных образцов превращения подобного рода представлен в текстах В. Брюсова, где практически идеальный мир постигаемой истины располагается в точке, за которой — лишь небытие, мрак, пустота. Так, в «Замкнутых», с одной стороны, утверждается возможность безопасного, устойчивого бытия, надежно огражденного от невзгод и опасностей: Я год провел в старинном и суровом, Безвестном городе. От мира оградясь...2 Новое пространство, избавленное от каких-либо перипетий, лишенное резких контрастов, в том числе световых и звуковых колебаний, -Весь Город был овеян тайной лет. Он был угрюм и дряхл, но горд и строен. На узких улицах дрожал ослабший свет, И каждый резкий звук казался там утроен3, — оказывается как нельзя более благоприятным для совершенствования онтологических и гносеологических способностей. Ведь здесь имеется возможность активного, творческого воздействия на замкнутую реальность, в процессе которого вспоминаются забытые «чертежи», а вера в себя становится более необходимой, нежели вера в бездонное и бесконечное:
Из серых камней выведены строго, Являли церкви мощь свободных сил.
1 Сологуб 1991; Белый 1994, 384.
2 Брюсов 1989, 103.
3 Брюсов 1989, 104.
В них дух столетий смело воплотил И веру в гений свой, и веру в бога4.
К подлинности теперь приближает не забвение всего бытийного, а постоянное воспоминание, обеспечивающее непрерывность и преемственность существования:
Передавался труд к потомкам от отца, Но каждый камень, взвешен и размерен, Ложился в свой черед по замыслу творца5.
Самодостаточное единство, раскрывшееся в результате работы строгой мысли и не нуждающееся для своего существования в какой-либо поддержке извне, представляет собой достойную альтернативу «черным пропастям»: И линий общий строй был строг и верен, И каждый малый свод продуман до конца. В стремленьи ввысь, величественно смелом, Вершилось здание свободным острием, И было конченым, и было целым, Спокойно замкнутым в себе самом.
В четко организованном, отделенном от безграничных темных пространств мире имеется также и возможность, совершенствуясь, приобщаться к достижениям человеческой мысли прошедших эпох:
В музеях запертых, в торжественном покое, Хранились бережно останки старины: Одежды, утвари, оружие былое, Трофеи победительной войны -То кормы лодок дерзких мореходов, То кубки с обликом суровых лиц, Знамена покорявшихся народов Да клювы неизвестных птиц.
Однако нельзя не заметить, что не только вещи из прошлого, но и вообще все бытийное воспринимается в Городе исключительно в качестве отжившего музейного экспоната. Наиболее же актуальными оказываются пустота и тишина: И все в себе былую жизнь таило, Иных столетий пламенную дрожь. Как в ветер верило истлевшее ветрило! Как жаждал мощных рук еще сверкавший нож!.. А все кругом пустынно-тихо было.
Поскольку «ветрило истлело», а ветра нет, как нет и тех рук, которые могли бы прикоснуться к ножу, жаждущему действия, то и в размышления обитателя Города закрадывается ужасное сомнение: что, если его мир не живет, а гибнет, что, если он уже погиб, и тишина, повисшая над миром, — это Тишина мертвых болот, и блуждающий по ним путник столь же близок к падению, как и искатели, спускавшиеся по ненадежным ступеням:
И страшная мечта меня в те дни томила: Что, если Город мой — предвестие веков?
4 Брюсов 1989, 105.
5 Брюсов 1989, 105.
Что, если Пошлость — роковая сила,
И создан человек для рабства и оков?
Что, если Город мой — прообраз, первый, малый,
Того, что некогда жизнь явит в полноте,
Что, если мир, унылый и усталый,
Стоит, как странник запоздалый,
К трясине подойдя, на роковой черте?
А за «роковой чертой» уже поднимается страшный результат рационалистического поиска:
И, как кошмарный сон, виденьем беспощадным, Чудовищем размеренно-громадным, С стеклянным черепом, покрывшим шар земной, Грядущий Город-дом являлся предо мной. Приют земных племен, размеченный по числам, Обязан жизнию (машина из машин!) Колесам, блокам, коромыслам, Предвидел я тебя, земли последний сын!
