CC BY
55
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2011. № 4
Т.Г. Шеметова
МЕТАМОРФОЗЫ МИФОЛОГЕМЫ «НЯНЯ ПУШКИНА» В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ХХ ВЕКА
В статье рассматривается мифологема няни Пушкина как структурная единица пушкинского мифа. Показано, как развертывание содержания мифа в литературе ХХ в. постепенно снимает исходные противоположности, лежащие в его основе. Тексты А. Платонова и Ю. Дружникова представлены как члены бинарной оппозиции, а произведения Ю. Тынянова и К. Арбенина как медиаторы.
Ключевые слова: Пушкин, Платонов, Тынянов, пушкинский миф, мифологема «няня Пушкина».
The article considers the myth of Pushkin's nanny as a structural unit of the Pushkin myth. It is shown how the expanded maintenance of this myth, the unfolding of its content in the XX century literature gradually removes the initial contrasts underlying its basis. Platonov's and Druzhnikov's texts are represented as members of a binary opposition, and Tynyanov's and Arbenin's texts are shown as mediators.
Key words: Pushkin, Platonov, Tynyanov, the Pushkin myth, the myth of 'Pushkin's nanny'.
Проблема изучения пушкинского мифа как культурного феномена ХХ в. достаточно актуальна в современной науке, о чем свидетельствуют как монографические исследования1, так и публикации в журналах2. Целесообразно, на наш взгляд, выявить ряд специфических мифологем, из которых сконструирован пушкинский миф. Мифологема в данном случае — это элемент мифологического сюжета, которым может быть как наиболее репрезентативный образ, так и событие. Например, мифологемы, подразумевающее многозначные, подчас противоположные друг другу толкования в современной культурной ситуации: царь, няня, Наталья Гончарова, Анна Керн, Дантес — образы, получившие в литературе ХХ в. многообразное толкование. Образы-мифологемы, связанные с самоопределением поэта: чудо-ребенок, арзамасский Сверчок, негр, пророк, памятник. Мифологемы-события: лицейская дружба, «Арзамас», Южная ссылка, Северная ссылка, дуэль. Мифогенность
1 Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1994; Гаспаров Б.М. Поэтический язык Пушкина как факт истории русского литературного языка. СПб., 1999; Загидулина М.В. Пушкинский миф в конце XX в. Челябинск, 2001.
2 Новиков В. Двадцать два мифа о Пушкине // Время и мы. 1999. № 143; Спива-ковский П. Постмодернистский миф о Пушкине. Версия Синявского // Новый мир. 2010. № 5.
этих мотивов связана с их способностью генерировать новые трактовки как в художественных, так и в научных и околонаучных сферах. Это свидетельствует о том, что пушкинский миф не только не рушится с уходом тоталитарной эпохи, но, напротив, активно участвует в современном национальном самоопределении.
Целесообразно начать анализ использования мифологемы няни на примере обращения к пушкинскому мифу нетипичного для советской литературы писателя А. Платонова, поскольку, в отличие от «номенклатурной» литературы, он творчески переосмысливает миф, насколько это возможно в рамках формирующегося на его глазах культа Пушкина. Платонов написал в этот период (1937) две статьи с характерными заглавиями «Пушкин — наш товарищ» и «Пушкин и Горький», в которых он как будто следовал распространенной тенденции приведения Пушкина под общий знаменатель советской идеологии. Но вместо использования социально-идеологической схемы Платонов пересоздает пушкинский миф. По его мысли, Пушкин составляет в своем посмертном бытии одну культурную субстанцию вместе с землей, светом, полем, лесом, любовью и русским народом; он фигурирует как «священное сокровище» советской эпохи. По мнению И. Кондакова3, в соответствии с этой начальной установкой представитель народа — няня — выполняет функцию старшего товарища для духовного «сироты» Пушкина.
