CC BY
48
DOI 10.24411/2499-9679-2019-10609 УДК 821.161.1-81'42
Н. Н. Иванов https://orcid.org/0000-0002-6292-2903
Мифопоэтические мотивы и образы в прозе А. Платонова
Целью работы является рассмотрение актуальной научной проблематики - поэтика прозы и структура текста, своеобразие внутренней формы, художественного языка и стиля сочинений А. Платонова. Задачи изучения семантики и структуры художественных текстов решались в контексте современных исследований русской литературы 1920-1930 гг. с учётом разных дискурсивных практик.
Наиболее значимыми результатами работы стали следующие. Рассматривая сочинения талантливого русского прозаика А. Платонова, автор выбрал верный и безошибочный критерий оценки художественных явлений - критерий искусства - и предпринял попытку установить фольклорные и мифологические истоки прозы А. Платонова, систематизировать мотивы его творчества. В данной статье художественный язык, образность прозы Платонова анализируются на основе метода мифопоэтической реконструкции текстовых структур: рассмотрены мифологические архетипы и мотивы в художественном тексте с точки зрения поэтики, выявлены их функции. Означенный подход обусловил оригинальный взгляд на проблему художественного мастерства Платонова и позволил раздвинуть сложившиеся представления о типе его художественного мышления. Показав функциональную сторону мифологических мотивов и архетипов, автор статьи сделал несколько любопытных наблюдений по части изучения философии, эстетики и поэтики Платонова, художественной выразительности его произведений. Автор конкретизировал собственно художественность сочинений Платонова, дал новые оценки содержания и формы ряда известных его произведений, уточнил авторскую позицию писателя, показал её связь с мифологией и фольклором, функциями компонентов внешней и внутренней формы. Мастерство Платонова осмыслено в контексте актуальных для русской прозы XX века неомифологизма и словотворчества; тем самым дополнены научные представления о сложных явлениях в русской литературе первой половины XX столетия.
Работа адресована филологам, литературоведам, исследователям русской литературы, культуры XX века.
Ключевые слова: русская литература, А. Платонов, межлитературные отношения писателей, внутренняя форма, поэтика, язык и стиль прозы, мифопоэтика.
N. N. Ivanov
Mythopoetic motifs and images in A. Platonov's prose
The aim of the work is to consider the urgent scientific problems - the poetics of prose and the structure of the text, the originality of the internal form, artistic language and style of works by A. Platonov. The problems of studying the semantics and structure of literary texts were solved in the context of modern studies of Russian literature in 1920-1930, taking into account different discursive practices.
The most significant results were the following. Considering the works of talented Russian prose writer A. Platonov, the author chose the correct and unmistakable criterion for assessing artistic phenomena - the criterion of art - and attempted to establish the folklore and mythological origins of A. Platonov's prose, to systematize the motives of his work. In this article the artistic language, figurativeness of Platonov's prose are analyzed on the basis of the method of mythopoetic reconstruction of text structures: mythological archetypes and motives in the literary text are considered from the point of view of poetics, and their functions are revealed. This approach has led to an original view of the problem of Platonov's artistic skill and allowed pushing the existing ideas about the type of his artistic thinking. Showing the functional side of mythological motifs and archetypes, the author made several interesting observations on the study of philosophy, aesthetics and poetics of Platonov, the artistic expressiveness of his works. The author concretized the actual artistry of Platonov's works, gave new assessments of the content and form of a number of his famous works, clarified the author's position of the writer, showed its connection with mythology and folklore, the functions of the components of the external and internal forms. Platonov's skill is understood in the context of contemporary Russian prose of the XX century of neomythologism and word creation; thereby is augmented scientific understanding of complex phenomena in Russian literature of the first half of the twentieth century.
The work is addressed to philologists, literary critics, researchers of Russian literature, culture of the XX century.
© Иванов Н. Н., 2019
Keywords: Russian literature, A. Platonov, inter-literary relations of writers, internal form, poetics, language and style of prose, mythopoetics.
