CC BY
174
154
ВЕСТНИК УДМУРТСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
Литературоведение
УДК. 821. 161.1.09. Г.М. Ибатуллина
МИФ АРХАИЧЕСКИЙ И МИФ ХРИСТИАНСКИЙ В ПОВЕСТИ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «КРОТКАЯ»
Исследования, связанные с мифопоэтическими контекстами и жанровой природой произведений Ф.М. Достоевского, в том числе, и повести «Кроткая», на сегодняшний день остаются актуальными для литературоведения. Новизна предлагаемого в статье подхода определяется ее целью: работа посвящена анализу принципов воплощения сюжет-но-жанровых архетипов в художественной системе повести. Рассматривая образно-мотивные и жанровые структуры произведения, объясняя их символические и метафорические функции, автор статьи реконструирует смысловые контексты архаико-фольклорного (сказочного) мифа и мифа житийно-христианского. Сказочный и житийный архетипы по-разному реализуются в сюжетных линиях героя и героини, вступая в отношения взаимоотражения и диалога. Автор приходит к выводу, что в художественном мире повести житие, выражающее духовно-нравственные ценности христианской культуры, воспринимается как более высокая этическая ступень по сравнению с идеалами языческого мифа, отраженными законами волшебной сказки.
Ключевые слова: архетипический сюжет, жанр, житие, сказка, миф.
Художественное совершенство повести Ф. М. Достоевского «Кроткая» поразило еще современников писателя: «У него есть маленький рассказ «Кроткая», просто плакать хочется, когда его читаешь, таких жемчужин немного во всей европейской литературе», - писал М. Е. Салтыков-Щедрин [9. С. 262]. Мы могли бы добавить, что перед нами еще и одно из самых загадочных произведений Ф. М. Достоевского, так как эта «крошечная книжечка» (К. Гамсун) обладает необычайной философской насыщенностью и глубиной. Несмотря на то что многие исследователи творчества писателя1 отмечали «особенность», уникальность этого произведения, можно сказать, что «тайна» «Кроткой» не была разгадана до конца. Объяснение содержательной емкости повести таится, на наш взгляд, прежде всего в диалогической, рефлексийно организованной многоплановости сюжетно-жанровой структуры произведения, прежде всего на уровне сюжетных архетипов2.
Интерес исследователей к диалогическим структурам в поэтике Достоевского, в том числе и к проблеме жанровых диалогов, имеет давнюю традицию и остается устойчивым по сей день. Здесь можно вспомнить не только ставшие хрестоматийными труды М. М. Бахтина или В. Е. Ветловской, но и назвать целый ряд других исследований, внесших, несомненно, значимый вклад в разработку данной проблематики. К примеру, Л. И. Вигерина, автор работы о жанровой природе «Записок из Мертвого дома» [2], не используя понятия архетипа, по сути дела, говорит об архетипических жанровых началах3 романа Достоевского, обнаруживая в поэтике произведения внутренние взаимоотражения образно-смысловых контекстов исповеди и жития. То же самое можно сказать о работах Р. Х. Якубовой [16; 17], где рассматриваются архетипические театрально-сценические жанровые модели в художественной системе Достоевского. Не менее актуальны в достоевсковедении, от самых его истоков до изысканий последних лет, проблемы, связанные с жизнью мифа в художественном мире писателя. В данной работе мы предприняли попытку интеграции двух методологических подходов к поэтике Достоевского: в «Кроткой» обнаруживаются рефлексийные отношения между образно-смысловой парадигмой мифа и художественным строем повести (которую сам автор назвал «фантастическим рассказом»), проявленные на уровне сюжета и жанра. Художественная рефлексия становится здесь способом «осознания» мифа - как общекультурного, исторически-национального, так и индивидуально-личностного - через формы диалогических взаимоотражений разных художественно-мифологических моделей; главные из них - архетипические в своей основе сюжетно-жанровые модели сказки и жития, порождаемые разными эволюционными этапами развития духовно-нравственного сознания человека: если сказка живет по
1Среди многих известных исследований можно назвать работы М. М. Бахтина [1], Л. М. Розенблюм [12], В. А. Туниманова [13], Е.П. Червинскене [15] и др.
2 О сюжете-архетипе см., например [5].
3 Подробнее о понятии жанрового архетипа и художественной рефлексии см. в [7].
законам архаического, языческого мифа, то житие выражает логику христианского миропонимания. Рассмотрим подробнее особенности поэтики произведения с данной точки зрения.
Сюжет «Кроткой» сложен и неоднопланов. В повести можно выделить два ряда событий: первый начинается историей героя в полку и заканчивается смертью героини - это события происшедшие; причем, статус этих событий - не только фабульный, но именно сюжетный; второй ряд - процесс осмысления, рефлексийного осознания героем всего случившегося - события, происходящие «на глазах» читателя. Получается, таким образом, два взаимоотражающихся нарратива: рассказ героя о происшедшем и рассказ автора о рассказывающем герое. Им соответствуют две различные, не совпадающие, но вступающие в диалогические отражения системы сознания: героя-рассказчика и автора. Каждый из рассказов отличается не только своей «темой» и «идеей», но и своими сюжетными решениями. В сюжете первого рассказа выделяются две линии - героя и героини, - в основании каждой из которых лежат, в свою очередь, несколько сюжетов-архетипов. Линия поведения героя организована по сюжетной схеме волшебной сказки и представлена как совокупность трех сюжетов-архетипов: сказки о Кощее, сказки о сиротке, сказки о заколдованном принце. Линия поведения героини - это сюжетная линия жития. На уровне второго нарратива (уровень авторского сознания) также выделяется житийная сюжетная «протооснова»; подчеркнем, что в этом случае правомернее говорить не о сюжете-архетипе, а о прототипе сюжетной ситуации.
Многие ситуации и мотивировки событий в рассказе героя не прояснены, объяснить их можно исходя из предложенного понимания сюжета. «Сказка» героя начинается после встречи с Кроткой. История отношений героя и героини отражает ряд ситуаций, мотивировок, функций действующих лиц, характерных для русской волшебной сказки (как известно, они обстоятельно описаны в работах В. Я. Проппа [10; 11]). Герой, моделируя свое поведение в истории с Кроткой, как бы «выстраивает» сказку и делает это полусознательно-полуинтуитивно, являясь одновременно и создателем, и действующим лицом. Следует отметить, что не рассказ о событиях интерпретирует их в форме сказки, а сами события подчинены логике сказочного сюжета.
Попадая в стихию сказочных ситуаций, герой оказывается не в силах управлять ими, сказка не складывается, реальность не желает укладываться в сюжетные схемы, хотя содержит их в себе. Сказка часто оказывается перевернутой, переиначенной в силу сопротивления действительности, которая вступает с нею в спор.
Итак, во-первых, в истории героя и Кроткой прослеживаются мотивы русских сказок и мифов о Кощее. Причем здесь этот образ создается не только на основе народных сказок, но имеет и литературный источник - пушкинское вступление к «Руслану и Людмиле»: «Там царь Кощей над златом чахнет.». Кощей Бессмертный русских сказок олицетворяет, как известно, враждебные человеку силы и изображается существом вероломным, коварным, жестоким. Пушкиным подчеркнута черта, реже упоминающаяся в народных сказках, но особенно важная в контексте наших рассуждений: скупость, алчность, страсть к деньгам, золоту. Сказочный Кощей не только скуп, но и сластолюбив. Он насильно похищает девушку, принуждает ее стать его женой, а получив отказ, заточает в темницу и жестоко терзает. Подобная ситуация отражена и в «Кроткой». В характере героя намечаются те же «кощеевы» черты: скупость, или, как он сам говорит, «скаредство в экономии», мстительность, деспотизм, сладострастие; причем последние черты в черновом варианте повести были подчеркнуты еще резче.