Как видим, писатель-нонконформист парадоксально оказывается одним из первых в советской литературе, почувствовавших политически необходимую тенденцию возвышения образа Арины Родионовны за счет принижения образа матери-аристократки. Платонов воспринимается современным читателем как автор «сюрреалистических», по слову И. Бродского, произведений — повести «Котлован» и романа «Чевенгур»: сюрреализм его близок к классической мифологии, которую «следовало бы назвать классической формой сюрреализма»4. Платоновский «сирота-Пушкин» воспринимается сегодня, таким образом, в контексте сирот послереволюционного времени и особенно «платоновских» сирот Насти и Саши Дванова. Логично поэтому, что пришедшая «сироте» на помощь няня названа «друг-товарищ». Затем удвоенное сочетание редуцируется и остается хоть и анахроничное, но «политически грамотное» — «товарищ». По этому же принципу редуцируется «няня-мать» до просто «матери», и далее неминуемо идет на сбли-
3 Кондаков И. В. «Пушкин» как текст русской культуры XX века // Слово и образ в современном информационном обществе: Сб. статей по материалам конференции РГГУ, 25-26 октября 1999 г. М., 2001.
4 Бродский И. Послесловие к «Котловану» А.Платонова // Бродский И. Соч.: В 4 т. Т. 4. СПб., 1995. С. 49.
жение с «Матерью» М. Горького, которому посвящена одна из статей. «Сирота», выросший под присмотром им самим найденной «матери» и избежавший чудесным образом трагических судеб Насти и Саши Дванова, становится в платоновских статьях аналогом Сына Человеческого. Платоновское понимание значения Пушкина сближается с прочтением пушкинского мифа его современником В. Набоковым: «Пушкин — радуга по всей земле!»5. Радуга, как известно, представляет собой «завет», обещанное согласие между Богом и человеком.
При таком глобальном понимании аксиологии пушкинского мифа закономерно то, что пушкинская «Родионовна», как и горь-ковская «Ниловна», вырастают в статье А. Платонова до монументальных «Арины Родионовны» и «Пелагеи Ниловны» — не просто матери, а Богоматери. Заметим, что платоновская интерпретация мифологемы «няня» демонстрирует очень большое удаление от пушкинского автомифа, согласно которому автор хоть и поэтизирует «добрую подружку», но рифмует ее в известном стихотворении с «кружкой». Именует ее в письмах «доброй няней» и «мамой» в противовес французскому «maman», с которым он обращался к родной матери, но ни разу не называет няню по имени. Весь процесс мифологизации образа подробно описан Ю. Дружниковым в работе «Няня в венчике из роз»6, где показано, как созданная Пушкиным мифологема няни — доброй, нежно любимой, но ограниченной крепостной женщины — перерастает в советской литературе в монументальный образ народной воспитательницы национального гения.
В 1950 г. опальный А. Платонов возвращается к разработке пушкинского мифа в пьесе «Ученик лицея». Пьеса, по мнению критика, написана прижатым к стене писателем, а ее текст читается как пародия. Соглашаясь с автором статьи «Няня в венчике из роз» по существу, внесем некоторые уточнения относительно неправдоподобных, по его мнению, элементов пьесы «Ученик лицея». Создавая художественный образ, Платонов-писатель имел право отхода от правдоподобия, за которым не гнался и Пушкин. В романе «Капитанская дочка» герои «к царю ходят», будь то самозванец Пугачев, к которому неоднократно обращается Савельич, или сама Екатерина II, к которой апеллирует Маша Миронова, минуя даже посредство «племянницы придворного истопника». Здесь, скорее, можно говорить о сказочном, фольклорном приеме, заимствованном А. Платоновым у Пушкина, чем о сознательной пародийности.
5 Набоков В. (В. Сиринъ). Собрание сочинений русского периода. СПб., 2000. Т. 1. С. 449.
6 Дружников Ю. Няня в венчике из роз // Дружников Ю. Дуэль с пушкинистами. М., 2001.
Попробуем тем не менее выяснить причины неожиданного пародийного эффекта, на который указывает Ю. Дружников. (Ср. также мнение в вышеупомянутой работе И. Кондакова о том, что пушкинские статьи Платонова имеют сатирический подтекст.) На наш взгляд, такая читательская реакция не подразумевалась писателем. Наличие сатирического и пародийного подтекста крайне сомнительно — последний может прочитываться только в современной культурной ситуации. Представляется, что здесь уместна аналогия с булгаковской пьесой «Батум», написанной также в сложных обстоятельствах, вынудивших нонконформиста к попытке сближения с властью. Образ молодого пламенного революционера Джугашвили, стоящий в центре системы персонажей этой пьесы, не вписывался в мифологему умудренного опытом «отца народов», поэтому не мог быть адекватно воспринят массовым зрителем в 1939 г., что почувствовал Сталин и не позволил ставить пьесу, которая ему в целом понравилась. Симптоматично, что единственная на сегодняшний день постановка «Батума» была осуществлена в 1991 г. в МХАТе им. Горького именно в стиле гротеска.