В 2019 году Андрею Платонову - 120 лет. Значимость события обязывает акцентировать внимание на недостаточно ещё прояснённых мотивах его творчества. Чем настойчивее Платонов-писатель увлекался планами «общей жизни», «всесильным» мозгом, трансформацией «мёртвой» природы в одухотворённую материю, тем отчётливее в его текстах - осознанно со стороны автора или нет, трудно доказать - проступали структуры мифопоэтики, идеологемы русского религиозно-философского ренессанса. Семантика и функции означенных могут быть уточнены на основе всё более востребованного в последние годы метода мифопоэтической реставрации [16] или, что предпочтительнее, метода реконструкции текстовых структур [5].
Сочинения А. Чижевского, В. Вернадского, «Философия общего дела» Н. Федорова, теории тео- и биодицеи, цивилизаторские проекты фантастов Ж. Верна и Г. Уэллса вдохновляли не одного Платонова. Во второй половине 1920-х годов появились книги Алексея Толстого, А. Беляева, В. Обручева о неведомых цивилизациях и полётах в Космос, о подобных атлантам новых людях, побеждающих смерть. Башня для «трудящихся всей земли», которую строил инженер Прушевский в повести Платонова «Котлован», и «голубой город» архитектора Василия Буженинова в рассказе А. Н. Толстого «Голубые города» имеют один архетип.
А. Фадеев писал, что «прозевал» в «Октябре» «идеологически двусмысленный» рассказ Платонова [19, с. 3]. М. Горький назвал умонастроение Платонова «анархическим» [19]. Тем не менее, Горький и Платонов, при всех их различиях, допускали преобразование физической энергии в духовную творческую силу, и это не было утопическим проектом. Оба писателя верили в возможности революции раскрепостить творческие силы «трудящихся всей земли», соединить разобщенных людей, природу, историю, воплотить давние иллюзии человечества о земном рае, счастье, свободе. Платонов полагал, что разум, труд, талант с опорой на «чудесные» машины изменят не только природу внешнюю, но и природу самого человека. Поиски «всеобщего, долгого смысла» жизни, «вещества существования» стали лейтмотивом его творчества, который отчетливо просматривается в цикле стихов «Голубая глубина» (1922), сборнике прозы
«Епифанские шлюзы» (1927) и последующих сочинениях; но книги Платонова выразили и сомнения в большевистском эксперименте. Фоном сомнений стали год «великого перелома», борьба с церковью, культурная революция, голод, репрессии.
Широко трактуемый христианский миф является своего рода прототекстом многих книг Платонова. Представления о городе солнца и месте человека в новом мире, мотивы перехода мертвого в живое, телесного в духовное Платонов реализовал в образах-символах дом, котлован, башня. Они перекликаются с Библией, мифами, фольклором, литературой. В повести «Котлован» использован ещё и экфрасис - литературное описание произведений архитектуры. Этот приём позволяет визуализировать подсознательные архетипы, смоделировать обретение священного центра и возвышение человека, порыв к Небу, Творцу, и, в контексте фаустианского мотива, преодолеть власть Духа земли [6].
Вощев из повести «Котлован» не обременён поисками Святого Грааля, но душу он «напрягал», тела на «работу ума» во имя «тайны жизни» не жалел [12, с. 7]. «Монументальный новый дом» в повести отсылает читателя к мотиву строительства башни «высотою до небес» и наказания людей за небрежение властью Господа. В Ветхозаветной традиции башня символизирует тело, тогда платоновская башня для «трудящихся всей земли» [12, с. 21] выразила религию человекобожия - так С. Н. Булгаков назвал социальные проекты российских революционеров [2]. Вот другая вариация темы. Авторские раздумья о теле и душе, «веществе» жизни, о зарастающих животной шерстью людях созвучны преданию о сотворении Богом человека из праха земного. В истории же девочки-сиротки Насти мы усматриваем мотив более глубокий, чем лишь соотнесенность с тезисом Ф. М. Достоевского о неприятии всемирного счастья на слезе ребенка. Архаичные культуры знают обряд погребения детей в городской или крепостной стене: такой ребенок выполнял охранительную функцию и сам находился под защитой Богини-матери. Социалистический рай допускает смертную жертву: ребенок Настя родился из старой культуры («буржуйка» Юлия - её мать) и захоронен в котловане.
