CC BY
43
МИФ О НАСТОЯЩЕМ ЧЕЛОВЕКЕ В ТВОРЧЕСТВЕ В.М. ШУКШИНА
А.И. Куляпин
Ключевые слова: поэтика, социалистический реализм, миф,
мотив, художественная антропология.
Keywords: poetics, socialist realism, myth, motive, art anthropology-
С легкой руки Г. Гачева среди гуманитариев довольно широкое распространение получило понятие «комплекс Рустама» (по имени героя поэмы Фирдоуси «Шах Наме»). В цивилизациях восточного типа, включая Россию, сюжет мифа об Эдипе не актуален, здесь отец убивает сына.
У главного героя рассказа Шукшина «Нечаянный выстрел» (1966) Кольки Воронцова с детства повреждена нога: «Нога была мертвая. Сразу была такой, с рожденья: тонкая, искривленная... висела, как высохшая плеть. Только чуть шевелилась» [Шукшин, 1988 с. 199]. Первые же фразы рассказа намечают возможную проекцию Кольки на фигуру Эдипа, которому, как известно, в младенчестве прокололи сухожилия ног. Но в целом ситуация в рассказе противоположна греческому мифу. Абсурдной выглядела бы в художественном мире Шукшина загадка Сфинкса «Кто ходит утром на четырех ногах, днем - на двух, а вечером - на трех»? Колька Воронцов ломает логику мифа. Он утром - на четырех, днем - на трех, а заканчивает свой жизненный путь на одной ноге. Не менее абсурден был бы здесь и ответ Эдипа Сфинксу - «Человек». Если эта разгадка правильна, то шукшинский герой вообще остается за пределами человеческого.
Мотива отцеубийства в рассказе нет, зато есть мотив сыноубийства. «Попросил бы меня - я бы попал, куда надо... Чтоб сразу уж... », - говорит Кольке после неудачной попытки самоубийства отец [Шукшин, 1988, с. 203]. А чуть позже расправляется с небесным покровителем Кольки Николаем-угодником: «- Я этому твоему господу шею сейчас сверну. - Андрей снял с божницы икону Николая-угодника и трахнул ее об пол. - Вот ему!.. Гад такой!» [Шукшин, 1988, с. 204].
Сходство между рассказом и мифом прослеживается не на уровне сюжетных схем - гораздо существеннее художественная антропология Шукшина, коррелирующая с мифологической.
В интерпретации И. П. Смирнова греческий миф говорит о недостижимости для человека полного самопознания и о невозможности избавиться от собственной монструозности: «Эдип встретился с чудовищем, Сфингой, разгадал заданную ему загадку и женился на матери. Загадка, заданная Эдипу, состояла в том, чем является человек. Эдип знал ответ. Но это знание человека о самом себе оказалось неполным и не помешало ему, как старается убедить нас Софокл, совершить чудовищные поступки, приведшие, в конце концов, к физическому уродству (слепота Эдипа). Победа над монструозным, присутствующим во внешней среде, вовсе не означает для Софокла, что человек может избавиться от собственной чудовищности» [Смирнов, 1994, с. 332]. Добавим, что физическим уродством Эдип наделен изначально, еще до отцеубийства, до встречи со Сфинксом-Сфингой и женитьбы на матери. Его имя означает «с опухшими ногами».
Чудовищность, от рождения присущая герою рассказа «Нечаянный выстрел» (и роднящая его с Эдипом), отчетливо демонстрирует недостаточность классического понимания человеческого. Шукшину нетрудно было прийти к осознанию этого, ведь на идее преодоления «человеческого, слишком человеческого» базируется антропологическая концепция соцреалистического искусства, от которой он, бесспорно, отталкивался. Важнейший претекст рассказа - «Повесть о настоящем человеке» (1946) Б. Полевого.
Герой повести Б. Полевого летчик Алексей Мересьев переживает мучительнейшую метаморфозу: из просто человека он превращается в человека настоящего. Этапу восхождения, по установившейся традиции, предшествует этап нисхождения. В первой половине повести Ме-ресьев стремительно спускается к нижним ступеням эволюции. Характерна смена способов передвижения: на двух ногах - на четвереньках -ползком. Даже за еще шагающим Мересьевым вьется «вялый, извилистый, нечеткий след, какой оставляет раненый зверь» [Полевой, 1981, с. 247]. А дальше определение «по-звериному» станет повторяться до назойливости: «теперь он шел по-звериному, осторожно»; «по-звериному пополз на восток»; «как медведь, языком и губами собирал кисло-сладкие ароматные ягоды»; «он лег на снегу, полусвернувшись, как это делает усталый зверь» [Полевой, 1981, с. 252, 261, 262, 265].
