CC BY
252
ФИЛОЛОГИЯ И КУЛЬТУРА. PHILOLOGY AND CULTURE. 2012. №4(30)
УДК 821.161.1
МАРИНА ЦВЕТАЕВА «ЖИВОЕ О ЖИВОМ»: FICTION И NON-FICTION
© С.Ю.Корниенко
Статья посвящена соотношению текстовой и документальной реальности при формировании образа «универсального поэта» в «Живое о живом М.Цветаевой». Цветаевские квазифилологические методы - реального комментария (моделирование фиктивной встречи «учителя» и «ученицы»), частичное делегирование реального «круга чтения» Цветаевой 1910-го г. Волошину и пр. - позволяют выявить автоинтерпретационную доминанту «Живого о живом», восходящую к определению себя как «второго Пушкина».
Ключевые слова: М. Цветаева, М. Волошин, автобиографический миф.
В ряду генеалогических текстов по отношению к творчеству Марины Цветаевой особое место занимает очерк, посвященный памяти М.Волошина - «Живое о живом» (1932), значимость которого определяется актуальным моментом, важным в поэтической автоинтерпретации. Этим моментом становится вступление поэта - юной Марины Цветаевой - в литературу, при этом естественным «проводником» юного поэтического «собрата» в литературный мир становится объект цветаевского эссе - «старший поэт» Максимилиан Волошин.
Утверждение «права на субъективность», замещение ею позиции «правды» в оппозиции «правда» / «ложь», актуальной в оценке мемуарной продукции ее современников - общее место в цветаевском автометадискурсе, вполне соотносимое с общемодернистским представлением о взаимосвязи текстовой и жизненной реальности. «Между тем я получила от Марины Цветаевой ее прекрасные воспоминания о нем [Волошине -С.К. ]. Это миф о Максе, то есть правда о нем» [1: 145], - пишет в письме М.С.Цетлиной Маргарита Сабашникова, первая жена М.Волошина, за помощью к которой в 1933 г. обратилась Марина Цветаева. Благодаря заступничеству М.С.Сабаш-никовой Цветаева восстанавливает в журнальной публикации несколько значимых разделов очерка, изъятых в присланной журнальной верстке. Прежде всего, «самых ценных», - по цветаевскому утверждению, - «эпизодов»: «Макса и Революцию», а также финал всего эссе - «его конца и всего конца» [1: 19].
Отвечая обиженному «интервенцией Сабашниковой» редактору «Современных записок» В.Рудневу, Цветаева настаивает, как любой «сильный автор», не только на целостности своего текста и - на уровне метафор творчества -травматичности редакторских конъюнктур по отношению к тексту как инвалидизируемому
«телу», но и проговаривает автоинтерпретацион-ность всего своего замысла: «Голубчик, поймите меня, вся моя рукопись с первого слова и до последнего - дружеское и поэтическое видение явления, нельзя от поэта ждать «объективной оценки», за этим идите к другим, поэт есть усиленное эхо, окрашивающее отражение, вещь плюс я, т.е. плюс - страсть. В этой рукописи двое живых: Макс Волошин и я, и вещь так же могла называться «Живая о живом». Я - без конца рукописи, без итога, без апофеоза - НЕ Я» [1: 22].
Усиленный Цветаевой пушкинский аспект автоинтерпретации - поэта как «эха», «окрашивающего» и «усиливающего» «отражение» (см. стихотворение Пушкина «Эхо») - чрезвычайно важен для Цветаевой 1933 г. именно в генеалогическом плане, актуализирующем пушкинское самоопределение в качестве источника ее уникальной поэтической позиции. Закрепление авторской «правоты» через своеобразную «ссылку на авторитет» - прозрачные пушкинские поэтические аллюзии - определяется кругом создаваемых в этот период «пушкинских» текстов с устойчивыми, мигрирующими из текста в текст конструктами. «Живое о живом» пишется параллельно с целым рядом значимых для поэта «пушкинских текстов», в которых образ абсолютного поэта наделяется цветаевскими индивидуальными чертами - «страстностью», «неистовостью», «стихийностью» и максимально удаляется от канонического «аполлонического» Пушкина.
