CC BY
79
ложными суждениями. На требование цензора устранить научно-критическую составляющую часть Горский отвечает энергичными словами с чувством исполненного долга перед Церковью и наукой: «Под благовидным предлогом прикрытия недостатков древнего текста, рецензия устраняет из описания и все другие исследования: тогда как при известном мнении об утрате первоначального перевода ветхозаветных книг, представляются необходимым вопросы: откуда же взялись у нас переводы ветхозаветных книг в полных списках Библии и в отдельных рукописях? Что составляет первоначальную основу нынешнего нашего кодекса св. книг? В какой мере древние переводы могли удовлетворять спасительному желанию знать Слово Божие? Все эти вопросы, разрешаемые сличением списков между собою ближайшим рассмотрением древности перевода каждой книги, поверкою перевода с подлинником, автор рецензии хочет изгнать из описания под наименованием ученокритической работы. Описание представляет убедительные доказательства, что Пятикнижие Моисеево, книги Иисуса Навина, Судей, Руфь известны у нас в переводе глубокой древности; что текст книг пророческих извлечен из перевода толкований на Пророков, который известен у нас еще в первой половине Х1 столетия; что также извлечен из древних переводов и текст книги Иова и Песни Песней, что книга Есфирь переведена с еврейского языка. Автор рецензии, не опровергая ничем этих доводов, не хочет дать им места в описании» [10, 511].
Как видно из всего выше сказанного, цензор отрицает необходимость полноценного научного анализа всего рукописного собрания. В угоду личным амбициям и нездоровой мнительности, автор отзыва отрицает саму
Библиографический список
1. Иконников, В. С. Опыт истории русской историографии / В. С. Иконников. - Киев, 1891-1892. - Т. 1.
2. Горский А. В. Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки / А. В. Горский, К. И. Невоструев. - М.,
1855. - Т. 1. - отд. 1 : Священное Писание.
3. Глубоковский, Н. Н. Русская богословская наука в ее историческом развитии и новейшем состоянии / Н. Н. Глубоковский. - М., 2002.
4. Горский, А. В. Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки / А. В. Горский, К. И. Невоструев. - М., 1859. - отд. 2 : Писания святых отцов. Ч. 2.
5. Кириллин, В. Александр Горский и русская археография / В. Кириллин // Историческая газета. - 1996. - № 9.
6. Воробьев, М. Н. А. В. Горский и К. И. Невоструев (к вопросу о соавторстве) / М. Н. Воробьев // Богословский сборник. - М.,
1997. - № 1, вып. 1.
7. Эпизод из истории описания славянских рукописей Московской Синодальной Библиотеки // Богословский вестник. - 1900. - №
11.
8. Рецензия на «Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки» // Богословский вестник. - 1900. - № 11.
9. Черновой вариант см.: ОР РГБ, ф. 78. к. 9, ед. хр. 2.
10. Апология «Описания славянских рукописей Синодальной библиотеки» и Слово обличительное на отца Иоанна (ныне Казанской Духовной Академии ректора) // Богословский вестник. - 1900. - № 11.
возможность использования сравнительно-исторического и критического методов в библейской текстологии, низводя само «Описание» до простого библиографического указателя.
Тем же летом 1853 года «Апология» была отправлена в Синод, а в первых числах ноября митрополит Филарет сообщил Горскому через Невоструева, что «представленное в Синод описание разрешено к напечатанию так, как оно есть и защищено вами, без исключения исследования» [7, 490].
Так благополучно закончилась история с первой книгой «Описания». Своим благоприятным исходом она обязана блестящим ответом А.В. Горского на отзыв цензора, но и в не меньшей степени святителю Филарету Московскому. Не будь его во главе всего предприятия, такой цензорский отзыв, как отзыв архимандрита Иоанна, мог вполне погубить все дело. Поручая К.И. Невос-труеву преподнести митрополиту первую часть «Описания», Горский писал: «Прошу покорнейше представить ее от нас Святителю, который указал нам этот труд и постоянно руководил нас своими советами и ободрял милостивым вниманием. Мы помним, и будем помнить, что без его сильного слова не видать бы нашей книге света. Представляя книгу, прошу все изъяснить нашему Покровителю смелым голосом чистой, искренней благодарности, чтобы он видел в этом не один формальный обряд, но чтобы в душе его ясно сказались наши чувства» [7, 492] И это искреннее чувство благодарности к святителю Филарету за защиту «Описания», выраженное А.В. Горским, должно быть близко всякому, кто переживает и дорожит успехами русской науки.
