CC BY
88© В.С. Воронин, 2007
ПРИНЦИПЫ ТРИАЛЕКТИКИ И НЕКЛАССИЧЕСКАЯ ЛОГИКА
В ТВОРЧЕСТВЕ Е. ЗАМЯТИНА
В. С. Воронин
Триалектика - новая парадигма мировоззрения, идущая на смену диалектике, окончательно сложившейся еще в XIX веке, и переводящая в высокий философский регистр расхожее мнение, что истина лежит посередине между двумя противоположными ответами. «Человек есть то единое третье бытие», синтезирующее в себе «постижение Истины вечного бытия и творение утилитарного бытия»1. Триалектика представляет собой модель мира, имеющую в своей основе не двоичную, а троичную логику, допускающую три значения истинности: истину, ложь и неопределенность.
Между линиями Демокрита и Платона в философии триалектика пытается провести забытую третью линию Парменида, согласно которой и мысль, и предмет мысли тождественны. Заслуга восстановления этой третьей линии в философии конца ХХ века принадлежит П.Я. Сергиенко. В художественном мире отождествление мысли его творца с этой «второй реальностью» имеет вполне определенный смысл. Даром «малого творения» наделяются и герои художественных полотен.
В наибольшей степени это взаимодействие противоположных начал обнаруживает себя в жанрах, посвященных преобразованию мира в соответствии с тем или иным образцом, в жанрах утопии и антиутопии. Однако давно было замечено, что реализация интеллектуального идеала в действительности дает тем больший отрицательный результат, чем более полного соответствия системы идей и реальности пытаются добиться. Один из исторических примеров все еще перед нашими глазами. Перестройка, расширение области социализма с «человеческим лицом» оказались выходом в другую политическую систему. Утопия как литературный жанр и как социальная теория говорит о желательности, благодетельности и возможности образцовой реконструкции, тогда как антиутопия, сомнева-
ясь в осуществимости социальных грез, начисто отказывает им в первых двух признаках. Взаимодействие отраженной реальности и человеческих планов преобразования ее именно в этих жанрах идет с наибольшей активностью. Поэтому вопрос о первичности сознания или бытия решается в них именно в триалектичес-ком плане, на первое место выходит взаимодействие противопоставленных категорий, расщепляющее индивида. Роман Е. Замятина «Мы» написан от первого лица, и он сразу же -формой повествования и названием дает нам противопоставление внешнего и внутреннего мира героя. Рукопись математика Д-503, по словам исследователя, проявляется «как подсознание героя» и общества, «в котором живет герой»2, добавим, проявляется она и как своеобразная история душевной болезни героя и общества. Мы видим социальное прошлое, забежавшее в технически развитый век. Кроме того, подсознание и сознание взаимодействуют таким образом, что расширение одного ведет к сужению другого, а глубинное расширение подсознания временно приводит героя к прозрению истинной реальности и открытию мира, неподвластного правилам Единого Государства. А это и есть триалектический образ мира и движения, сменивший в конце ХХ века знаменитую гегелевскую спираль.
В диалектике борьбы противоположностей торжествует обычно какая-то одна компонента. В триалектике главенствует это среднее промежуточное начало, сохраняющее жизнь даже в самой смерти, свет в самой тьме. В развертывании художественных миров сколько-нибудь сложных произведений мы никогда не видим ни круга, ни спирали, зато постоянно наблюдаем перекручивание сфер духовного и материального, расширения одного из них за счет сжатия другого. Характерно в этом отношении загадочное признание Даниила Андреева о том, что его трансфизический мир явился
к нему в условиях тюрьмы: «Именно в тюрьме, с ее изоляцией от внешнего мира, с ее неограниченным досугом, с ее полутора тысячами ночей, проведенных мною в бодрствовании, лежа на койке, среди спящих товарищей -именно в тюрьме начался для меня новый этап метаисторического и трансфизического позна-ния»3. Если диалектическое борение знает только быть или не быть, часто завершающееся катастрофой для обоих противоборствующих начал, то триалектика знает как бы соединение смерти и бессмертия, бытия и небытия. Пушкин подытожил это единство с классической ясностью: «И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть / И равнодушная природа / Красою вечною сиять»4.