Зафиксированный именно в «Живое о живом» момент личной цветаевской биографии -вхождение поэта в литературу - абсолютно значимый, инициационный по своей природе, в жизни каждого поэта - фактически рождение поэта «в мир» - определяет особую значимость и аспектированную соотнесенность «мифа о Максе» с собственным поэтическим мифом: «Максу
ПОЭТИКА ДОКУМЕНТАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА
Волошину я обязана первым самосознанием себя как поэта и целым рядом блаженных лет (от лето) в его прекрасном и суровом Коктебеле (близ Феодосии)» [2: 165].
Образ Волошина в цветаевском эссе предстает в качестве «старшего учителя» при строптивом «юном гении» и генерируется в традиционный в поэтических биографиях сюжет «литературного наставничества». Обязанность старшего в такой модели сюжета - видение потенциала, сопровождение «взросления» юного поэта и помощь в обретении собственного поэтического пути и голоса. Действительно, как справедливо отмечает И.Шевеленко, именно «отзыв Волошина, по существу помог кристаллизоваться и словесно оформиться творческому кредо Цветаевой. <...> противоположение «жизни» и «литературы» стало тем основанием, на котором Цветаева долго потом строила свое творческое самоопределение. С «жизнью» связывались такие понятия, как спонтанность, полнота самовыражения, творческая свобода, с «литературой» - условность, каноничность, связанность с правилами» [3: 31]. Трансформированные Цветаевой факты личной биографии важны прежде всего в качестве генеалогического источника будущей поэтической позиции - «исключительности» и «единственности».
Интерпретацию И.Д.Шевеленко причин некоторого искажения Цветаевой истории своего вхождения в литературный мир, к примеру настойчивого утверждения о «не-литературности» своей натуры, объясняющейся антицеховым пафосом (знаменитое «я в Цехе не буду»), можно несколько уточнить. Документальная Цветаева (в отличие от конструируемого в собственных текстах, несомненно автобиографического, но все же весьма мифологизированного по всем правилам культуры модерна субъекта) в действительности распространяет сборник традиционным для дебютанта способом: 18 ноября 1910 г. «Вечерний альбом» отсылается в «Мусагет», литературные вечера которого Цветаева регулярно посещала, вероятно на одном из таких событий - 1 декабря того же года - она подписывает свой сборник М.Волошину - «Максимилиану Александровичу Волошину с благодарностью за прекрасное чтение о УППеге de L”Isle-Adan. Марина Цветаева». И, наконец, 4 декабря того же года экземпляр «Вечернего альбома» был отправлен В.Брюсову «с просьбой посмотреть» [4: 728-729].
Явное нестроение интенций адресанта и адресата - цветаевского радикального индивидуализма и брюсовского герметичного псевдоакадемизма - в момент такого своеобразного «знакомства» во многом станет причиной будущей
взаимной неприязни Брюсова и Цветаевой. Однако нам представляется, что юная, входящая в литературный мир Цветаева ожидает от Брюсова гораздо большего: минимально - признания уникальности и первичности «младшего поэта», а -максимально - «побежденного учителя», склонившегося перед «победителем-учеником», другими словами, - ассоциированных и всегда добровольных отношений, с тесной связью «старшего» и «младшего» поэта вписывающихся в модель литературного наставничества / покровительства.
Юная Цветаева вполне осознает невероятность признания своего дара мэтром символизма. Так в раннем и скорее апологетическом эссе «Волшебство в поэзии Брюсова» (1910), написанном еще до собственного поэтического дебюта, Цветаева пеняет Брюсова за «оскорбление юности в намеренно-небрежной критике молодых поэтов». Романтическое настроение «желания» (признания абсолютной гениальности
«младшего поэта») и «высказывания» (нейтральная просьба «посмотреть») изначально задает фрустрационный характер отношения «младшего» к «старшему. В позднем эссе «Герой труда» (1924) Цветаева оксюморонно обозначит эти отношения как «роман нелюбви», собственно и обусловивший вхождение Цветаевой в «поэзию» (поэтический дебют и начало дружбы с М.Волошиным) и не-вхождение в «литературу» («литератором я никогда так и не сделалась»).
