CC BY
482
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ И ФОЛЬКЛОР
УДК 821.161.1 (092)
Н. Г. Шарапенкова
Мифопоэтическое пространство романа «Петербург» Андрея Белого
В статье роман Андрея Белого «Петербург» представлен как поле перекодировки, игры со смыслами. В качестве репрезентативного примера приводится сюжетообразующий локус художественного пространства как города Святого Петра, так и романа «Петербург» - Медный всадник.
In this article Andrei Bely's novel «Petersburg» is presented as a field of re-coding, meaning-game. The plot-making locus of artistic space both of St. Peter city and the novel “Petersburg” - Copper Rider is used for the representative example.
Ключевые слова: роман «Петербург», Андрей Белый, мифопоэтическое пространство.
Key words: the novel «Petersburg», Andrei Bely, myth-poetical space.
Г ород приобретал в творческом сознании русских литераторов начала ХХ века статус метафизического пространства, вбирающего опыт тысячелетней истории, культуры и мифологии. Город обладает своим «языком», образуя семиотическое поле смыслов, где знаки - улицы, проспекты, дома и их культурные функции. Ю. М. Лотман выдвинул теорию об «эксцентрических» и «концентрических» городах [12, с. 321, 322], согласно которой «концентрический» город «изоморфен государству», «расположен в центре Земли», являя собой «идеализированную модель вселенной» [12, с. 321]. В толковании семиотики такого города как центра христианского или средиземноморского космоса речь не идет только о его географическом расположении. Город такого типа приобретает черты мифа, наделяется профетической миссией, выступает «как прообраз небесного града». Такой город является центром земли, мира, космоса (Рим, Иерусалим, Москва). Москва, подобно Риму и Иерусалиму, занимает центральное положение в мифологическом национальном сознании (центр православного мира, русского космоса, Мать русских городов). По таксономии ученого, древняя столица воплощает собой «концентрический» город, история которого прочно связана с мифологической традицией, о чём свидетельствуют сами космологические мифы о его возведении, мифы о нахождении особого сакрального места для его закладки. «Концентрический город»,
© Шарапенкова Н. Г., 2012
согласно теории Ю.М. Лотмана, имеет сакральную географию - «на горе (или на горах)», наделен чертами медиатора («посредник между небом и землей» [12, с. 321]), его бытование обставлено мифами «генетического плана».
Теогоническим мифам концентрических («вечных») городов (Рим, Иерусалим, Москва) противостоят эсхатологические мифы эксцентрического города. «Эксцентрический» город всегда «находится за пределами» с «соотносимой с ним Землей» [12, с. 321], «на краю» культурного пространства [12, с. 321], на границе с «чужими» этносами. «Эксцентрический» город в силу своего пограничного бытования «вызывает к жизни» эсхатологическую мифологию («предсказания гибели, идея обреченности и торжества стихий» [12, с. 321]).
Петербург вписывается в эти семиотические коды: и своим географическим положением - в устье реки Невы, на берегу Финского залива, и возложенной на него исторической ролью - быть «Окном в Европу». В мифопоэтическом плане через город святого Петра проходит граница хаоса и космоса. Г ород на Неве совмещает в себе взаимоисключающие мифы (и «символический центр России, Новый Рим», и Вавилон, и прочно вошедший в русское сознание эсхатологический миф о его гибели). Новую столицу можно трактовать и как «парадиз», и как, по словам Ю.М. Лотмана, «утопию идеального города будущего, воплощение Разума, и как зловещий маскарад Антихриста» [12, с. 324].
Все уподобления города на Неве Новой Венеции или Новому Амстердаму, как и Новому Риму, следует «прочитывать» в контексте построения мифологического поля «из ниоткуда» (почти мистически) рожденной столицы Российском империи. Выросший из «топи финских болот», на берегу моря и реки, лишенный исторических корней город бурно разрабатывал культурно-литературный пласт, становясь воплощением как русского проклятия, так и русского благословления. Сравнения городов, «понятых как имя, хронотоп, организм», имеет множество конфигураций таких, как Петербург / Венеция; Петербург / Рим; Петербург / Прага; Петербург / ганзейские города; Петербург / Вена [к примеру, 18].