Недаром говорит замятинский старец Памва из рассказа «Как был исцелен инок Еразм», что в недрах человеческой души «чем глубже, тем ближе к обителям божественным, но и к вратам преисподней»5. Как видим, движение в глубь оказывается движением именно в том направлении, где крайности очень близко подходят друг к другу. Духовное и плотское в рассказе свинчивается в тугой неразрывный узел. Здесь мысли и помыслы героев воплощаются в реальность, причем позитив внешней реальности может переходить в негатив, явленный из внутреннего мира дум и страстей.
Вот отрок Еразм читает священную книгу «мудрейшего среди смертных и пророка пред господом», а иноки и юные и зрелые, и старцы впали в мысленную похоть и узрели, что «клубы тучные свисали в виде женских персей, с обращенными вниз остриями сосцов». Отрок пребывает в средоскрестии двух пространств сужающегося земного святого пространства и расширяющегося небесного и бесовского. По жаркой молитве иконописца Ераз-ма к нему является Мария Египетская с тем, чтобы познал он ее тело и тем самым освободил монастырскую братию от огня любостра-стия, источником которого он стал невольно. И проведав про это, блаженный старец Памва находится в состоянии неопределенности, «ибо не имел старец твердой веры, что от бога было видение это Еразму, а не от беса» (с. 532-536).
Причем наибольшее расширение пространства святости связано как раз с самым сильным искушением и наступлением бесов на обитель иноков. В дни познания последней
тайны «пламень источался от солнца; от суши великой вдали, за озером, горели травы и леса. И как бы вместе с травами изгорал не сгорая Еразм <...>». «Гореть не сгорая» - это как раз характеристика ультрапарадоксального состояния человеческой личности, грозящего разрешиться ее гибелью, но этого не происходит. Преподобный Памва, явившись в обитель, застает в ней неслыханное плотское буйство, над нею «тучи веселящихся и скачущих и плещущих крыльями бесов». Здесь бы Памве и вмешаться, но он действует как бы в интересах греха. По его молитве Мария Египетская посвящает юношу в последнюю тайну. Это должно бы повергнуть монастырский двор в неистовство совокупления, но воцаряется общее успокоение, облако святости и блага охватывает весь мир. И старец приходит к выводу о циклическом чередовании греха и святости, «ибо ничто в мире не творится без изволения творца, даже и грех, и все ко благу» (с. 537-540).
Таким образом, святость и грех образуют вместе сцепленную пару противоположностей, и аннигиляции их не происходит. Если обозначить святость через А, а грех через 1 А (не-А), то их взаимодействие может быть описано в логической системе Лукасевича, где ложь, неопределенность и истина обозначены числами 0, 1/2, 1. Правило отрицания в этой системе таково, что отрицание неопределенности есть снова неопределенность.
В логической системе Лукасевича в одном из трех случаев допускается, что А и не-А сосуществуют, не аннигилируя друг друга. Умножение в логике Лукасевича определяется как минимум значений истинности умножаемых суждений. Это можно пояснить следующей таблицей истинности:
А 1 А А и1 А
0 1 0
1/2 1/2 1/2
1 0 0
В среднем неопределенном случае максимум и минимум совпадают. У логиков есть основания сомневаться в том, что содержательная интерпретация произведения неопределенностей дает основания полагать, что это произведение вновь составит неопределенность. Как пишет Ю.В. Ивлев, «нам пред-
ставляется, что здесь и в аналогичных случаях Я. Лукасевич совершил содержательную ошибку»6. Однако в художественном мире умножение неопределенностей, если речь идет о сколько-нибудь сложном произведении - необходимый закон. А прояснение этих неопределенностей, если и происходит, то ближе к финалу.
