CC BY
146
ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Сер. 9. 2007. Вып.З.Ч.П
Т.В. Пустошкина
«ДИТЯ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ОНО ЕСТЬ...»1
(мифологема детства в нравоучительной повести
А. Погорельского «Черная курица, или Подземные жители»)
«Черная курица» вышла в свет в 1829 г. с подзаголовком «Волшебная повесть для детей». Погорельский написал эту поучительную сказку, как известно, для Алеши Толстого, своего племянника. Она и по сей день хранит прелесть стародавнего нравоучения. Это повесть о долге, о чести, о достоинстве, которые должны воспитываться с раннего детства.
Заметим, что «воспитательный интерес к ребенку»2 в литературе уходит своими корнями в эпоху Просвещения, когда тема детства рассматривалась преимущественно в педагогическом контексте. Именно просветители впервые стали издавать литературу для детей (в России это был Н.И. Новиков), в которой вполне взрослое содержание излагалось в доступной форме. Авторам первых детских книг было важно достичь практической цели педагогических устремлений - сделать из ребенка взрослого, или, говоря словами Дж. Локка, направить «речную воду» по нужному и правильному руслу3.
Аналогичная установка на скорейшее преодоление детскости присутствует и в «Письмах к сыну» (1737-1768) лорда Честерфилда («Учи языки, особенно греческий, - пишет он семилетнему мальчику, - тогда получишь привилегию называться полиглотом; иначе же будешь Кола, персонажем французской эпиграммы: "Кола заболел и умер, ты хочешь, чтобы я оплакивал его судьбу. Но что я могу сказать о нем? Кола жил. Кола умер"»4) и в сказке «Серебряный рубль» (183?) В.Ф. Одоевского, в которой главная героиня приняла отражение рубля в зеркале за настоящую монету и обвинила горничную в воровстве. Однако, по мнению рассказчика, причина «плохого» поступка лежит не в порочности натуры девочки, а исключительно в ее детской наивности и глупости, которые необходимо как можно скорее преодолеть.
Как известно, историческое время (вторая половина XVIII - начало XIX вв.), когда возникает детская литература, характеризуется также формированием романтической эстетики и этики. Именно романтизм, по мнению современных исследователей, «почувствовал детство не как служебно-подготовительную фазу возрастного развития, но как драгоценный мир в себе, глубина и прелесть которого притягивает взрослых людей»5. Такой «переворот», произведенный романтиками, способствовал появлению новых форм литературы для детей, поскольку детство теперь стало самостоятельной «взрослой» художественной темой. Так, с позиций «взрослого» видения осмысливается Гете «эротическое очарование»6 дикой Миньоны («Годы ученья Вильгельма Мейстера», 1796), необычайно важным представляется замкнутый мир детской фантазии Гофману («Щелкунчик и мышиный король» 1816, «Чужое дитя» 1817). Совершенно «понятным и естественным» взрослому рассказчику в «Игоше» В.Ф. Одоевского (1833) кажется то «воспоминание о... полусонном состоянии... младенческой души», «когда (она. - П.Т.) возвращается из какого-то иного мира, в котором жила и действовала по законам, нам здесь неизвестным, и еще не успела забыть о них»7.
© Т.В. Пустошкина, 2007
В связи с вышесказанным следует отметить, в традиционной детской литературе и ее романтической «вариации» можно выделить два разных образа детства. В первом случае - это дидактическая модель детства, представляющая детство прозаическим, заземленным, требующим наставления и поучения; во втором - его романтическая модель, сопряженная с идеями поэтизации детства и утраты взрослым миром детской чистоты и невинности. Однако, на наш взгляд, существуют произведения, в которых наблюдается контаминация обозначенных моделей детства. В их числе «Черная курица» Погорельского.