В «эксцентрических» городах, выстроенных вопреки законам природы и по воле человека, «отсутствие истории» вызывало, по наблюдению Ю.М. Лотмана, «бурный рост мифологии» [12, с. 324]. Мифы о Северной столице прочно вошли как в культурный, научный, литературный круг, так и в обывательский обиход, обрели свое подлинное осмысление в сверхтексте (гипертексте) - петербургском тексте русской литературы [4; 17; 19]. Классические сюжеты, мотивы и герои петербургского текста русской литературы (мотив ожившей статуи, тема маленького человека, наводнение, грозящее Петербургу, амбивалентный образ русского императора) в текстах модернистов попадают в зону перекодирования, игры со смыслами.
Петербургский текст русской литературы понимается как открытая и развивающая структура со специфическим набором тем, мотивов, сюжетов, формул и особого «лексического словаря»-тезауруса [19]. Метасюжетом всего петербургского текста русской литературы следует считать реализацию религиозного проекта «преображения» человека, России, мира, Космоса, заложенного уже в самом пространстве этого «фантасмагоричного» и «призматичного» города.
Роман «Петербург» (1913) Андрея Белого стал уже в сознании читателей и критиков своего рода эмблемой и квинтэссенцией философских, антропософских, эстетических и литературно-экспериментаторских интенций русского писателя. Революционные события 1905 года в России и «откат» общественной активности в последующие годы обострили для Андрея Белого проблему Востока и Запада, поднятую им на историософский уровень, и «под ее знаком - проблему особого пути России», что и нашло свое отражение в романе «Петербург», втором томе задуманной автором трилогии «Восток или Запад». Архитектоника «Петербурга» (мотивы, использование «готовых сюжетных конструкций», система эпиграфов, литературных реминисценций, скрытых и явных цитат, обыгрывание узнаваемых исторических, культурных и литературных событий, хронотоп) связана с русской классической традицией А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Л. Н. Толстого, Ф. М. Достоевского. Роман Андрея Белого является воплощением ренессанса петербургской темы русской литературы по гипотезе В. Н. Топорова [19, с. 25]. Вместе с тем в нем автор гротескно обыгрывает и сдвигает контуры главных смысловых парадигм столицы Петра (Медный всадник, Невский проспект, линии Васильевского острова, Исаакиевский собор).
Первые рецензенты и современные исследователи выявили главные структурные приемы символистского романа Андрея Белого: «осознанная цитатность», трансформация мотивов классической русской литературы [15; 19], контроверза мифа (Хаос и Космос [13]), оккультная, антропософская символика [6; 16]. В мифопоэтическом срезе в романе «Петербург» как преемнике петербургского текста русской философии, публицистики и литературы северная столица предстает как город «Медного всадника» и как олицетворение трагической мощи его основателя-демиурга Петра Великого. Вл. Паперный указывает на двухслойность романа «Петербург» [14]. Первый - поверхностный - слой вводит события, героев, архитектуру Петербурга, авантюрно-детективную фабулу (связь сына сенатора с подпольной террористической организацией, обнаружение и убийство предателя, сумасшествие героя-разночинца). Второй - «глубинный слой референции», мифопоэтический план - выполняет функцию «декристаллизации всех вещей мира» (Н. А. Бердяев). Без упоминания этого свойства художественного пространства романа «Петербург» в настоящее время не обходится, пожалуй, ни одно исследование. Между тем, эвристичность
9
данного наблюдения не утратила себя. Русский философ связывает астральный план Петербурга с его основными символами-локусами: «Андрей Белый изображает конец Петербурга, его окончательное распыление. Медный всадник раздавил в Петербурге человека. Образ Медного всадника господствует над атмосферой «Петербурга» и повсюду посылает свой астральный двойник» [3, с. 417].
Сам Андрей Белый в 1925 году (в пору создания романа «Москва») признается в письме Иванову-Разумнику: «В «Петербурге» оживает «Медный всадник»» [1, с. 332]. Вяч. Иванов вспоминает январь-февраль 1912 года, когда писатель читал ему отрывки из романа: «Автор колебался тогда и в наименовании целого; я, со своей стороны, уверял его, что «Петербург» - единственное заглавие, достойное этого произведения, главное действующее лицо которого Медный всадник» [7, с. 403].