Но этим внешним сходством ситуация, представленная в «Кроткой», не исчерпывается. За внешним подобием скрыты и глубокие различия. Склонность героя к скрупулезному, педантичному подсчету денег - это склонность человека, внутренние интересы которого далеки от денег и от меркантилизма вообще. В душе он презирает деньги, но вынужден прибегнуть к их силе для того, чтобы «достигнуть цели», отомстить обществу, оскорбившему его. Чтобы оправдать свою скаредность, он и «напирает на деньги» в разговорах с Кроткой, стремится доказать себе и ей, что желание нажить деньги не порок, а трезвый взгляд на вещи, «реализм»; отрицать же значение денег - значит, поддаваться «слепоте куриной прекрасных сердец», закрывать глаза розовым флером первых, «дешевых» «впечатлений бытия».
Скупость, как и жестокость, деспотизм, - это роль, которую принимает герой «волею обстоятельств». Она мучительна для него, жизнь его превращается в непрерывное истязание самого себя и Кроткой. Душевные терзания героя еще более обостряются его изначальной романтической установкой, внутренними романтическими притязаниями. В изображении Достоевского ирония судьбы в том, что герой казнится своей низкой ролью ростовщика, между тем как в окружающей его реальности ростовщик и «золотой мешок» почитаются за лучшее, что есть в обществе.
Герой - человек своего времени, чутко реагирующий на все его противоречия. Современная действительность - заколдованный круг, из которого нет выхода: разобщенность, индивидуализм и прагматизм в ней господствуют. Это жизнь, лишенная подлинного содержания, оковы условной формы довлеют над ней. Вместе с тем и сам герой оказывается в собственном «заколдованном круге» самообвинений и самооправданий, тем более мучительных и безысходных, что живут они в нем по-луоосознанно. Вырваться из этого двойного заколдованного круга (внутреннего и внешнего) с помощью логики обычного поведения невозможно.
Таким образом, герой предстает в образе Кощея, но это не подлинный, не настоящий его облик, герой как бы заколдован, превращен в Кощея в конечном счете волею обстоятельств, властью объективной действительности. Он не только виновник, но и жертва своего положения.
Заколдованный сказочный принц, как правило, превращается в чудовище, имеющее безобразный внешний облик (характерный пример - сказка «Аленький цветочек»); при этом сказка подчеркивает контраст между ужасающей внешностью и душевной красотой героя. В повести Достоевского метаморфозам подвергается внутренний облик героя. Как и сказочное «чудище», он мучается своим «безобразием», которое делает его отверженным среди людей и обрекает на вечное одиночество. Но в отличие от сказки отверженность героя не результат, а одна из причин его превращения в Кощея после отказа от дуэли и ухода из полка. Став ростовщиком в порыве мстительной гордости, он хотел еще больше удалиться от общества. На самом деле касса ссуд не удалила, а приблизила героя к массовому идеалу «золотого мешка», возведенного на пьедестал. (Кощей - общественный идеал!) И он отчасти это понимает, когда говорит, что тетки героини «только с уважением могли смотреть» на кассу ссуд.
Заколдованного царевича или принца может спасти лишь бескорыстная, самоотверженная любовь. Сказочная героиня должна полюбить «чудище», и, как правило, она при этом не должна знать о заклятье, лежащем на герое. Герой не может нарушить обет молчания и раскрыть свою тайну. Своеобразную интерпретацию этого сказочного условия находим и в «Кроткой». Мотив логически необъяснимого молчания повторяется в повести неоднократно: «Почему мы с самого начала принялись молчать?»; «Впрочем, это я напер на молчание, а не она» и т. п. Герой не хочет «пускаться в оправдания», ибо Кроткая должна полюбить его таким, какой он есть, узнать, увидеть в нем «принца» собственным внутренним зрением («Ждал, когда она сама подойдет»). Мотив узнавания другого облика героя, вера в «человеческое в человеке», идея «неравенства человека самому себе», как известно, особенно значимы в мире Достоевского. Соня Мармеладова в убийце Раскольникове увидела не только преступника, но и жертву своего преступления. Кроткая, в отличие от Сони, не смогла полюбить героя безоглядной, безоговорочной любовью, которая могла бы его спасти, не сумела разглядеть «духовным оком», «глазами сердца» его истинную суть и предпочла умереть, поверив в собственное бессилие «преобразить чудовище». Сказка требует от героя обладания двойным зрением, всякая же двойственность органически чужда идеально-романтической натуре Кроткой, к тому же в силу своего возраста не могущей еще иметь глубокого духовного и жизненного опыта, понимания противоречивой сути человеческой души. Герой мог бы обладать таким пониманием - и себя, и Кроткой, - но и он оказывается не вполне лично-стно зрелым, он «старше» ее «биографически», но не духовно, он также пребывает в процессе становления и самоосознания; в сюжетно-смысловых контекстах произведения невозможность самоопределения для героя и приравнивает его ситуацию к «заколдованности».
Герой заколдован, поэтому не только «нем» («Молчание!»), но и глух и слеп, он объят сном, «сном гордости». Мотивы слепоты, сна, когда герой оказывается неспособным видеть явное, - одни из наиболее часто повторяющихся в повести. Причем объяснить причины своей «слепоты» герой не в состоянии, это «колдовство»: «О ирония судьбы! Ведь ничего другого не было и быть не могло в моей душе всю зиму, кроме этого же восторга, но я сам-то где был всю зиму? Был ли при моей душе?» [4. С. 27].
В героине мы видим не только кротость, но и гордость, непокорность, независимость, тот «обратный» характер, который обнаружил в ней герой и который оказался губительным для обоих. Кроткая не только жертва, как часто принято считать, но и виновница происшедшей катастрофы. Герой искал в Кроткой чудесного спасения, Кроткая не поняла своей сказочной роли.
Архетипические в своей основе законы сказки настолько сильны, что, сталкиваясь с реальностью, все же доводят сказку до логического конца, сказка полностью не разрушается, но обессмысливается. Несмотря на силу сопротивления «бытовой» человеческой логики, чудесное событие произошло. Совершила чудо Кроткая, сама не подозревая об этом. В сказках часто встречается ситуация,
когда герой просыпается, освобождается от злых чар, разбуженный песней девушки. Герой повести пробудился от «сна гордости», прозрел внезапно, услышав слабенькую «надтреснутую» песню Кроткой. Этот больной голосок стал первой трещиной в сознании героя. Его прозрение логически необъяснимо, неожиданно: «Как это случилось, что все это вдруг упало с глаз и я вдруг прозрел и все понял! Случай ли это был, день ли пришел такой срочный, солнечный ли луч зажег в отупевшем уме моем мысль и догадку? Нет, не мысль и не догадка были тут, а тут вдруг заиграла одна жилка, за-мертвевшая было жилка, затряслась и ожила, и озарила всю отупевшую мою душу и бесовскую гордость мою. Я тогда точно вскочил вдруг с места. Да и случилось оно вдруг и внезапно» [4. С. 26]. Но Кроткая, даже совершив чудо, не поверила ему, не поверила в возможность возрождения и героя, и самой себя. Есть чудесное событие, но нет чудесного результата. Сказка не может существовать без веры, доверие - один из ее законов.
