CC BY
407
УДК 82.0
Т.Г. Шеметова
Пушкинский миф: функционирование в современной литературе
В статье предложено новое понимание структуры пушкинского мифа. Его функционирование показано на примере художественных текстов различных авторов ХХ-ХХ1 веков: от романов-биографий Ю. Тынянова и Л. Гроссмана до стихов И. Бродского и Т. Кибирова.
Ключевые слова: пушкинский миф, современная литература, концепт «Пушкин», автомиф, неомиф, мифологема.
T.G. Shemetova
Pushkin's myth: the functioning in the modern literature
The article suggests the new understanding of the structure of Pushkin's myth. Its functioning is shown on the example of art texts of various authors of ХХ-ХХ1 centuries: from J. Tynyanov and L. Grossman's novels-biographies to I. Brodsky and T. Kibirov's verses.
Key words: Pushkin's myth, modern literature, concept "Pushkin", automyth, neomyth, mythologem.
Проблемой мифа занимается уже более ста поколений ученых начиная со времен Протагора и Эвгемера. До недавнего времени миф понимался преимущественно как архаический способ «устойчивого выражения мироощущения и миропонимания человека, еще не создавшего себе аппарата абстрактных обобщающих понятий и соответствующей техники логических умозаключений» [9, с. 9]. Но уже в трудах О. Фрейден-берг можно наблюдать открытие мифических корней в способе современного познания; для того чтобы понять миф современной жизни (а это сталинская эпоха), ученый обращается к переосмыслению первоисточника - древнего мифа [22]. Работы таких ученых, как А. Лосев, Л. Выготский, М. Элиаде, К. Хюбнер, Я. Голосовкер, П. Флоренский, М. Бахтин, А. Турбин, легитимировали современное мифологическое восприятие мира как некую константу. Иначе говоря, можно считать доказанным, что миф присутствует в современном социокультурном пространстве и влияет на него. Другое дело, что сущность мифа такова, что ни его носители, ни даже создатели зачастую не осознают, что находятся в поле мифа.
Противовесом созиданию мифа оказывается демифологическое сознание, о котором впервые заговорил Р. Бультман в очерке «Новый Завет и мифология» (1941). Не отказываясь от мифа, ученый придает ему экзистенциальное толкование, а демифологизация в свою очередь избавляет познание от устаревшей ортодоксии. С другой стороны, в большинстве случаев демифологизация компенсируется конструированием новых мифов, как спонтанным, так и нарочитым. Во втором случае речь идет уже о неомифологическом сознании, являющемся «одним из главных направлений культурной ментальности ХХ в., начиная с символизма и заканчивая постмодернизмом» [21, с. 269].
Пушкинский миф находится в обособленном положении по сравнению с другими современными российскими мифами, поскольку является не только среди литературных, но и социокультурных мифов практически единственным, который «врастает» в национальное сознание как на уровне архетипической схемы, так и в форме «культурного героя Нового времени» [5, с. 329]. Если согласиться с мнением Б. Гаспарова, что само определение «пушкинского мифа/культа» [24, с. 9] в XX в. чрезвычайно емко, то придется включить в него не только Пушкина, но и его друзей-поэтов, отсылки ко всем литературным заведениям золотого века русской поэзии (салонам, кружкам, различным группировкам и обществам), а также ко всем историческим лицам пушкинской поры.
Мы ставим себе целью взглянуть на проблему активного функционирования разных аспектов пушкинского мифа с несколько иной точки зрения, чем это делалось до сих пор. Прежде всего, необходимо развести понятия «миф» и «культ». И то и другое формирует культуру, но если миф подразумевает историческую память, так или иначе воплощенную в тропах (образах и мифологемах), то культ - это почитание, не спрашивающее о причинах, заведомо коленопреклоненное. Таким образом, культ - это часть мифа, последний представляется нам гораздо более многоаспектным явлением.