Находят Мересьева, когда он не ползет даже, а катится. Б. Полевой подчеркивает, что именно этот еще более экзотический
способ передвижения, привлекает внимание к герою, то есть, в конечном счете, и становится для него спасительным. «- Так, значит, выходит, ребятишки наши на вырубке его и отыскали, - рассказывает дед Михайла. - <...> Там они его и увидели. Ага, что за чудо за такое? Сперва им, значит, медведь померещился - дескать, подстреленный и катится этак-то. Они было тягу, да любопытство их повернуло: что за медведь за такой, почему катится? Ага! Смотрят, значит, катится с боку на бок, катится и стонет...» [Полевой, 1981, с. 293]. Катящийся Мересьев выпадает уже не только из мира человеческого, биологического, но даже и из мира природного, как известно, не знающего колеса. Нижняя ступень нисхождения героя фатально предопределит путь его восхождения. Два отрезка судьбы Мересьева - нисходящий и восходящий - зеркально симметричны.
Герой должен почти буквально родиться заново. «Осторожно, как новорожденного ребенка» устраивает найденного в лесу летчика на салазки дед Михайла [Полевой, 1981, с. 276]. Мересьева, как младенца, «пеленают» [Полевой, 1981, с. 293]. Доктор зовет его «ползун» [Полевой, 1981, с. 325], но здесь это указание не на зооморфную, а инфантильную природу героя. «Теперь забудь, что ты вояка, теперь ты дитя малое - по шажку, по шажку учись ходить», - наставляет Мересьева мастер-протезист Зуев [Полевой, 1981, с. 372].
Мересьев не просто повторяет этапы естественного развития, он последовательно и упорно вырабатывает в себе сверхчеловеческие качества, и нужны для этого, разумеется, «нечеловеческие усилия» [Полевой, 1981, с. 413].Утверждение «протезы лучше ног» - сначала звучит в повести как сугубо риторическая фигура. «Сам Василий Васильевич наказал мне: "Сделай, говорит, Зуев, такие протезы, чтобы лучше ног были". И - нате, пожалуйте, Зуев сделал. Царские!» - бесхитростно рекламирует свое изделие мастер-протезист [Полевой, 1981, с. 371]. Затем, однако, выясняется, что протезы и правда лучше ног. «- Похоже, что мы дураки: промочим ноги и схватим на дорогу простуду!» -опасается во время лесной прогулки майор Стручков. «- У меня перед вами преимущество. Мне нечего промачивать и простужать», - усмехается Мересьев [Полевой, 1981, с. 424-425]. Писатель заостряет внимание на этой детали, воспроизведя ее еще раз. После первого тренировочного полета Мересьев удивляет инструктора своей морозостойкостью. «- Не замерз? Меня сквозь унты ух как прохватило! А ты, на-ка, в ботиночках. Не замерзли ноги?» - спрашивает лейтенант Наумов. «- У меня нет ног, - ответил курсант, продолжая улыбаться своим мыслям» [Полевой, 1981, с. 446]. Слабостям, которым подвер-
жен любой человек (да и любой биологический организм) больше нет места. В тот момент, когда майор Стручков озабочен банальной простудой, Мересьев воображает себя великаном, идущим над облаками [Полевой, 1981, с. 424].
Мересьев путем долгих тренировок добивается полного слияния со своим самолетом, что Б. Полевой считает главным [Полевой, 1981, с. 458]. Летчик «ощутил ее (машину. - А.К.) как продолжение собственного тела. Даже бесчувственные и неповоротливые протезы не мешали теперь этому слиянию» [Полевой, 1981, с. 458-459]. Протезы не только не мешают превращению Мересьева в кентавра авиационной эры, но даже способствуют этому процессу, выступая в качестве медиаторов между живой плотью и металлом.