Таким образом, и герой, и героиня являются жертвами по отношению друг к другу и жертвами какой-то иной, неподвластной им, непонятной в своей жестокости силы, которая господствует над миром и людьми. Эта безумная сила в повести получила воплощение в образе маятника часов, символизирующих беспощадное движение времени. (Этот же механизм олицетворяет и «жернова» истории, неподвластные воле отдельных людей. Условие единства людей - законы любви и братства. Современное же общество основано на формальных законах, не соотнесенных с законами естественной жизни и высшей нравственности, а потому не могущих противостоять смерти и разрушению. Поэтому герой и отвергает эти законы.) Время жестоко своей необратимостью. Если упущен миг, и любовь бессильна перед смертью: никакая любовь, никакое раскаяние не вернут к жизни погибшую героиню. Срок, отпущенный для этого, миновал.
Под власть времени герой попал еще раньше, до встречи с Кроткой. Случай в полку непосредственно связан с движением времени и изменением общественных условий, с подспудной логикой исторических перемен. Герой не вызвал на дуэль гусара, который в театральном буфете неодобрительно отозвался об офицере из его полка. Промолчал не из страха перед дуэлью, а из страха стать смешным, выглядеть «глупо». Герой чувствует, что законы дворянской, офицерской чести теперь стали формальными, «осталась одна форма без содержания»; он чувствует, что вызов на дуэль из-за случайного, неосторожного слова, да еще в «обстановке буфета», мог бы показаться наивно-простоватым. Герой с его романтической устремленностью более всего боится быть объектом насмешки, быть смешным человеком. Но внутренне он считает себя обязанным сделать вызов и потому, отказавшись от него, мучается сознанием своей «трусости». На самом деле с точки зрения «общественной морали» в таком отказе не было низости, ибо условные законы чести уже заменились другой, еще большей условностью - «золотым мешком». Романтическая установка неизбежно и активно разрушается реальной действительностью, порождением которой является и герой.
Достоевский не пародирует штампы романтического мировидения и не иронизирует по поводу ценностей романтизма, но в отличие от героя и не идеализирует их. Он видит в них и дух исканий идеала, свободный от корыстолюбия, и опасную гордыню обособления, индивидуализма. Обе стороны романтического сознания сосуществуют в герое, и обе оказываются губительными. Это тот самый заколдованный круг, из которого он ищет выход.
Поскольку герой тяготеет к эстетической, художественно оформленной системе нравственного опыта, он интуитивно обращается в поисках спасения не просто к народным нравственным нормам, но и к народной художественной культуре, к сказке, воплощающей в себе единство этического и эстетического идеала, живущего в народном сознании. Целиком овладеть этим идеалом он не может. Сказка не боится сделать смешным своего героя, ее герой не только Иван-царевич, но и Иванушка-дурачок. Герой «Кроткой» желает быть Иваном-царевичем, но боится быть или показаться Иванушкой-дурачком. В этом смысле он оказывается предшественником героя «Сна смешного человека»; он представляет тип сознания, который можно назвать своеобразной переходной ступенью между сознанием «подпольного» и «смешного человека» Достоевского.
Сказка не боится также и «обыкновенного», неисключительного героя. Она всегда стремится привести своих героев от исключительных, необычных положений к обычному, общепринятому. Более того, сказочный герой стремится преодолеть исключительность своей судьбы, которая становится такой против его желания. Для героя «Кроткой» с его «олитературенным», «европеизированным» сознанием, напротив, характерна установка на исключительность, необыкновенность, «оригинальность», хотя герой и сам не доверяет ей до конца. Он чувствует своеобразную исчерпанность этих книжных
ситуаций. Заведенный действительностью в тупик литературно-романтических представлений, он обращается (разумеется, более интуитивно, чем логически-осознанно) к народному опыту, воплощенному в сказке. Но сказка также оказывается не вполне совместимой с современной ему реальностью.
В повести сохраняется не только общая сюжетная канва, но и вводятся типичные для сказки ситуации, эпизоды, образно-структурные элементы. Такова, например, ситуация испытания, которое устраивает герой Кроткой, прежде чем жениться на ней (гл. I). Герой «узнал» Кроткую не сразу, это узнавание проходило в три этапа - три «особенные мысли» героя о Кроткой. Испытание также устраивалось трижды. Вообще, число 3 очень часто появляется в рассказе героя и связано с важными для него моментами: трижды приходит к герою с закладами Кроткая, три года бедствовал герой после ухода из полка, три года назад осталась сиротой Кроткая, заветная мечта героя - накопить 30 тысяч в три года, начал с тех трех тысяч, которые внезапно он получил в наследство от крестной матери, и т.д. Число 3 является здесь своеобразным сигналом, условным кодовым знаком актуализации сказочного контекста. Согласно канонам русской сказки намечен, хотя и довольно скупо, схематично, портрет героини: русые, белокурые волосы, большие голубые глаза; внутренний облик героини также соответствует традиционным сказочным характеристикам: доброта, ум, чистота и целомудрие, трудолюбие, чувство собственного достоинства. Но у Кроткой есть и «обратный характер» - гордость, независимость, дерзость, - в некоторых сценах приобретающий даже черты «демонизма» (гл. «Кроткая бунтует»). Гордость, даже если это гордыня добродетели, мешает «человеческому в человеке». «Обратный характер» Кроткой - это не раздвоенность сознания, а именно цельное сознание, но перевернутое и совершенно чуждое внутренней сути героини. Не случайно герой подмечает: «Она была не в себе, не в своем характере». Сознание героя по своей структуре противоположно: оно разорвано, раздвоено, но, по сути, и герой и героиня оказываются в символическом контексте повести «заколдованными», каждый по-своему.
Мы рассмотрели два сказочных архетипических сюжета - сюжет о заколдованном царевиче и сюжет о Кощее. В повести они объединяются в один образом главного героя, который вовлекается в эти события волею обстоятельств. Третий сюжет - «инициатива» самого героя. Это сюжет сказок о доброй, но несчастной сиротке, падчерице, которую спасает от гибели добрый молодец. Героиня обычно юная девушка, девочка. Кроткая молода, «именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцати лет. А между тем ей тогда уже было без трех месяцев шестнадцать» [4. С. 7]. Кроткая -круглая сирота, живет у «беспорядочных теток» («У теток три года была в рабстве...» [4. С. 10]). Тетки собираются выдать Кроткую замуж за «толстого лавочника»; «Он уж двух жен усахарил и искал третью, вот и наглядел ее» [4. С. 10]. Здесь, конечно, без труда прочитывается отсылка не только к русским сказкам о «чудищах», похищающих девушек, но и к контекстам европейских сказок о Синей бороде; и те и другие, в свою очередь, являются отголосками еще более древних мифов и преданий с единым корневым архетипическим сюжетом (чудовище, невинная дева и спаситель), отраженным и в античной («Персей и Андромеда»), и в древнеиндийской («Рамаяна»), а затем и в христианской мифологии (предание о св. Георгии). Параллели к традиционным сказочным и мифологическим ситуациям в сюжете Достоевского очевидны. Герой повести является в качестве спасителя, доброго молодца, который, полюбив сиротку, женится на ней: «.Я ведь знал, что толстый лавочник во всяком случае ей гаже меня и что я, стоя у ворот, являюсь освободителем» [4. С. 11]; причем мы видим, что он берет на себя роль спасителя совершенно осознанно, намеренно.