Материал поступил в редакцию 3. С9. 2СС7.
УДК 821.161.1:398.4 П.Ф. Маркин
МИФОПОЭТИКА ГУБЕРНСКОГО БАЛА КАК БЕСОВСКОГО ШАБАША В «МЁРТВЫХ ДУШАХ» ГОГОЛЯ
Представлен анализ смыслов известного произведения Н.В. Гоголя в контексте мифопоэтики бестиальной модели шабаша с использованием концептуальных идей мистической и эзотерической литературы.
В первой трети XIX в. в русской романтической ли- к сущностному постижению характера народа, его мен-
тературе резко обострился интерес к национальной ми- талитета и национальной самобытности. Мифопоэтиче-
фологии, что было обусловлено стремлением писателей ская стихия оказалась чудесным «Телемом», свободным
от рассудочности и прагматизма реального мира.
Интерес романтиков к национальной мифологии начинает соперничать с античным мифологическим каноном, который воспринимается уже как «рациональный», лишенный таинственного флера. Поэтому декларируется обращение к глубинным народным мифоистокам, где наиболее привлекательными оказываются персонажи «низшей мифологии»: водяные, русалки, лешие, домовые, ведьмы и т. д., с которыми связывались представления о таинственном, инфернальном мире. Особо привлекательным для писателей являлась ситуация шабаша как средоточия нечистой силы во всем ее многообразии и многоликости.
В средневековой мистической и эзотерической литературе сложились канонические представления о шабаше, топос которого маркирован Лысой горой, куда со всех концов слеталась нечисть для поклонения дьяволу. Правда, топос шабаша не ограничивался только этим местом, предполагая и другие, обязательным условием которых являлась уединенность и одновременно открытость хронотопа, множественность и многоликость бесовской аудитории.
Ритуальную сущность шабаша составляли разнузданные оргии и особенно бесовские танцы и пляски. По словам А.Н. Афанасьева, «слетаясь на Лысую гору, ведьмы предаются дикому разгулу и любовным наслаждениям» [1). Доминирующее положение пляски в структуре шабаша не случайно. Архетипически танец и особенно пляска соотносятся с вихрем - средоточием нечистой силы: «в вихре танцуют, дерутся, справляют свадьбу черти, ведьмы, лешие, шишиги и т.д.» [2].
Шабашный танец выходит за рамки «церемониального» мира, он вне системы и порядка, порождая темные, энтропийные чувства и устремления. Он принципиально выстроен по оппозиции «человеческое - бестиаль-ное», «системное - стихийное». Если человеческие танцы подчиняются определенным игровым моделям и ритуалам (по манере исполнения, характерным фигурам, названиям и т. д.), то пляски нечисти хаотичны, деструктивны и неистовы.
В бесовской пляске доминирует телесное начало её участников с преобладанием «низа», что может символически ассоциироваться с эротическими коннотациями, связанными с семой «блуд», где «плясун» семантически созвучен с производными от слова «блуд» мужского и женского рода.
Важно подчеркнуть, что «сценарий» шабаша выстроен по «перевернутой» парадигме, дублируя структурную модель популярного действа - светского бала, буффонируя и карнавализируя его предметный мир и структурные элементы: пестроту, многообразие и красочность празднества, танцы, многомерность бального пространства (с помощью зеркал и освещения) [3], что создавало особенный иллюзорно-призрачный мир; телесность и эротический настрой его участников, а также карточную игру как способ испытания человека судьбой и случаем.
