CC BY
46
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2011. № 2
МАТЕРИАЛЫ И СООБЩЕНИЯ Ю.С. Ёлшина
«МЕЛЬМОТ СКИТАЛЕЦ» Ч.Р. МЕТЬЮРИНА И ТВОРЧЕСТВО Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО
Настоящая статья посвящена сопоставительному анализу творчества Достоевского и романа Ч.Р. Метьюрина «Мельмот Скиталец», в ходе которого выявляются как общие тенденции в целом традиционные при составлении Достоевского и романтиков (принцип контраста, изображение крайностей человеческого существования, образы демонического злодея и героя-мечтателя, психологизм, поэтика тайны), так и конкретные сюжетные параллели.
Ключевые слова: сравнительное литературоведение, романтизм, Достоевский, Метьюрин.
The article deals with the comparative analysis of Dostoevsky's works and Ch.R. Maturin's novel "Melmoth the Wanderer". It reveals both the general tendencies traditional while comparing Dostoevsky and the romanticists (such as the principle of contrast, depiction of extreme situations and states of mind, representation of dreamers and demonic villains, psychological insights, the atmosphere of mystery) and the specific parallels and resemblances.
Key words: comparative studies, romanticism, Dostoevsky, Maturin.
Связи Достоевского с английским романтизмом хорошо известны: бунтарство, богоборческие порывы героев Достоевского часто возводят к Байрону. Кроме того, с творчеством английских романтиков связана «наполеоновская идея», которая привлекала внимание многих исследователей. Хотя Достоевский противопоставляет романтической идее титанизма проповедь христианского смирения, романтические характеры и ситуации у Достоевского, полемически преломленные, сохраняют узнаваемые черты.
В одном ряду с романтическими мотивами обычно рассматриваются мотивы готического романа. Действительно, во многих случаях можно говорить о характерах и ситуациях, присущих как собственно романтическим произведениям, так и предшествовавшим «романам и повестям ужаса». С этими литературными течениями, повлиявшими на Достоевского, роднит и описание мельчайших оттенков чувств, поражающее как у Радклифф или М.Г. Льюиса, так и у романтиков.
Вместе с тем роман выдающегося представителя английского романтизма, который не с меньшим основанием может быть вклю-
чен в готическую традицию, — «Мельмот Скиталец» Ч.Р. Метью-рина — рассматривался в связи с Достоевским, как нам представляется, недостаточно полно. Все существующие работы на эту тему упоминаются еще в статье М.П. Алексеева 1977 г.
На несомненный интерес Достоевского к творчеству Метьюрина первым указал Л.П. Гроссман, напомнив, что писатель еще в юности познакомился с «Мельмотом» и горячо рекомендовал товарищам по Инженерному училищу читать «мрачного фантастического» Метьюрина. Однако конкретные черты романа Метьюрина, которые могли привлечь внимание Достоевского, обозначены Л.П. Гроссманом лишь конспективно.
Сходство некоторых мотивов «Преступления и наказания» с «Мельмотом скитальцем» отмечает Н.Д. Тамарченко. Исследователь сосредоточивается на эпизоде «Преступления и наказания», где Раскольников размышляет о приговоренном к смертной казни, которому лучше стоять на аршине пространства всю жизнь, чем умирать: эпизод возводится к сну Мельмота «на краю бездны». По мнению исследователя, в обоих случаях автор критикует романтический индивидуализм, а узкая площадка на скале символизирует духовную обособленность и замкнутость.
Небольшая, но содержательная статья В. Сечкарева "Ch.R. Ma-turins Roman 'Melmoth the Wanderer' und Dostojevskij" дает наиболее полный на настоящий момент перечень основных параллелей между творчеством Достоевского и Метьюрина. Сходство видится в описании патологий, жестокости, напряжении чувств и внимании к психологии, в том числе детской; в историях семей Вальберга и Мармеладовых; в отдельных мотивах и эпизодах (паук как символ злобы и отчуждения, восторженное падение Алеши Карамазова на землю в звездную ночь и эпизод «Мельмота», где Монсада выходит в сад и падает на колени). Исследователь кратко пишет о проблеме мечтательства, о свободе воли и неприятии писателями католицизма, о сходстве их религиозного мировосприятия: для обоих интеллектуальное отчуждение противопоставлено идеалу всеобщей гармонии и любви.
Однако многое все же можно еще добавить. Мы постараемся обобщить уже известное и описать новые, ранее не указанные точки соприкосновения.