Сказка заканчивается свадьбой и последующим благополучием. В повести счастливого финала нет. Сказка, как и в первом сюжете, не получает своего завершения. Сказочный герой не может быть одновременно и спасителем, и насильником, как герой повести. Различно и поведение героинь. Героиня сказки полюбила молодца за доброту. В сказке эта ситуация естественно и целостно завершена, поскольку для нее поступок и мотивы поступка адекватны, в повести же они не совпадают: в действиях героя не только бескорыстная помощь, но и желание подняться в собственных глазах, гордость за свое благодеяние. Сказка требует бескорыстия от героя и доверия от героини. Жалость молодца к сиротке не унизительна для нее. Кроткой трудно принять жалость и благодеяние, она только «желала любить, искала любить» героя. Кроткая чувствует двойственность героя и не может принять ее. Ее стремление к целостности есть стремление идеальное, приводящее к максимализму и прямолинейности суждений и лишающее ее «двойного зрения». Но «двойного зрения» оказывается лишен и герой: он видит в Кроткой сиротку, но не видит царевны. С другой стороны, в своем кощеевом облике герой бессознательно стремится восторжествовать над Кроткой именно как над царевной.
Герой сказки, освободив девушку, возвращается с ней домой, из мира зла в мир добра. В повести возвращение не состоялось. Сюжет не находит завершения, а получает новый поворот, соединившись с предыдущей сюжетной линией. Герой приводит Кроткую в темницу, сам оказывается не богатырем и добрым молодцем, а Кощеем. Его дом действительно становится темницей для Кроткой, ведь она «выходить из квартиры не имела права. Без меня никуда, таков был уговор еще в невестах» [4. С. 17]. Мотив несостоявшегося возвращения возникает вновь в финале произведения. Прозревший герой в порыве раскаяния понимает, что «сказка» не была доведена до конца: теперь он мечтает отвезти Кроткую в Булонь: «.Главное, тут эта поездка в Булонь. Я почему-то всё думал, что Булонь -это всё, что в Булони что-то заключается окончательное. В Булонь, в Булонь!. Я с безумием ждал утра» [4. С. 29]. Возвращение здесь превращается в уход, отъезд. Однако Кроткая уже не верит в спасение. Она, измученная Кощеем, тоже застыла, заснула. Героя особенно поражает, что она не замечает его. Параллелью и продолжением этого сна становится смерть Кроткой. Герою она кажется не умершей, а заснувшей, облик ее не обезображен смертью: «Какая она тоненькая в гробу, как заострился носик! Ресницы лежат стрелками. И ведь как упала - ничего не размозжила, не сломала!. Странная мысль: если бы можно было не хоронить» [4. С. 35]. Сон Кроткой - заколдованный сон и вызван он самим героем, который в роли Кощея как бы обладает фантастической властью. После болезни Кроткой, удовлетворенный своей победой над ней, герой решил остановить время: «.я решился отложить наше будущее и как можно на долгое время, а оставить пока все в настоящем виде. Да, тогда случилось со мной нечто странное и особенное, иначе не умею назвать: я восторжествовал и одного сознания о том оказалось совершенно для меня довольно» (жирный курсив - выделено Ф. М. Достоевским) [4. С. 23]. Время в «замке Кощея» застыло, замедлило ход, хотя сам герой, как это бывает в сказке, не чувствует этого, он погружен в «сон гордости» и воспринимает такой ход времени как естественный. Сном охвачена и Кроткая, верящая, что навсегда обречена оставаться в «застывшем» времени: «А я думала, что Вы меня оставите так», - вдруг вырвалось у ней невольно». Герой комментирует: «И ведь верила, верила, что и в самом деле все останется так: она за своим столом, а я за своим, и так мы оба, до шестидесяти лет» [4. С. 28].
После пробуждения героя остановленное им время жестоко отомстило ему, вырвавшись из-под его контроля и помчавшись в хаотичном и фантастическом разбеге, сокрушая все на своем пути. Но герой не сразу понимает, что время неподвластно ему, он верит, что мог бы исправить ход событий. Он все еще пытается «вольно» обращаться со временем, «сжимая» и «растягивая» его в своем сознании. И, уже поняв свое бессилие, он в недоумении останавливается перед этим фактом в финале повести, не может смириться с непоправимостью случившегося: «Всё мгновение продолжалось, может быть, всего только каких-нибудь десять минут». «Главное, обидно то, что все это случай. Вот обида! Пять минут, всего только пять минут опоздал! Пять минут, всего только пять минут опоздал! Приди я за пять минут - и мгновение пронеслось бы мимо, как облако, и ей бы никогда потом не пришло в голову. И кончилось бы тем, что она бы всё поняла. А теперь опять пустые комнаты, опять я один. Вот маятник стучит, ему дела нет, ему ничего не жаль. Нет никого - вот беда!» «Стучит маятник бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки ее стоят у кровати, точно ждут ее. Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?» [4. С. 28]. Герой не может до конца поверить в смерть жены: в сказке не может быть трагического исхода, погибший всегда оживает, воскресает. (Так, В. Я. Пропп отмечает, что в сказке стабильно связаны убиение и оживление, околдование и расколдование.) В этом диалогически-незавершенном состоянии вопрошания себе и миру оставляет автор героя. Подобная «незавершенность» - залог того, что будущее не потеряно для героя, он оставлен на пороге, перед чертой самоопределения и самосознания: «что ж я буду?» - «кощей», несостоявшийся спаситель, нерасколдованный царевич или возможны иные варианты?
Таким образом, события, развиваясь по сюжетным моделям сказки (иногда, вследствие «сопротивления среды», обращенной, «перевернутой» сказки), не дали сказочного финала, сказочной развязки. Сказка не состоялась. Героиня погибла, а смерть ее оказалась для героя равносильной гибели всего существующего мира. Финал произведения наполнен ассоциациями из Апокалипсиса. Лишь герой каким-то чудом избежал смерти в этом мертвом мире, а значит, чудо все же произошло. Герой выведен из заколдованного мира и оставлен на пороге нового. Сказочная тема завершается темой богатырства, неосуществленного, но возможного4. Чтобы стать богатырем, герой должен совершить поступок, всту-
4 Об открытии неосуществленных внутренних возможностей человека и мира как сущности художественного образа см. в работах В. А. Зарецкого [6].
пить в поединок. Отказавшись от вызова на дуэль в полку и от дуэли с Ефимовичем, герой дважды отказался от поединка. Способен ли он стать «богатырем»? Да, так как в третий раз он выдержал поединок - револьвер, направленный на него Кроткой. В финале герой уже сам бросает вызов - вызов всему мировому злу: «Что мне теперь ваши законы? К чему мне ваши обычаи, ваши нравы, ваша жизнь. Ваше государство, ваша вера? Пусть судит меня ваш судья, пусть приведут меня в суд, в ваш гласный суд, и я скажу, что я не признаю ничего. Судья крикнет: «Молчите, офицер!» А я закричу ему: «Где у тебя теперь такая сила, чтобы я послушался? Зачем мрачная косность разбила то, что всего дороже? Зачем же мне теперь ваши законы?» [4. С. 29].
Богатырство - одна из неосуществленных возможностей героя. Финальные слова героя в повести - это и отрицание его как богатыря, и отождествление с ним: «Косность! О природа! Люди на земле одни - вот беда! «Есть ли в поле жив человек?» - кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается» [4. С. 29]. Герой - не богатырь, но русский, здесь разрушается и ев-ропеизированность сознания героя. Разрушается и его романтически ориентированный индивидуализм: богатырь (!) ищет людей, герой же хотел бежать от них. Архетип героя-богатыря является здесь напоминанием о национальном, народном духовно-нравственном идеале - идеале как личностной целостности, так и общенародного единства. «Есть ли в поле жив человек?» - это возглас человека, заблудившегося в мире; парадоксально, что ответом герою становится мертвое тело жены, которое оказывается самым живым в окружающей его мертвой реальности; встреча со смертью открывает герою главные истины жизни: «Люди, любите друг друга» ...Чей это завет?» Таким образом, благодаря Кроткой все же совершается чудо спасения: Кроткая не спасала героя, но спасла его: нет сказочного события, но есть сказочный результат. Еще один из парадоксов повести Достоевского в том, что этот сказочный результат достигается посредством не сказочного чуда, а чуда житийного.