Некоторые из аспектов можно считать в достаточной степени изученными. Так, М. Загидул-лина в своем монографическом исследовании анализирует социокультурную функцию пушкинского мифа в конце ХХ в., а также его рецепцию различными поколениями читателей [12]. Исследователь О. Богданова подходит к изучению пушкинского мифа на материале постмодернистской литературы, используя на правах синонимов термины «мифологизированный
концепт Пушкин», «концепт-миф Пушкин» (а иногда и «пушкинский миф») [2], что, на наш взгляд, не вполне обоснованно. Если в первом случае речь может идти о переполненном креативными смыслами символе, то второе, по-видимому, ближе к затертому речевому и визу-Кибиров
<.. .> Там под духовностью пудовой затих навек вертлявый Пушкин, поник он головой садовой -ни моря, ни степей, ни кружки.
Он ужимается в эпиграф,
забит, замызган, зафарцован,
не помесь обезьяны с тигром,
а смесь Самойлова с Рубцовым <...> [13, с. 75]
В первом случае - выработка нового смысла в ходе демифологизации образа Пушкина; во втором - деконструкция и деконцептуализация слова «пушкинский». Иначе говоря, значение слова «концепт» в этих двух случаях омонимично, что, на наш взгляд, недостаточно четко разведено в работе О. Богдановой. Если выстроить иерархию, то очевидно, что познание идет от деконструкции устаревших концептов (функция концептуализма) через переосмысление мифа к созданию новых слов-концептов, обладающих большим полисемантическим потенциалом.
С нашей этой точки зрения, миф о Пушкине для современной русской литературы не менее ценен, чем само творчество поэта. Каждое новое его воплощение представляет собой самостоятельный (по отношению к творчеству, а порой и к исторической личности А.С. Пушкина) культурный и художественный феномен, имевший первоначальным импульсом какой-то из аспектов пушкинского мифа. В этом его сходство с архаическим мифом, поскольку реакция на импульс, как показывает И.М. Дьяконов, может быть трех видов: агрессия, регрессия (отступление) и рационализация, то есть объяснение в пользу субъекта [9, с. 10]. Следовательно, в ходе «переработки» пушкинского мифа на выходе мы имеем совершенно разнородные литературные «продукты».
Пушкинский миф в отличие от неомифа имеет свою особую природу: он не возрождает архаичный миф, как, например, богоборческий автомиф Байрона, но имеет сюжет, опирающийся или отталкивающийся от биографии и творчества поэта (в котором, конечно, также существовали периодически сменяющиеся автомифы). Другое дело, что каждый писатель, интерпретатор мифа, актуализирует или изменяет почти до неузнаваемости те его аспекты, которые наиболее близки его собственному мировоззрению.
Остановимся на некоторых из них. Одним из наиболее значительных можно считать гносео-
альному клише. Различие между концептуаль-ностью и концептуализмом, на наш взгляд, можно проиллюстрировать на примере поэзии Т. Кибирова (концептуальность) и Д. Пригова (концептуализм).
Пригов
Чудовище в виде Большого театра С огромною Пушкинскою головой На паре двух ножек и с бородой Большими устами щипало траву
Я вовремя спрятал свою голову [19, с. 90].
логический аспект мифа. Мифологическое познание похоже на художественное в том отношении, что носит образный характер. Первичная функция мифа - это удовлетворение человеческой любознательности путем ответа на вопросы «почему?» и «откуда?» [14, с. 580]. Художественный текст, «препарирующий» пушкинский миф в своих целях, начинает уподобляться последнему по своей структуре. Особенно это касается произведений в жанре биографии: «Пушкин» Ю. Тынянова, «Пушкин в изгнании» И. Новикова, «Пушкин» из серии «ЖЗЛ» Л. Гроссмана, «Жизнь Пушкина» Г. Чулкова. Строительным материалом для такого произведения становятся устные и письменные предания, быт, историко-культурная реальность предшествующих лет. Художественный текст, воссоздающий эту ушедшую эпоху, пропитывается реминисценциями из пушкинского творчества, аллюзиями реалий быта, архаичными языковыми особенностями. Как отмечает И. Мануйлова, историко-поэтическая стилизация в романах о Пушкине бывает трех видов: завуалированная (использование сверхфазовых стиховых единств), незавуалированная (собственно воспроизведение текстов пушкинской эпохи) и комбинирование этих видов художественного воспроизведения [17, с. 4]. В этой же работе проанализирована дискуссия о языке исторического романа: должен ли он быть написан на языке своего времени (позиция Г. Винокура) или на современном языке, но «с красочными пятнами стилизации» (позиция В. Виноградова).