Определенное, пусть и достаточно поверхностное, сходство можно увидеть в самих характерах и жизненных обстоятельствах обоих писателей. Метьюрин долгое время имел катастрофические долги. При этом он помогал отцу, жившему в бедности, и доверчиво поручился за человека, ставшего банкротом, после чего принужден был оплачивать чужие векселя. «Повесть о семье Гусмана», в которой рассказывается о крайне бедственном положении семьи банкрота, несомненно, имеет автобиографическую основу. Письма
Метьюрина, особенно до первого большого успеха пьесы «Бертрам», полны жалоб на неудачи и нехватку денег. «Судите сами, могу ли я иметь ясный ум и спокойное сердце, когда сажусь писать?» — сетует он в письме В. Скотту. Нужда заставляет Метьюрина торопиться, он пишет по ночам, иногда в спешке повторяясь: подобных небрежностей в тексте «Мельмота» можно заметить много.
Похожие обстоятельства преследовали, как известно, и Достоевского.
Это, однако, лишь биографическое сходство. Обратимся теперь к тому, что может связывать творчество Достоевского с «Мельмо-том Скитальцем». Не вызывает сомнений то, что роман Метьюрина Достоевский хорошо помнил на протяжении очень долгого времени. В начале 70-х гг., обдумывая будущего Ставрогина, он записывает в черновике: «Слава о нем в городе и везде (еще прежняя, отроческая) как о развратном, безобразном, нагло оскорбляющем человеке <...> Губернаторша считает его за Мельмота».
Действительно, именно образ главного героя мог в первую очередь привлечь писателя: демонический герой со «сверкающим, слепящим взглядом» (с. 449)1, отвергающий нормы морали и совершающий страшные преступления, но вместе с тем и страдающий сам, — этот образ чрезвычайно интересовал Достоевского. Черты его мы найдем не только в Ставрогине, но почти во всех главных героях писателя — Раскольникове, Версилове, Иване Карамазове. Романтическая природа героев постоянно подчеркивается. Это и «вызывающее, надменное презрение», гордый, «пронзительный, сверкающий» взгляд Раскольникова, и насмешка черта над Иваном Карамазовым: «. в тебе-таки есть эта романтическая струйка, столь осмеянная еще Белинским»2. Демон «с опаленными крыльями» и «в красном сиянии» (15: 81), которого хотел бы видеть Иван, — безусловно, расхожий романтический образ. Конечно, демонический блеск глаз и инфернальный смех после совершения преступления являются общим местом романтической литературы, и попытки связать, например, образ Мурина в «Хозяйке» именно с «Мельмо-том» не имеют под собой достаточно оснований.
Интересно то, что Достоевский, по-видимому, сознательно подчеркивает «избитость», литературность романтических черт своих героев. То, что губернаторша считает Ставрогина за Мельмота, говорит о популярности романа Метьюрина в России. Привязывая образ своего героя к Мельмоту, Достоевский оставляет зазор между реальной сущностью Ставрогина и представлением о нем читающей публики.
1 Метьюрин Ч.Р. Мельмот Скиталец. Л., 1977. Далее текст цитируется по этому изданию с указанием страницы в круглых скобках.
2 Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 15. Л., 1974—1990. С. 81. Далее текст цитируется по этому изданию с указанием тома и страницы в круглых скобках.
Демонический герой, однако, все же имеет привлекательные черты. Он страдает сам и за счет этого страдания возвышается над другими героями. Кроме того, как Мельмот (в меньшей степени), так и Раскольников, Иван Карамазов (в большей, хоть и часто отрицают это), даже Ставрогин — способны не только на злобную насмешку, но и на сострадание, любовь к людям. Мельмот может спастись от проклятия в любви к Иммали, а может и окончательно утратить человеческие чувства. То же можно сказать и о героях Достоевского. Неоднозначность, открытость судьбы подобных героев делает их образ привлекательным. Но как у Метьюрина, так и у Достоевского есть и законченные злодеи, для которых нет никакой возможности нравственного воскресения, роль которых в повествовании сводится к мучению жертв.
Исследователи уже отмечали пристрастие обоих писателей к изображению разного рода патологий, психологической напряженности, крайней степени страдания жертвы и зверской жестокости злодея. Можно вспомнить, например, душераздирающий рассказ монаха-отцеубийцы о двух влюбленных, уличенных в преступной жизни в монастыре. Притворившись их сообщником, монах помогает влюбленным бежать. Но вместо освобождения он оставляет их в подземелье и обрекает на голодную смерть, а сам наслаждается их стонами в течение нескольких дней. Наконец несчастные умирают, и, вынося тела, монах понимает, что все это время слышал стоны собственной сестры.