Логически выверенный плод новой мечты оказывается едва ли не более враждебным по отношению к своим обладателям, чем тьма, подстерегавшая их на пути самоотречения. Механизированный монстр является также и пределом всех возможных устремлений (Город — последнее, что может быть сотворено на земле). И в этом своем свойстве он сближается со своей противоположностью — бездной мистиков. Ведь пустота (ранее только обозначившаяся при описании замкнутого пространства) теперь характеризуется как пустота последняя, весьма схожая с последней природой Эриугены — концом творения и бытия как такового: Предчувствовал я жизнь замкнутых поколений, Их думы, сжатые познаньем, их мечты, Мечтам былых веков подвластные, как тени, Весь ужас переставшей пустоты!
Наметившееся сходство станет еще более очевидным, если ние на развернутое описание «переставшей пустоты», данное о тех «счастливых», которыми должны ощущать себя постигшие тые»:
Единый Город скроет шар земной, Как в чешую, в сверкающие стекла, Чтоб вечно жить ласкательной весной, Чтоб листьев зелень осенью не блекла;
Чтоб не было рассветов и ночей, Но чистый свет, без облаков, без тени; Чтоб не был мир ни твой, ни мой, ничей, Но общий дар идущих поколений.
Может показаться, что прозвучавшее в «Замкнутых» пророчество о появлении города-монстра, стеклянного чудища, не сбывается. И обретаемый героями Брюсова сверкающий светом и чистотой мир является подлинным воплощением мечты о красоте, гармонии, истине. Однако «Дар», о котором здесь сообщается,
обратить внимав стихотворении истину «замкну-
на самом деле является очень сомнительным, так как в словах о «ничейности» мира подчеркивается не столько отсутствие у мира «хозяина», сколько перспектива отсутствия мира вообще — мечта о том, чтобы последнего попросту не было. Участь «поколений», принимающих такой подарок, является предопределенной еще и потому, что (как и его прообраз из «Замкнутых») инобытие, в котором, «нет ни дней, ни смены времен», где «ничто не приходит и не уходит», поскольку идти некуда и незачем, ибо здесь все уже достигнуто и постигнуто — Разоблаченных тайн святой родник Их упоит в бессонной жажде знанья, И Красоты осуществленный лик Насытит их предельные желанья... — это уже «почти ничто»6.
Тема совершенного мира будущего — мира, в котором достигается предельная точка на пути познания и творения, будет позже реализована в романе Е. Замятина «Мы». Уже внешние атрибуты созданного здесь оригинального художественного бытия указывают на родственную природу замятинского Единого Государства и брюсовских «замкнутых» и «счастливых» миров. Проведем лишь несколько наиболее очевидных параллелей.
Возникший у Брюсова образ Единого Города, где счастливое человечество, надежно защищенное крепкими стенами и стеклянным куполом от холода, печалей и вообще всех невзгод, наслаждается вечно чистым, немеркнущим светом и неблекнущей зеленью, по сути дела, предвосхищает появление замятинского стеклянного города, огражденного Зеленой Стеной. Обитатели этого «стеклянного рая» — 0,2 процента избранных, переживших Великую Двухсотлетнюю Войну и составляющих теперь все население земного шара — «вкушают блаженство» среди своих прозрачных, словно сотканных из сверкающего воздуха, стен под ничем не омраченными стеклянно-прозрачными небесами: «Синее, не испорченное ни единым облаком (до чего были дики вкусы у древних, если их поэтов могли вдохновлять эти нелепые, безалаберные, глупотолкущиеся кучи пара). Я люблю — уверен, не ошибусь, если скажу: мы любим только такое вот, стерильное, безукоризненное небо. В такие дни весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зеленая Стена, как и все наши постройки»7.
Одной из основных характеристик брюсовского Города-дома является «замкнутость» — отделенность этой специфической реальности от прочих областей художественной вселенной. Тем же качеством отличается и Единое Государство, граждане которого, уже несколько столетий не бывавшие за Стеной, являются в той же степени замкнутыми от неразумного, дикого мира деревьев, птиц, животных: «Но, к счастью, между мной и диким зеленым океаном — стекло Стены. О великая, божественно ограничивающая мудрость стен, преград! Это, может быть, величайшее из всех изобретений. Человек перестал быть диким животным только тогда, когда он построил первую стену. Человек перестал быть диким человеком только тогда, когда мы построили Зеленую Стену, когда мы этой Стеной изолировали свой машинный, совершенный мир...»8
6 Августин 2005, 6755.