Как мы уже отмечали, в повести две сюжетные линии. Первая строится по модели сказки; вторая - линия поведения героини - по сюжетной модели жития. Оба сюжета движутся параллельно; Кроткая не знает о сказке героя и участвует в ней мимовольно - отсюда драматический исход сказки. Герой не знает о «сюжете» Кроткой, потому, осознав и осудив свою «подлость», считает себя погибшим, тогда как автор видит его спасение. Именно авторская система сознания объединяет оба сюжета в их рефлексийно-диалогическом взаимоотражении и придает им смысловую завершенность.
Кроткая строит свою судьбу по традиционным житийным канонам. Это одновременно и стихийное выражение ее существа, глубоко народного в своей основе, и сознательное следование идее. Личность Кроткой впитала в себя и народный культурно-нравственный опыт, и книжно-литературную традицию, совмещающиеся в ней гармонично и цельно. Литературный опыт Кроткой -это во многом опыт романтической литературы, но романтизма не байроновского, а шиллеровского типа; отчасти это опыт и классицистической литературы, нашедший отражение в нравственном максимализме героини.
В Кроткой ее максимализм и прямолинейность преодолеваются как бы помимо ее воли. Она совершает поступки, которые с ее точки зрения являются грехом и преступлением. Но на деле именно они преодолевают ее «гордыню добродетели», в ее «пре-ступлении» внешне понятого идеала - источник ее праведности, «святости». В этом отличие житийной образно-смысловой парадигмы, воплощенной в повести, от традиционного агиографического канона, хотя и здесь герой нередко также должен пройти через преступление, прежде чем стать святым. Но, как правило, грешник должен именно преодолеть преступление, искупить свой грех, освободиться от него. В «Кроткой», напротив, в самой способности к «пре-ступлению» - залог достижения «святости». В этом смысле «житие» Кроткой аналогично житийным рассказам о праведниках Н. Лескова. Лесковское праведничество не результат безукоризненно «правильно» прожитой жизни и даже не результат преодоления греха, напротив, оно предполагает полный отказ от заботы о собственном благочестии, полное забвение о «правилах» спасения собственной души, если это требуется во имя спасения души другого (см., например, об этом в [14]). Ни Лескова, ни Достоевского в данном случае нельзя назвать чисто апокрифически мыслящими художниками, поскольку один из важнейших Евангельских заветов гласит, что ничего большего не может сделать человек, как и душу свою, а не только жизнь отдать ради ближнего.
Изначально сама Кроткая стремится «выстроить» свою биографию по схеме традиционного жития. Она увлекаема идеей нравственно чистой, подвижнической жизни, «жаждой деятельного добра». В житийных чертах описаны ее внутренний облик, характер, поведение. Не случайно и условное имя героини - Кроткая; кротость - одна самых характерных черт житийного героя. Возможно, в об-
лике Кроткой отразились черты святой Ульянии Осоргиной - героини одной из наиболее известных житийных повестей. Сопоставление текста жития с текстом повести подтверждает это, обнаруживая целый ряд аллюзий и реминисценций.
В «Повести об Ульянии»: «Бывши же ей шести лет, умре мати ея, и поят ю к себе в пределы муромские бабы ея... И умре бабы ея... поят ю к себе тетка ея Наталия. от тетки много сварима бе, а от дщерей ея посмехаема... она же невдаяшеся воли их, но все со благодарением принимаше и с молчанием отхождаше: послушание имея ко всякому человеку. Бе бо измлада кротка и молчалива, небуява, невеличава, и от смеха и всякие игры отгребошеся. Точию в прядивном и в пяличном деле прилежание вельми имяше... всех нужных и болных всяцем добром назираше ... и не лучися ей в девичестем возрасте в церковь приходити, ни слышати словес божиих почитаемых, ни учителя учаща на спасение николи же. Егда же достиже шестаго на десять лет (вспомним, шестнадцать лет было и Кроткой, когда она выходила замуж за героя. - Г.И.), вдана бысть мужу добродетелну и богату... повелеста ей все домовное строение правити... Она же со смирением послушание имяше к ним (свекру и свекрови. - Г.И.), ни в чем не ослушася, ни вопреки глагола. И многим искушающим ю в речах и во ответах, она же ко всякому вопросу благочинен и смыслен ответ даяше, и все дивляху разуму ея.» [8. С. 543-544].
В «Кроткой»: «... отец и мать померли, .а осталась она у беспорядочных теток. .Одна тетка вдова, многосемейная, шесть человек детей. У теток три года была в рабстве, но все-таки где-то экзамен выдержала, урвалась выдержать из-под поденной безжалостной работы, - а это значило же что-нибудь в стремлении к высшему и благородному с ее стороны!. Детей теткиных учила, белье шила, а под конец не только белье, а с ее грудью, и полы мыла. Попросту они даже ее били, попрекали куском» [4. С. 10]. «.Тут-то я и догадался, что она добра и кротка. Добрые и кроткие не долго сопротивляются и хоть вовсе не очень открываются, но от разговора увернуться не умеют: отвечают скупо, но отвечают, и чем дальше, тем больше.» [4. С. 8]; «.Ей было объяснено, что она займется приемом закладов и выдачей денег, и она .принялась за дело даже с усердием» [4. С. 15]. «И откуда, думал я, пораженный, откуда эта наивная, эта кроткая, эта малословная знает все это? . И сколько было блеска в ее словах и маленьких словечках; какая острота в быстрых ответах, какая правда в ее осуждении! И в то же время столько девического почти простодушия» [4. С. 19]. «Я ей вдруг высказал, что наслаждаюсь разговором и что считаю ее несравненно, несравненно образованнее и развитее меня [4. С. 19].
Ульяния «моли мужа отпустити ю в монастырь; и не отпусти, но совещастася вкупе жити, а плотнаго совокупления не имети. И устрои ему обычную постелю, сама же с вечера по мнозе молитве возлегаше на печи без постели, точию дрова острыми странами к телу подстилаше, и ключи железны под ребра своя подлагаше». «Во едино же время зело рано попу церкви тоя пришедшу единому в церковь, и бысть ему глас от иконы Богородицы: «... вы же почитайте ю (Ульянию. - Г.И.), уже бо она не меньше 60 лет (это число вновь приобретает знаковый характер в контексте повести Достоевского, где Кроткая, по словам героя, также собиралась жить «особо» от своего мужа «до шестидесяти лет»), и дух святой на ней почивает» [8. С. 545].
Сравним: после ссоры с Кроткой герой «купил железную кровать и ширмы». «Возвратясь домой, я велел поставить кровать в зале, а ширмами огородить ее. Это была кровать для нее. Ночью она молча легла в эту новую свою постель: брак был расторгнут» [4. С. 22]. «Я думала, что вы меня оставите так», - вот ведь что она произнесла тогда во вторник!. И ведь верила, верила, что и в самом деле все останется так: она за своим столом, а я за своим, и так мы оба, до 60 лет. И вдруг - я тут подхожу, муж, и мужу надо любви! О недоразумение, о слепота моя!» [4. С. 32].
