CC BY
470
ПОЭТИКА ЛИТЕРАТУРЫ
УДК 821.161
О. И. Тиманова1
Мифопоэтические контексты «волшебной повести» Антония Погорельского «Черная курица, или Подземные жители»
В статье рассматриваются актуализированные в «волшебной повести» Антония Погорельского «Черная курица, или Подземные жители» (1829) мифопоэтические контексты, оказывающиеся наиболее важными в толковании идейно-художественной специфики произведения отечественного беллетриста, одновременно выступившего и традиционалистом, и новатором в русской прозе первых десятилетий XIX века. В данном аспекте в науке романтическая фантастическая повесть писателя, за которой закрепилась слава первой прозаической сказки для детей в русской «изящной» словесности, еще не рассматривалась.
This article examined the actual myth-and-poetical contexts of the magic story «The Black Chicken, or Underground Inhabitants» by Anthony Pogorelsky, which appear the most important in interpretation of ideological - art specificity of product domestic writer, simultaneously acted as traditionalist and innovator in Russian prose of the first decades of the XIX th century. In this aspect the romantic fantastic story of the writer, behind which the glory of the first prosaic fairy tale for children in Russian «graceful» literature was fixed, in a science was not considered.
Ключевые слова: Антоний Погорельский, мифопоэтика, волшебная сказка, волшебно-рыцарский роман, романтическое двоемирие, сказочное оборотничество.
Key words: Antony Pogorelsky, mythopoetics, magic fairy-tale, magic novel of chivalry, romantic bi-world, fantastic werewolf-turning.
Разнообразные таланты романтика Антония Погорельского сходятся в наклонности к устроению художественных мистификаций, в творческом умении вводить в «эстетическое заблуждение». Писателю органичен поиск, стремление пробовать в литературе новое, и в то же самое время - опора на уже имеющиеся в литературной культуре «обычаи». Романтическое двоемирие «Черной курицы, или Подземных жителей» (1829) создано новаторски, на основе особенностей детского мировосприятия. Одновременно повесть репрезентирует бытующие в дискурсивном пространстве эпохи традиции, из которых популярнейшая - традиция волшебнорыцарского романа. Его сверхзадача - утверждение высокого как нормы жизни, что, по мысли Погорельского, органично для «дитятки»: в силу обостренной чуткости ребенка, непосредственности его реакций, особенной приверженности ребенка ко всему из ряда вон
1 Тиманова Ольга Ивановна, кандидат филологических наук, доцент, Российский государственный педагогический университет имени А. И. Герцена.
выступающему. Герой повести Алеша, «будучи еще в десятилетнем возрасте», знает наизусть «деяния славнейших рыцарей», и в его представлении одна из функций рыцарей - оберегать проход в скрытый мир, в Подземное царство [4: 202-203]. Рыцари охраняют предел от непосвященных, сторонних, «чужих», тогда как функция Министра-Чернушки - быть проводником в потаенное («свое», внутреннее, свободное) царство. В русской сказочно-мифологической традиции названным персонажам «волшебной повести» соответствуют Баба Яга, Старик Годовик, Мороз[ко]. Функции проводника-стража в коллективной сказочной прозе, однако, не разделены, синтезируются в образе т.н. «посредника». В жанровом сценарии «Черной курицы» Погорельского, напротив, они разведены -в соответствии с потребностями романтической фантастической повести, повествование которой распределяется по двум основным линиям (волшебной и реалистической). Двойственность природы архаического «посредника» в авторской повести-сказке раскрывается в рамках романтического двойничества, в соответствии с которым в вещественном мире птичника на заднем дворе пансиона на Васильевском острове Петербурга XVIII века. Черная курица -существо женского пола, обычная курица; в воображаемом, фантастическом мире детского сна-видения Чернушка - Министр Подземного царства, мужчина.