Подобно царю Петру, Чиклин в пустом храме
раскуривал трубку от свечи, беседовал с попом. Храм-здание - условное тело, а тело человека -храм для его духа; храм - это ещё и дом Бога. Трубка - атрибут беса. Но в действе Чиклина, в дыме табака вместо благовоний угадывается и сакральный для коммунистов ритуал - перенос огня, «освящение» нового огнём испытанной веры, утверждение новых «святынь», наполнение тела нового человека проверенной духовной субстанцией.
Проблема преображения плоти стимулировала социальный пессимизм Платонова, который выразил придуманный им тип сокровенного человека. Это юродствующий герой-бродяга, соответствующий фольклорному типу искателя «иного царства» [17]. Таковы автобиографичные Филат («Ямская слобода»), «усомнившийся» Макар из одноименного рассказа, о котором писал А. Фадеев, Фома Пухов («Сокровенный человек»), Саша Дванов («Чевенгур»), а в «Котловане» -Вощев.
Странствия Вощева воспроизводят мотивы мифов, фольклора о вхождении человека в мир, преодолении испытаний на пути духовного роста, обретении чудесных даров [14]. Вощев должен определить своё место среди человечества, приобщиться к тайнам, связавшим бы для него сакральным смыслом букашек, семена в траве и людей, звезды и солнце, мёртвое и живое. С другой стороны, в контексте навеянных мировой культурой и русской философией, наукой (Чижевский, Вернадский, Циолковский, Федоров, Вавилов) идей об энергии труда и творчества, о планетар-ности, «завоевании» Вселенной Платонов оценил большевистский мессианский переворот. Глазами Вощева и с высоты его запросов-вопросов он реализовал раздумья о «смысле существования», «чувстве» жизни, природе человека.
Авторская тенденциозность в повести «Котлован» выражена ассоциативно-метафорически и воплощена во всех компонентах внешней и внутренней формы: сюжетных мотивах, композиции, системе персонажей, символике, скрытых цитатах, микрообразности. Композиционная рама повести воспроизвела модальность условности в отношении преображения человека: она начинается сообщением об увольнении Вощева с механического завода, венчается смертью и погребением Насти.
Первый абзац повести позволяет установить, что Вощев и Платонов - ровесники века. «Котлован» начат в 1929 году, Вощев уволен с завода в «день тридцатилетия личной жизни» [12, с. 4].
1929 - 30 = 1899 (год рождения Платонова). Тридцатилетие - расцвет жизненных сил мужчины, но Вощев - слабосилен. Его «задумчивость» и «слабосильность» не соответствуют «общему темпу труда». Работая по «плану треста», механический завод никак не приблизит Вощева к «плану общей жизни». Труд - продолжение созидательного дела природы, солнца, но индустриализация, мертвые заводы - труд механический, бесплодный.
Душа «сокровенных людей» есть «излишняя теплота жизни», но «истину она перестала знать»; без истины у Вощева «тело слабнет». Выдумывая «что-нибудь вроде счастья», он искал истину и «вещество» жизни не в себе, но в природе, людях: «Своей жизни я не боюсь, она мне не загадка» [12, с. 6]. Вощев то в поле, то на дне оврага, небо над ним светит «вопрошающе <...> мучительной силой звезд» [12, с. 5]. Дав поискам Вощева направление не внутреннее, но внешнее, Платонов, думается, полемизировал с нравственным тезисом позднего Толстого о Царстве Божием «внутри» нас.
Персонажи «Котлована» индивидуализированы портретно, в речи. Индивидуальность Вощева выразила его фамилия; известны две её версии, от слов «воск» и «тщетность» [7; 10]. Вощев - воск: мягкий, податливый, восприимчив к воздействию извне, легко деформируется. Он искренне верит внешним призывам и доволен тем, что «истина заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, значит, достаточно лишь быть около того человека, чтобы стать терпеливым к жизни и трудоспособным» [12, с. 13].
Существеннее, глубже для понимания образа Вощева другой оттенок значения фамилии: «вотще», «тщетно». Такая типология ближе экспрессии пейзажных деталей, авторским эмоциям, ли-рико-романтическим акцентам, интонациям письма, но ещё и этике, философии персонажа, который тщетно согласовывал внутреннее и внешнее, людей и природу. Текст подтверждает горьковское суждение о «нежности» отношения к людям и распространённое в адрес Платонова определение - «грустный писатель».
«Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте своей печали» [12, с. 10]. Видя вокруг себя «безответное существование» [12, с. 7], он «устраняется в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели» [12, с. 9]. «Скучно собаке, она живет благодаря одному рождению, как и я» [12, с. 5]. На эту самооценку стоит посмотреть с позиций философии био- и теодицеи. Первая заключа-
ется в оправдании жизни одним биологическим началом: жить - чтобы жить. Вторая в том, что, живя, человек обязан раскрыть свою божескую сущность. В ряде мистических учений разница человека и животных (комар, собака) состоит в том, что животному всё дано от рождения, а человек должен всё познать сам. Следовательно, Во-щев, как собака, изначально лишен способности к развитию. «Лучше б я комаром родился ...» [12, с. 36], - так подкреплены эти раздумья, а через сравнения усилена идея ненужности, бесприютности «сокровенного человека». «Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принес ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле» [12, с. 7]. Голова - священная сущность человека. Все характеристики листа метонимически и символически переносятся на обладателя головы - Вощева. Лист он подобрал и спрятал, «он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности» [12, с. 7]. Позднее они станут игрушками для Насти, которая сама уйдёт в небытие, найдя «смирение в земле».
Вот характерные проявления философии тщетности: «Всё живет и терпит на свете, ничего не сознавая» [12, с. 7]; «он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться» [12, с. 7]. И такие, выделенные нами далее: «На выкошенном пустыре пахло умершей травой и сыростью обнаженных мест, отчего яснее чувствовалась общая грусть жизни и тоска тщетности. Вощеву дали лопату, он сжал ее руками, точно хотел добыть истину из земного праха; обездоленный, Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека, - и чтобы находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд все свое слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью» [12, с. 15].
Мертвая птица в руках Вощева символизирует прерванный полет. Не имея прошлого, традиций, культуры, он существует среди людей и природы; как Адам, которого Творец «забыл» наделить истиной и веществом существования, оставил на полпути между комаром, собакой и человеком.
В деревне Вощев «вошел в среду людей»: «Здравствуйте! - сказал он колхозу, обрадовавшись. - Вы стали теперь, как я, я тоже ничто» [12, с. 83]. Мотив тщетной жизни без истины воплощают пейзаж, цветопись, экспрессия повествования, музыка, различные персонажи: собрался
умереть Прушевский, умерла Настя, ждёт в гробу смерти мужик-крестьянин. Звуки музыки «давали чувство совести, они предлагали беречь время жизни, пройти даль надежды до конца и достигнуть её, чтобы найти там источник этого волнующего пения и не заплакать перед смертью от тоски тщетности» [12, с. 14].
Если Вощев развивает типологию потерявшего «сокровенного человека» без истины, то интеллигент Прушевский аллегорически обобщает роль и возможности интеллигенции изменить мир. «Не старый, но седой от счета природы человек», инженер не понимает целостность мира и тайну Творения. Его «внимательный и воображающий» ум, «ощущающий ум», «самодействующий разум» испытал «конец дальнейшему понятию жизни» [5, с. 22]. Образ инженера Прушевского построен скорее на литературных, чем мифопоэтических ассоциациях и мотивах. Прушевский и землекоп Чиклин имеют прошлое. Ранее у Прушевского были мать, любовь и Христос, он «плакал, перечитывая открытку сестры» [12, с. 53]. В детстве ему «было тоскливо и задумчиво» [12, с. 19], теперь он «не знал, как ему жить одному» [12, с. 19]. Прушевский живёт во «флигеле во фруктовом саду» [12, с. 22], и это не единственная чеховская аналогия. Из котлована виден город, возможно из тех, что, как в пьесе Чехова «Вишневый сад», видны «только в хорошую погоду». Прушевский -умный, душевный интеллигент чеховского типа, ему посвящены самые лиричные страницы повести. Чеховские ассоциации подспудно оттеняют раздумья о бескрылой русской интеллигенции рубежа веков [11]. Прушевский весь мир «представлял мертвым телом» [12, с. 16]. Он бессилен соединить человека и материю, одухотворить, оплодотворить природу. Для таких целей нужны иные герои. Обуреваемый сомнениями ум не созидает, а расчленяет естество жизни. И здесь вновь угадывается фаустианская аналогия [6]: «монументальный новый дом» социализма возводят на старом изощрённом, но механическом и нетворческом идейном фундаменте. И не зря вместе с Прушев-ским - Чиклин, «старший» в артели землекопов, претворяющий идеи инженера: «упраздняя старинное природное устройство, Чиклин не мог его понять» [12, с. 16]. Оба - из прошлого, более того, оба любили Юлию, мать Насти, и, допускаем, эта девочка - ребенок одного из них.