Итак, сопоставление текстов обнаруживает не только возрастные, уже отмеченные нами, параллели в судьбах героинь, но и многие другие (психологические, духовно-нравственные), а также и отчетливые аллюзийные детали (как, например, образ «железной» постели). Так же, как Ульяния, Кроткая одержима жаждой добрых дел, она пытается помочь закладчикам, приходящим в кассу; более того, именно это и явилось причиной первых конфликтов с героем: «Ссоры начались с того, что она вдруг вздумала выдавать деньги по-своему, ценить вещи выше стоимости» [4. С. 17]. После ссоры с мужем Кроткая мечтает, подобно героиням житий, жить в целомудрии, уединении, строгой внутренней аскезе. Герой не видит «жития» Кроткой, он «ломает» ее сюжет. Однако, как мы уже отмечали выше, ситуация здесь амбивалентна: если бы не случилось этой контрапунктной, взаимооспо-ривающей и одновременно взаимоподдерживающей встречи двух сюжетов, герой не был бы спасен, а Кроткая не сотворила бы чудо спасения, уподобившись святой.
В 5 и 6 главах первой части повести («Кроткая бунтует» и «Страшное воспоминание») герой впервые сталкивается с «обратным характером» Кроткой. «Обратная» сторона характера героини сказалась не только в том, что Кроткая решилась на открытый бунт и независимость, но и в том, что Кроткая с ее безупречным нравственным чувством идет на грех и преступление, на нарушение собственных нравственных установок. Причем преступление совершается ею трижды, трижды она переступает важнейшие христианские заповеди: запреты на нарушение супружеской верности, на убийство и самоубийство. Совершая «преступление», Кроткая неосознанно находит единственный путь спасения героя. Он задавлен своей виной; бесконечный поиск самооправданий и невозможность допустить их для себя затягивают его в заколдованный круг. Кроткая, затевая нелепое и бессмысленное свидание с Ефимовичем, поднимая руку с револьвером на спящего героя, как бы принимает на себя часть его вины, лишается своей бескомпромиссной чистоты и становится равной с героем. Разделить вину другого, не убоявшись греха, - это тоже поступок, который может быть актом любви и самоотвержения, поскольку требует выхода за пределы собственных поведенческих догм, требует концентрации не на себе и своей правде, а на поиске правды в другом; однако подобное понимание ситуации реализовано лишь в системе авторского сознания, в Кроткой же говорит внутренний инстинкт (инстинкт сердца), не вполне ясный ей самой. Герою действительно становится легче. «Выдержав револьвер» и доказав, что он не трус, он восстанавливает в себе право на самопризнание. В душе он не считает жену преступницей, но впадает в показную обиду и не отказывается от своей системы. Колдовство еще не разрушено, ибо Кроткая так и не «узнала» принца, он остался странным, непонятным существом в ее глазах. В сцене с револьвером Кроткая испытывает героя: есть сказочная ситуация испытания, но для нее нет сказочного результата, так как Кроткая - вне сказки героя, она ее не замечает.
Кроткую неотрывно мучает сознание своей греховности. Она не может простить себе «падения», не может согласиться и на новое «падение» в интимных отношениях с мужем и в «гордыне чистоты» осуждает себя на смерть, забывая о герое. Образ Богородицы в ее руках - это и мольба о прощении (Богородица - заступница самоубийц), и знак внутренней чистоты, «святости» сердца в героине. Во всяком самоубийстве есть и вызов, и бунт, гордость, право на суд, своеволие. Кроткая -не Соня Мармеладова, которая отказывает себе в праве решать, кто достоин жить, кто нет и никогда не пойдет на самоубийство, зная, что от ее жизни зависит жизнь ее семейства. Но, с другой стороны, самоубийство здесь оказалось парадоксально «необходимо» как жертва, без которой не произошло бы чуда окончательного спасения и прозрения героя, открытия в нем внутренней готовности к подвигу, а не просто к спасительному бегству «в Булонь» вместе с любимой женщиной. Здесь, как и в истории героя, мы видим принципиальную невозможность однозначного восприятия и мотивации поступков и событий. Кроткая - «грешница», но именно поэтому она становится и «праведной», ибо свят и праведен не тот, кто заботится о своей собственной безгреховности, возводя ее в абсолют. Оговоримся еще раз, что этот смысл поступки героини приобретают лишь в системе авторского сознания, на уровне авторского сюжета: сама Кроткая его не видит, как не видит герой своего спасения и оправдания; парадокс в том, что это спасение и оправдание героев потому и возможны, что они их не ищут и умом не понимают, но остаются в открытом вопрошании и мольбе Богу и миру. Сделаем еще одну оговорку: оправдание героя в том, что не только он виноват в смерти жены, но и Кроткая «виновата» в том, что не смогла «разгадать» и полюбить его, узнав царевича в Кощее и благородного рыцаря в ростовщике; не смогла она и переступить «гордыни чистоты», став женой Кощея, подобно сказочным героиням, смиренно в этом насильственном браке дожидающимся спасителя. Вспомним, что ни одна из этих героинь, принуждаемая к «сожительству» с Кощеем либо Змеем, не совершает самоубийства, и именно это становится залогом возможности сказочного счастливого финала: герои не только остаются живы, но соединяются в браке, а власть Кощея оказывается разрушенной, причем во многом благодаря тому, что героине, на правах жены, открываются тайны кощеевой жизни и смерти; герой же не только спасает ее от чудовища-насильника, но ни словом, ни мыслью не упрекает ее в «измене», видя в ней лишь страдающую жертву, ждущую освобождения. Отметим, что диалогически ориентированные модификации подобного архетипического сказочного сюжета отчетливо обнаруживаются в сюжетной логике многих произведений Достоевского (Раскольников и Соня, Настасья Филипповна и Мышкин и др.), являясь, по-видимому, одной из базовых смыслопорождающих парадигм в художественном мире писателя; более того, сюжет спасения может претендовать на роль археосюжета (в терминологии В. Тюпы) не в меньшей мере, чем сюжет инициации, поскольку реализуется как первично-базовая сюжетная модель не только в мире Достоевского.
Символом ведущего, направляющего «житийную» судьбу Кроткой начала становится образ Богородицы, с которым она приходит к герою, с которого, по его словам, все и началось: «Дело в том, что она принесла этот образ (решилась принести). Ах, слушайте, слушайте! Вот теперь уж началось, а то я всё путался» [4. С. 10]. Сюжет жития в повести, как и сюжет сказки, «выводится на поверхность» с помощью «условных знаков», образов-сигналов; таковым и является здесь икона Богородицы, хотя значение этого образа шире его знаковой роли.
В повести можно выявить еще целый ряд образов и мотивов, связанных с житийным сюжетом. Тело умершего святого не подвергается тлению. В описании мертвого тела Кроткой отражен тот же мотив. Герой поражается, что Кроткая, разбившись о землю, ничего «не размозжила, не сломала», ее облик не обезображен смертью и почти прекрасен. Смерть героини, уподобленная сну, совершает «чудо» - прозрение, исцеление, возрождение героя. Чудо - обязательный элемент и сказки, и жития, оно воплощает в себе внутренние возможности самой действительности. Чудо, совершившееся в повести, - и житийное, и сказочное чудо, и вместе с тем оно кардинально отличается от них: здесь нет чудесного события, но есть чудесный результат.