Обладая столь емким мифологическим содержанием, ситуация шабаша становится одним из проходных мотивов сюжетосложения. Кроме А.С. Пушкина («Гусар») и Н. В. Гоголя («Пропавшая грамота»), мотив шабаша актуализирован в творчестве писателей «второго ряда» - О. Сомова, Н. Билевича, А. Бестужева-
Марлинского, В. Олина и др. Разумеется, в литературных текстах названных авторов структурная организация бестиального действа, мифологические персонажи индивидуализированы в соответствии с особенностями творческой манеры писателей, построением сюжета, харак-
теров и т. п.
Наиболее полно мифологический дискурс бесовского шабаша-пляски нашел воплощение в творчестве Н. В. Гоголя, явившись одним из действенных мотивов ряда произведений. Уже в «Вечерах» писатель, моделируя ситуацию человека, оказавшегося под гнетом бести-альных сил, исследует его поведение в локусе «человеческого - нечеловеческого». Так, в «Пропавшей грамоте» шабаш, на который попадает герой, - хронотопно открытый мир, где «стол длиною, может, с дорогу от Конотопа до Батурина», а ведьмы лишены мистического ореола: «разряжены, размалеваны, словно панночки на ярмарках» [4].
Само действо шабаша-пляски выстроено Гоголем в сопряжении со сложившейся мифологемой: «И все, сколько ни было их там... отплясывали какого-то чертовского тропака. Пыль подняли боже упаси какую! Дрожь бы проняла крещеного человека при одном виде, как высоко скакало бесовское племя. На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как черти, с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм, будто парни около красных девушек, а музыканты тузили себя в щеки кулаками, словно в бубны» [1, 87].
Как видим, в гоголевском тексте отчетливо просматривается бином «человеческая - бесовская» пляска. В отличие от человеческой, пляска нечисти экстенсивная , хаотичная («высоко скакало все бесовское племя»), черти (собирательная сема) увиваются вокруг ведьм, что создает гротескную картину вихревого, энтропийного начала с торжеством демонической плоти.
Ситуация шабаша используется Гоголем и в «Мертвых душах» как ситуация «перевернутых» отношений, где «человеческое», нарушая церемониальный порядок, соприкасается с инфернальным миром. Писателю было важно высветить «омертвевший» характер российской действительности, жаждущей своего воскрешения из-под гнета темных, демонических сил. Правда, Гоголь решает эту проблему не романтическими, а реалистическими средствами. Показательным в этом смысле является описание губернского бала, который по своей фан-тасмагоричности и структурной семантике близок бесовскому шабашу. Как и в шабаше, маркированном пестротой и многообразием представленной нечисти, топос участников губернского бала отличается чрезвычайной пестротой. Причем, их ономастические характеристики усложнены и семантически зашифрованы, либо анонимны, что является знаком принадлежности к инфернальному миру. Здесь и «князь Чипхайхилидзев, чиновник из Петербурга, чиновник из Москвы, француз Куку, Перху-новский, (от «перхать» - по В. Далю - «кашлять» -П.М.), Беребендовский» [5, 156].
Писатель актуализирует телесно-вещную атрибутику участников бала, где собрались не люди, а части их тел и костюма: «греческий нос», «очаровательный лоб», «чудесные плечи», «невиданный чепец», «павлиное перо», «обшлаги», «рукава». При этом телесность в изображении губернских дам усилена эротическим описанием их обнаженных рук, шеи, плеч, обтянутых талий: «Талии были обтянуты и имели самые крепкие и приятные для глаз формы. шея и плечи были открыты. Длинные перчатки были одеты не вплоть до рукавов, но обдуманно оставляли возбудительные части рук, повыше локтя» [5, 155-156].
Телесно-эротический дискурс бала иллюстрируется и повышенным чувственным интересом женских персонажей к Чичикову: «Даже из-за него уже начинали несколько ссориться», «дамы заняли и закружили его
своими разговорами» [5, 157, 158]. В данном контексте гоголевский герой, выступая в роли фаворита и как бы дублируя «сценарий» шабаша - выбор королевы бала,-отдает безоговорочное предпочтение губернаторской дочке.