Так, с одной стороны, «Черная курица» - «презабавная и... прекрасная детская сказка»8, рассматриваемая некоторыми исследователями только в контексте детской нравоучительной литературы9. Действительно, следуя общей «назидательной» тенденции детской литературы - «вырастить» из ребенка взрослого, Погорельский представляет в Алеше «отрегулированного»10 ребенка, знающего как «шаркнуть ногой» и что нужно отвечать, «если будут сделаны ему какие-нибудь вопросы»11. Ведь в пансионе, где он оставлен родителями, все регламентировано и строго ограничено. Дети «возводятся, как Петербург, по плану»12. В этом отношении симптоматична проведенная Погорельским параллель между людьми и городом: «Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они с летами становятся красивее»13. Отсюда возникает закономерный вопрос: когда же дети перестают быть «красивыми»? Иначе сказать, когда уходит детство - та пора, когда так много нужно успеть понять и почувствовать: и тяжесть рыцарских доспехов, и нежность материнской руки, и радость товарищества, и богатство находящегося рядом живого мир а,.. - словом, все то, что потом в иерархии взрослых ценностей отодвинется и станет неважным? Размышляя над этим вопросом, читатель понимает, что под ярко выраженным нравоучительным слоем повести таится нечто гораздо большее, чем кажется на первый взгляд.
Углубленное восприятие «Черной курицы» не только позволяет «вывести» ее из контекста детской литературы начала XIX в., но, главное, актуализировать присутствующую в повести романтическую мифологему детства, реконструкция которой представляется возможной при условии «мифологического» анализа текста «Черной курицы». На наш взгляд, художественное сознание любого автора «снабжено» мифологической «легендой», или «коллективным бессознательным», выполняющим по отношению к его творению роль поэтологического кода. С его помощью можно значительно углубить непосредственный смысл произведения, выявив в нем другой - мифологический - смысл, который не только актуализирует прошлое в настоящем, но и содействует тому, чтобы в настоящем откликнулось никому неведомое будущее.
Так, размышляя над вопросом о продолжительности вышеупомянутой «красоты» детства, читатель-исследователь обнаруживает, что детство Алеши подается автором в соответствии с христианской мифологической архаикой (к которой тяготеет и романтический идеал ребенка). Оно у Погорельского как бы прочерчено символическим пунктиром: ребенок - это человек до грехопадения, невинный и близкий к Богу, способный видеть больше, чем другие - и говорящую курицу, и волшебное подземное царство. Однако за первый грех Бог проклял людей, осудив женщину рожать в муках, а мужчину в поте лица своего добывать хлеб насущный. Аналогичное проклятие - утрата рая детства, а вместе с ним чуда и волшебства - угрожает, по мысли автора, и ребенку. Когда в жизнь маленького героя входит ложь, когда незаслуженные почести сеют в нем гордыню, Алешу покидают чистота и невинность, а с ними от него уходит детство. Вместе с тем, ложь незамедлительно ведет Алешу к предательству - он выдает тайну своих подземных друзей, в результате чего все,
кто был к нему так добр, должны покинуть обжитые места, унося с собой под стук колес маленьких экипажей и шуршание тысяч маленьких ножек под полом «красоту» Алеши-ного детства. То волшебство, в царстве которого еще недавно пребывал маленький герой, и которое всегда окружает невинное детство, кажется теперь повзрослевшему мальчику «тяжелым сном»14.
Соответственно, - к этому выводу обращает содержание «Черной курицы», - детство нуждается в том, чтобы его как можно дольше оберегали от первых грехов взрослой жизни. Однако на роль хранителей детства учителя пансиона, как можно было видеть, явно не годятся. Но в таком случае, кто они - эти хранители детства? Ответ Погорельского прост и однозначен - родители. Изображая в «Черной курице» детство мальчика, обделенного . родительской любовью, писатель показывает единственное условие его продолжитель-лости и крепости - оберегающую и предупреждающую любовь родителей к ребенку. Это неосознанно чувствует и сам Алеша, поскольку его детское мироощущение отличается от логики взрослых. Так, взрослому человеку любимое занятие мальчика - смотреть в круглые дырочки в заборе («Всякий раз, когда позволяли ему в часы отдыха играть на дворе, первое движение его было - подбегать к забору. Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми был усеян забор»15) - может показаться незначительным. Однако детская логика развивается по своим законам, позволяющим разглядеть в несущественном существенное, в малом несравненно большее; и «небо в чашечке цветка», и «огромный мир в зерне песка» (У. Блейк), а стало быть, и что-то значительное в обыкновенном отверстии в заборе. Вот и Алеша увидел в этом отверстии что-то особое для себя. Ведь ожидания мальчика связаны с появлением волшебницы, которая передаст ему через глазок в заборе дорогие гостинцы («Он все ожидал, что когда-нибудь волшебница явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, или письмецо от папеньки и маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия»)16. Отсюда дырочка в заборе оказывается связующим звеном между двумя мирами, органично сосуществующими в детском сознании - фантастическим миром (ожидание прихода волшебницы) и миром реальным (ожидание какой-либо весточки от родителей).