Сосуществование противоположностей, расщепление уровня истинности постоянно происходит в замятинском художественном мире. В данном случае, начиная с названия («О святом грехе Зеницы-девы слово похвальное») и зачина, где истинность тела и души расходятся («мучительному греху свое тело предавши, тем душу спасла есть») (с. 528), продолжая сюжетно-композиционными особенностями и идейной проблематикой и заканчивая стилем построения предложений, автор стремится донести до читателя ощущение таинственности и непредсказуемости мира. Сладка вода студенца, но одновременно обильна «множеством змий, и ехидн, и скар-пий», утолив жажду, дева «с водой испила змею малу», которая стала расти в ее чреве. Возникает своего рода бесовская пародия на непорочное зачатие. Дева оказывается между жизнью и смертью. Сама же болезнь, как и во многих сказках, подана как неопределенность, как нечто неизвестное, перед которым бессильны кудесники многих земель. И только славный муж Улфил «сотворил знамение неведомое» (происходит как бы умножение неопределенностей, ведь даже не говорится, что Улфил действует от имени христианского бога), и змея «выползла из чрева Зеницы и, полежав немного, вид приняла сажди и пепла» (с. 528). Поэтому первый цикл заражения, болезни и исцеления завершился истинным положением вещей и явлений, что автор не прочь подчеркнуть еще раз: «Зеница же не токмо телом, но и душой исцелилась, познавши после того чуда веру истинную» (с. 528).
Но это первый внутренний круг спасения. Наступает грозный Ерман-царь, и во имя спасения своих соплеменниц Зеница телесно предается предводителю чужеземцев. И здесь обнаруживается та же закономерность. Наибольшее наступление врагов, желание Ермана властвовать не только над телом Зеницы-девы, но и ее душой приводят к обратному результату. Дева, брошенная в студенец, остается не-
вредимой, а вода из студенца выплескивает гадов, что «уязвлять начали <...> воинов готских» (с. 530). Святое и грешное пространство в цикле замятинских чудес образуют пару, расширяющуюся и сужающуюся одновременно. Зло обращается против зла, и эта его рассогласованность позволяет выжить и победить добру.
В краю белых ночей, где сходятся день и ночь, суждено северянину Федору Волкову повстречать русскую девушку, в шутку позвавшую его к себе, в Африку. И то, что приезжие господа и девушка поселились в квартире Пимена, «двоеданского начетчика племяша», крайне знаменательно: иллюзия и реальность с двух сторон будут подъедать здоровье помора пока не сбелосветят со свету. Веселая девушка запоет песню, наполняющую сердце неведомой грустью, а женится Федор на старшей дочери Пимена, «человека уедливого», у которого «собаки не жили», мастер он был их отчитывать за съеденный хлеб. Сон и явь, мечта и обыденность образуют здесь нерасторжимую пару: «Не то во сне снилось Федору Волкову, не то впрямь это было: будто опять пела девушка ихняя, а он будто бы встал, оделся и по улице пошел: поглядеть, где же это она поет-то ночью?» Автор многократно умножает двойственность происходящего: «И опять не то сон, не то явь, а только будто бы окно - темное, она - белая в окне-то <...> (с. 243).
Реальная Яуста (само имя ее обыденный мир «я - у ста»), так же, как и девушка мечты, возникающая из окна избы Пимена, бессильна заменить наваждение, утолить непомерную силу нежности и любви героя. И тогда «стал ночами пропадать Федор Волков. А ночи страшные, зрячие: помер человек - а глаза открыты, глядят и все видят, чего живым видеть нелеть» (с. 245). Таким образом, главный персонаж одновременно и живой, и мертвый. Умирает он для реального мира. Не случайно во второй части рассказа Яуста уже не упоминается. Любой ценой герой думает добраться до Африки, потому и идет в гарпунщики, поскольку за двух убитых китов можно заработать столько денег, сколько хватит, чтобы добраться до Африки, что нужна Федору не сама по себе, а как страна обитания его девушки. Финал повествования трагичен. Противоположности вроде бы взаимно уничтожились, а гарпун-
щик, попавший и не попавший во второго кита (он попал в хвост, и кит ускользнул), умирает от сердечного приступа. Но очарование сказки таково, что автор с непреклонной уверенностью заявляет: «Есть Африка. Федор Волков доехал» (с. 250).