Актуализируя инфернальный характер бала, писатель подчеркнет и орнитологические приметы губернских дам, в разговорах которых звучат птичьи мотивы: «птичьи голоса», «слова, как ястребы», одна из дам «вспорхнула», «сняв верхнюю одежду», оказалась в «длинных хвостах» [5]. Заметим, что «длинные хвосты» - отличительный признак сороки, в мифопоэтической традиции связанной с бестиальным миром: «В сорок часто обращаются ведьмы. они оставляют свое тело под ступой, а сами улетают в трубу сорокой» [6].
Центральным событием бала становятся танцы, изображаемые Гоголем в нарочито сниженном, хаотичном ключе, сопряженном с пляской нечисти: «Галопад летел во всю пропалую... все поднялось и понеслось. Пары «откалывали» мазурку. каблуки ломали пол, и армейский штабс-капитан работал и душой и телом, и руками и ногами, отвертывая такие па, какие и во сне никому не случалось отвертывать» [5, 160-161].
Галопад (по В. Далю - «особая пляска и музыка для нее», ассоциируемый с галопом - одним из видов конской скачки - знаковая примета инфернального характера губернского бала, чему соответствует и появление самой «нечисти» в образе некоего «взрослого», «совершеннолетнего», который «вдруг выскочит во всем черном, общипанный, обтянутый, как чертик, и давай месить ногами» [5, 166]. Некий «взрослый» (неопределенность облика-типичное свойство нечистого) сравнивается с чертом, но характерно, что употребление имеет традиционно-сниженный для Гоголя вариант; это не черт, а «чертик» (пушкинский бесенок!); он появляется на балу не в отсвете адского пламени (как у М. Булгакова), а в стертом образе «совершеннолетнего».
Экстенсивно-хаотичный характер бала дополняет и скандальное поведение Ноздрева, который «посреди ка-тильона. сел на пол и стал хватать за полы танцующих» [5, 165]. Да и поведение Чичикова выпадает из благопристойных правил бального этикета: «он протес-нялся решительно вперед., откупщик получил от него такой толчок, что пошатнулся и чуть-чуть удержался на одной ноге., почтмейстер тоже отступился» [5, 157] (сравн. черта, «подъехавшего» «мелким бесом» к ведьме Солохе из «Ночи перед Рождеством»).
Вообще, инфернальный генезис Чичикова уже давно был замечен Д. С. Мережковским, Д. Н. Чижевским, С. А. Гончаровым и др. исследователями. Так, типологические приметы Чичикова соотносятся с «эмблематикой» черта, начиная с биографии героя, ассоциированной с «биографией» антихриста: «Родится кроток, тих, любезен, благовеен., ненавидя неправду, ненавидя мзды, седины почитая» [7]. В таком «кротком» качестве, как известно, начнется и жизненная история Чичикова.
Скупка Чичиковым мертвых душ прямо сопряжена с занятием черта, совращающего и скупающего человеческие души. Именно это послужило причиной распространения слухов о явлении антихриста, которым считали Чичикова: «расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие-то мертвые души».
Библиографический список
Обратим внимание и на «мифотворчество» некоего «пророка», возвестившего, что «Наполеон-то и есть антихрист, который держится на каменной цепи за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем миром» [5, 197].
Если учесть, что чиновники губернского города «примеряют» на Чичикова профиль Наполеона: «нашли, что лицо Чичикова, если он поворотится и станет боком, очень сдает на портрет Наполеона» [5, 196], то инфернальная сущность антихриста - Наполеона (с учетом народных представлений) связывается и с гоголевским героем.
Чичиков и черт у Гоголя тесно взаимосвязаны: бесовское у героя его второе «я», которое нашептывает, обольщает и совращает его: «сатана проклятый обольстил», «искусил шельма - сатана», «сбил, совлек с пути сатана» и т.д. На причастность героя к демоническому миру указывает и его фрак наваринского пламени с дымом, цвет, в котором играют отблески адского пламени [8], а также ирреальность и неопределенность облика. Известный всему губернскому городу, Чичиков оказывается вдруг человеком - маской. Не случайно, чиновники, несмотря на усердие, так ничего и не выведали о нем: «все поиски, произведенные чиновниками, открыли им только то, что они наверное никак не знают, что такое Чичиков.» [5, 187].