Поскольку «Ученик лицея» — это одно из последних произведений А. Платонова, целесообразно рассматривать его в контексте всего творчества писателя. В этом случае происходит наложение специфической платоновской стилистики на идеологические схемы советской эпохи, что позволяет увидеть Пушкина глазами платоновского «сокровенного человека», а это совершенно новая грань пушкинского мифа. Образ няни может быть воспринят в контексте «задумавшихся» платоновских героев. Застывшая в полудреме со своими спицами в начале пьесы, «словно бы дремля, а на самом деле бодрствуя и понимая все, что совершается вокруг, вблизи и вдали»7, и по ходу действия высказывающая многозначительные, но бесполезные инвективы, вроде гипотетических обращений к царю, она появляется в пьесе в сопровождении сумасшедшей девушки Маши.
Маша — инвариантный платоновский образ несчастного замученного ребенка на голой земле. Смысл человеческого существования — поиски счастья в несправедливом мироустройстве. Маша — духовная «сестрица» Пушкина. Няня — та добрая сила, что защищает «сироту» от ледяного действительного мира. По ходу пьесы она вяжет, и теплые варежки, связанные ею, Пушкин, отправляясь в «теплую» южную ссылку, передает другому «сироте» — сосланному в Сибирь Захарию Петрову. Исследователь драматургии Платонова А. Рясов8 отмечает мифологическую основу пьесы
7 Платонов А. Ученик лицея // Платонов А. Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006. С. 295.
8 Рясов А. Неизвестный театр абсурда (заметки о пьесах А.П. Платонова) // То-пос. http://www.topos.ru/article/6359
«Ученик лицея» и указывает на ее важность для понимания платоновского творчества в целом. Действительно, в пьесе присутствует несколько инвариантных для Платонова тем. Мрачная реальность, окружающая Пушкина, создается из повседневных, просторечных оборотов героев и продолжает сложную тему отношения автора к народу (ср. «Сокровенный человек», «Усомнившийся Макар»). Тема счастья, к которому извечно стремятся платоновские герои, ощущая его невозможность более, чем все другие герои русской литературы, раскрывается в пьесе на примере трагических судеб Арины Родионовны, Маши, Захария Петрова. Пушкин выступает в пьесе как своеобразный горьковский Павел Власов, который дает возможность заблудившимся в экзистенциальном одиночестве героям обрести надежду.
Платоновский Пушкин, единственный из всех персонажей пьесы, не потерял доверия к жизни, поэтому, подобно герою повести «Сокровенный человек» Фоме Пухову, он порывает с покоем и домашним уютом. Арина Родионовна, напротив, старается уберечь «нареченного сынка» от бурь. Такой же самоотдачи поэт требует от своих друзей. Разговор Пушкина с Чаадаевым, который у другого писателя выглядел бы как разговор двух сумасшедших, в контексте платоновского творчества — беседа «сокровенных» людей, носителей идеи «нечаянности», естественности помыслов и поступков, природности человека. Не случайно поэтому, что слова будущего «сумасшедшего» Чаадаева дословно совпадают со словами булга-ковского Иешуа Га-Ноцри, сказанными им на допросе у Понтия Пилата, о том, что правду говорить легко и приятно.
Роман Булгакова не был опубликован в период написания пьесы (1950), и в нашу задачу не входит выяснение заимствований. Для нас важно другое: изображение ситуации духовного соперничества, своеобразной «дуэли» протагонистов, в которой моральную победу одерживает тот, кто не сопротивляется злу. У Булгакова — Иешуа, у Платонова — Чаадаев. Возмущенный его бездействием Пушкин называет друга трусом и провоцирует не абстрактную, а реальную дуэль. Подробная, развернутая ремарка свидетельствует о сложной психологии носителей добра в творчестве А. Платонова.