В замятинском романе кардинальное расширение пространства, доступного герою, связано с интимным общением консерватора математика Д-503 и мятежницы 1-330: «Я совершенно ясно чувствую, как тают, тают ограничивающие меня в пространстве шлифованные грани - я исчезаю, растворяюсь в ее коленях, в ней, я становлюсь все меньше - и одновременно все шире, все больше, все необъятней. Потому что она - это не она, а Вселенная» (с. 622). Разумеется, никакая двоичная логика здесь не срабатывает, нужно перейти, по крайней мере, к трехзначной логической системе, допускающей момент неопределенности.
Поставим себе вопрос, какая картинка развертывания художественного мира здесь подойдет? Круговая модель Платона, прямолинейная модель роста Кондорсе, диалектическая спираль Гегеля? Наиболее подходящей оказывается триалектическая модель развертывания мира, торсион, восьмиобразная спираль, динамика которой задает единство сжатия и растяжения мира.
В самом деле, находясь в нижней точке, близко к касанию окружностей, свидетель видит сужение мира, коллапс его, движение, пространство и время бежит на него и сходится к точке. Наблюдатель из верхней точки увидит расширяющийся, убегающий во все стороны мир. И только исследователь, находящийся в средоскрестии, может держать в объективе своего взгляда и сужающуюся и расширяющуюся вселенную.
Художественный мир «Знамения» открывается соприкосновением двух кругов внешнего и отраженного мира: «Озеро - глубокое, голубое. И у самой воды, на мху изумрудном -белый кипенный город, зубцы и башни и золо-
тые кресты, а в воде опрокинулся другой, сказочный городок, бело-золотой на изумрудном подносе: Ларивонова пустынь» (с. 251). Кажется, что речь идет лишь об отражении. Но Замятин свое повествование строит так, что его художественный мир развертывается не только в плоскости, но и по вертикали, так, как будто именно в глубине, на дне озера и располагается Ларивонова пустынь. Монахи отделены от мира не озером, а «зеленой глубью». Когда же в монастырь приходит брат Сели-верст с опаленным ликом, то его вхождение описано как падение на дно: «Звякнули чугунные ворота, разверзлась перед Селиверстом зеленая глубь: как упал камень - от края до края побежали круги» (с. 251). Его жизнь в монастыре так же выдержана в переплетении двух планов сужающегося и расширяющегося пространства. Обитает он в подвальной келье, где некогда юрод Симеон, прозванный Похабным, обрек себя «на съедение крысам», а с другой стороны, глазами он живет в глазах иконы Божьей матери по имени Ширьшая Небес. И вот именно с этой иконой и совершит пришелец с опаленным ликом свой подвиг: остановит огонь у старенькой церкви. И закончит свои дни этот инок тоже в переплетении сужающегося и расширяющегося пространства. С одной стороны, он случайно попал «на симеоновы железа» и не смог вынуть руку, потому что предельно устал и был обречен повторить судьбу Симеона. С другой стороны, по его собственному ощущению, рука его была в «бог знает какой дали, и громадная, чудище: невероятно шевельнуть ею». В этой художественной вселенной писатель дает и две точки зрения: «Почуял Селиверст: весь он - такой же, громадный, наполняющий вселенную. И в то же время - муравьинокрошечный: видел себя все из той же дали, как сквозь перевернутую не тем концом подзорную трубу - себя в крошечное окошко, а в окошке - закрещенная решеткой крошечная заря». Однако герой пребывает в точке соприкосновения плотского и духовного пространства: «Тут же, рядом, увидел другого себя и другую зарю. Вырезанные узоры балконной решетки на розовом, между решеткой и зарей - черные клобуки сосен, а рядом на ковре - она, та самая, единственная» (с. 258). И можно подумать, что герой воспылал к Бо-
жьей матери земной плотской любовью. За что и наказан сияющим над ним «пустым и страшным» небом. И точно так же переплетаются молва и слухи после его смерти. Говорят, что видели высокого монаха, ушедшего в озеро, а «в братии же шел слух: нашли в симеоновой башне загрызенное крысами тело» (с. 259).