Миссия Чиклина - гробовщик и разрушитель. В деревне перед ним едет подвода с гробами [12, с. 60], в сельсовете он сидит на столе между гробами Козлова и Сафронова, будто жрец смерти.
Но воспоминания Никиты о прошлом, о «солнце детства» лиричны, печальны и грустны. Тогда жизнь «была вечностью среди синей, смутной земли, которой Чиклин лишь начинал касаться босыми ногами» [12, с. 42]. Теперь рядом с «потухшей пекарней и постаревшими яблоневыми садами» (сказочные символы: очаг, хлеб, мировое древо, райский сад) он дышит «воздухом ветхости и прощальной памяти» [12, с. 42]. Теперь он пролетариат, «нынешний царь» [12, с. 43], разрушает эту землю детства лопатой и ломом. Из соотнесенности детства и настоящего рождается образ времени, наполненный ветхостью и тленом.
Чиклин, глазами Прушевского, «бесцельный мученик» [12, с. 26]. Его «маленькая каменистая голова» [12, с. 33] одна «во всем теле» не могла «чувствовать», поэтому о себе он говорил, как и Вощев: «Я же - ничто!» [12, с. 48]. Никита Чиклин - друг Жачева, рядом с ними - «истомленный» Козлов [12, с. 20].
Все персонажи повести причастны к рытью котлована. Председатель окрпрофсовета товарищ Пашкин дает ценные указания, инженер Прушев-ский проектирует «общепролетарский дом», землекопы и мастеровые Чиклин, Сафронов, Козлов, безымянные люди, претворяя идеи, роют котлован; по его поверхности ездит на тележке инвалид Жачев и, будто бы случайно, каким-то ветром сюда заносит Вощева. Вскоре в рабочем бараке появится девочка-сиротка Настя.
В этой жизни, где скоро «всё ликвидируют» (Вощев), Прушевский нужен временно: для Сафронова он - «спец», на которых «курс есть» [12, с. 35], для Козлова - «руководящее умное лицо» [12, с. 36]. «Чиклин, уважавший ум инженера, не умел ему сочувственно ответить и со стеснением молчал» [4, с. 34]. Интеллигенты из сочинений Чехова учились, читали, мечтали; истину, гармонию, счастье они искали на страницах книг, в спорах, любви. Корни большевистского богоборчества уходят в безверие интеллигенции. Безверие, благие намерения просвещенного, искренне заблуждавшегося интеллигента, не понимавшего целостность мира и тайну Божьего творения, сошлись в масштабе его притязаний.
Прушевский близок Вошеву, Чиклину и даже Сафронову. Чем ? Первому - качеством ума, тщетностью поисков истины. Вощев не знал «точного устройства всего мира» [12, с. 17], но и Прушевский не знал. Диалоги об истине - аллюзия Евангельского спора Христа и Пилата. Сокровенный вопрос: «А вы не знаете, отчего устроился весь мир?» [12, с. 27], - Вощев адресовал Пру-
шевскому и напомнил о пути интеллигенции. «Неужели они тоже будут интеллигенцией, неужели нас капитализм родил двоешками» [12, с. 27]. Интеллигенцию учили «какой-нибудь мертвой части <.> Всего целого или что внутри - нам не объяснили» [12, с. 27], - закрыл дискуссию Прушевский. «Изо всякой ли базы образуется надстройка? Каждое ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом в душу человека?» [12, с. 22]. Он «хотел теперь <...> строить любое здание в чужой прок, лишь бы не тревожить своего сознания, в котором он установил особое нежное равнодушие, согласованное со смертью и с чувством сиротства к остающимся людям». Вряд ли возведенное на сомнениях здание окажется прочным. «Наиболее активный среди мастеровых» [12, с. 13] карикатурный Сафро-нов профанирует идеи Прушевского о материале: «Люди нынче стали дороги, наравне с материалом» [12, с. 13]. В этой не проходной реплике узнаётся характерное для всей советской эпохи отношение к человеку. Солнце глазами Прушев-ского: «Солнце, как слепота, находилось равнодушно над низовою бедностью земли; но другого места для жизни не было дано» [12, с. 37].