Погорельским переосмыслена еще одна важная составляющая образной системы мифологических «занимательных» жанров (авантюрного романа и сказки) - сема Кощея. Этимологию имени «Кощей» соединяют с тюркизмом «кащей», означающим «пленник», в связи с чем в ситуации пленения скованного цепями Министра-Чернушки тема пленения у Погорельского получает буквальное толкование; в повествовании об испытании, пережитом Алешей, -метафорическую трактовку. Черная курица вводится автором в контекст полного наименования русского Танатоса-Гипноса как Кащея «Бессмертного». И в цепи отсылок к поэтике устной волшебной сказки, исторические корни которой уходят в систему обрядов инициации и культа «залежных» покойников, в облике Министра Подземного царства, Чернушка - двойник, эквивалент бога Сна (Смерти). Аналогично, в ряду аллюзий на действующих в русской лубочной и авторской сказке XVIII в. персонажей славянизированных версий европейского волшебно-рыцарского романа, Чернушка -«темный» бог Чернобог, человеку чинящий преграды. В детской сказочной повести конца 1820-х гг., основанной на детском видении, таким образом, имплицирована, дуплетно усилена архаическая символика Подземного мира как средоточия Царства мертвых (в греческой мифологии - владения бога Аида) - комплекс «коллективного бессознательного», деятельно отразившийся в волшебной фольклорной сказке и унаследованный «волшебным»
романом. Причем специфическим для Погорельского оказывается тот момент именно, что соответственные мифемы в его повести-сказке включены в цепь фабульно-образных ассоциаций, имеющих педагогическую подоплеку.
Следует заметить, что выраженная дидактичность в целом довольно типична для «среднестатистического» детского автора конца XVIII - начала XIX вв., не только отечественного. Особенно откровенно, например, это проявилось в литературной деятельности В. П. Бурнашева [Вадим Байдаров, Борис Волжин, Касьян Касьянов, Артемий Арбашев, Б. В-н, Петербургский старожил В.Б., основной псевдоним - Виктор Бурьянов] (1810-1888). Так, все составляющие «книжки-гостинца» Бурнашева «Детские: игрушки, театр и камер-обскура» (1837) - фрагменты описательные («Детская комната», «Игрушечный магазин»), познавательные («Театр», «Волшебный фонарь») и драматико-риторические («Завтра, или не откладывай до завтра то, что можешь исполнить сегодня: Комедия-водевиль в одном действии», «Клад, комедия в одном действии») - сводятся к тезису: дети не умеют играть или учиться, поскольку не располагают сведениями о назначении и устройстве игрушек или не понимают пользы учения. Следуя логике наставительности, автор критикует поведение персонажа названной книги Володиньки. Пуская «красивый кораблик», занимаясь вполне «детским» делом, мальчик, тем не менее, не интересуется тем, «как кораблик держится на воде, из чего он составлен» [1: 7]. Между тем, «месяца через два или три», как подчеркивает автор, «папенька отвезет мальчика в Морской корпус», где «будут смеяться все маленькие моряки над незнанием своего товарища, который думает, что кораблик для того и есть на свете, чтобы пугать уток» [1: 7].
В основу перипетий «Черной курицы» Погорельского, казалось бы, положена та же неосведомленность ребенка, детское неведение, проистекающее из отождествления причины и следствия; однако разрешение проблемы сложней, интересней художественно. Алеше действительно воображается, что детская жизнь станет покойней и радостней, едва устранить скучную зубрежку, в сознании мальчика ассоциирующуюся с прозаической повседневностью. Идея волшебства, тем не менее, компрометируется, корректируется - в реалистическом плане детской «волшебной повести». В реальной действительности все, обретенное с помощью волшебного средства, оборачивается бедой, оказывается недолговечным и призрачным. Не подкрепленная усилиями души, беспечность повседневного существования не только обманчива, эфемерна, но становится даже губительной. Подобно герою волшебной фольклорной сказки и ее аналога письменного волшебно-рыцарского романа, Алеша экзаменуется в решении трудной задачи. Но испытание персонажа свершается не «понарошку», не в плену сказочного Кащея, а реально,
доподлинно, «взаправдашне», истинно. «Инициация» персонажа литературной сказки корреспондирует с реальным взрослением, с действительным ростом героя: преодолевая заблуждения, Алеша высвобождается из плена иллюзий. Вера писателя в силу добра целесообразна, разумна, рациональна; праведность и греховность ясно различаются в прозе романтика. При всем том, по прочтении сказочной повести у читателя остается ощущение доброго чуда: как и в финале волшебной сказки, в концовке «волшебной повести» «Черная курица» Зло исчезает — как наваждение, как «тяжелый сон» [4: 231], как «обморок» персонажа [4: 212]. По законам мифа и сказки, жизнь возвращается на круги своя, и Алеша выходит из беспамятства, в котором его застают проснувшиеся «на другой день поутру дети» [4: 231]. Смешение в произведении реального с чудесным не влечет за собой возможности поставить под сомнение ценности идеального ряда. Писатель отстаивает безусловную значимость скромности, благородства, самоотверженности, верности дружбе, ибо только душевная чистота открывает доступ в мир сказки, в мир идеала. Неслучайно европейских и русских романтиков детское целомудрие побуждало считать детство «потерянным раем». Категорический императив волшебной фольклорной сказки и этиологизм мифа победу добра проповедуют с тем же максимализмом.