В плане освоения внешнего мира правоверные жители Единого Государства собираются подчинить межпланетное пространство своему диктату, как раз в то время, когда мятежники собираются использовать этот же интеграл для сокрушения мощи власти в этом городе-государстве. Снова перед нами сужение и расширение, сцепленные теперь на космическом корабле. Любопытно, что на последних страницах романа в стремительно сужающемся катастрофическом мире жителей Единого Государства заходит речь о конечности вселенной, которую только что доказал сосед героя. Сейчас же оказывается, что радиус вселенной еще не определен, и беспокойный Д-503 спрашивает, а что находится дальше, там, где кончается «конечная вселенная» (с. 679). Ответить сосед не успевает, их берут, привязывают к столам и вырезают фантазию. Но знаменательно, что так близки в художественном пространстве оказываются моменты его наибольшего сжатия и расширения.
Вышеприведенная космологическая модель, предложенная П.Я. Сергиенко 7 в конце 80-х годов ХХ века, имеет непосредственное отношение к динамическому развертыванию художественной вселенной. Персонажи могут и должны занимать самые различные положения и давать разнообразные оценки, но автор должен видеть общую структуру своего мироздания. Глубинный слой мотивной структуры сюжета, намеченный О.М. Фрейденберг и данный ею как «образ круговорота жизни -смерти - жизни»8 на самом деле должен содержать не один круг, а два соприкасающихся круга. И тогда наглядным станет, например, одновременное расширение и сужение мира, представленное во многих произведениях художественной литературы, в частности в «Смерти Ивана Ильича», где герой переживает свое духовное рождение именно в тот момент, когда во внешнем мире фиксируют его смерть.
Своеобразную фарсовую параллель к этому финалу дает Замятин в своем «Электричестве», где слесарь Гамалей, страдая от ревматизма, решился на последнее средство. Обмотавшись медным проводом, он другой его конец накинул «на самый на трамвайный провод». После такого самоубийственного лечения его «скрючило в три погибели» и сбило с ног. Эта скрюченность подчеркивает множественность смертей и, следовательно, множественность рождений в воображаемом мире. И бывший больной ощущает себя воскресшим. В ответ на вопрос доктора: «Как чувствуете?» Гамалей, перед тем как отдать Богу душу, отвечает: «Ничего <...> не чувствую. Вылечился, слава тебе, господи» (с. 524). Герой как бы уже влетел в другую вселенную без болей и болезней, в то время как в посюстороннем мире его бытие завершилось. Состояние неопределенности между жизнью и смертью здесь некоторое время поддерживается, убиваемый герой пляшет, скрючивается, приведенный доктором в чувство почти воскрешает, но окончательный результат отрицания неопределенности иной - это ложное положение вещей и смерть героя.
Поэтому в смысле физической жизнедеятельности здесь имеется такое правило отрицания (А - жизнь, 1 А - смерть) и совместного существования противоположностей:
А 1 А А и1 А
0 1 0
1/2 0 0
1 0 0
Обозначив через А - жизнь, через 1 А -смерть, знаками: з и л, соответственно, логическое следование и умножение в троичной логической системе, получаем формальное выражение для эксперимента слесаря: (А з 1 А) л (1 А з А).
Отрицание в приведенной выше таблице соответствует троичной логике Гейтинга, в которой цикл взаимопереходов противоположностей ложен. Говоря формальным языком: (А з
1 А) л (1 А з А) = 0. Цикла не будет, герой не возродится никогда. Однако в плане мыслительной деятельности самого слесаря дано несколько иное правило отрицания неопределенности. Неопределенность отрицается так,
что снова возникает неопределенность, то есть живой, убитый бессознательно, использует логическую систему Лукасевича, где вышеуказанный цикл возможен. Замятин здесь затрагивает факт, хорошо известный психологам и философам: факт собственной смерти лежит вне сознания человека. В рассказе же «Африка» наивная мечта героя затрагивает самого автора, и он соглашается с предпринятым Федором Волковым отрицанием обыденности.