Сила былинного Никиты Кожемяки происходила из Матери-земли. Сила Никиты Чиклина иная - разрушительная, смертная. Он - землекоп, «грунтовый труд был его лучшей профессией» [12, с. 16]. Ей «некуда было деваться», если прекращался «исход ее в землю» [12, с. 25]. Платонов развил символику землекопа-гробовщика: в котловане найдены гробы, два Никита забрал для Насти, возможно, дочери. Когда она умерла, Чиклин сделал ей постель на будущее время, «выдолбил в вечном камне» «гробовое ложе» с крышкой - гранитной плитой, как мавзолей, защищавшей от пока не преобразованного земного праха. Над ней вознесется башня, построенная Прушев-ским, вероятно, отцом.
В проблематике повести актуальны и такие мифопоэтические представления о теле: «Многие традиционные учения предлагают идею человеческого тела как Храма, созданного Божественным архитектором для духа. В нем восстанавливается теоморфный принцип человека» [20, с. 5]. Восстановят ли новые архитекторы теоморфный принцип (богоподобие) человека? Не профанируют ли строители социализма идею башни-храма? Преобразует ли Прушевский мертвое в живое? Он мог «предвидеть» «произведение статической механики», но «не мог предчувствовать устройство души поселенцев общего дома», не мог «вообра-
зить жителей будущей башни», «какое тогда будет тело у юности и от какой волнующей силы начнет биться сердце и думать ум?» [12, с. 21].
И все же в повести «Котлован» намечен переход физического в духовное; он связан с критерием детскости в оценке жизненных реалий. Платонов считал «больших» предтечами, а детей -«спасителями вселенной». Видя «строй детей -пионеров», Вощев подумал, что они «знают и чувствуют больше его, потому что дети - это время, созревающее в свежем теле» [12, с. 9].
Библиографический список
1. Андрей Платонов: Воспоминания современников: Материалы к биографии [Текст]. - М. : Современный писатель, 1994. - 295 с.
2. Булгаков, С. Н. Религия человекобожия в русской революции [Текст] /С. Н Булгаков // Новый мир. -1989. - № 10. - С. 221-229.
3. Варламов, А. Андрей Платонов [Текст] / А. Варламов. - М. : Молодая гвардия, 2011. - 592 с.
4. Гюнтер, Х. По обе стороны утопии: Контексты творчества А. Платонова [Текст] / Х. Гюнтер. - М. : Новое литературное обозрение, 2012. - 216 с.
5. Иванов, Н. Н. Своеобразие художественного языка в повести А. Платонова «Котлован» [Текст] / Н. Н. Иванов // Ярославский педагогический вестник. - 2011. - № 4. - Т. I. - С. 220-224.
6. Иванов, Н. Н. Фаустианские мотивы в русской литературе серебряного века [Текст] / Н. Н. Иванов // Верхневолжский филологический вестник : научный журнал. - Ярославль : РИО ЯГПУ 2018. - № 1. -С. 26-29.
7. Малыгина, Н. М. Художественный мир Андрея Платонова [Текст] : монография / Н. М. Малыгина. -М. : МПУ, 1995. - 96 с.
8. Малыгина, Н. М. Андрей Платонов и литературная Москва: А. К. Воронский, А. М. Горький, Б. А. Пильняк, Б. Л. Пастернак, Артем Веселый, С. Ф. Буданцев, В. С. Гроссман [Текст] / Н. М. Малыгина. - М. ; СПб. : Нестор-История, 2018.592 с.
9. Мелетинский, Е. М. Поэтика мифа [Текст] / Е. М. Мелетинский. - 3-е издание. - М. : РАН, 2000. -407 с.