7 Замятин 1989, 308.
8 Замятин 1989, 368.
Как следует из приведенного фрагмента, базовым принципом существования сотворенного Замятиным художественного бытия, наряду с его изолированностью, является механистичность («машинность»), которой, собственно говоря, и определяется совершенство стеклянного полиса. Последнее свойство также отсылает нас к построениям Брюсова. Ведь замкнутый, счастливый мир его Единого Города — это «машина из машин», геометрическое пространство блоков и колес, исключающее какое-либо проявление чувств, не вписывающихся в «разумное» мироустройство. Существование замятинского поколения «счастливых» нумеров, ощущающих себя частью «миллиононогого Левиафана» — единого, могучего организма, уподобляется ходу великой миллионоклеточной «Машины»: «Но Часовая Скрижаль каждого из нас наяву превращает в стального шестиколесного героя великой поэмы. Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуту мы, миллионы, встаем как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу — единомиллионно кончаем. И, сливаясь в единое, миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду......И я опять увидел, будто только вот сейчас первый раз в жизни, увидел все:
непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг»9.
Достигнутая же в мире Единого Государства «квадратная» гармония, противопоставляемая нелепой какофонии жизни прошлого — «оглушительно пестрой толчее людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц...», а также всем мечтам, туманам и грезам, воспевавшимся художниками прошлого, позволяет обозначить еще одну параллель с текстами поэта-предшественника.
Брюсовский последний приют человечества, строго «размеченный по числам», является воплощением подлинной, уже состоявшейся («осуществленной») красоты. Как свидетельствует же одна из записей главного героя замятинского романа нумера Д-503, в Едином Государстве мыслим только один род красоты — красота цифр, формул, уравнений и возможен лишь один путь к совершенству — путь математических вычислений. Ибо «...таблица умножения мудрее, абсолют-нее древнего Бога: она никогда не ошибается... И нет счастливее цифр, живущих по стройным вечным законам таблицы умножения. Ни колебаний, ни заблуждений. Истина — одна, и истинный путь — один...»10
При этом рассуждения двух художников об идеале подводят нас к следующему, более глубинному уровню родства, связывающего их творения. Ведь в обоих случаях обретаемое совершенное бытие при ближайшем рассмотрении оказывается фактически своей противоположностью. В текстах Брюсова мир воплотившейся Красоты — это мир осуществившихся желаний (утоленной «жажды знанья» и разоблаченных «тайн»), мир без мечты, без движения, без развития. Автор характеризует его как мир «переставший», остановившийся. Перед читателем замятинского романа разворачивается мир математически рассчитанной истины, не нуждающийся в мечтах и желаниях (поскольку абсолютно счастливым людям желать уже нечего): «Ведь желания — мучительны, не так ли? И ясно: счастье —
9 Замятин 1989, 310.
10 Замятин 1989, 351.
когда нет уже никаких желаний, нет ни одного»11. И в каждом из названных случаев отсутствие желаний находится в прямой связи с такой особенностью творимых реальностей, как замедление всех протекающих в них процессов. Ведь если, как убежден Д-503, мы уже практически «достигли высочайших, возможных для человека вершин», и предельные желания уже почти исполнены, то всякое движение становится излишним12. А это означает, что замедление, а затем и полная неподвижность становятся основными отличительными признаками совершенного, разумного бытия: «Ведь ясно: вся человеческая история, сколько мы ее знаем, это история перехода от кочевых форм ко все более оседлым. Разве не следует отсюда, что наиболее оседлая форма жизни (наша) есть вместе с тем и наиболее совершенная (наша). Если люди метались по земле из конца в конец, так это только во времена доисторические, когда были нации, войны, торговли, открытия разных америк. Но зачем, кому это теперь нужно?»13