В отличие от житий смерть Кроткой не поэтизируется, трагизм смерти в повести Достоевского не снимается. Это жертва и в прямом, «языческом», смысле этого слова, принесенная «мировому злу» для спасения героя. В его сознании отпечаталась страшная в своей выразительности деталь, о которой он неоднократно вспоминает: горстка крови на камне, вышедшая изо рта Кроткой: «И ведь как упала - ничего не размозжила, не сломала! Только одна эта «горстка крови». Десертная ложка то есть» [4. С. 35]. Если «горстка крови» аллюзийно связана с образом языческого жертвоприношения5, то «десертная ложка» - это жертвенная кровь, ассоциативно напоминающая о символической ложке «Христовой крови», выпиваемой в Таинстве Причастия.
В финальном монологе герой вспоминает не только о русском богатыре, но и Евангельский завет Христа, всплывающий в его сознании как смутное, полузабытое воспоминание: «Люди, любите друг друга» - кто это сказал? Чей это завет?» [4. С. 35]. Слова героя звучат не столько как вопрос, сколько как утверждение - утверждение открывшейся ему истины. Христос, как и сказочный богатырь, - символ подвижника, живущего любовью к людям, воплощение национального и общечеловеческого личностного идеала.
Герой, по сравнению с Кроткой, далек от религиозно-христианского сознания. Знакомясь с Кроткой, он представляется ей, хотя и с долей самоиронии, Мефистофелем. Борьба Кроткой с героем - это и своеобразная борьба против дьявольского начала в его душе. От Мефистофеля герой приходит к Христу, от Кощея - к богатырю.
В произведении выявляется еще один яркий мотив, связанный с житийным сюжетом. Герой настойчиво и многажды повторяет, что внезапное озарение, вызванное пением Кроткой и, в свою очередь, вызвавшее бурное и стремительное развитие событий в дальнейшем, произошло «пять дней назад» до самоубийства Кроткой, «в прошлый вторник». Была середина апреля. Значит, самоубийство произошло в воскресенье, во второй половине апреля. Даже если это воскресенье не совпадает с Пасхой, праздником Воскресения Христа, оно входит в так называемый «пасхальный предел» и связано с празднованием Пасхи. Кроткая умирает в день, символизирующий всеобщее воскресение и обновление. Ее смерть, как и смерть житийного героя, не есть абсолютная смерть, это «успение» и рождение в мир иной, переход в высшие сферы бытия и утверждение бессмертия души. Этот же день становится днем «страшного суда» героя над собой, поиска и нахождения истины, днем его Покаяния, исповеди, воскресения и возможного преображения. Исповедь, суд, Покаяние, воскресение - путь, пройденный героем после смерти Кроткой. Он прошел через ад (события, с ним случившиеся), чистилище (его рассказ-исповедь) и оставлен автором на пороге новой жизни. Парадоксальное с точки зрения ортодоксально-церковной этики «жертвенное самоубийство» Кроткой и последовавшее за этим воскресение героя столь же парадоксально-диалектически соединены в аксиологических контекстах повести. Залог возрождения героя в том, что он не оставляет себе возможности возрождения. Он не только признал свою вину, но и принял на себя грех самоубийства Кроткой и осудил себя, не оставив «лазеек» для самооправдания и прощения. Заколдованный круг разорван; смерть Кроткой утверждает жизнь, пробуждая «замертвевшую было жилку» в душе и «отупевшем уме» героя, спасая его подобно тому, как жертвенная смерть Христа спасла человечество.
5 Известно, например, что в некоторых культурах ритуальное заклание жертвенного животного должно быть совершено с минимальным или в какой-либо форме регламентированным пролитием крови.
Спасение героя в том, что он способен видеть истину, правду. «Правда неотразимо возвышает его ум и сердце», - пишет в предисловии к произведению автор. Какая же правда, какой идеал открывается перед героем? Какой путь уготован ему?
Ответы на эти вопросы, как мы уже видели, даются на уровне авторского сознания, открываясь в смыслопорождающих парадигмах прежде всего сюжетного, а не фабульного плана повести. Однако ситуация монолога-исповеди героя перед телом умершей жены обнаруживает, на наш взгляд, и конкретно-фабульные параллели. Думается, можно предположить, что в этой ситуации отразились некоторые мотивы одного из легендарных житий русского Севера - «Повести о житии Варлаама Керетского».
Л. А. Дмитриев отмечает необычайную популярность «Жития Варлаама Керетского» и говорит о большом количестве устных легенд и преданий о Варлааме, бытовавших на русском Севере [3. С. 235, 247]. О «Житии Варлаама Керетского» еще в 1871 г. писал В. О. Ключевский (Там же)6. Учитывая широкую распространенность этого жития, правомерно предположить, что о нем знал и Ф. М. Достоевский, тем более что писатель и биографически был связан с Севером.
«Варлаам совершил тяжкое преступление - убил свою жену. Раскаявшись в содеянном, он «недостойна себя судив, еже священная действовати, но паче изволил страдати за грех.», ... Варлаам плавает в карбасе с трупом жены» [3. С. 244], помогая морякам и моля Бога о прощении. «Подвиг Варлаама - .это тяжкий повседневный труд», - пишет Л.А. Дмитриев [3. С. 244].
В «Кроткой» неоднократно подчеркивается, что исповедь героя совершается при мертвом теле его жены. Сам по себе этот мотив труднообъясним. Необычность и загадочность ситуации проясняются при сопоставлении с «Житием Варлаама». Искупление вины Покаянием, страданием и подвижничество - вот путь, который может завершить сюжет спасения и преображения героя. Деятельное добро, нравственный подвиг - идеал, открываемый перед ним автором; но это не столько романтически идеализированный подвиг, сколько подвижнический «тяжкий повседневный труд». Близок к сознанию этого идеала и сам герой, вспомнивший о сказочном «русском богатыре» («Герое» языческого мифа «старого времени») и «Христовом законе» любви - главного, по мысли Достоевского, жизнетворческого принципа для современного человека.
Таким образом, анализ внутренней смыслопорождающей системы «Кроткой» обнаруживает тесную связь художественной структуры и нравственно-философской направленности повести. Именно в сюжетно-жанровой архитектонике произведения с ее многообразием внутренних рефлексийно-диалогических смысловых взаимоотражений закодированы возможности адекватного прочтения и интерпретации текста. В произведении выделяются два взаимосвязанных сюжетных уровня: героя-рассказчика и автора. На первом уровне реализуются четыре сюжета-архетипа: сюжеты сказок о Кощее, о заколдованном царевиче, о бедной сиротке и сюжет жития. Первые три - линия поведения героя, житийный сюжет - линия поведения героини, и в сознании героя он начинает актуализироваться лишь в процессе его исповеди-рассказывания. На втором, авторском, уровне реализуется, помимо вышеназванных, еще один житийный прототип - сюжетная ситуация «Жития Варлаама Керетского».
Сказка и житие важны для Достоевского как художественно-эстетическое выражение нравственно-философского сознания народа, его духовного, культурного опыта. Герой повести заведен в нравственный тупик современной ему действительностью, где торжествует идеал «золотого мешка», возносимый на пьедестал социальным опытом буржуа; в поисках выхода он полуосознанно-полубессознательно обращается к извечным истокам: живородящей «почве» души, к народному опыту, к мифу-сказке. У Кроткой иная судьба, ее путь - это путь от внешне понимаемой нормативной этики к внутреннему свету-святости души, от агиографического канона биографии к апокрифу судьбы; но с точки зрения авторского сознания и то и другое живет и существует во внутреннем диалоге в рамках народной христианской культуры, в процессе продолжающегося мифотворчества.7 В повести происходит своеобразное испытание сюжетов друг другом, испытание их действительностью и испытание действительности сказкой и житием. Сказочная логика разрушается в столкновении с объективной реальностью, однако из этого не следует, что Достоевский отрицает смыслопорождающее и жизнетворческое значение сказочных сюжетно-жанровых моделей. Сказка - детство человечества,
6 См.: Ключевский В. О. Древнерусские жития святых как исторический источник. М., 1871.