10. Михеев, М. Ю. В мир Платонова через его язык: Предположения, факты, истолкования, догадки [Текст] / М. Ю. Михеев. - М., 2003.
11. Неведомский, М. П. Без крыльев (А. П. Чехов и его творчество) [Текст] / М. П. Неведомский // А. П. Чехов: pro et contra / сост., общая редакция И. Н. Сухих. - СПб. : РХГА, 2002.
12. Платонов, А. П. Котлован; Ювенильное море [Текст] / А. П. Платонов. - М. : Худож. Лит., 1987.
13. Платонов, А. П. Записные книжки. Материалы к биографии [Текст] / А. П. Платонов. - М., 2006.
14. Пропп, В. Я. Собрание трудов. Т. 1, 2. Морфология [Текст] // Историч. корни волшебной сказки. Поэтика фольклора / В. Я. Пропп. - М., 1998.
15. Славянская мифология [Текст] / Энц. Словарь (Институт Славяноведения РАН). - М. : Эллис Лак, 1995. - 416 с.
16. Телегин, С. М. Миф и Бытие [Текст] / С. М. Телегин. - М. : Компания Спутник, 2006. - 320 с.
17. Трубецкой, Е. Иное царство и его искатели в русской народной сказке [Текст] / Е. Трубецкой. - М. : Лепта, 2000. - 320 с.
18. Чалмаев, В. Андрей Платонов. К сокровенному человеку [Текст] / В. Чалмаев. - М., 1989.
19. Чалмаев, В. Творческий путь и художественное новаторство Андрея Платонова [Текст] / В. Чалмаев // Русская литература XX века. Очерки. Портреты. Эссе. Ч. 2 / сост. Е. П. Пронина. - М. : Просвещение, 1996. -С. 20-55.
20. Энциклопедия символов, знаков, эмблем [Текст]. - М. : Локид, 1999. - 560 с.
21. Kasack,Wolfgang. Die Russische Literatur des 20. Jahrhunderts in deutscher Sprache : Band 2. 450 Kurzrezensionen von Übersetzungen 1984-1990 / Wolfgang Kasack. - Muenchen : Otto Sagner, 1991. - 283 s.
22. Kasack, Wolfgang. Lexikon der russischen Literatur ab 1917. - London : Overseas Publications Interchange, 1988. - 922 s.
23. Lauer, Reinhard : Geschichte der russischen Literatur. Sonderausgabe. 2. - München : Auflage. C. H. Beck, 2008.
Reference List
1. Andrej Platonov: Vospominanija sovremennikov: Materialy k biografii = Andrei Platonov: Memories of contemporaries: Materials for biography [Tekst]. - M. : Sovremennyj pisatel', 1994. - 295 s.
2. Bulgakov, S. N. Religija chelovekobozhija v russkoj revoljucii = Religion of Man-god in the Russian Revolution [Tekst] / S. N Bulgakov // Novyj mir. -1989. -№ 10. - S. 221-229.
3. Varlamov, A. Andrej Platonov = Andrei Platonov [Tekst] / A. Varlamov. - M. : Molodaja gvardija, 2011. -592 s.
4. Gjunter, H. Po obe storony utopii: Konteksty tvor-chestva A. Platonova = On both sides of utopia: Contexts of A. Platonov's works [Tekst] / H. Gjunter. - M. : Novoe literaturnoe obozrenie, 2012. - 216 s.
5. Ivanov, N. N. Svoeobrazie hudozhestvennogo jazyka v povesti A. Platonova «Kotlovan» = Uniqueness of artistic language in A. Platonov's story «Ditch» [Tekst] / N. N. Ivanov // Jaroslavskij pedagogicheskij vestnik. - 2011. - № 4. - T. I. - S. 220-224.
6. Ivanov, N. N. Faustianskie motivy v russkoj literature serebijanogo veka = Faustian motifs in the Silver Age Russian literature [Tekst] / N. N. Ivanov // Verhnevolzh-skij filologicheskij vestnik : nauchnyj zhurnal. - Jaro-slavl' : RIO JaGPU, 2018. - № 1. - S. 26-29.
7. Malygina, N. M. Hudozhestvennyj mir Andrej a Pla-
tonova = Art world of Andrei Platonov [Tekst] : mono-grafija / N. M. Malygina. - M. : MPU, 1995. - 96 s.