Художественные тексты, воссоздающие гносеологический аспект пушкинского мифа, как правило, стремятся дать представление об особенностях исторического времени и переплавить его в художественное; создать баланс, некое «общее поле» на стыке между авторским образом Пушкина и мифическим представлением, существующим у предполагаемого читателя. С этой целью они осуществляют уподобление
языка художественного текста мифическому «пушкинскому» праязыку с его многозначительной всеохватностью.
В жанре агиографии, своеобразного «жития» (И. Новиков, Г. Чулков) авторы строго придерживаются канонов литературного русского языка, используя при этом различные виды стилизации. По большей части язык этих произведений все же стремится к нейтральности, либо к несобственно прямой речи, используя весь спектр имеющихся источников изображаемого времени. В то время как в процессе демифологизации, например, в границах «прогулок» (жанра, унаследованного Абрамом Терцем от Ж.-Ж. Руссо) или «тайных записок» (роднящих одноименный текст М. Армалинского с «потаенной литературой» пушкинского времени) этот язык дополняется новыми лексемами (вульгаризмами, ненормативной лексикой) и ранее не существовавшими смыслами (концептуальными, как у Т. Кибирова, либо концептуалистскими, как в поэзии Д. Пригова). Такое развитие языка пушкинского мифа вполне естественно для языка как культурной формы, поскольку представляет собой включение вновь открытых феноменов в языковое пространство.
Следующий аспект - онтологический, т.е. касающийся характера бытия внутри пушкинского мифа (а также бытования самого мифа, о чем мы скажем ниже). Это бытие многослойно, иерар-хично и определяется структурой пушкинского мифа. Иначе говоря, в данном случае осознание ядра мифа, фиксация основных мифологем определяет бытие пушкинского мифа в пространстве художественной литературы. Остановимся подробнее на некоторых наиболее распространенных мифологемах.
Потомок негров. Начало этой мифологемы заложено в известных стихах Пушкина «Юрьеву» и «Моя родословная», неоконченном романе «Арап Петра Великого» и др. Как подчеркивает В. Руднев, «мифологические герои рождаются каким-нибудь экзотическим, с нашей точки зрения образом: из головы отца, от наговора, от укуса какого-то насекомого и так далее» [21, с.246]. Для пушкинского мифа чрезвычайно важно происхождение героя: «потомок негров» в центральной России - это искомая экзотичность. Происходя от таинственных «Аннибалов» (Ю. Тынянов) и одновременно являясь представителем одного из древнейших русских дворянских родов, Пушкин воплощает в себе гармонию «черного» и «белого», животного (вариант: сверхчеловеческого) и человеческого начал. Эта мифологема настолько укрепилась в национальном сознании, что строки С. Есенина из стихотворения «Пушкину» «Блондинистый, почти
белесый <...>» звучат неожиданно, парадоксально: «потомок негров» означает уникальность, «белесость» - безликость, обычность. В ХХ в. «белесость» Пушкина - открытие, сродни демифологизации Абрама Терца, одним из первых заговорившего о пушкинской «легкости», граничащей с легкомыслием. Данная мифологема подробно разработана в романе Ю. Тынянова «Пушкин», в эссе М. Цветаевой «Мой Пушкин»; обращались к ней В. Набоков в романе «Дар», Абрам Терц в «Прогулках с Пушкиным» и другие.
Весьма характерно, что мифологема, столь подробно отраженная в русской литературе, становится актуальной для межнациональных отношений. Так, нынешний президент США Барак Обама (сам уже ставший объектом мифологизации благодаря тому, что является первым цветным президентом) в интервью российским журналистам признался в своей любви к Александру Пушкину. Оказывается, предки американского президента по отцовской линии жили в той же местности в Африке, что и Ганнибалы -предки Пушкина, на границе Эфиопии и Кении. Кроме того, дочь Обамы Наташа-Саша получила первое имя в честь жены Пушкина Натальи Гончаровой, а второе - в честь самого Пушкина. Завершающий аккорд развивающейся на наших глазах мифологемы - вывод о том, что «новый президент США - прямой потомок Ганнибала, а значит - и Александра Пушкина» [16]. Как видим, мифологическое сознание объединяет разнородные мифы с целью формирования единой непротиворечивой картины мира. Это происходит независимо от времени создания очередной мифологемы: поскольку миф не ограничен временем, ему не мешает то, что пушкинский и обамовский мифы находятся в разных планах диахронии. Можно прогнозировать появление художественного текста, сюжет которого будет отталкиваться от пушкинской мифологемы «потомок негров» и завершаться историей Обамы и его семьи.