В русле подобной интерпретации, мистификация романтической «волшебной повести» «Черная курица» сопоставима и с т. н. «обмиранием», с содержанием и архитектоникой широко распространенных у славян мифологических рассказов о состоянии летаргического сна, понимаемом как временная смерть, когда душа спящего посещает «тот свет». Повествуя о своеобразном «путешествии» в мир мечтаний, грез, сновидений (в архаической космогонии это состояние квалифицируется как «dream-time» или «dreaming»), в свой состав «обмирания» включают компоненты, явственные и в «Черной курице» Погорельского. В их число входит, в частности, предуведомление героя о предстоящем обмирании, исходящее от посла с «того света»; в «обмирании» это может быть также бог, у Погорельского в данной функции выступает хтоническое божество Черная курица. В основной части «обмирания» обрисовывается собственно сон персонажа; изображаются картины загробного пространства, предстающие глазам «путешествующего» героя; сообщаются сведения о проводнике, показывающем путь в потустороннем, загробном мире. Для «идеологии» «обмирания», в аспекте сопоставления его с фантастической повестью «Черная курица», существенно также то, что в своем летаргическом сне «путешествующий» не вмешивается в происходящее на «том» свете», как правило. Так и Алеша, в своем сне наблюдая за охотой правителя Подземного царства и его рыцарей, активно не участвует в событиях, лишь их переживая. В свою очередь, проснувшись, подобно
персонажу фольклорного «обмирания», он предпочитает ничего не сообщать о том, что на «том» свете увидел. По установкам «обмирания», такой рассказ воспрещен, запрет может быть и частичным (рассказывать можно, но исключительно близким, «своим», «посвященным», да и то далеко не все), и полным. У Погорельского на эти обстоятельства есть скрытые указания того рода, что вышедший из беспамятства Алеша как будто «стыдится» впредь говорить о Чернушке; в свою очередь, учитель и товарищи «ни слова» не напоминают мальчику о наказании, которому тот подвергся [4: 231].
Как и в «обмирании», в волшебной фольклорной сказке очистительные акции, происходящие во времени и пространстве, корреспондируют с перенесением персонажа из мира живых в мир умерших предков. В архаической мифологии и преисподняя, и «дверь» в небо, и вообще центр земли расположены на одной оси, по которой осуществляется переход из одного мира в другой. Здесь «центр» - нечто в высшей степени сакральное, территория абсолютной реальности, и все прочие символы абсолютной реальности (Древо Жизни и Бессмертия, Источник Молодости и т. д.) непременно находятся в Центре. У Погорельского в этот центр ведут медные двери («Медная дверь сама собою отворилась, и они пошли далее» [4: 214]), подобно тому, как в легендах об Александре, пришедших из древности, содержится сюжет о медном городе, бывшем чертогом смерти. Отголоски образа мифологического Древа Жизни в сказочной повести обнаруживаются также: в описании сада, дорожки которого усеяны «крупными разноцветными камешками, отражавшими свет от бесчисленных маленьких ламп, которыми увешаны были деревья» (курсив наш. - О.Т.) [4: 217]. Что же до прочих символов этой «абсолютной реальности» - в глазах грезящего ребенка они обретают очертания предметов и лиц как будто и удивительных: «Странным показалось ему, что все было в самом маленьком виде, как будто для небольших кукол»; «множество маленьких людей, ростом не более как с пол-аршина», которые «громко» говорили между собой, но «он не мог понять, что они говорили» [4: 214-215]. Одновременно все увиденное соотносится с настоящей действительностью. «Важен» вид подземных жителей «в нарядных разноцветных платьях», но и для социокультурной дифференциации вполне доступен: иные по одеянию казались военными, другие - гражданскими чиновниками», при этом на всех -«круглые с перьями шляпы наподобие испанских» [4: 214-215]. Дорога, ведущая в центр, «изнурительна, полна опасностей, ибо по сути своей она является переходом от мирского к сакральному; от эфемерного и иллюзорного к реальности и вечности; от смерти к жизни; от человека к божеству»; обретение «центра» приравнивается к посвящению, к инициации. Существование, еще вчера мирское и иллюзорное, сменяется «новым существованием, реальным,
длительным и плодотворным» [5]. Так и в «волшебной повести» Погорельского этот пространственно-временной путь предстает как путешествие героя-ребенка в Подземный мир и возвращение домой повзрослевшим.