8. Malygina, N. M. Andrej Platonov i literaturnaja Moskva: A. K. Voronskij, A. M. Gor'kij, B. A. Pil'njak, B. L. Pasternak, Artem Veselyj, S. F. Budancev, V S. Grossman = Andrei Platonov and literary Moscow:
A. K. Voronsky, A. M. Gorky, B. A. Pilniyak,
B. L. Pasternak, Artem Vesely, S. F. Budantsev, V. S. Grossman [Tekst] / N. M. Malygina. - M. ; SPb. : Nestor-Istorija, 2018.- 592 s.
9. Meletinskij, E. M. Pojetika mifa = Myth poetics [Tekst] / E. M. Meletinskij. - 3-e izdanie. - M. : RAN, 2000. - 407 s.
10. Miheev, M. Ju. V mir Platonova cherez ego jazyk: Predpolozhenija, fakty, istolkovanija, dogadki = Into Platonov's world through his language: Assumptions, facts, interpretations, guesses [Tekst] / M. Ju. Miheev. - M., 2003.
11. Nevedomskij, M. P. Bez kryl'ev (A. P. Chehov i ego tvorchestvo) = Without wings (A. P. Chekhov and his works) [Tekst] / M. P. Nevedomskij // A. P. Chehov: pro et contra / sost., obshhaja redakcija I. N. Suhih. - SPb. : RHGA, 2002.
12. Platonov, A. P. Kotlovan; Juvenil'noe more = Ditch; Juvenile sea [Tekst] / A. P. Platonov. - M. : Hudozh. Lit., 1987.
13. Platonov, A. P. Zapisnye knizhki. Materialy k bio-grafii = Notebooks. Materials for biography [Tekst] / A. P. Platonov. - M., 2006.
14. Propp, V. Ja. Sobranie trudov. T. 1, 2. Morfologi-ja = A collection of works. V 1, 2. Morphology [Tekst] // Istorich. korni volshebnoj skazki. Pojetika fol'klora / V. Ja. Propp. - M., 1998.
15. Slavjanskaja mifologija = Slavic mythology [Tekst] / Jenc. Slovar' (Institut Slavjanovedenija RAN). -M. : Jellis Lak, 1995. - 416 s.
16. Telegin, S. M. Mif i Bytie = Myth and Life [Tekst] / S. M. Telegin. - M. : Kompanija Sputnik, 2006. - 320 s.
17. Trubeckoj, E. Inoe carstvo i ego iskateli v russkoj narodnoj skazke = Another kingdom and its seekers in the Russian folk fairy tale [Tekst] / E. Trubeckoj. - M. : Lep-ta, 2000. - 320 s.
18. Chalmaev, V. Andrej Platonov. K sokrovennomu cheloveku = Andrei Platonov. To a sacrosanct man [Tekst] / V. Chalmaev. - M., 1989.
19. Chalmaev, V Tvorcheskij put' i hudozhestvennoe novatorstvo Andreja Platonova = Creative path and artistic innovation of Andrei Platonov [Tekst] / V Chalmaev // Russkaja literatura XX veka. Ocherki. Portrety. Jesse. Ch. 2 / sost. E. P. Pronina. - M. : Prosveshhenie, 1996. -S. 20-55.
20. Jenciklopedija simvolov, znakov, jemblem = Encyclopedia of symbols, signs, emblems [Tekst]. - M. : Lokid, 1999. - 560 s.
21. Kasack,Wolfgang. Die Russische Literatur des 20. Jahrhunderts in deutscher Sprache : Band 2. 450 Kurzrezensionen von Übersetzungen 1984-1990 / Wolfgang Kasack. - Muenchen : Otto Sagner, 1991. - 283 s.
22. Kasack, Wolfgang. Lexikon der russischen Literatur ab 1917. - London : Overseas Publications Interchange, 1988. - 922 s.
23. Lauer, Reinhard : Geschichte der russischen Literatur. Sonderausgabe. 2. - München : Auflage. C. H. Beck, 2008.
Дата поступления статьи в редакцию: 07.10.2019 Дата принятия статьи к печати: 15.11.2019