На заключительных страницах повести Мересьев именуется ни больше, ни меньше - «крылатым богом» [Полевой, 1981, с. 503]. Это, конечно, и есть высшая точка его восхождения.
Шукшин к советскому мифу о настоящем человеке обращается на каждом из этапов своей творческой эволюции. Герою киноповести «Живет такой парень» (1964) писатель, по его собственному выражению, «подмахнул геройский поступок»: «он отвел и бросил с обрыва горящую машину, тем самым предотвратил взрыв на бензохранилище, спас народное добро». В статье «Нравственность есть Правда» (1969) Шукшин сожалеет о таком решении: «Сработала проклятая, въедливая привычка: много видел подобных "поступков" у других авторов и сам "поступил" так же» [Шукшин, 1981, с. 59]. Сюжетная схема киноповести действительно малооригинальна, а ее заключительная часть напоминает «Повесть о настоящем человеке». После свершения подвига герой со сломанной ногой попадает в больницу, где встречает Наставника. Учитель из киноповести функционально равен Комиссару Б. Полевого, хотя его наставления, естественно, не столь идеологизированы. Несмотря на легкую иронию, Шукшин в целом пока что следует соцреалистическому канону.
Пашка Колокольников не старается копировать Мересьева, но, оказавшись внутри сюжетной ситуации схожей с «Повестью о настоящем человеке», действует по заданной модели. В повести Б. Полевого решающим толчком к возрождению Мересьева становится смерть Комиссара: «И очень захотелось Алексею стать настоящим человеком, таким же, как тот, кого сейчас увезли в последний путь» [Полевой, 1981, с. 365]. Инерция читательского восприятия требует, чтобы и шукшинский учитель, наставив Пашку на путь истинный, умер. Этого же развития сюжета ждет и сам Пашка. Заснувшего учителя он прини-
мает за умершего. Единственное основание для этого - аналогия с «Повестью о настоящем человеке». «А мне показалось, ты помер», -простодушно оправдывается Пашка [Шукшин, 1986, с. 45].
В отличие от Пашки Колокольникова Колька Воронцов сознательно пытается делать жизнь с Мересьева. Результат, однако, пародиен. Исступленные тренировки Мересьева, в которых «было что-то фанатическое» [Полевой, 1981, с. 366], редуцируются в рассказе до упражнений смехотворно незначительных: «Когда рана малость поджила, он (Колька. - А.К.) начал шевелить култышкой под одеялом -тренировал» [Шукшин, 1988, с. 201]. Многомесячные усилия Мересь-ева по освоению протезов очевидно несоразмерны со всего лишь несколькими неудачными попытками Кольки в течение одной ночи, после чего он теряет веру в себя и стреляется (тоже, впрочем, неудачно).
«В сталинском <...> романе любовь - это дополнительная часть сюжета, - замечает К. Кларк. - Любовная жизнь героя сама по себе ценности не представляет, она служит лишь выполнению стоящих перед ним задач и обретению сознательности. Не случайно в западном сознании традиционный сюжет советского романа описывается формулой: юноша овладел трактором. Это действие мало зависит от участия или неучастия в нем девушки. Овладение девушкой или овладение трактором - явление одного порядка, поскольку общественное задание всегда важнее личного» [Кларк, 2002, с. 159]. Если заменить трактор самолетом, то высказывание американской славистки вполне может быть отнесено и к «Повести о настоящем человеке». В рассказе Шукшина приоритеты расставлены иначе. Колька Воронцов мечтает, конечно, о полноценной социализации, например, ему очень хочется в армию [Шукшин, 1988, с. 199], но подлинная мотивировка его стремления к обновлению - любовь.
Мересьев откладывает объяснения с любимой до того момента, «когда в бою он станет равным среди других» [Полевой, 1981, с. 490-491]. И лишь сбив три вражеских самолета, он сообщает ей об ампутированных ногах. Воистину, овладение девушкой и овладение самолетом (трактором) в искусстве соцреализма - явление одного порядка. Пассивность Кольки Воронцова в любовной сфере с его нереализован-ностью в большом мире связана слабо. На ампутацию недействующей ноги Колька решается после того, как случайно узнает о далеко зашедших отношениях Глашки с другим. В этом контексте отрезанная нога не может не ассоциироваться с самооскоплением героя.