Эта история по своей жестокости выделяется даже среди ужасов готического романа — например, Амбросио из романа Льюиса «Монах», совершивший насилие над родной сестрой и убивший ее, ведом слепой похотью и дьявольским наваждением, уступающими порой место раскаянию. В «Мельмоте» же монах ни в чем не раскаивается. «Я измерил все глубины человеческого порока» (с. 220), — говорит он вполне осознанно и почти с гордостью. Подобно героям Достоевского, вроде князя Валковского или Свидри-гайлова, получающих удовольствие от мучений «жертвочки» монах проявляет изощренный садизм. Он даже рассуждает на эту тему: «Это совсем особое чувство <...> упоение торжеством над теми, кого страдания поставили ниже нас» (там же). Такое же наслаждение властью можно вспомнить у Федора Павловича Карамазова: «А Митьку я раздавлю как таракана» (14: 159), у Свидригайлова: «А знаете, я вам нарочно буду этакие вещи рассказывать, чтобы слышать ваши вскрикивания. Наслаждение!» (6: 371); даже у героев, которых нельзя назвать «злодеями», время от времени возникает желание насладиться чужим страданием — например, у Лизы Хох-лаковой: «Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть» (15: 24).
Наряду с образами злодеев для творчества Достоевского, несомненно, важен другой образ, намеченный Метьюрином в «Мельмоте Скитальце». Это образ мечтателя — человека, который живет в каком-то полусне, смешивая смутные порождения своего сознания и объективную реальность, которая приобретает окраску сновидения.
Такое субъективное видение действительности, конечно, связано с романтическим принципом тождества внешнего и внутреннего. Герои Достоевского не только в ранних его повестях («Двойник», «Хозяйка», «Белые ночи»), но и в романах часто не понимают, сон перед ними или действительность. Встреча Раскольникова с мещанином, бросающим: «убивец», реальна, но описывается в тонах сновидения. Сами же сны героя можно принять за действительность. В романах Достоевского эта размытая реальность, рожденная больным воображением, как правило, страшна — сны Свидригай-лова, мерещащиеся князю Мышкину глаза Рогожина, галлюцинации Ивана Карамазова — все это способно свести героев с ума. В ранних же произведениях мечта часто предпочтительнее действительности, скучной и однообразной.
Юный Алонсо де Монсада в монастырском заточении мечтает о свободе, и эти мечты настолько яркие, что заменяют герою унылую реальность и доставляют ему «величайшее наслаждение». Описав разыгранную в его воображении сцену освобождения, испанец замечает: «Пусть те, в ком рассказ мой вызовет улыбку, спросят себя, чему они в большей степени обязаны радостями, которые они когда-либо испытали — если в их жизни вообще были радости, — действительности или воображению» (с. 88). Герой «Белых ночей» рассказывает Настеньке о мечтателе и его мечте: «Новый сон — новое счастие! Новый прием утонченного, сладострастного яда! О, что ему в нашей действительной жизни!» (2: 115).
Когда Мельмот приходит к Иммали, уже в Испании, она рассказывает ему о своих снах и говорит, что для нее «сны сделались явью, а явь кажется сном» (с. 362), не понимая, кто же сейчас перед ней — воображаемый герой ее снов, увозящий ее в ладье на райский остров, или живой человек. Похожим образом ведет себя Хромоножка, увидев Ставрогина после того, как видела сон о нем. Встреча через долгие годы (три года у Метьюрина и пять лет у Достоевского) даже не вызывает удивления у героинь — так, как не удивляют нас самые странные события во сне.
Большую роль играют у обоих писателей предчувствия. «Когда человек страдает, — пишет Метьюрин, — предчувствия приобретают в его жизни особое значение» (с. 179). Ситуаций, когда герои словно заранее знают свою участь, можно найти много как у Метьюри-на, так и у Достоевского (например, в «Идиоте» все как будто знают, что Рогожин зарежет Настасью Филипповну). Это характерно и для готического романа с его поэтикой тайны.
Еще один характерный для обоих писателей образ — нелюбимый ребенок, рано развившийся, болезненно сознающий свое униженное положение.
Вообще, тема несчастливого детства глубоко интересовала Достоевского на протяжении всей его жизни — от «Неточки Незвановой» до «Братьев Карамазовых». Характерное для русской литературной традиции идиллическое изображение детства можно найти только в «Бедных людях». Далее писатель все чаще обращается к неприглядным сторонам жизни детей, углубляясь при этом в их психологию. В отношениях Неточки и Кати Достоевский подмечает самые тонкие оттенки, изображает переход от попытки любви к гордой неприязни, и наоборот. Такой психологизм в высшей степени характерен для писателя, даже является его «визитной карточкой», но очень похожие описания можно заметить и у Метьюрина. В «Рассказе испанца» младший Монсада сначала презрительно отстраняется от незаконнорожденного брата, но затем, посетив монастырь, охвачен смятением и проявляет горячую заботу о его судьбе.