И пробный пуск ракетного двигателя на замятинском «Интеграле» вписывается в эту двойственную структуру. Погибло «с десяток зазевавшихся нумеров», от которых «ровно ничего не осталось, кроме каких-то крошек и сажи». Их исчезновение как бы скомпенсировано общей массой правоверных жителей Единого Государства, факт их гибели должен быть выброшен из памяти повествователя, потому что «десять нумеров - это едва ли сто миллионная часть массы Единого Государства» (с. 608). Утилитаризм здесь теснит духовное бытие личности и общества, спасаемых с его помощью от сознания вины и ответственности.
Само русское слово «образ» в некотором смысле триалектично. Это «оба» и «раз» -круги противоположностей и точка их соприкосновения, единство кругового и прямолинейного движения.
В замятинском романе осуществлена своего рода квадратура круга. Об этом читает главный герой как раз накануне испытания «Интеграла» в письме разочаровавшейся в любви 0-90. Это одновременно выключение личного времени и в то же время его ускорение, а также осуществление небывалого преобразования: «<...> без вас у меня не будет ни одного дня, ни одного утра, ни одной весны... “<...> За эти дни и ночи я прожила десять или, может быть, двадцать лет. И будто комната у меня не четырехугольная, а круглая, и без конца - кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей”» (с. 607). Перед нами круг, просвечивающийся через четырехугольник, Странная сцепленность малых и больших промежутков времени, ограниченность и бесконечность пространства, пустота времени и его небывало быстрое течение, что характеризует катастрофическую ситуацию человека, потерявшего последние скрепы бытия. Но триалектичес-кое достижение автора романа состоит в том, что
его герои прозревают истинную структуру мира. Как утверждал еще П. Успенский, «мы можем не предположительно, но совершенно утвердительно заявить, что мир физических явлений представляет собой как бы разрез другого мира, который существует и события которого происходят здесь же, но невидимо для нас»9.
Математик Д-503 не только теряет свое цифроощущение, но и переживает забвение основных правил классической логики. Теперь он видит себя в зеркале «ясно, отчетливо, сознательно» как кого-то «его», видит из «там», что «одновременно и здесь, и бесконечно далеко» (с. 582). Это невозможно в сфере его профессиональных занятий, но помыслить это, конечно, можно. Набор же признаков видения: ясность, отчетливость, сознательность - призван исключить предположение о том, что это ему кажется. Поэтому математик здесь настаивает на принципе Парменида, на тождестве мысли и предмета мысли. Для него также оказывается психологически реальным равенство двадцати минут двумстам тысячам таким же отрезкам времени. Абсурд типа противоречия пространственного и временного вида взаимодействует здесь с раздвоением объекта. Противоречивое «там», совмещающее в себе и бесконечную даль, и нулевое расстояние от персонажа, несомненно, коррелирует с небом, определенным математиком в романе, как место пребывания Бога и как место отсутствия чего-либо, как ничто. Это А и не-А, оказывающееся в основе нового мировосприятия математика не приводит на первых порах к аннигиляции его внутренний мир. Напротив, находясь как бы в скрещении кругов внутреннего и внешнего мира, он переживает процесс рождения души, процесс приобретения внутренним миром дополнительных измерений, что позволяет ему выйти за пределы диктата установлений Единого Государства.
Размышления главного героя об истории как будто бы выдержаны в духе гегелевской спирали, но он подвергает ее критическому пересмотру: «Человеческая история идет кругами - как аэро. Круги разные - золотые, кровавые, но все они одинаково разделены на триста шестьдесят градусов. И вот от нуля -вперед: 10, 20, 200, 360 градусов - опять нуль». В результате вместо плюс нуля получается минус ноль, минус ноль у математика освещает-
ся солнцем, а плюс ноль становится темью. Две половины мира отделены друг от друга узким и острым нулевым утесом и «по острию ножа идет путь парадоксов - единственно достойный бесстрашного ума путь» (с. 613). Но множество кругов предполагает и наличие их половин в каждом, циклическую возможность провала в темную область и новое возвращение в светлую. По существу, именно это и происходит в романе. Взорвана казавшаяся незыблемой Зеленая Стена, отделявшая Единое Государство от остального мира, и далеко не ясно, кто же возьмет верх - машинообразные люди или «изменившие разуму» дикари. На ноте неопределенности замирает повествование в за-мятинском романе «Мы»: мы даже не знаем, насколько лучше победа диких мефи или разумных автоматов, лишенных фантазии. Ведь 1-330, при всем том, что она «и лицом красна, и умом сверстна», заявляет о том, что как нет последнего числа, так нет и последней революции. Она тоже - человек неопифагорейской школы, пытающейся перенести законы арифметики на окружающий ее мир.