Отец Кольки - Андрей Воронцов - колхозный механик. Сам Колька также имеет дела с механизмами, правда, сильно измельчавшими: он
чинит односельчанам часы. Контраст между запчастями, с которыми имеет дело отец, и крошечными колесиками, с которыми имеет дело сын, изоморфен контрасту между здоровыми ногами Андрея Воронцова и тонкой, искривленной ногой Кольки. Отец бессознательно акцентирует эту разницу: сидя у постели Кольки, он постоянно поглаживает ладонью тугой сгиб своего колена [Шукшин, 1988, с. 205, 206].
Советский человек брежневской эпохи повторить достижения поколения тридцатых-сороковых годов уже не сможет, но власть социокультурных стереотипов столь велика, что он вынуждено вновь и вновь предпринимать безнадежные попытки. Колька Воронцов не зря выведен в рассказе часовщиком-любителем - он имеет дело с чужими, причем испорченными часами, иначе говоря, с остановившимся временем периода застоя. В литературе соцреализма семиотика часов почти обязательно увязывалась с «мечтой о более активном участии в управлении течением жизни» [Куляпин, Скубач, 2007, с. 31]. В шестидесятые этой утопической надежде приходит конец.
Рассказ «Нечаянный выстрел» завершается аллегорическим диалогом отца и сына о часовом маятнике.
«— Потеряешь колесико-то... - Отец с трудом ловил на одеяле крошечное колесико и подавал сыну.
- Это маятник называется.
- До чего же махонькое! Как только ухитряются делать такие?
- Делают. На заводе все делают.
- Меня, например, хоть убей, ни в жизнь не сделал бы такое.
Колька улыбался:
- То ты. А там умеют.
Андрей тоже улыбался... гладил ладонью колено и говорил:
- Да... там - конечно... Там умеют» [Шукшин, 1988, с. 206].
Миф о настоящем советском человеке тоже «оттуда». В маленьком мире шукшинских героев воплотить его в жизнь так же нереально, как изготовить в домашних условиях крохотный маятник для карманных часов. При этом жесткое навязывание человеку идеологизированных моделей поведения вполне может обернуться катастрофой.
Б. Полевой, полемизируя с Д. Лондоном, понятие «настоящий человек» рассматривал не как естественно-биологическое, а как конкретно-социальное. «Но ты же советский человек!», - настойчиво внушает Комиссар Мересьеву [Полевой, 1981, с. 339]. В статье «Современники» (1975) Б. Полевой писал: «<...> Тема сильного человека в литературе не новая. Есть известный рассказ у Джека Лондона "Любовь к жизни". Больной, почти без сил, человек все же побеждает смерть. Но то был ин-
стинкт самосохранения. Маресьев меня поразил не своим желанием во что бы то ни стало выжить, ведь в этом есть что-то естественно-биологическое, а желанием, страстным и необоримым, не быть в стороне от борьбы, самой главной, которой все мы тогда только и дышали. Вот почему мне так и хотелось рассказать не только то, как, но и во имя чего совершал Маресьев подвиг.» [Полевой, 1981, с. 526] (Курсив автора).
Шукшину Джек Лондон гораздо ближе, чем Б. Полевой. Врач объясняет отцу Кольки: «. все зависит от того, как сильно захочет жить он сам. Понимаете? Сам организм должен...» [Шукшин, 1988, с. 203]. Механик Андрей Воронцов естеству не доверяет: «А ты для чего здесь? Организм!..» [Шукшин, 1988, с. 204]. Но прав оказывается доктор. Колька, «совсем безнадежный на вид» [Шукшин, 1988, с. 203], всего через пару недель поправляется.
Надрывную серьезность советского героического мифа Шукшин контрастно оттеняет карнавальной вставкой. Колькин сосед по палате смешно комментирует крик одуревшего от жары петуха:
«— Не зря он так орет, — сказал кто-то. — Курица ему изменила. Я сам видел: подошел красный петух, взял ее под крылышко и увел.
—А этот куда смотрел, который орет сейчас?
— Этот?.. Он в командировке был — в соседней ограде.
Колька тихонько хохотал, уткнувшись в подушку» [Шукшин, 1988, с. 205].