Восприятие романа «Петербург» в русле «игры со смыслами» пушкинского «Медного всадника» будет развито в целом ряде современных исследований (Д. С. Лихачев, Л. Силард, Л. К. Долгополов, А. В. Лавров, В. Паперный, В. М. Пискунов, О. Кук, В. Яранцев). Одной из линий толкования связи двух текстов («Медного всадника» и «Петербурга») станет интерес как к структурно-выделенным элементам (эпиграфам), так и к ключевым сценам романа. Исследователи «Петербурга» вскрыли неоднозначность и скрытые смыслы одной из кульминационных сцен романа, вписанной в литературный (пушкинский) контекст: «Медный всадник (Петр) посещает революционера-террориста А. И. Дудкина» (главка «Гость»). Рефрен, сопровождающий Медного Всадника, - «Я гублю без возврата».
Академик Д. С. Лихачев выявляет точки схождения (и расхождения) Медного всадника из поэмы А. Пушкина и символистского романа: «В самой острой форме «Петербург» Белого противостоит «Медному всаднику» Пушкина и одновременно как бы продолжает и развивает его идеи» [1, с. 5]. Исследователи справедливо соединяют миф о творении северной столицы с мифом о его творце-демиурге Петре. В. Н. Топоров так расшифровывает самое знаковое место Петербурга - памятник Петру Великому Э.-М. Фальконе на Сенатской площади: «Если своими истоками миф Медного Всадника уходит в миф творения города, то своим логическим продолжением он имеет эсхатологический миф о гибели Петербурга» [19, с. 22]. Вокруг фальконетова локуса в романе Андрея Белого завязаны многие историософские идеи и мотивы (Новая Куликовская битва, предчувствие будущих великих потрясений, эсхатологический конец Петербурга, угроза «панмонголизма», «путь России», «прояснение» судеб самих героев). Революционер-террорист А. И. Дудкин, двигаясь «по пустым принев-ским проспектам» [2, с. 98], перейдя «бриллиантами блещущий мост», оглядывается назад: «Дальше, за мостом, на фоне ночного Исакия из зеле-
ной мути пред ним та же вставала скала: простирая тяжелую и покрытую зеленью руку, тот же загадочный Всадник над Невой возносил меднолавровый венок свой» [2, с. 99]. Облик Всадника дан в тексте романа намеренно в двойственном ключе, как двуликий Янус, как кажущееся сновидческое явление, то ли в рассуждениях повествователя, то ли через несобственно-прямую речь героя (в данной сцене намечается будущее сумасшедшее Дудкина и его бредовые видения): «Зыбкая полутень покрывала Всадниково лицо; и металл лица двоился двусмысленным выраженьем; в бирюзовый врезалась воздух ладонь» [2, с. 99]. В этом панегирике авто-ра-повествователя сливаются, сталкиваются, обыгрываются архиважные узловые темы русской истории и культуры. В силу особой значимости отрывка приведем его здесь полностью: «С той чреватой поры, как примчался к невскому берегу металлический Всадник, с той чреватой днями поры, как он бросил коня на финляндский серый гранит - надвое разделилась Россия; надвое разделились и самые судьбы отечества; надвое разделилась, страдая и плача, до последнего часа - Россия.
Ты, Россия, как конь! В темноту, в пустоту занеслись два передних копыта; и крепко внедрились в гранитную почву - два задних.
Хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня, как отделились от почвы иные из твоих безумных сынов, - хочешь ли и ты отделиться от тебя держащего камня и повиснуть в воздухе без узды, чтобы низринуться после в водные хаосы? Или, может быть, хочешь ты броситься, разрывая туманы, чрез воздух, чтобы вместе с твоими сынами пропасть в облаках? Или, встав на дыбы, ты на долгие годы, Россия, задумалась перед грозной судьбою, сюда тебя бросившей, - среди этого мрачного севера, где и самый закат многочасен, где самое время попеременно кидается то в морозную ночь, то - в денное сияние? Или ты, испугавшись прыжка, вновь опустишь копыта, чтобы, фыркая, понести великого Всадника в глубину равнинных пространств из обманчивых стран?