Принцип контраста — одна из наиболее ярких черт романтической поэтики — используется Достоевским в описании подобных резких переходов: изменений чувств и даже лиц героев. Яркий пример такого перехода — в воспоминании Неточки Незвановой о князе Петре Алексеевиче: «Улыбка исчезла как по приказу, и на место ее какое-то горькое чувство <...> искривило его губы <...> Взгляд мрачно спрятался под очки, словом, он в один миг, как будто по команде, стал совсем другим человеком» (2; 251). Так меняется и лицо Раскольникова в сцене с Заметовым: «Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча» (6; 126).
Подобные же внезапные изменения можно часто встретить в готическом романе в целом, и в частности у Метьюрина. Например, в сцене, где духовник уговаривает Монсаду принять ненавистный герою постриг, он превращается вдруг «из посланца небес во взбешенного злобного демона» (с. 85). Когда герой размышляет о том, в чьих руках находится его судьба, он приходит к выводу, что она «неожиданно оказалась в руках двух существ: одно из них могло оказать честь всему человеческому роду, в то время как другое преступлениями своими его позорило» (с. 220).
Идея контраста преобладает у Достоевского и в организации сюжета, внезапные переломы которого поражают читателей. Например, Настасья Филипповна после признания князя в один миг решает ехать с Рогожиным. В «Бесах» сцена приезда жены Шатова и радость героя при рождении ребенка ярче оттеняют мрачную смерть героя. Также и Метьюрин показывает семью Вальберга
в момент наивысшей радости — приезд престарелых родителей Вальберга и воссоединение семьи за праздничным обедом описаны как прекрасный идеал семейного счастья. По контрасту с этим светлым эпизодом еще более отчетливой и ужасной кажется трагедия, постигшая героев.
Прием такого внезапного перехода организует повествование и в готическом романе, и в романтических произведениях, и в творчестве Достоевского.
Таинственность иногда нагнетается писателями и без особой мотивировки. Например, в «Бесах» Ставрогин пробирается по городу темной ночью, когда льет дождь. Федька Каторжный навязывает ему свои услуги, уверенный в том, что герой в них нуждается: «Подожду вас на обратном пути, так уж и быть». Благодаря зловещей атмосфере и оттого, что Ставрогину (как и читателю) непонятны мотивы разбойника, кажется, что тот действительно знает больше, чем говорит, что он представляет собой какие-то темные стихийные силы. У Метьюрина есть схожий эпизод, когда настоящий представитель злых сил — Мельмот — шепотом говорит дону Франсиско: «Мы увидимся с вами сегодня вечером» (с. 460).
В. Сечкарев уже замечал пристрастие обоих писателей изображать крайности человеческого существования и особенно крайнюю бедность. Действительно, в «повести о семье Гусмана» похороны матери, сумасшествие отца и готовность дочери пожертвовать собой ради семьи напоминают похожие эпизоды романов Достоевского.
Нельзя не упомянуть и бросающуюся в глаза параллель между историей любви Мельмота и Иммали и любовной линией Ставро-гина и Даши. Как и Мельмот, Ставрогин проводит время то в аристократическом обществе, то в трущобах, не привязанный ни к чему и с легкостью перемещающийся в новую среду (Мельмот — сверхъестественным способом, Ставрогин же — физически). Прошлое обоих героев окутано тайной, и, хотя о прошлом Ставрогина рассказывается, по появлении его в городе все дамы «были без ума» благодаря «роковой тайне», лежащей на его душе. Как Мель-мот не мог говорить, «не примешивая к своим речам насмешки или презрения.» (с. 360), «язвительная ирония <...> вошла у него в привычку» (с. 241), для него «ничто не было ново под солнцем» (с. 377), а «красота была <...> цветком, на который он смотрел с презрением и прикасался к нему для того лишь, чтобы сгубить» (с. 377), так и Ставрогин всю жизнь находился под влиянием «внезапного демона иронии» (10: 151), о котором говорит Варвара Петровна.
Но даже у этих героев есть возможность обрести «спасение» в любви — возможность, которую оба отвергают. «Мельмот находил невыразимое облегчение от уже клокотавшего в нем вечного огня —
в том, что он приобщался к ничем не запятнанной свежести и целомудрию, окружавшим сердце Иммали <. > Она была для него оазисом в пустыне, источником, припадая к которому он забывал о своем пути по жгучим пескам.» (с. 377).