Заметим, что саму возможность «соседства» фантастического и реального измерений упрочивает сопряжение однопорядковых значений дырочка/отверстие/глазок с понятием круг в контексте мифологических представлений об окружности. Согласно последним, круг являлся символом движения вперед, перемещения в другие плоскости, пространства, местности. Также окружность заключала в себе мир, солнце, надежду и счастье17. В свете последнего невероятное фантастическое ожидание Алешей волшебницы с гостинцем имеет вполне реальное основание: с весточкой от родителей к одинокому ребенку протянется лучик тепла и участия. В этом смысле дырочка становится своеобразным манком для Алеши. Она - своего рода канал, по которому осуществляется движение по кругу - ребенок к родителям, родители к ребенку. Таким образом, пустяковое заборное отверстие вмещает всю вселенную Алеши, в которой он и родители - навеки вместе, и обрамляет эту вселенную любовь.
" Именно с мыслью о томлении детской души по родительской любви связан в повести образ черной курицы. Этот выбор Погорельского не случаен. В отсутствии любви у одинокого мальчика появляется друг, не только добрый, сердечный и ласковый («Чернушка была к нему ласковее других»18), но и мудрый, способный уберечь от ошибок, т. е., по сути, обладающий качествами, соответствующими статусу матери. Неосознанное отождествление Алешей далекой матери, «ласкового» друга и наставника, с появляющейся
в его сиротливых пансионных ночах курицей можно объяснить содержащимся в образе Чернушки рудиментом христианских представлений о женщине-матери. Так, в христианских эмблемах курица символизировала «доброту и сердечность Всемогущего, изливающего свои блага даже бездуховным и безнравственным людям, не преодолевшим своих страстей»19. На авторскую рефлексию образа Чернушки в призме христианской символики также указывает «месячное сияние»20 при ее появлении. Это «месячное сияние» обращает к образу Богоматери: деву Марию часто изображают с серпом луны, обозначающим «вечный женский принцип, приносящий свет в тьму ночи»21. Проливая свой свет на младенца, она как бы отвоевывает его у тьмы и навеки заключает в свои хранительные объятия. Таким образом, ситуация сиротства Алеши обусловливает появление Чернушки, «вобравшей» в себя материнство, и тем самым воплощает мысль автора о прерванной связи между ребенком и родителями и, соответственно, прерванном Алешином детстве. Ведь чем дольше любящие родители рядом с ребенком, тем длиннее его детство, сияющее чистотой и невинностью.
Как видим, образ детства у Погорельского оказался необычайно ассоциативно насыщенным: присутствующие в повести мифологические составляющие, актуализируемые за основе архетипического образа курицы, позволяют реконструировать мифологему 1сатери, обогащающую тесно связанную с ней в тексте повести Погорельского мифологему детства мыслью о том, что благодать детства нерушима до тех пор, пока рядом с дитятей любящая и мудрая мать. Родительская любовь, по Погорельскому, выступает основанием срочности детства, необходимым условием его продолжительности, иначе говоря, условием максимальной неподвластности ребенка грехам и ошибкам взрослого, холодного мира.
Возникновение в воображении Алеши черной курицы как любящего и строгого воспитателя свидетельствует также о том, что ребенок открыт любви, оберегающей волшебство его детства, поскольку изначально «дитя больше, чем оно есть». Это «большее» в нем есть зов любви как источника продолжительности «красоты» детства. В своем романтическом восприятии ребенка Погорельский, как это ни парадоксально звучит, предвосхитил самые прогрессивные педагогические идеи своего времени, поскольку аналогичные сверхвозможности ребенка будут утверждаться только столетие спустя - в антропологической педагогике XX в., основанием которой является синергийный подход. Согласно последнему, центральное место в жизни человеческого духа занимает «диалог между "Я" и ''Ты"»22, или, иначе, со-существование человека с человеком, высшим выражением тоторого выступает переживание любви. И именно в ребенке, - вследствие его наделен-ности исключительным даром любви, - сполна проявляется «сущностная уникальность»23 человеческой личности, провидящей в диалоге «Я» и «Ты» основание и гармонию человеческого бытия, что, в свою очередь, подвигает взрослых людей именно у детей учиться постигать законы сосуществования и воспринимать детей как «учителей» жизни.