Исследователь А. Варламов9 в обработанных Платоновым сказках отметил своеобразие носителей добра, поступки которых далеки от идеала. Этот «сказочный» принцип, на наш взгляд, распространяется на большинство протагонистов Платонова, а также на образы друзей Пушкина в пьесе «Ученик лицея»: Чаадаева, Жуковского, Пущина, Кюхельбекера, Дельвига и других. Отношения с ними носят характер «нечаянности», о которой говорилось выше.
9 Варламов А. Андрей Платонов. Главы из книги // Новый мир. 2010. № 7.
Так, зловещее дуло пистолета Чаадаева, направленное в лицо Пушкину, слишком многозначительно, чтобы быть случайным. В такие же «сокровенные», нелепо опасные игры играет платоновский Пушкин и с другими персонажами. Ср., например, по-платоновски «косноязычную» до гротеска ремарку, изображающую отношение поэта к Дельвигу: «туловище» последнего как будто отделено от головы и напоминает поэтому тряпичную куклу.
По мнению А. Рясова, «уход в "низкую действительность" неизменно казался Платонову более логичным путем, чем путь ин-теллигента»10. По-видимому, по этой причине образы лицеистов отступают на задний план по сравнению с образами старой няни и сумасшедшей девочки Маши, которые закольцовывают композицию. Смысл жизни Арины Родионовны — в «отогревании» бесприютного гения, об этом она размышляет в одном из финальных монологов пьесы. Платонов повторял эту мысль неоднократно и в самых разных вариантах: «Нельзя жить на свете: и голодно, и болезненно, и безнадежно, и уныло, но люди живут, обреченные не сдаются; больше того: массы людей, стушеванные фантасмагорическим, обманчивым покровом истории, то таинственное безмолвное большинство человечества, которое терпеливо и серьезно исполняет свое существование, — все эти люди, оказывается, обнаруживают способность бесконечного жизненного развития»11. Маловероятно, таким образом, что Платонов предполагал пародийность образов Пушкина и няни, напротив, очевидно, что он стремился изобразить в лице няни человека, который «терпеливо и серьезно исполняет свое существование» и, подобно горьков-ской Ниловне, обнаруживает «способность бесконечного жизненного развития».
Тем не менее очевидно, что пьеса А. Платонова «Ученик лицея» могла бы быть решена постановщиком в стиле «сюрреалистического гротеска», как и пьеса М. Булгакова «Батум». По мысли С.И. Кормилова, в период создания пьесы Платонов, «<...> выброшенный из литературы, сломался и принял официозную трактовку народности как революционной ломки социальных барьеров. Лицеист Пушкин у него — почти готовый революционер <. >, а людям из народа незачем дорастать до его великого гения: они и так все понимают»12. Похожая ситуация сложилась с пьесой К. Паустовского «Наш современник», в которой Пушкин узнает
10 Рясов А.Указ. соч.
11 Платонов А.П. Размышления читателя // Платонов А.П. Собр. соч.: В 3 т. Т. 2. М., 1985. С. 300.
12 Кормилов С.И. «Беллетристическая пушкиниана» как научная проблема // Беллетристическая пушкиниана XIX—XXI вв.: Сб. статей по материалам конференции ПГПУ, 20—23 октября 2003 г. Псков, 2004. С. 21.
о поражении декабристов «не в Тригорском у Осиповой, как было на самом деле, а в трактире»13, как бы в гуще сочувствующего ему народа. Сходные попытки приспособления писателей к сложной идеологической ситуации при всей их трагичности убеждают, что из-за смещения точек зрения пушкинский, да и любой миф действительно приобретает черты пародии даже без текстуального вмешательства в исходный текст. Но, как показали постановки пьесы Платонова «Ученик лицея», приуроченные к 200-летию поэта (Московский театр «Сфера» и Московский государственный историко-этнографический театр), пародийное, «смещенное» к платоновской поэтике прочтение пьесы не востребовано современным театром.