Да не будет!..
Раз взлетев на дыбы и глазами меряя воздух, медный конь копыт не опустит: прыжок над историей - будет; великое будет волнение; рассечется земля; самые горы обрушатся от великого т р у с а; а родные равнины от труса изойдут повсюду горбом. На горбах окажется Нижний, Владимир и Углич.
Петербург же опустится.
Бросятся с мест своих в эти дни все народы земные; брань великая будет, - брань, небывалая в мире: желтые полчища азиатов, тронувшись с насиженных мест, обагрят поля европейские океанами крови; будет, будет -Цусима! Будет - новая Калка!..
Куликово Поле, я жду тебя!
Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей. Если, Солнце, ты не взойдешь, то, о, Солнце, под монгольской тяжелой пя-
той опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится пена; земнородные существа вновь опустятся к дну океанов - в прародимые, в давно забытые хаосы...
Встань, о, Солнце!» [2, с. 99].
Приведенный выше историософский, пронизанный неподдельным пафосом отрывок вбирает в себя все основные темы и идеи не только петербургского текста русской литературы, но и шире - русского национального сознания. Памятник Петру Великому руки Фальконе (Медный всадник), преломленный через его восприятие в контексте поэмы Пушкина, становится «пространством средостения», где собраны «сердце, аорта, бронхи» русской философской и публицистической мысли. Данный эпизод концентрирует в себе главнейшие историософские идеи автора: конец петровского периода, монгольское нашествие (панмонголизм), миф о гибели Петербурга (потоп), предчувствие «новой Калки». Одна из узловых тем отрывка - «желтая угроза» («под монгольской тяжелой пятой»), художественная реализация идеи «панмонголизма» Вл. Соловьева. В период создания романа Андрей Белый продуцирует образ-символ «оккультного врага» - татарства. Р. И. Иванов-Разумник связывает соловьевскую идею в транскрипции Андрея Белого с «революцией», бунтом, «нашествием», стихией. Иванов-Разумник - идеолог неонародничества, литератор, критик, друг Андрея Белого. В 10-20-е годы критик живет в Детском (Царском) Селе, куда ни единожды для уединенной работы приезжает к нему и Андрей Белый [1]. Прослеживая эволюцию идей автора от «сиринского» издания «Петербурга» 1911-1913 гг. к сокращенному изданию 1922 г., Иванов-Разумник выявляет, что тождество «революция = монголизм» заменилось для Андрея Белого противоположным: «революция = скифство» [8, с. 653]. Повествователь дает и абрис закладки Петербурга, на краю Земли, вне русского пространства: «среди этого мрачного севера, где и самый закат мно-гочасен» [2, с. 99].
При перенесении столицы на Север Россия обрела еще один, помимо национально-патриархального, прозападный уклон в своем развитии: «как он бросил коня на финляндский серый гранит - надвое разделилась Россия» [2, с. 99]. Россия (конь под Всадником-Петром) вновь стоит перед выбором: погибнуть ли «в водных хаосах» или исчезнуть - «пропасть в облаках», или совершить «прыжок над историей». Всадник, который обуздал Коня, может быть прочитан и как Всадник Апокалипсиса. В «Откровении Иоанна Богослова» пророчество о четвертом коне звучит так: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли -умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными» (Откр. 6, 8).
Разразившиеся катаклизмы в видении Иоанна Богослова предстают в знаковом отрывке «Петербурга» как «всемирный потоп», «великий трус», возврат к «прародимым» временам - «хаосу». С образом города на Неве
12
неразрывно связан эсхатологический миф, берущий свои истоки еще со времен строительства Петербурга. В отечественной и западной филологии утвердилось представление об эсхатологичности романа [19, с. 45].
Второй важнейший посыл отрывка о Медном Всаднике - призыв к Солнцу, предчувствие новой последней битвы с монгольским нашествием (это Восток и в генетической памяти, и в сознании, и в русском пространстве).
«Будет, будет - Цусима! Будет - новая Калка!..