А математика Д-503 захватывает стихия фантазии. Уже в самой первой своей записи он уравнивает интегрирование и дифференцирование, касательную к кривой и асимптоту к ней же: «Да: проинтегрировать грандиозное вселенское уравнение. Да: разогнуть дикую кривую, выпрямить ее по касательной - асимптоте -по прямой» (с. 549). В первом предложении речь идет об усложнении, ибо интегральное уравнение ничуть не проще просто уравнения, а во втором - об упрощении с заменой касательной, той прямой, что все-таки касается кривой, асимптотой, для которой кривая остается недостижимой. Тем самым достижимое становится недостижимым.
Обращаясь к реальности составления первого пятилетнего плана, следует сказать, что этот принцип упрощения был применен на самом деле. Основу расчетов составили предприятия с наивысшей производительностью труда, остальные в уме подтягивались к этому уровню, что и заложило основу провала.
Замятин уже в самом начале повествования смеется над «математически-безоши-бочным счастьем», проповедуемым Государственной Газетой, показывая, что в голове строителя Интеграла властвует абсурд, под-
крепляющий желание властителей распространить свои порядки на мироздание в целом.
И с самого начала в голове строителя Интеграла обнаруживается что-то спрямляющее его извилины, совершенно нематематическая противоречивость. В дальнейшем хаоти-зация внешнего мира увеличила абсурдизацию внутреннего мира персонажа, где все чаще и чаще многоликость стала уступать место неприкрытому противоречию во всех своих аспектах, сцепленному с умножением объектов, точнее, с удвоением их. Обнаружилось, что воспитанному и цивилизованному Д-503 противостоит грубый и неотесанный человек-обезьяна. Во время свидания с возлюбленной обнаружится, что ее лицо связано с колесом хаоса во внешнем мире. А во внутреннем - герой переживет свое собственное остекленение и одновременно раздвоение: «Я стал стеклянным. Я увидел в себе, внутри. Было два меня. Один я - прежний, Д-503, нумер Д-503, и другой... Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа трещала...» (с. 580). Именно не представил, а увидел как некое конкретное воплощение. Культура, цивилизованность - все это достаточно хрупкий материал, чтобы противостоять атавистической, доутопической и доисторической полуживотной форме сознания. «Видеть в себе», «видеть в голове» - именно такой оборот изберет У. Голдинг в своих «Наследниках», описывая примитивное сознание неандертальцев.
Сегодня мы можем отдать дань справедливости неопределенности, возникающей в финале повествования. Сумасшествие фанатиков и бездушный автоматизм оказались главными пороками человеческой души в ХХ веке. В романе «Мы» соединение противоположностей правит свой диковинный бал: нежность и безжалостность, безумие и точный расчет демонстрирует мятежница 1-330 и ее любовник и оппонент -математик Д-503. Именно так идет история, по острию ножа между застывшей, двузначной, лишенной фантазии логикой и энтропией государственной системы и свободной, но разрушительной энергией революционеров. Как заметил Л. Геллер, у Замятина «беспорядочность, хаос, неорганизованность означают... энергию... порядок, строй, гармонию - это атрибуты Единого Государства»10. Это равенство противоположно-
стей (А = не-А) как раз и означает в трехзначной логической системе Лукасевича возможность цикла взаимопереходов противоположностей.