Чудо-ребенок. Эта мифологема возникла, когда Пушкину исполнилось 14-16 лет и он получил признание «старших» (Карамзина, Жуковского, Вяземского, Державина). Как заметила О. Муравьева, начало сюжету положил сам юный поэт в стихотворениях лицейского периода [18, с. 109]. В дальнейшем сюжет о прекрасном лебеде, вылупившийся из толстого неповоротливого «Сашки», разрабатывался многими авторами, начиная с биографического очерка А. Скабичевского и заканчивая романом Ю. Тынянова. Мифологема рождения чудесного ребенка присутствует в культуре разных народов, не является исключением и пушкинский миф. Большинство биографов (П. Анненков,
П. Бартенев, А. Скабичевский, Ю. Лотман) склоняются к тому, что детство было несчастным, по крайней мере, трудным. Реже встречается противоположная точка зрения о счастливом детстве (П. Вяземский, Н. Скатов, А. Гессен). Поскольку в описании любой картины мира лежат бинарные оппозиции, носящие универсальный характер, парадоксальный афоризм Ю. Лотмана «Он был человек без детства» придает мифологеме классическую завершенность [15, с. 29].
Сверчок. Прозвище поэта в литературном обществе «Арзамас», восходящее к строкам из поэмы Жуковского «Светлана», стало толчком к рождению развивающейся по сей день мифологемы. «Сверчком» называли Пушкина-лицеиста в своей переписке В. Жуковский, К. Батюшков, П. Вяземский и другие. «Сверчок моего сердца», - шутливо обращается Жуковский уже не к юному поэту, а к вполне взрослому человеку, пережившему петербургскую славу и южную ссылку в письме от 1 июня 1824 года [11, с. 509]. Мифологема получила свое развитие в рассказе Б. Садовского «Петербургская ворожея», стихотворении Е. Евтушенко «Жирный смрад политической кухни...», травелоге А. Балдина «Протяжение точки» и многих других. Своеобразие названных произведений в том, что первое принадлежит автору Серебряного века, второе - поэту оттепельной эпохи, третье - читательскому лауреату премии «Большая книга» 2009 г. Во всех случаях поэт прямо называется «Сверчком» без отсылок к «Арзамасу» и излишних разъяснений, следовательно, подразумевается, что мифологема общеизвестна.
Няня. Больше всего подвергся мифологизации образ «чудесной няни» Арины Родионовны. Интересно, что не менее колоритный образ «дядьки» Никиты Тимофеевича Козлова, который сопровождал Пушкина от рождения и до последнего дня, не послужил материалом для отдельной мифологемы, хотя вполне в духе пушкинского мифа советского периода было бы «назначить» поэту вместо «неправильных» родителей-дворян «подлинных» родителей «из народа». Эта патетическая тенденция подспудно прослеживается в книге А. Гессена «Жизнь поэта»: «Он разделил с поэтом.» и т.д. [6, с. 20]. В основу несостоявшейся мифологемы мог бы лечь трогательный образ Савельича из «Капитанской дочки» (Арина Родионовна, как известно, прототип няньки Татьяны Лариной). Причина скорее всего в том, что сам Пушкин говорит о Никите Тимофеевиче мало, но и о няне, как заметил П. Вайль, тоже не слишком часто: «слово "няня" встречается 36 раз. Из них 19 - в "Евгении Онегине", а во всем остальном наследии,
включая письма и черновики, - еще 17. По имени он не назвал ее ни разу» [3]. Весь процесс мифологизации образа подробно описан Ю. Дружниковым в работе «Няня в венчике из роз» [8], поэтому нет смысла здесь подробно на этом останавливаться. Заметим только, что в упомянутом выше романе Ю. Тынянова демонстративно и вместе с тем безоценочно используются лексемы «нянька», «Аришка» вместо коленопреклоненного «Арина Родионовна», принятого в народнической литературе и пушкиниане советского периода.