В мифоэпике открытость «пути-дорожки» как линеарного пространства воспроизводит наивное мировосприятие древних. Это мироощущение синтетическое, но одновременно конкретное, образное: этимология слова «время» в индоевропейских языках сопряжена с категориями пространства, и в незапамятную эпоху одно из значений слова «время» — «путь», «колея», «дорога». В произведении Погорельского просматриваются отголоски различных интерпретаций пространства - и реалистических, и символикопоэтических. И, если актуализировать собственно славянские мифологические ассоциации, можно говорить о проявлении в повести центрального для системы славянских верований понятия о дуализме Вселенной. В традиционной славянской культуре символика «черного» соединялась с раскрытием пространственной двухмерности света, с обоснованием возможностей проявления качеств «потустороннего» существования в земном («этом») мире. Существовало убеждение в наличии загробного мира (часто подземного) — местонахождения мифических персонажей и душ умерших. Наличествовало воззрение на ближайшее пространство, окружающее человека, как сферу, имеющую места, соотносимые с зоной смерти и входом в «иной» мир. Такие пункты не обязательно суть кладбища, колодцы, другие местности у воды. В пределах жилого пространства - это печная труба, углы дома и подпол. Не случайно Черная курица в облике жителя Подземного царства перед глазами Алеши предстает, явившись из-под «белой простыни, висящей почти до полу» [4: 208], а во время первого путешествия Алеши в Подземное царство оба спускаются «вниз по лестнице, как будто в погреб <...>« (курсив наш. - О.Т.) [4: 211]. К космогоническим легендам о сотворении мира, у славян содержащимся в «Голубиной книге» («Книге глубины», т. е. основы мира), отсылает также упоминание Погорельского о коридорах, «которые так были узки и низки, что Алеша принужден был нагибаться» [4: 211]. Здесь важно то, что на фольклорную космографию, в частности, восточнославянскую, существенное влияние оказала картина мира апокрифическая: в ней небесная твердь часто уподобляется каменным сводам, отчего у славян замечены рассказы о небе, первоначально бывшем низко над землей. В «Черной курице» данное «коллективное бессознательное» перерастает в мотив путешествия по горизонтали (дом - двор - забор - город - мир), а затем вертикали (земля - подземный мир), в результате чего пространственные перемещения Алеши начинают обнаруживать свойства стереоскопические и стереометрические, а
значит, реальный мир в восприятии персонажа-ребенка обретает пространственно временной объем и конкретную осязаемость.
Дуалистическая версия сотворения мира гласит также о соревновании, которое в процессе созидания происходило между двумя главными творцами Вселенной - Добром и Злом. В славянской традиции эти силы представлены плавающими в мировом океане двумя птицами (гоголями, утками), окрашенными в контрастные цвета белый и черный. В контексте сказанного, любопытно заметить, что способностью к сказочному оборотничеству писатель наделяет одного из представителей дихотомической пары сказочных персонажей, героя «черного» в прямом и переносном значении: не Алеша, а Черная курица обладает необходимым сверхзнанием, санкционирующим право того или иного существа принимать вид «другого». По представлениям предков, соответствующие акции необходимы в перспективе быть уничтоженным материально, телесно; в случае надобности укрыться от погони, преследований, гонений. Гонения персонажа «волшебной повести» второго десятилетия XIX века обретает формы, если так можно выразиться, «цивилизованные»: будучи министром, т.е. высшим чином Подземного царства, Чернушка лишь закована в кандалы, но не устранена физически. Вместе с тем, грозящая ей опасность не становится от того менее осязаемой, и вопрос о будущем совершившего государственное преступление министра оставлен открытым.