Разумеется, на основании вышесказанного Чичикова нельзя однозначно причислить к инфернальному миру. По справедливому замечанию В.И. Тюпа, «фигура Чичикова. биполярна: она столь же причастна дьявольскому началу, сколь и противопоставлена ему» [9]. Гоголевский герой актуализирует важную смысловую нагрузку, положенную в основание всего произведения. Неудача Чичикова с мертвыми душами знакова, знаменуя нарушение бинома «человеческое - бестиальное» в герое в пользу «человеческого», подавая надежду на его возрождение.
Созвучным бестиальной модели шабаша, нарушающего привычные законы пространства-времени, оказывается и хронотопный топос губернского бала, пространство которого, в представлении Чичикова, выходит за реальные границы танцевальной залы, создавая призрачно-иллюзорный, объемный мир: «Весь бал со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то в дали; скрыпки и трубы нарезывали где-то за горами, и все подернулось туманом» [5, 161]. И это не случайная параллель. Объективно бал с его индивидуальным бытием пространства-времени ближе всего соприкасается с открытым, язычески-цикличным восприятием мира. В этой связи примечательны слова Адольфа де Кюстина, что на балу «исчезали всякие границы, все было полно света. Движение толпы и сама толпа увеличивались до бесконечности» [10].
Итак, картина гоголевского бала в его основных «сценарных» элементах выстроена по аналогии «человеческое - бестиальное». Не случайно, его «нечис-тую»природу отметил и сам Чичиков: «Дрянь бал, не в русском духе , не в русской натуре» [5, 166].
Светский «шабаш» губернского города как символ «омертвелости» был призван показать настоящее крепостнической Руси, понять и осмыслить судьбы отечества и его народа, их мессианство, чтобы отыскать пути-дороги для сакральной птицы-тройки.
1. Афанасьев, А. Н. Мифы, поверья и суеверия славян. Поэтические воззрения славян на природу. В 3 т. - Т. 3. - М., 2002. -С. 454.
2. Славянские древности. Этнолингвистический словарь. Т. 1. - М., 1995. - С. 379.
3. См. об этом: Осипова Т. Н. «Предметный мир» бала (к вопросу изучения мифологемы бала в художественных текстах эпохи романтизма) // Культура и текст. Миф и мифопоэтика. - СПб - Самара - Барнаул, 2004. - С. 153; Юрченко, Т. Н. Мифологема бала в русской литературе 20-40-х гг. 19 в. // Вестник БГПУ. Гуманитарные науки. Вып.3. - Барнаул, 2003. - С. 47-54.
4. Гоголь, Н. В. Собрание сочинений: В 7 т. - М., 1976. - Т. 1. - С. 87. В дальнейшем ссылки на это издание с указанием в тексте тома - римскими цифрами, страницы - арабскими.
5. Тюпа, В. И. Анализ художественного текста. - М., 2006. - С. 132-133.
6. Гура, А. В. Символика животных в славянской народной традиции. - М., 1997. - С. 556, 564.
7. Гончаров, С. А. Павел Чичиков: Судьба героя в легендарно-мифологической ретроспективе / С. А. Гончаров, А. Х. Гольден-берг // Имя-Сюжет-Миф. - СПб., 1996. - С. 81.
8. См. об этом: Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. - М., 1995. - С.85-87.
9. Тюпа, А. И. Анализ художественного текста. - М., 2006. - С. 135.
10. Кюстин, А. де. Россия в 1839 году // Россия первой половины 19 в. глазами иностранцев. - Л., 1991. - С. 480.
Материал поступил в редакцию 10.09.2007.