Я вас любил (утаенная любовь). Сюжет о высоком, но болезненном, неразделенном чувстве, которое поэт пронес через всю жизнь. Существует также точка зрения, согласно которой легенда об утаенной любви Пушкина представляет собой вымысел. Споры известных пушкинистов о том, кто является объектом скрытой страсти поэта: М. Раевская, Е. Воронцова, К. Собань-ская, Е. Карамзина, привели к формированию устойчивой мифологемы, активно разрабатывавшейся поэтами 20-го столетия от И. Бунина до И. Бродского [10, с. 390-431].
Пророк. Мифологема божественного призвания поэта, характеризующая «середину пути», ситуацию жизненного выбора, - одна из самых востребованных в последующей русской литературе от лермонтовского «Пророка» до «Разговора с небожителем» И. Бродского.
Наталья Николаевна (Натали). Образ жены Пушкина является неотъемлемой частью пушкинского мифа. Эта мифологема отталкивается в своем развитии и дальнейшем бытовании от стихотворения Пушкина «Мадонна», восходящего к полотну Рафаэля. Важным звеном мифологемы являются письма Пушкина к жене и другим адресатам, в частности, в шутливом письме В. Вяземской - наименование Натали своей «сто тринадцатой любовью». В трактовке этой мифологемы существуют две тенденции: преклонение перед образом жены поэта, заданное вышеупомянутым стихотворением (ср., например, «Венок Натали»[4]) и уничижение образа («красавица, без корректива ума, души, сердца, дара», «пустое место», «нуль» в эссе М. Цветаевой [23, с. 78-80]).
Дантес. Эта мифологема функционирует аналогично предыдущей, с преобладанием уничижительного отношения к роковому чужаку, хлыщу, заданного в хрестоматийном стихотворении М. Лермонтова «Смерть поэта», ставшим ее отправной точкой. Редкое исключение из подобной трактовки - роман-хроника Л. Гроссмана «Записки д'Аршиака». Роман Гроссмана начался с удивления исследователя, когда его прежние представления о лицах, замешанных в
пушкинской дуэли, оказались развеянными свидетельствами документов. Отсюда и выбор «рассказчика» - секунданта Дантеса -д'Аршиака, чья порядочность документально подтверждена друзьями Пушкина. В первом предисловии к роману, написанному в 1930 г., автор защищает свое право художника на отход от канона восприятия дуэльной истории. Многие советские критики усмотрели в портретиро-вании Дантеса («белый муж на белом коне» [7, с. 170]) героизацию убийцы Пушкина, поэтому в предисловии ко второму, «оттепельному» изданию (1960) автор пытался оправдаться, тем самым признавая, что не очень верит в возможность непредвзятого отношения к книге, противостоящей «житийной» тенденции советского пушкиноведения. Тем неожиданней было появление в 1967 г. стихотворения Б. Окуджавы «Счастливчик Пушкин», в котором Дантес был назван просто «красивым мужчиной». На сегодняшний день можно говорить о существенно новой тенденции функционирования данной мифологемы: вместо черно-белой концепции безусловного возвеличивания «нашего всего», не по своей воле превратившегося в «литературного генерала», приходит понимание сложности, трагизма, многовариантности жизни и судьбы великого поэта (ср., например, драму О. Богаева «Кто убил мсье Дантеса» и рассказ М. Веллера «Памятник Дантесу»). Следствием этого является «изменение пропорций» облика второго участника дуэли: Дантес предстает не просто светским волокитой и карьеристом, но своеобразным избранником, человеком, которого поэт возвысил до себя, доверив ему поставить точку в «тексте» собственной жизни.