В народной сказке и быличке способность к перевоплощению -рудимент мифологического сознания: в живой природе древние люди не проводили четкой грани между человеком, животным, растением; живое могло принимать любой облик, коль скоро природа - мать, объединяющая все живое. У Погорельского-сказочника идея бессмертия всего живого и единства океана жизни трансформируется в новое качество. В то время как в волшебной фольклорной сказке оборотничество - поэтический прием, отражающий пантеистические верования наших предков [2], Чернушка романтика Погорельского способна к метаморфозам, поскольку она - alter ego Алеши, одна из ипостасей его души, и именно та, которая «грезит» об уважении к себе окружающих. Для сравнения, во взаимоотношениях героев Гофмана, как правило, есть «перераспределение» функций добра и зла между «плотью» персонажей, являющихся двойниками, существует градация «ведомый» / «ведущий». В произведении «русского Гофмана», как называли Погорельского современники, различить, кто «ведомый», а кто «ведущий» несложно, зато, с другой стороны, судить о той же паре персонажей как о «наборе» «добрый» / «злой» однозначно вряд ли возможно. Не просто так ведь мотив двойничества, Погорельским введенный в отечественную литературную сказку, впоследствии углублен В.Ф. Одоевским, художественно интерпретировавшим в «Сказке о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» (1833)
проблему автономного существования души и тела. В творческой биографии Погорельского сделан пока только первый шаг на пути разработки вопроса, причем уже эта разработка в известной мере отлична от той, которая обнаруживается в цикле «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» (1828). В «Двойнике» писателя конструктивный замысел «сфокусирован на феномене двойственности человеческой натуры» и введение двойника относится к художественному приему, позволяющему «включать в книгу один занимательный рассказ за другим» [3: 72]. Внедрение мотива двойничества в фабулу «Черной курицы» преследует еще более дальние цели художественности: оно открывает эстетическое явление, не существующее в устной
сказочной прозе. Это феномен двуплановости человеческого сознания, детского, в частности. В соответствии с этим модифицировано в «Черной курице» и сказочное «обращение» персонажа, «встроенное» в авторскую манеру сопоставлять, отрицая логику вещей: именно отсюда проистекают параллели «животного» и «чиновничьего» в облике Чернушки, абсурдные в реальной
действительности, но допустимые в мире детского сна.
Как видим, в авторском замысле Погорельского действительно значительная роль отведена мифопоэтическим контекстам, актуализирующим наивное мировосприятие древних. Все они придают тот художественный объем и неожиданный ракурс зрению культурной аудитории, о котором, по всей видимости, и заботился новатор-традиционалист и талантливый мистификатор Погрельский-Перовский. Но какие бы разнообразные и в каком бы количестве не были обнаружены в литературной сказочной повести конца 1820-х гг.
мифопоэтические контексты, все они имеют целью объяснить
маленькому читателю его «пользу». Но продемонстрировать что «хорошо», а что «дурно» способом, для ребенка приемлемым, - не нравоучениями, а воздействуя на воображение.
Список литературы
1. Детсюя: игрушки, театръ и камеръ-обскура. Книжка-гостинец. Сочинение Виктора Бурьянова. - СПб.: в тип. И. Глазунова, А. Смирдина и К°. - 1837.
2. Ипатова Н.А. Оборотничество как свойство сказочных персонажей // Славянский и Балканский фольклор: Верования. Текст. Ритуал. - М. - 1994. - С. 240-250.
3. Михновец Н.Г. «Двойник» в историко-литературной перспективе: освоение внутреннего мира человека // Историко-литературный сборник: Материалы «Герценовских чтений» 2002 года. - СПб.: Изд-во рГПу им. А.И. Герцена. - 2003. - С. 71-78.
4. Погорельский А. Черная курица, или Подземные жители // Сказки русских писателей / сост., вступ. ст. и ком. В. П. Аникина. - М.: Правда, 1985. - С. 201-231.
5. Элиаде М. Миф о вечном возвращении. Глава I. Архетипы и повторяемость. Постановка проблемы // http://www.philosophy.ru/library/catalog.html