Обе постановки демонстрируют буквалистское прочтение пьесы: «фантасмагорический, обманчивый покров истории», о котором говорит А. Платонов в приведенном выше высказывании, остается без внимания. Стиль постановки хорошо отражает программа спектакля, выложенная на сайте Историко-этнографического театра, выдержанная в лучших традициях социалистического реализма: «Михаил Александрович Мизюков открыл для всех нас пьесу Андрея Платонова "Ученик лицея", написанную в 1950 году и знакомящую зрителя с прекрасным периодом юности Пушкина — периодом его обучения в Царскосельском лицее, ставшим временем пылких юношеских мечтаний и первых поэтических опытов»14.
Критик В. Шадронов так отзывается о второй постановке, осуществленной театром «Сфера»: «<...> освоение драматургии Андрея Платонова, при практически полном отсутствии положительного опыта в этом направлении, представляет некоторый интерес — так мне казалось. Коршунову (режиссер-постановщик спектакля. — Т.Ш.), должно быть, казалось иначе, потому что внимания к авторской поэтике режиссер даже не старался проявить. <...> Однако обращаясь к его пьесам, нельзя не понимать, что все же они представляют из себя модернистскую стилизацию под лубок, а не чисто лубочную поделку, которую можно брать и ставить тупо всерьез. <...> У Коршунова же то и другое решено в кондовой реалистической, точнее, псевдореалистической манере, которую и Островский с трудом выдержал бы, а уж Платонов не выдерживает никак»15.
Далее критик предъявляет претензии к режиссеру, которые справедливее было бы адресовать драматургу. Это замечания, касающиеся идеи пьесы, которая, по Шадронову, состоит в том, что
13 Там же. С. 22.
14 Программа спектакля «Ученик лицея» // http://www.mgiet.ru/uchenic.htm
15 Шадронов В. Тупо и всерьез — Пушкин не простит! «Ученик лицея» А. Платонова в театре «Сфера» // http://www.megachance.ru/home
Пушкина на творчество вдохновлял народ в лице пожилых женщин с трагической личной судьбой, и Арина Родионовна при таком раскладе по праву характеризуется как «старшая муза России». В ходе нашего анализа мы убедились, что пьеса «Ученик лицея» не является «модернистской стилизацией под лубок», или «пародией», по слову Ю. Дружникова. Это добросовестная попытка писателя создать историческую реконструкцию, выполнить социальный заказ, не изменяя при этом собственному прочтению пушкинского мифа, а значит, и неповторимому писательскому стилю. Подобные попытки, как известно, были и у Пушкина, и результатом стали различные по своей структуре тексты — «История пугачевского бунта» и «Капитанская дочка». Язык Петра Андреевича Гринева, дворянина XVIII в., в «Капитанской дочке» по сравнению с сухим и страшным языком фактов в «Истории пугачевского бунта» выглядит как «лубок» и пародия. Тем не менее это добросовестная попытка опального Пушкина создать роман «на манер Вальтер-Скотта», которого от него по иному поводу требовал «верховный цензор». И в том, и в другом случае попытки «конформизма» не получили верховного одобрения, поскольку, по выражению Пушкина (о трагедии «Борис Годунов»), «из-под колпака юродивого» «торчат» авторские «уши» — неповторимая авторская поэтика.
Исследуя функционирование пушкинской мифологемы няни, нельзя не упомянуть роман Ю. Тынянова «Пушкин» (1935—1943), где образ няни является периферийным. Мы обращаемся к нему после анализа платоновских текстов, поскольку тенденция «обожествления», «вознесения» няни (ср. название статьи Ю. Дружнико-ва «Няня в венчике из роз»), которую наследует Платонов, возникла еще в XIX в. в народнической литературе. Роман Тынянова — отступление от этой тенденции. В отличие от пьесы А. Платонова «Ученик лицея», написанной спустя 13 лет после романа, в этом произведении няня не расценивается как учительница и воспитательница гения и «главная муза России». Напротив, демонстративно и вместе с тем безоценочно автором используются лексемы «нянька», «Аришка» вместо коленопреклоненного «Арина Родионовна», принятого как в народнической литературе, так и в пушкиниане советского периода. Более того, няня предстает в разных ипостасях: то лукавой, но покорной рабыни, то любящей и нежной матери.