Если вернуться к аналогии с онтологией архаичного мифа, то бытие в мифологической реальности определяется сосуществованием мира людей и мира богов. Эти миры разведены, но дистанция между ними не так уж велика и непроходима (есть в мифологии полубоги и возможность буквального обожествления людей). Мифологические двойники Пушкина в художественной литературе - это, с одной стороны, «боги» и «герои», наследующие черты классического образа Пушкина (созданного прежде всего совместными усилиями Н. Гоголя и Ф. Достоевского); с другой - «трикстеры» и «шуты», продолжающие линию пушкинианы Д. Хармса и А. Синявского-Терца. Важным применительно к обозначенной теме представляется и то обстоятельство, что процесс спонтанного формирования разного рода новых мифологем, которые тем не менее стремятся встроиться в традиционную структуру пушкинского мифа, и развитие современного мифа о
Пушкине как целого сюжета приобретают одинаковую направленность, формируя устойчивый культурный феномен. Говоря философским языком, происходит онтологизация мифической реальности, которая начинает приравниваться к миру эмпирики. Пушкинский миф осознается как феномен, самостоятельный по отношению собственно к личности и творчеству исторического Пушкина, которые являются значимыми феноменами русской культуры. Следствием этого является тот факт, что порой писатели придумывают свою оригинальную мифологию, обладающую чертами традиционного пушкинского мифа. Так, например, поступили Михаил Берг, в «перфектологическом» романе «Несчастная дуэль» сделавший Пушкина убийцей Дантеса, и Марта Меренберг, в романе «Зеркала прошедшего времени» создавшая авторскую версию гибели Пушкина, связав ее с гомосексуальным окружением Дантеса.
Наконец, необходимо сказать об аксиологическом аспекте пушкинского мифа. Разумеется, миф никакого особого, выделенного учения о ценностях не несет, но когда человек ощущает неодолимую связь или, наоборот, разрыв с сущностью и устройством бытия, его тянет к растворению в мире, уходу от себя в безмерность бытия (небытия, по Пармениду, просто нет), -вот тогда на помощь приходит пушкинский миф. Например, мифологема Я вас любил, которая в шестом из «Двенадцати сонетов к Марии Стюарт» И. Бродского диктует поэту возвышение над собственными страданиями, полубожественный, как бы посмертный взгляд на земную жизнь: она не может быть прожита дважды, потому что бытие бесконечно, а значит и чувство существует в настоящий момент и не имеет конца. В заключительных строках лирический герой как бы касается уст героини (ср. пушкинское «не совсем» угасшее чувство, длящееся в бесконечности бытия). В конце стихотворения Бродского исчезают вульгаризмы, на смену им приходит высокая лексика, как бы символизирующая пушкинский «праязык».
Для русской культуры фигура Пушкина стала той аксиомой, которая принимается на веру просто потому, что без нее невозможны все последующие построения, без пушкинского фундамента не может существовать сам дом русской литературы - «пушкинский дом». Одним из звеньев мифа, имеющих глубоко архаическую природу, является представление об элитарности тех, кто посвящен в законы и принципы действия поэзии. Мифологема призвания поэта как Пророка наиболее явно демонстрирует возможность выделиться из серой массы обычных людей, отсюда «охранительное» стремле-
ние пушкинистов оградить поэта от посягательств демифологизаторов. Элитарность как причастность к некоей касте «неприкасаемых» может быть осмеяна - на уровне анекдотов Хармса, одним из первых почувствовавших и использовавших двойственную природу пушкинского мифа. Но большей частью причастность к возвышенной пушкинской мифологеме за счет деформации отношения между концептом и смыслом формирует чувство превосходства над теми, кто непричастен к данной мифологеме (ср. историю публикации «Прогулок с Пушкиным» Абрама Терца и последующие «суды» над автором, А.Д. Синявским).
Если подойти к пушкинскому мифу не просто аксиологически, но попытаться вычленить основания мифологической аксиологии, то мы никуда не уйдем от тех же самых предельных крайностей мифа, от хаоса и космоса, черного и белого. Целесообразно рассмотреть эти крайности на примере произведений авторов, принадлежащих к разным полюсам пушкинистики: всеми признанного современного классика А. Битова и маргинала, «порнографа от пушкинистики» М. Армалинского. Последний в своем романе «Тайные записки 1836-1837 гг.» [20] выступает в скромной роли издателя (ср. «Повести покойного Ивана Петровича Белкина, изданные А.П.») и последовательно доказывает, что жена Пушкина, сознательно ориентировавшаяся в своем поведении на «Татьяны милый идеал», и этот идеал, по мысли автора, воплотившая, явилась тем не менее косвенной причиной его безвременной гибели. «Выхолащивание души» в связи с достижением идеала, как физического, так и нравственного, привело, по мысли автора, к особого рода остановке в духовном развитии Пушкина.