Такая же нравственно чистая, твердая героиня полюбила Став-рогина. Как и Иммали, Даша «тиха и кротка, способна к большому самопожертвованию» (10: 58). Она хочет остаться со Ставрогиным, даже зная о его «демоне», он, в свою очередь, не хочет ей зла: «Я желал бы вас не губить.» (10: 230). Уже в первом в романе разговоре с Дашей Ставрогин пытается «проиграть» этот вариант: «убежать» и никогда больше не видеться с девушкой, которая ему дорога. Но уже здесь он чувствует, что именно Дашу он позовет «в последний конец» (10: 229), что не сможет обойтись без нее. Хочет избежать гибели любимой и Мельмот, несколько раз пытаясь сделать единственное доброе дело, на которое способен, — проститься с Иммали навсегда. Однако каждый раз он не может этого сделать, и вновь зовет ее в «свои имения»: страшное место, которое приводит героиню в ужас. Что это за место, не сказано, но очевидно, что это может быть только ад — единственное владение вечного скитальца. Много раз подчеркивается слово «навеки», жуткое в таком контексте.
Хотя ситуация и характеры героев в целом схожи не только с романом Метьюрина, но и с произведениями разных романтических писателей, например, Лермонтова, все же есть такие конкретные параллели, которые заставляют думать о прямом влиянии именно Метьюрина. Например, такая параллель есть в самом конце «Бесов» и «Мельмота Скитальца». Ставрогин пишет Даше последнее письмо, в котором зовет ее в мрачное место в Швейцарии, в горах: «Мы поедем и будем жить там вечно» (10: 513). «Лучше не приезжайте», — пытается он еще раз оградить Дашу от себя, но она готова ехать, как и Иммали соглашается быть с Мельмотом везде и всегда. И сразу после прочтения письма Даша видит «гражданина кантона Ури» повесившимся: так куда же он звал ее? В свете самоубийства это место, хотя и подчеркнуто прозаическое, лишенное фантастических черт, приобретает инфернальный оттенок, и сходство с ситуацией «Мельмота» здесь особенно ярко. На горе, над пропастью, где бушует огненный океан (с. 558), видит себя и герой Метьюрина в последнем сне перед смертью. Оба героя отправились в последний путь в одиночестве, не найдя на земле ни одного человека, с которым могли бы разделить судьбу.
Глубокая увлеченность Достоевского романтизмом и готическим романом, его внимание к «Мельмоту Скитальцу», безусловно, дают возможность сравнивать мотивы, образы, мировоззренческие концепции писателей. Вместе с тем, конечно, ошибочно
было бы утверждать, что все описанные выше параллели объясняются прямым воздействием на Достоевского романа Метьюрина — это воздействие могло быть и косвенным, через Бальзака и французских «неистовых романтиков», через Лермонтова и Гоголя. Однако вполне вероятно, что во многих случаях Достоевский мог вспомнить именно английского писателя — эти случаи мы постарались проследить.
Список литературы
Алексеев М.П. Ч.Р. Метьюрин и его «Мельмот Скиталец» // Метьюрин Ч.Р.
Мельмот Скиталец. Л., 1977. Алексеев М.П. Английская литература: очерки и исследования. Л., 1991. Гроссман Л.П. Собр. соч. М., 1928.
Гуревич П.С. Романтический идеал человека // Философия человека. Ч. 2. М., 2001.
Ермилова Л.Я. «Страшная месть» и «Хозяйка» (Этюд из области творчества Гоголя и Достоевского) // Вопросы русской литературы. Учен. зап. МГПИ им. В.И. Ленина. 1969. № 315. Манн Ю.В. Путь к открытию характера // Достоевский — художник и
мыслитель. М., 1972. Назиров Р.Г. Достоевский и романтизм // Проблемы теории и истории
литературы. М., 1971. Назиров Р.Г. Русская классическая литература: сравнительно-
исторический подход. Исследования разных лет. Уфа, 2005. Тамарченко Н.Д. «Преступление и наказание» и «Мельмот Скиталец» Ч.Р. Метьюрина // Готическая традиция в русской литературе. М., 2008. Тюнькин К.И. Романтическая культура и ее отражение в творчестве Достоевского // Романтизм в славянских культурах. М., 1973. Чирков Н.М. О стиле Достоевского. М., 1964.
Setschkareff V. Ch.R. Maturins Roman "Melmoth the Wanderer" und Dosto-jevskij // Zeitschrift für Slavische Philologie. 1951. Bd. 21. H. 1.
Сведения об авторе: Ёлшина Юлия Сергеевна, аспирант кафедры истории русской литературы филол. ф-та МГУ имени М.В. Ломоносова. E-mail: [email protected]