Любовная драма петуха - комическая параллель к истории Кольки-ной влюбленности. Соответствие закреплено в том числе и на лексическом уровне. Узнав о романе Глашки с неведомым кавалером, Колька плачет, «уткнувшись в подушку» [Шукшин, 1988, с. 200]. Его реакция на шутку об изменившей курице зеркальна: он хохочет «уткнувшись в подушку» [Шукшин, 1988, с. 205].
Поздний Шукшин концентрируется уже не на самом подвиге, как когда-то в киноповести «Живет такой парень», а на его последствиях. Хромой шофер Веня Зяблицкий из рассказа «Мой зять украл машину дров!» (1971) теоретически мог бы попасть в галерею Мересьевых мирного времени. Комментарии к «Повести о настоящем человеке» редко обходятся без ссылок на судьбы людей, вдохновленных мужеством безного летчика: «Среди тех, кого книга Полевого поддержала в трудную минуту, можно назвать и многих героев мирных дней. Вот, к примеру, судьбы, ставшие уже историческими: Герой Социалистического Труда Прокофий Нектов, безногий тракторист Белозерской МТС; чехословацкий тракторист Ярослав Чермак, лишившийся кистей обеих рук, но освоивший
управление трактором; поляк Стах Перунку <...>» [Железнова, 1981, с. 524].
Веня получил травму ноги при обстоятельствах, которые при желании легко представить как героические: его отец погиб на фронте, мать «надсадилась в колхозе — померла», и «Венька с десяти лет пошел работать» [Шукшин, 1989, с. 271]; «подростком был прицепщиком, задремал ночью на прицепе, свалился в борозду, и его шаркнуло плугом по ноге» [Шукшин, 1989, с. 266]. Писатель, когда-то без особой необходимости «подмахнувший» Пашке Колокольникову геройский поступок, старательно избегает ложного пафоса, зато в речи персонажей этот пафос местами педалируется чрезмерно.
В своих самых ранних публикациях начала 1950-х годов Шукшин, по точному наблюдению Д.В. Марьина, прятался «за обезличенными, но зато бесспорными идеями и готовыми, "проверенными", не могущими вызвать ни у кого сомнения штампами» [Марьин, 2013, с. 181]. В текстах конца 1960-х - начала 1970-х годов подобную тактику речевого поведения автор приписывает своим героям. «Я первые колхозы создавала!» - не перестает восклицать («как-то даже с визгом») теща Вени Зяблицкого [Шукшин, 1989, с. 267, 271]. В споре с ней и Веня переходит на язык штампов. «— А про меня в газете писали, што я, хромой, — на машине работаю! — тоже закричал Веня. И постучал себя в грудь кулаком. — У меня пятнадцать лет трудового стажу!» [Шукшин, 1989, с. 287]. Суд над Веней показывает, что этим языком владеют все. «Граждане судьи!» -выступает старый солдат Михайло Кузнецов, - «Я знал отца Венькиного — он пал смертью храбрых на поле брани». «Его (Веню. - А. К.) каждый праздник отмечают как передового труженика», - выкрикивают из зала [Шукшин, 1989, с. 271].
К началу 1970-х годов партийно-государственная система СССР окостенела. В новом идеологическом контексте образ настоящего человека быстро утратил свою харизматичность. Дело не только в том, что измельчал герой: газеты пишут не о безногом летчике, а всего лишь о хромом шофере. Подвиг воспринимается теперь как индульгенция, отпускающая любые грехи и преступления.
Литература
Железнова Н. Комментарии // Полевой Б. Собрание сочинений : в 9-ти тт. М., 1981.
Т. 1.
Кларк К. Советский роман: история как ритуал. Екатеринбург, 2002.
Куляпин А.И., Скубач О.А. Игры со временем: семиотика часов в советской культуре 1920-40-х годов // Филология и человек. 2007. N° 1.
Марьин Д.В. Первые опубликованные работы В.М. Шукшина // Филология и человек. 2013. № 1.
Полевой Б. Собрание сочинений : в 9-ти тт. М., 1981. Т. 1.
Смирнов И.П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. М., 1994.
Шукшин В.М. Вопросы самому себе. М., 1981.
Шукшин В.М. Киноповести. Повести. Барнаул, 1986.
Шукшин В.М. Любавины : Роман. Книга вторая. Рассказы. Барнаул, 1988.
Шукшин В.М. Рассказы. Барнаул, 1989.