Об этом же говорит А. Битов в своей книге «Предположение жить (Воспоминание о Пушкине)»: после женитьбы стихи в Пушкине «резко иссякли» [1]. Правда, несмотря на упоминание женитьбы, писатель видит причину этого в другом - в зрелости и связанном с ней творческом кризисе: в смерти «старого» Пушкина и возможности «нового». Общее в трактовке дуэли у Армалинского и Битова то, что Пушкин сознательно отказывается от выбора между жизнью и смертью, предоставляя его судьбе. Пушкин Армалинского встает на путь саморазрушения, сделав порочный шаг измены, на который из чувства собственного достоинства так и не пошла его «мадонна». Битовский Пушкин убивает «старого» себя, подобно тому, как это сделано в «Пророке» («Как труп в пустыне я лежал»), чтобы встретиться с «новым» Пушкиным, воскресшим в случае счастливого исхода
дуэли. В то же время другой, несмертельный выход из сложившейся ситуации битовский Пушкин для себя уничтожает. Остается надежда только на чудо. Сама дуэль и смерть в таком случае воспринимается как распятие. Отсюда христианское название сборника «пушкинских» текстов Битова - «Моление о чаше». Битовский Пушкин настойчиво ассоциируется с Христом, а мучительная смерть после дуэли - с распятием. Пушкин Армалинского, наигравшись, ломает красивые игрушки («мадонну» Натали и «ангела» Дантеса), которые в изображении писателя вызывают жалость и презрение. Пушкин боится «бездн собственной души»; балансирует «бездны на краю», отчаянно стремясь в нее, и так же, как битовский Пушкин, надеется на воскресение, но демонически (атеистически) сомневается в его возможности. Таким образом, мы наблюдаем две противоположные тенденции мифологической аксиологии: Пушкин-Христос А. Битова и Пушкин-Антихрист М. Армалинского.
Способность пушкинского мифа генерировать новые мифологемы, как мы убедились, отнюдь не исключительный случай (ср., например новейшие мифы о Бараке Обаме, Владимире Путине и др.). Другое дело, что разворачивание вновь создаваемых мифологем так или иначе должно коррелировать с уже устоявшимися, традиционными сюжетами и образами пушкинского мифа, а также с архетипами мифологического сознания в целом. Формирование новых мифологем очень тесно связано с временным контекстом, в рамках которого это происходит. В контексте русской литературы ХХ-ХХ1 вв. образ Пушкина генерирует новое мифологическое пространство, в котором к устоявшимся мифологемам добавляются новые, авторские: различными писателями выстраиваются сюжеты, помогающие выразить сегодняшнее понимание жизни вообще, судьбы и поэзии Пушкина в частности. Несмотря на то, что имя Пушкина называют «собирательным» - квинтэссенцией русской литературы, «нарицательным» - синонимом слова «поэт», можно считать доказанным, что это имя, являясь кодом развернутого во времени и пространстве мифа, по-прежнему остается важным импульсом развития современной литературы.
Литература
1. Битов А.Г. Моление о чаше. Последний Пушкин. М., 2007.
2. Богданова О.В. «Пушкин - наше все.»: Литература постмодерна и Пушкин. СПб., 2009.
3. Вайль П. Требуется няня // Российская газета. Федеральный выпуск. - 2008. 16 апр. № 4639.
4. Венок Натали: Сочинение о Поэзии. Стихи. Письма. А.С. Пушкин и Мадонна. Очерки биографов. Галерея портретов. М., 1999.
5. Виролайнен М.Н. Культурный герой Нового времени // Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1994.
6. Гессен А.И. Жизнь поэта. М., 1972.
7. Гроссман Л.П. «Записки д'Аршиака»; Пушкин в театральных креслах. М., 1990.
8. Дружников Ю. Няня в венчике из роз // Дружников Ю. Дуэль с пушкинистами. М., 2001.
9. Дьяконов И.М. Архаические мифы Востока и Запада. М., 2009.
10. Жолковский А.К. Интертекстуальное потомство "Я вас любил..." Пушкина // Жолковский А.К. Избранные статьи о русской поэзии: Инварианты, структуры, стратегии, интертексты. М., 2005.