Это придает образу няни диалектическую глубину и правдоподобие. Проникнутая тонкой иронией, книга Тынянова не может стать объектом пародии или восприниматься пародийно, поскольку сама пародирует предшествующую литературную традицию русской классики сообразно с теоретическими построениями ученого
в работе «О пародии». Сознательная «спрямленность» образов культурных героев, свойственная рассмотренным выше пьесам Булгакова и Платонова, несмотря на их историческую значимость для понимания творческого пути писателей, со временем превращает произведения в автопародию, что снижает их художественную ценность.
Результатом психологического отталкивания от схематичного образа, навязанного школьной программой, является переработка мифологемы няни в «поэме во фрагментах» К. Арбенина «Пушкин мой» (фрагмент «Пушкинские горки»):
Что за прелесть эта няня! Дайте, что ли, кружку ей! Пусть нам сказки почитает Или песенку споет! А потом мы сядем в сани И поедем в Заповедник — Постреляем графоманов Родионовне на шапку16.
К. Арбенин начинает интертекстуальную игру заголовком поэмы: «Пушкин мой», который как бы вступает в комический спор о правах собственности с безапелляционным заглавием эссе М. Цветаевой «Мой Пушкин». Поддерживает начавшуюся игру эпиграф к поэме в духе эпиграфов самого Пушкина: «Я памятник себе. И долго буду тем...». Разорванность пушкинских строк в эпиграфе знаменует основной принцип построения поэмы — это центон или «подвижный палимпсест» 17 (выражение О. Проскурина). Первая строка апеллирует к словам Пушкина о сказках Арины Родионовны: «Вечером слушаю сказки — и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!»18. Часть строк напоминает «Зимний вечер»: «Дайте, что ли, кружку ей!» — «Выпьем с горя; где же кружка?»; «Пусть нам сказки почитает // Или песенку споёт!» — «Спой мне песню, как синица // Тихо за морем жила». Другая часть — «Зимнее утро»: «А потом мы сядем в сани // И поедем <...>» — «Но знаешь: не велеть ли в санки // Кобылку бурую запречь?».
Стихотворение с пародийной задачей, заданной изначально, оказывается значительно ближе к пушкинскому автомифу, чем некоторые серьезные «реконструкции». Например, Лотман и Тынянов, представленные в стихотворении как парные персонажи (ср. Бобчинский и Добчинский в комедии Н.В. Гоголя), «гребут» в одной
16 Арбенин К. Пушкин мой. СПб., 1998. Цит. по официальному сайту: http:// www.arbenin.info/stihi.php
17 Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный Палимпсест. М, 1999.
18 Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. X. М.; Л., 1949. С. 108.
лодке. Не мудрствуя лукаво, лирический персонаж поэмы представляется:
<...>Я Пушкин. Я, конечно, мало прожил, Но зато я, друг Довлатов, Трех царей со свету сжил19.
Именно от лица этого нового «Пушкина», свободно общающегося с С. Довлатовым и намекающего на «вывернутую наизнанку» ахматовскую концепцию отношений поэта с царями20, К. Арбенин рисует образ няни. В приведенном фрагменте предложено наиболее адекватное восприятие этой мифологемы благодаря заложенной в нем автопародийности и анахронизму (точнее, модернизации — вневременной диалог с Довлатовым). Панхронизм, как заметил Ю. Шатин21, — один из характерных признаков мифа. В этом стихотворении можно наблюдать наиболее близкое к оригиналу переложение в стихи поэтического («добрая подружка») и прозаического («няня уморительна» из письма П.А. Вяземскому) вариантов мифологемы. Эту добрую и лукавую помощницу, «мамушку» лирический герой хочет одарить — кружкой ли, шапкой ли (даже если она изготовлена из надоевших графоманов — «гладкописателей» будущего века), как в свое время Петруша Гринев одарил своего «вожатого» Пугачева заячьим тулупчиком.
Подведем некоторые итоги. По мнению Ю. Дружникова, именно няня в советское время своим крестьянским происхождением «спасла от чистки» дворянина Пушкина. Значит, кружка, «распитая» с няней, оказалась эквивалентом заячьего тулупчика, спасшего Петра Гринева. Процесс этой политической «чистки» отразился в драме А. Платонова «Ученик лицея», где Пушкин предстает прежде всего учеником Арины Родионовны, более радикальным в революционном отношении, чем другой его «учитель» — П.Я. Чаадаев. Это произведение, несмотря на сохранение неповторимой платоновской поэтики, несет на себе все черты позднего «социалистического реализма», и мифологема няни приобретает в нем свои наиболее схематичные черты, удаляющие этот образ от первичной авторской мифологемы.