Куликово Поле, я жду тебя!
Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей. Если, Солнце, ты не взойдешь, то, о, Солнце, под монгольской тяжелой пятой опустятся европейские берега, и над этими берегами закурчавится пена; земнородные существа вновь опустятся к дну океанов - в прародимые, в давно забытые хаосы...
Встань, о, Солнце!» [2, с. 99]. В данном отрывке Солнце выступает как провозглашаемое автором противостояние готовому разразиться водному хаосу. Автор связывает с Солнцем пророчество о «Новой Калке», о новом сражении на Куликовом поле. Роман Андрея Белого - это и пророчество о будущей «Куликовой битве», «за весь христианский мир, за самого Христа» [7, с. 409]. Солнце - важнейший образ-символ во всей поэтической системе Андрея Белого. С. П. Ильёв связывает образ Солнца «со вторым пришествием Христа». Исследователь выявляют оппозицию романа: «красное домино» и «белое домино», которое появляется в эпизодах «прикровенной теофании» [9, с. 36]. Второе Пришествие Христа провозглашается в евангелиях (и через речи самого Сына человеческого и через пророчества апостолов): «И во единого Господа Иисуса Христа <...> опять имеющего прийти со славою судить живых и мёртвых, царству Которого не будет конца».
Иванов-Разумник выявляет историософский смысл романа в процессе отслеживания изменения рукописи текста. Из первоначальной «журнальной» редакции романа критик приводит полностью письмо, которое герой Степка приносит Дудкину. Попавшее в следующее «сиринское» издание в сокращенном и урезанном виде письмо, скорее, затемняет, чем проявляет суть совершаемых в романе эпохальных событий. Содержание письма, которое утаено в «сиринской» редакции, позволяет бросить свет и на загадочную сцену (своего рода приманку для исследователей) «явление черта герою» (Шишнарфнэ Дудкину) и на весь проблемно-тематический строй произведения. Иванов-Разумник пишет: «Все вопросы, все недоумения, связанные с «письмом» <...> отпадают, <...> оно как бы ставит точку над всеми недоговоренностями и недосказанностями всего романа; оно, даже изъятое из романа, составляет как бы невидимую ось его, ибо весь роман вращается вокруг тем, поставленных в этом письме» [8, с. 648-649].
Дудкин, революционер-террорист, гибнет, вообразив себя после видения Всадника у себя в комнате, самим Всадником, «имя которого “смерть”». И далее критик дает толкование пророчествам, зашифрованным в романе: «Приближающееся «великое время» - второе пришествие, «эфирное явление Христа»; «начало конца» - начало конца мировой истории, начало хилиазма на земле. И хилиазм этот - тесно связан с судьбой России» [8, с. 648]. «Цусима» и «Новая Калка» - это чаемая автором в русле милленаристского учения (хилиазм) завершающая битва Армагеддон, предрекаемое появление Мессии (второе пришествие Христа) и победа его над Антихристом. В мифологическом контексте: Россия-Конь должна сбросить Всадника-Петра, по народным верованиям - Антихриста.
Для устоявшегося взгляда на роман как на «роман-апокалипсис» [3], «вдохновение ужаса» [7, с. 410], реализацию «мира как хаоса» [5, с. 591], бесспорно, есть свои очень веские основания. Вместе с тем тексты, восходящие к мифологическим архетипам, мотивам, сюжетам апеллируют не только к демоническому и хтоническому, но и гармонизирующему и космическому. Хаос представлен в романе «Петербург» как воплощение загробного и астрального мира, разгула революционных и природных стихий. Хаос реализован в романе в разных вариантах: как разрыв семейных связей, как расщепление личности (бред, галлюцинации, сновидения героев), как мировоззренческий и идеологический кризис (революция, терроризм, нашествие монголов). Космос воплощен в романе через выход во «второе пространство» А. А. Аблеухова, в астральный мир Н. А. Аблеухо-ва. Космическим началом, превозмогающим хаос, является образ «белого домино» - Христа.