7 Отметим, что в контекстах христианства апокрифический миф так же диалогически соотнесен с догматическим мифом-каноном, как миф сказки с породившим ее мифом архаическим в контекстах языческого типа сознания, однако углубленный анализ этих рефлексийных парадигм с их проекцией в логику взаимоотражений художественных структур «Кроткой» пока остается за рамками данной работы.
путь, который избирает герой, оказывается слишком наивным, утопически-идеальным. Сказка предполагает борьбу за собственное счастье, она освобождает человека от страданий, «не замечает», игнорирует противоречия, не требует жертвы. Между тем в современной автору реальности борьба за собственное счастье может обернуться своеволием, поэтому здесь требуется отказ от собственного благополучия, готовность к самоотречению, к жертвенной самоотдаче без ожидания воздаяния, по крайней мере в реальности земного существования. В конечном счете воздастся всякому, кто бескорыстно отдает, и логика судьбы сказочного героя также неоднократно подтверждает это, но, как правило, основная жизнетворческая интенция героя традиционной сказки ориентирована не на отдачу и утрату, а на обретение и получение, ради которых и совершаются подвиги. Однако современный мир утратил свое изначальное единство и целостность, свое «внутрипочвенное» родство и слишком далек от той сказочной реальности, где честный поединок решал судьбу богатыря и его возлюбленной, а если случался обман и предательство, на помощь герою приходили «дарители» и «помощники» и справедливость все же торжествовала. «Слишком широк» стал и человек, и мир, в котором он существует, и в этом «широком» мире реальной силой оказывается тот «узкий» путь спасения, который интуитивно избирается Кроткой. В ее судьбе воплощается идея жертвенности. Каждый должен повторить путь Христа, каждый может стать спасителем, волшебным дарителем и чудесным помощником для своего ближнего, если он движим искренней и бескорыстной любовью к нему и к сокровенному свету истины, живущему в каждой человеческой душе; следование этому внутреннему свету способно даже ошибки и «пре-ступления правил» обратить во благо, если продиктованы они были не корыстью и себялюбием, а внутренней жаждой добра; именно жажда истины и добра направляла судьбу Кроткой и позволила грех обратить в чудо спасения заблудившейся души героя.
В основе сказки и жития лежит миф. Но христианская мифология - это уже иной уровень нравственного сознания, в основе которого мысль не о поиске личного счастья, а мысль о необходимости самопожертвования личности во имя высшего блага и в то же время о необходимости личностного поиска истины, ибо «Дух дышит, где хочет». Подвиг самоотречения во имя послушания Богу и спасения души был доминантным ценностным вектором первых этапов христианства - когда и утвердилась традиционная агиография. Современное состояние мира актуализирует тот идеал, который ортодоксальная догматика нередко считает апокрифическим: свободное следование голосу и свету Духа Святого в человеке, ждущего от человека не простого послушания в рамках канона, а индивидуального жизнетвор-чества, даже если оно предполагает готовность к высшей жертве ради ближнего: жертве не жизнью только, но самой душой и ее спасением, поскольку требует порой переступить черту запрета. Однако основополагающая идея как канонических житий, так и апокрифических моделей судьбы остается общехристианской: идея подвижничества, духовно-нравственного подвига во имя Другого - Бога или Ближнего - та истина, которую открывает духовному взору героя автор «Кроткой».
Таким образом, сказка и житие, являясь в сюжетно-жанровой парадигме повести Достоевского репрезентантами языческого и христианского мифов, вступая в отношения взаимоосознания, взаиморефлексии, позволяют автору выйти на более высокий уровень культурологических и историософских обобщений и осмыслить открытия народного духовно-нравственного опыта в их исторической динамике. Писатель обнаруживает новые возможности как в понимании путей развития общенационального литературно-эстетического сознания (так как сказка и житие - это художественно-эстетические эйдосы), так и в концептуально-историософском подходе к объяснению современного состояния русской жизни и русского человека.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1974.
2. Вигерина Л. И. «Записки из Мертвого дома» Ф. М. Достоевского. Проблема жанра. СПб., 1997.
3. Дмитриев Л. А. Житийные повести русского Севера как памятники литературы ХШ-ХУП вв. Л., 1973.
4. Достоевский Ф. М. Кроткая // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л., 1982. Т. 24.
5. Егоров Б. Ф., Зарецкий В. А., Гушанская Е. М., Таборисская Е. М., Штейнгольд А. М. Сюжет и фабула // Вопр. сюжетосложения. Вып. 5. Рига, 1978.
6. Зарецкий В. А. Народные исторические предания в творчестве Н. В. Гоголя: История и биографии: Монография. Стерлитамак; Екатеринбург, 1999.
7. Ибатуллина Г. М. Жанровый архетип мениппеи в поэтике комической новеллы М. Зощенко // Вестн. Удм. ун-та. Сер. История и филология. 2010. Вып. 4. С. 34-45.
8. «Изборник». М., 1969.
9. М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников. М., 1975. Т. 2.
10. Пропп В. Я. Морфология сказки. М., 1969.
11. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. М., 1946.
12. Розенблюм Л. М. Творческие дневники Достоевского. М., 1981.
13. Туниманов В. А. Приемы повествования в «Кроткой» Ф. М. Достоевского // Вестн. Ленинград. ун-та. 1965. № 2. Сер. истории, языка и литературы. Вып. 1.
14. Хализев В., Майорова О. Лесковская концепция праведничества // В мире Лескова. М., 1983.
15. Червинскене Е. П. Внутреннее единство и системность творчества писателя. Ф. М. Достоевский, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов: автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Вильнюс, 1979.
16. Якубова Р. Х. Творчество Ф. М. Достоевского и художественная культура. Уфа, 2003.
17. Якубова Р. Х. Традиции балаганного искусства в романе Ф. М. Достоевского «Бесы» // Фольклор народов РСФСР. Уфа, 1991.
Поступила в редакцию 20.03.14
G.M. Ibatullina
ARCHAIC AND CHRISTIAN MYTHS IN FEDOR DOSTOEVSKY'S STORY "THE MEEK ONE"
Research connected with mythopoetic context and genre nature of F.M.Dostoevskiy's works, including the novel "Krot-kaya", is actual for study of literature nowadays. Novelty of the given approach is determined by the aim of the article: the paper is devoted to the analysis of the principles of realization plot-genre archetypes in the feature system of the novel. The author of the article reconstructs meaningful context of archaic-folklore (fairy) myth and hagiographic-Christianmyth by considering figurative-motive and genre structures of the novel. Fairy and hagiographicarchetypes are realized differently in the contents lines of the main characters, getting into relations of interreflection and dialogue. The author comes to conclusion, that in the feature world of the novel life, expressing moral values of the Christian culture, is perceived as a higher ethical step in comparison with the ideals of the Pagan myth, which are reflected by the laws of the fairy-tale.
Keywords: myth, archetype, genre, story, fairy-tale, hagiography.
Ибатуллина Гузель Мртазовна, кандидат филологических наук, доцент
Стерлитамакский филиал
ФГБОУ ВПО «Башкирский Государственный Университет» 453116, Россия, г. Стерлитамак, пр. Ленина, 49а E-mail: Guzel-Anna@yandex.ru
Ibatullina G.M.,
Candidate of Philology, Associate Professor
Bashkir State University, Sterlitamak branch 49, Prospect Lenina, 450103 Sterlitamak, Russia E-mail: Guzel-Anna@yandex.ru