Ожидание того, что «влияние утопии как социального феномена будет повсюду ослабевать»11 представляется наивным не только со стороны настоящего времени, но главным образом со стороны «повсюдности». Ни у одной исторической тенденции не хватит сегодня сил, чтобы двигаться по всем направлениям сразу. С точки зрения многозначной логики и триалек-тики вопрос: история или утопия, власть исторического или утопического сознания не стоит и не может быть поставлен, ибо всегда осуществляется их некий синтез, сужение одного типа утопии или истории, заменяется сейчас же расширением утопии или истории другого типа. Более того, в критические моменты истории человеческое сознание отбрасывается не только в утопию, но и еще дальше и глубже - к пещерному типу сознания.
В «Электричестве» утопия технического плана заменяется религиозной. Бедному слесарю Г амалею от этого не легче, равно как и жителям утопии Единого Государства от явления в их мир железной поступи истории. Нам, жителям России, не о том думать, что у нас проотрицалась утопия или история, а о том, чтобы отрицание той неопределенности, в которой мы так долго пребываем, обеспечило бы цикл упадка и возрождения.
В этой связи упомянем еще одну мудрую сказочку Замятина «Хряпало», прекрасно иллюстрирующую триалектическую модель мироздания. Страшное чудовище опустошает землю. Не успел допахать землю дед Кочетыг, не допела песню Оленка. Переводит людей в жирный помет чудище, никто не может ему противостоять: «Где ни пройдет Хряпало - пусто, и только сзади него останется - помет сугробами». Но вот сметливый человек замечает, что оно не может повернуться и пристраивается ему в хвост, вот только эта линия за чудищем и остается безопасной: «не продохнуть по колена в сугробах этих самых, да зато - верное дело». Хряпало кажется подчинил всю землю, но съев всех «петых дураков», не спрятавшихся за спину Хряпалы, «без пропитания околел, конечно». Таким образом, расширяющийся мир чудовища свелся к точке его гибели, тогда как мир позади него расширился и часть превратилась
во всецелое: «А ярославский народ зажил припеваючи и господа бога благодарил; жирная земля стала, плодородная от помета, урожай будет хороший» (с. 525). Возрождение мира состоялось, однако сметливость ярославцев остается под вопросом. Предоставив все естественному ходу вещей, они могли бы и задохнуться. А если чудище не могло развернуться, то следует не лицом к лицу с ним сражаться, а бить его сзади чем-нибудь потяжелее.
Кантовская антиномия конечного и бесконечного решается в замятинской прозе в три-алектическом духе взаимоперехода одной категории в другую. Полоска земли за спиной Хряпалы обращается во всю землю, обновленную и плодородную, свободную от «петых дураков». Катастрофа таким образом становится благом. И «закрытие» бесконечности вселенной соседом Д-503 как раз и состоит в открытии бесконечности повторяющегося времени: «Все это вернется, неминуемо вернется». Однако надежда на то, что «все - вычислимо» (с. 678), не оправдывается. Гарантируемого будущего нет и не может быть.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Сергиенко П.Я. Триалектика. О мерах мудрости и мудрости мер. Пущино, 2001. С. 7.
2 Ланин Б.А. Русская литературная антиутопия ХХ века: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 1993. С. 16.
3 Андреев Д. Роза мира. М., 1992. С. 34.
4 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: В 10 т. Л., 1977. Т. III. С. 130.
5 Замятин Д.Н. Избранные произведения. Повести, рассказы, сказки, роман, пьесы. М., 1989.
С. 532. Далее приводятся цитаты по этому изданию с указанием в скобках страниц.
6 Ивлев Ю.В. Модальная логика. М., 1991. С. 11.
7 Сергиенко П.Я. Триалектика. Новое понимание мира. Пущино, 1995. С. 61.
8 Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. С. 223.
9 Успенский П.Д. TERTIUM ORGANUM. «Ключ к загадкам мира». М., 2000. С. 116.
10 Геллер Л. Колесо хаоса. Замятин и постмодернизм. К постановке вопроса // Творческое наследие Евгения Замятина: Взгляд из сегодня. Т. VII. Тамбов, 1997. С. 77.
11 Мильдон В.И. История и утопия как типы сознания // Вопросы философии. 2006. N° 1. С. 24.