11. Жуковский В.А. Письмо Пушкину А.С., 1 июня 1824 г. Петербург // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 16 т. М.; Л., 1937-1959. Т. 13: Переписка, 1815-1827.
12. Загидуллина М.В. Пушкинский миф в конце ХХ века. Челябинск, 2001.
13. Кибиров Т. Избранные послания. СПб., 1998.
14. Лосев А.Ф. Из ранних произведений. М., 1990.
15. Лотман Ю. М. Пушкин: Биография писателя; Статьи и заметки, 1960-1990; "Евгений Онегин": Комментарий. СПб., 1995.
16. Максимова Н. Медведев подарит Обаме портрет Пушкина? // «МК» в Питере: Рос. регион. еженедельник.
2009. 4 марта.
17. Мануйлова И.В. Формы и средства языковой стилизации в романах И. Новикова и Л. Гроссмана. Ставрополь, 2006.
18. Муравьева О.С. Образ Пушкина: Исторические метаморфозы // Легенды и мифы о Пушкине. СПб., 1994.
19. Пригов Д.А. Написанное с 1975 по 1989. М., 1997.
20. Пушкин А.С. Тайные записки 1836-1837 гг. / Пер. с фр.; Публ. М.И. Армалинского. СПб., 2001.
21. Руднев В. П. Энциклопедический Словарь культуры ХХ века. М., 2003.
22. Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1978.
23. Цветаева М. Две Гончаровы // Цветы и гончарня. Письма Марины Цветаевой к Наталье Гончаровой. 19281932. Наталья Гончарова: Жизнь и творчество. М., 2006.
24. Gasparov B. et al. Cultural Mythologies of Russian Modernism: From the Golden Age to the Silver Age. Berkeley et al., 1992.
Шеметова Татьяна Геннадьевна, кандидат филологических наук, доцент кафедры зарубежной литературы Бурятского государственного университета, докторант кафедры русской литературы ХХ века МГУ им. М.В. Ломоносова.
Shemetova Tatyana Gennadievna, candidate of philological science, associate professor of department of foreign literature of Buryat State University, competitor of department of Russian literature of the XXth century of Moscow State University.
E-mail: [email protected]
УДК 8.08+80
Т.Ю. Климова
Homo scribens как объект психологической авторефлексии В. Маканина (1970-е гг.)
Статья исследует психологические механизмы творчества в произведениях В. Маканина 1970-х гг.: «Рассказе о рассказе», повести «Голоса» и романе «Портрет и вокруг» - от зарождения замысла к мучительному вынашиванию сюжета и невозможности воплощения задуманного.
Ключевые слова: Маканин, образ автора, психология творчества, истина, суд, архетип, нарратив о нарративе.
T.Yu. Klimova
Homo scribens as an object of V. Makanin's psychological reflection (1970-s)
The article deals with the psychological mechanisms of creation in Makanin's works of 1970-s: «The story is about the story as itself», the tale «The Voices» and the novel «The Portrait and around» - from the idea of the origin till the bearing of the plot and the impossibility to conceive the idea.
Key words: Makanin, image of the author, psychology of creativity, truth, court, archetype, narrative about narrative.
Творчество Маканина с самых первых художественных опытов отличается повышенным вниманием к сюжетам авторского самовыражения, тексты разных лет объединены образом художника и логикой описания творческого процесса. Задаче самоанализа отвечает такая особенность авторской поэтики, как диалог когда-то написанного текста и его пересказа, оформляющегося в итоге в качественно иной нарратив.
Первоэлементы дискурса «Ьото 8СпЬеп8» в «Рассказе о рассказе» (1976) выявляют движение от мифологизации писательства («В то давнее время я искренне считал, что мой рассказ может
помочь строить дома» [1,с. 271]) к пониманию неизбежных утрат в процессе трансформации исповедального «я» в «я» авторское. Отличительным признаком последнего в рассказе назван дар обостренного слуха: герой-писатель внемлет «дурману» песен Вертинского, вслушивается в жизнь соседей за стеной, ловит сигналы детского плача за несколько кварталов от своей квартиры.
Встреча автора с самим собой через 15 лет корректирует пересказ остраняющим самоанализом, поэтому в обратной перспективе повествования преобладают не «теплые и лиричные» тона, а точные конкретные оценки, введенные в