УДК 43:378.008 О.П. Решетова
МЕЖКУЛЬТУРНАЯ КОММУНИКАЦИЯ В КОНТЕКСТЕ СОВРЕМЕННОСТИ
Особую актуальность приобретает проблема моделирования учебного процесса по иностранному языку как «диалога культур», способного обеспечить интеграцию культурных ценностей родной культуры и культуры изучаемого языка. Ориентация на межкультурную коммуникацию соотносится с решением проблемы развития межкультурной компетенции.
Современные общественные реалии, заставляющие вдумываться в то, как говорят на другом языке, что говорят и почему говорят так в сравнении со своим родным языком, неизбежно и закономерно заставляют обратиться к культурологической парадигме и разработке инновационных подходов трансформации содержания и структуры важнейших знаний, умений и навыков по иностранному языку.
Эти знания или компетенции могут быть подразделены на знания, включающие информацию об обществе, других людях, народах и называемую «социолингвистической компетенцией», и «структурную компетенцию» или «лингвистическую компетенцию» в отношении фонологии, морфологии, синтаксиса и семантики. «The part which involves ‘society’ - i.e. other people, we can call this knowledge ‘sociolinguistic competence’, in contrast with ‘structural competence’ in matters of syntax, phonology, morphology and semantics» [1].
Термин «коммуникативнаякомпетенция» (communicative competence / communicative incompetence), введенный Д. Хаймсом [2], включает знания, необходимые говорящему и слушающему для их успешного акта коммуникации. Согласно Д. Хаймса «коммуникативная компетенция» дает возможность принимать участие в общении тогда, когда это нужно, с кем это нужно, где это нужно и как, в ее круг также включены ценностные установки коммуникантов и их мотивации.
Если в рамках этнокультуры «коммуникативная компетенция» соотносится с межличностными отношениями, то в поликультурном пространстве, следует говорить о межкультурных отношениях, взаимодействиях, межкультурной коммуникации, и, соответственно, о «межкультурной компетенции». Например, американцы при общении отвечают «Thank you» на любую похвалу, как если бы они были признательны за подарок: «I like your sweater. - Oh, thank you!». Француз, который склонен воспринимать такой комплимент как вторжение в его личную жизнь, довольно минимизирует его оценку: «Oh, really? It’s already quite old!». Реакция этих людей
основана на различии оценок похвалы в обеих культурах и на различной степени замешательства, вызванного личностным восприятием ситуации. Рассматривая ситуации трех выражений: You must have some of this cake. You should have some of this cake. You may have some of this cake, Р. Лаков [3] устанавливает возможность большого количества ситуаций, в которых различная пресуппозиция (отношение по возрасту, должности, полу, общественному положению) влияет на выражение различной степени вежливости и уважения при обращении к тому или иному лицу в той или иной ситуации. Аналогичные языковые выражения приводятся и для следующих случаев: Come in won’t you? Please, come in. Come in. Come in, will you? Get the hell in here. Так называемый тезаурус знаний коммуникантов дифференцирует правильность и глубину понимания ситуаций в зависимости от их компетенции. Эти и другие примеры могут быть отнесены к коммуникативному поведению и объединены тематическими вопросами: «Как.?» или «Что сказать когда.?» «Как реагировать и почему .?».
Исследование межкультурной коммуникации в ее становлении и динамике, ее механизмов и средств, а также формирование профессионально-направленной социокультурной компетенции - вот что выдвигается на передний план в процессе обучения иностранному языку в высшем учебном заведении. Это принципиально важно для выпускников вузов культуры, так как они выступают носителями, проводниками, хранителями этнокультурных ценностей, что способствует их интеграции в культурно-образовательный процесс взаимосвязей, единую межкультурную коммуникативную систему, диалог культур. Успешное деловое общение основано на знании партнера, его общей и профессиональной культуры, а успешное деловое общение с иностранными деловыми партнерами основано на знании его общей, национальной и профессиональной культуры. Знание, понимание и принятие межкультурных различий становится приоритетным направлением в решении вопросов воспитания подлинного и глубокого интернационализма.
Е. Маркс [4] в своем исследовании указал перечень