В романах Андрея Белого резко актуализируется не только полярная природа явлений - Хаос / Космос, быт / бытие, я / мир, разум / чувство, сознание / подсознание, но и творческая воля автора устремляется к сопряжению этих разнородных и противостоящих друг другу начал. Последняя характеристика предполагает формирование «из хаоса новой духовнокультурной “упорядоченности”». Подобная установка - медиатизация крайностей - прослеживается на всех уровнях идиостиля Андрея Белого (от идейно-философского и мифологического плана до структуры образа и стилистики).
Город, зависший над водной бездной и на грани загробного мира, ожидает «второе пришествие» Христа, новая Калка - преображение России и человека.
Список литературы
1. Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка 1913-1932 гг. / публ., вступ. ст. и коммент. А. В. Лаврова и Дж. Мальмстада. - СПб., 1998.
2. Белый А. Петербург. - СПб.: Наука, 2004.
3. Бердяев Н. А. Астральный роман. Размышления по поводу романа А. Белого «Петербург» // Андрей Белый: pro et contra. Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников / сост., вступ. ст., коммент. А. В. Лаврова. -СПб.: Изд-во рус. христиан. гуман. ин-та, 2004. - С. 411-418.
4. Виролайнен М. Н. Петровский «парадиз» как модель Петербургского текста // Существует ли петербургский текст? Петербургский сборник / под ред. В.М. Марковича, В. Шмида. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 2005. - Вып. 4. - С. 59-80.
5. Долгополов Л. К. Роман А. Белого «Петербург» // Белый А. Петербург. - СПб.: Наука, 2004. - С. 525-623.
6. Иван И. Заметки к антропософскому контексту романа А. Белого «Петербург» // Андрей Белый в изменяющемся мире: к 125-летию со дня рождения / сост. М.Л. Спи-вак, Е.В. Наседкина, И.Б. Делекторская. - М.: Наука, 2008. - С. 374-381.
7. Иванов Вяч. Вдохновение от ужаса (О романе Андрея Белого «Петербург») // Андрей Белый: pro et contra. Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников / сост., вступ. ст., коммент. А. В. Лаврова. - СПб.: Изд-во Рус. христиан. гуман. ин-та, 2004. - С. 401-410.
8. Иванов-Разумник. Вершины. Александр Блок. Андрей Белый //Андрей Белый: pro et contra. Личность и творчество Андрея Белого в оценках и толкованиях современников / сост., вступ. ст., коммент. А. В. Лаврова. - СПб.: Изд-во рус. христиан. гуман. ин-та, 2004. - С. 543-678.
9. Ильёв С. П. Куликовская битва как «символическое событие» // Ал. Блок. Исследования и материалы. - Л.: Наука, 1991. - С. 22-40.
10. Кук О. Летучий Дудкин: шаманство в «Петербурге» Андрея Белого // Андрей Белый. Публикации. Исследования. - М.: ИМЛИ РАН, 2002. - С. 220-227.
11. Лихачев Д. С. От редактора // Белый А. Петербург. - СПб.: Наука, 2004 (Литературные памятники). - С. 5-6.
12. Лотман Ю. М. Символика Петербурга // Лотман Ю. М. Семиосфера. - СПб.: Искусство-СПб, 2010. - С. 320-335.
13. Мелетинский Е. М. О литературных архетипах. - М.: РГГУ, 1994.
14. Паперный В. Поэтика русского символизма: персонологический аспект // Андрей Белый. Публикации. Исследования. - М.: ИМЛИ РАН, 2002. - С. 152-168.
15. Пискунов В. М. Громы упадающей эпохи // Белый А. Петербург. - М.: Республика, 1994. - С. 427-434.
16. Оболенска Д. Путь к посвящению. Антропософские мотивы в романах Андрея Белого. - Gdansk, 2009.
17. Существует ли петербургский текст? Петербургский сборник / под ред. В.М. Марковича, В. Шмида. - СПб.: Изд-во СПбГУ, 2005.
18. Топоров В. Н. Италия в Петербурге // Италия и славянский мир. Советско-итальянский симпозиум. - М.: Наука, 1990. - С. 49-81.
19. Топоров В. Н. Петербургский текст русской литературы. Избр. труды. - СПб.: Искусство-СПб., 2003.