Своеобразие мифологемы няни в романе Ю. Тынянова «Пушкин» в том, что героиня предстает в нем не «старушкой» и «доброй подружкой» времен ссылки в Михайловское, а «лукавой рабыней»
19 Арбенин К. Указ. соч.
20 Ахматова А.А. Слово о Пушкине // Русская критика о Пушкине. М., 2005. С. 221.
21 Шатин Ю.В. Миф и символ как семиотические категории // Язык и культура. Новосибирск, 2003. С. 8.
по отношению к господам и жалостливой русской женщиной по отношению к Пушкину-ребенку. Последнее делает ее образ менее персонифицированным, максимально обобщенным, периферийным в системе персонажей. Этот образ во многом согласуется с образами русских крестьянок в литературе второй половины XIX в. (например, в романе И. Гончарова «Обломов» материнскую жалость простой крестьянки к Андрею Штольцу по сравнению с холодностью отца). Периферийность образа объясняется, с одной стороны, тем, что Тынянов успел написать только те главы романа, в которых говорится о юном Пушкине (а значит, сравнительно молодой няне). С другой стороны, во время написания романа пропорции мифологемы еще не были окончательно нарушены советской канонизацией ее образа.
В современной ситуации, как можно наблюдать в шуточной поэме К. Арбенина «Пушкин мой», мифологема начинает возвращаться к исходным пропорциям, заданным в автомифе. Пушкинская няня по аналогии с няней Татьяны Лариной Филиппьевной зовется просто Родионовной, а не Ариной Родионовной, как в народническом мифе. Отношение к ней ласково-ироническое. По Леви-Стросу, развертывание содержания мифа состоит в том, чтобы постепенно снять исходные противоположности, лежащие в его основе22. Как мы увидели, мифологема няни включает бинарную оппозицию «воспитательница гения» (А. Платонов) / «бражница», потворствующая барину во всем (Ю. Дружников). Для снятия противоположностей мифотворчество выработало процедуру медиации между утверждениями, составляющими полюсы оппозиции. В роли текстов-медиаторов мы наблюдали роман Ю.Тынянова «Пушкин» и поэму К. Арбенина «Пушкин мой».
Список литературы
Арбенин К. Пушкин мой. СПб., 1998.
Ахматова А.А. Слово о Пушкине // Русская критика о Пушкине. М., 2005. Бродский И. Послесловие к «Котловану» А. Платонова // Бродский И.
Соч.: В 4 т. Т. 4. СПб., 1995. Кормилов С.И. «Беллетристическая пушкиниана» как научная проблема // Беллетристическая пушкиниана Х1Х—ХХ1 вв. // Сб. статей по материалам конференции ПГПУ, 20—23 октября 2003 г. Псков, 2004. Леви-Строс К. Структура и форма. Размышление над одной работой Владимира Проппа // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М., 1985.
Набоков В. Собрание сочинений русского периода. СПб., 2000.
22 Леви-Строс К. Структура и форма. Размышление над одной работой Владимира Проппа // Зарубежные исследования по семиотике фольклора. М., 1985. С. 9—34.
Платонов А. Ученик лицея // Платонов А. Ноев Ковчег. Драматургия. М., 2006.
Платонов А.П. Размышления читателя // Платонов А.П. Собр. соч.: В 3 т. М., Т. 2. 1985.
Проскурин О. Поэзия Пушкина, или Подвижный Палимпсест. М., 1999.
Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Т. X. М.; Л., 1949.
Рясов А. Неизвестный театр абсурда (заметки о пьесах А.П. Платонова) // http://www.topos.ru/article/6359
Шадронов В. Тупо и всерьез — Пушкин не простит! «Ученик лицея» А. Платонова в театре «Сфера» // http://www.megachance.ru/home
Шатин Ю.В. Миф и символ как семиотические категории // Язык и культура. Новосибирск, 2003.
Сведения об авторе: Шеметова Татьяна Геннадьевна, докторант кафедры истории русской литературы ХХ века филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