Таким образом, как в синергийных оценках детства, так и в его восприятии Погорельским, утверждается преимущество ребенка перед взрослым, при условии, что рядом с ребенком, даже в его невинном воображении, - любящие и заботящиеся о нем родители. Детство, лишенное своих крепких, оберегающих устоев, проведенное среди чужих людей, - хотя и доброжелательных, но не любящих в дитяте единственного, своего, - обречено на скорую и трагическую ошибку (первый грех), а значит потерю чистоты и невинности, сопутствующих человеку до его грехопадения. И хотя ситуация детства без родителей прямо не манифестирована в тексте повести, она как бы является фоном и принадлежит глубинному семантическому полю произведения.
Таким образом, по Погорельскому, разрыв связи между ребенком и любящими родителями, означает утрату детства и приход такого долгожданного - для взрослого человека - взросления... Хотя, возможно, не стоит спешить с забвением детства, ведь память о нем может обернуться силой хранительной и укрепляющей взрослое самостояние
1 Кислое А.Г. Социокультурные смыслы детства. Екатеринбург, 1998. С. 108.
2 Выражение М.И. Свердлова; см. об этом: Тема детства в английской оде XVII-XIX веков: Дисс____канд. филологических наук. М., 1995. С. 79.
3 ЛоккДж. Сочинения: В 3 т. М., 1988. Т. 3. С. 41
4 Честерфшд Ф.Д.К. Письма к сыну. Максимы. Характеры. М, 1978. С. 7-8.
5 Эпштейн М. Юкина Е. Образы детства // Новый мир. 1979. № 12. С. 242.
6 Winkler А. Das romantische Kind. Frankfurt am Main, 2000, S. 21.
7 Одоевский В.Ф. Игоша. Повести и рассказы. М., 1985. С. 242.
8 Из письма Жуковского Дельвигу // Русский архив. 1891. Кн. 2. № 7. С. 364.
9 «Изображение психологии реального ребенка, черты быта частного пансиона на Васильевском острове в Петербурге, наконец, явная дидактическая мысль... - все это не нуждалось в литературных источниках» (ДанилевскийР.Ю. Людвиг Тик и рус :кий романтизм // Эпоха романтизма. Из истории международных связей русской литературы. Л., 1975. С. 92); «тот моральный урок, который герой (а вместе с ним и читатель) извлекает из сказки, недвусмысленно указывает на дидактические цели рассказчика» (Ботникова А.Б. Немецкая и русская сказка в эпоху романтизма // Немецкий романтизм: диалог художественных форм. М., 2005. С, 199).
10 Кичин В, Давным-давно, сегодня и всегда [рец, на худ. фильм] // Советский экран, 1981. № 11. С. 4.
11 Погорельский А. Черная курица, или Подземные жители. Л., 1989. С. 16.
12 Кичин В. Давным-давно, сегодня и всегда. С. 4.
13 Погорельский А. Указ. соч. С. 6.
14 Там же. С. 56.
15 Там же. С. 8.
16 Там же.
17 См. об этом: Бауэр В.,Дюмотц К, Головин С. Энциклопедия символов. М., 1998. С. 42.
18 Погорельский А. Указ. соч. С. 10
19 Кох Р. Книга символов. М„ 1995. С. 256.
20 «Наконец все утихло... Он взглянул на стоявшую подле него кровать, немного освещенную месячным сиянием, и заметил, что белая простыня, висящая почти на полу, легко шевелилась» (Погорельский А, Указ. соч. С. 20); «Не успел он взглянуть на соседнюю кровать, опять освещенную тихим лунным сиянием, как зашевелилась белая простыня...»(Там же. С. 26).
21 Бауэр В. Дюмотц И. Головин С. Указ. соч. С. 206
2' Франки В, Человек в поисках смысла. М,, 1990. С. 322.
23 Там же С. 323.
Статья принята к печати 26 февраля 2007 г.