Наиболее совершенной формой жизни здесь становится форма наименее подвижная; отсутствие движения оказывается превыше его наличия; отсутствие изменений — превыше развития, поскольку в мире, погружающемся в состояние энтропии, никакие открытия уже не требуются. И если в «счастливом» бытии Брюсова все «предельные желания» уже насыщены, то и замятинское замкнутое бытие чрезвычайно близко к своему пределу: «...даже у нас процесс отвердения, кристаллизации жизни еще не закончился, до идеала еще несколько ступеней. Идеал (это ясно) там, где уже ничего не случается...»14. И, как свидетельствуют следующие записи Д-503, оставшиеся до полного воплощения идеала ступени будут преодолены в самом ближайшем будущем. А дальше — «Ничего нет дальше! Точка. Во всей Вселенной — равномерно, повсюду разлито...» Последняя фраза остается незаконченной, но мы вполне можем быть уверены в том, что вскоре и в пространстве Единого Государства, и во всей вселенной разольется не что иное, как сияние не-бытия. Ведь определение, данное Замятиным той вершине, на которую взошли счастливые нумера, не оставляет сомнений: «Человеческая история идет вверх кругами — как аэро. Круги разные — золотые, кровавые, но они все одинаково разделены на 360 градусов. И вот от нуля — вперед: 10, 20, 200, 360 градусов — опять нуль. Да, мы вернулись к нулю — да. Но для моего математически мыслящего ума ясно: нуль — совсем другой, новый. Мы пошли от нуля вправо — мы вернулись к нулю слева и потому: вместо плюса нуль — у нас минус нуль...»15
Представленная здесь своеобразная циклическая концепция мирового развития, в соответствии с которой человечество, преодолев последний круг своей истории, в последний раз возвращается к исходной точке мирового процесса, заставляет вспомнить и об особенностях мандельштамовского возвращения к первооснове. Ведь если в стихах «Тшйа» путь к истоку бытия приводит ищущих в чад небытия, то есть к результату, обратному ожидаемому, то и новый «нуль», становящийся итогом эволюции замятинской разумной вселенной, — это про-
11 Замятин 1989, 427.
12 Замятин 1989, 430.
13 Замятин 1989, 313.
14 Замятин 1989, 322.
15 Замятин 1989, 384.
тивоположность того нуля, который являлся точкой отсчета в бытийной системе координат: «Этот Нуль мне видится каким-то молчаливым, громадным, узким, острым, как нож, утесом. В свирепой, косматой темноте, затаив дыхание, мы отчалили от черной ночной стороны Нулевого Утеса. Века — мы, Колумбы, плыли, плыли, мы обогнули всю землю кругом, и, наконец, ура! Салют — и все на мачты: перед нами — другой, дотоле не ведомый бок Нулевого Утеса, озаренный полярным сиянием Единого Государства...»16 Другой бок Нулевого Утеса — другой, отрицательный нуль — в замятинском тексте представляет собой, по существу, «другое» бытия, противоположное природе последнего. Достигнутый колумбами Единого Государства «минус Нуль», фактически, равен Ничто. И если древние, «дикие» путешественники «предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное, хоть игрушечное небо, чем синее ничто», то близкие к идеалу нумера являются достаточно взрослыми для того, чтобы открыто взглянуть на источник сияния, озаряющего открывшееся им новое пространство: «Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там — дальше, выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик — Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто»17.
Таким образом, художественная вселенная, сотворенная художником, на первый взгляд, далеким от опытов с безднами и мраком, и полностью подчиненная культу осмысленности любого действия, практически в той же мере, что и брю-совский Единый город, является бытием, стремительно трансформирующимся в не-бытие. Здесь полностью подтверждаются самые страшные предчувствия Брюсова: кошмарные сны, о которых поэт пишет в своих «Замкнутых», оборачиваются реальностью, а земное бытие оказывается лишь страшным сном пробуждающегося разума.
ЛИТЕРАТУРА
Белый А. 1994: Символизм как миропонимание. М.
Брюсов В. 1989: Стихотворения. Поэмы. М.
Замятин Е. 1989: Избранное. М.
Сологуб Ф. 1991: Творимая легенда. М.
WORLD IMAGE IN RUSSIAN LITERATURE OF THE 1900-1929s (V. BRYUSOV, YE. ZAMYATIN)
V. S. Sevastyanova
The article reveals specific world image building in Russian literature of the 1900-1920s. The works of V. Bryusov and Ye. Zamyatin help the author to trace world image evolution and determine correlation between being and non-being that are key issues for Russian modernistic literature.
Key words: Russian literature, modernism, world image building, being, non-being, artistic universe.
16 Замятин 1989, 384.
17 Замятин 1989, 346.