В автоинтерпретационных текстах Цветаевой лирический сюжет зачастую строится на генетически пушкинской комбинаторике - возможных / невозможных, случившихся / не-случившихся сюжетов. Изначально смоделированный как не-случившийся сюжет «брюсовского признания», за которым стоит возможность принятия «юного гения» всей литературной корпорацией, «мгновенной славы», генерирует в качестве невозможного еще один актуальный для Цветаевой образца 1910 г. сценарий вхождения в литературу, связанный с актуальным для многих «жизне-творцев» байроническим самоопределением:
«Я думаю об утре Вашей славы,
Об утре Ваших дней,
Когда очнулись демоном от сна Вы И богом для людей».
(Цветаева, Байрону, 1913 [5: 186]).
Неясно проговоренная в стихотворении не-тождественность байронической и собственной поэтической судьбы договаривается в личном письме своему московскому адресату М.С.Фельдштейну, написанном на следующий день после стихотворения и выполняющем очевидную роль автокомментария: «Знаете ли Вы
историю другого молодого человека, проснувшегося в одно прекрасное утро увенчанным лаврами и лучами? Этим молодым человеком был Байрон, и его история, говорят, будет и моей. Я этому верила и я в это больше не верю.
- Не та ли это мудрость, которая приходит с годами?
Я только знаю, что ничего не сделаю ни для своей славы, ни для своего счастья. Это должно явиться само, как солнце» [6: 112].
В эссе «Живое о живом» (1932) байронический сюжет, невозможный в авторской судьбе, будет пародически реализован в мифотворческом сценарии одной из его героинь - Черубины де Габриак. Появление данного персонажа в цветаевском тексте и отведение ей значительного текстового пространства невозможно объяснить логикой воспоминания. К моменту знакомства М.Волошина с юной М.Цветаевой история, возможно, самой знаменитой мистификации русского модерна (феерическое превращение малозаметной поэтессы Елизаветы Дмитриевой в блистательную Черубину де Габриак) была исчерпана полностью, как и личные отношения Волошина со своей «креатурой» (определение М.Куз-мина). Близкого личного знакомства Цветаевой с «триумфатором» 1909 г. не было.
Героиня цветаевского текста, обрастающая целым комплексом личных проекций, радикально отличается от биографической Елизаветы Дмитриевой, воспринятой несколько в ином ключе непосредственными участниками - вольными и невольными - данной мистификации. Проговоренная пародическая «байроничность» цветаевской версии Черубины («Нерусская, явно. Красавица, явно. Католичка, явно (Байрон в женском обличии, но даже без хромоты), т. е. внешне счастливая, явно, чтобы в полной бескорыстности и чистоте быть несчастной по своему» [7: 171]) усиливается явной параллелью с поэтическим образом Байрона в собственном стихотворении 1913 г. Следовательно, и момент «вхождения в литературный мир» оформляется как абсолютный триумф, победа незримого гения над зримым миром.
Восприятие биографической Черубины непосредственными участниками события весьма далеко от байронически триумфальной интерпретации образа в цветаевском тексте. Так же достаточно сознательно в «Живое о живом» опускаются значимые моменты черубининого сюжета: Цветаева умолчит о «любовном треугольнике», сложные отношения внутри которого обострятся в момент «разоблачения» мистификаторов и приведут к обсуждаемой как в прессе, так и литературных кругах знаменитейшей дуэли между
«оскорбителем» и «защитником» Черубины, Гумилевым и Волошиным. История эскалации конфликта документируется как в «Дневнике» М.Кузмина, секунданта Н.Гумилева», так и в более поздних «Воспоминаниях о Черубине де Га-бриак» М. Волошина. В волошинских автобиографических заметках - «создание Черубины де Габриак» и «дуэль с Гумилевым» [8: 228] -указываются в качестве устойчивого событийного комплекса. Редукция дуэли в черубинином фрагменте «Живого о живом» и значимое, но беглое упоминание о ней в разделе «Коктебель», где она характеризуется как «чистая дуэль защиты», имеет концептуальное значение, прежде всего для цветаевского самоопределения. Усиленный Волошиным аллюзивный фон дуэли: локализация «возле Черной речки», бутафорские пистолеты «пушкинских времен» и, наконец, визуальный ряд, прямо отсылающий к дуэльной пушкиниане в русской живописи, - задают прямое соотнесение поэта-дуэлянта с образом русского абсолютного поэта.
Последовательное снятие всех возможных пушкинских аллюзий в образе Волошина возможно объяснить изначальным замыслом Цветаевой, для которой «Живое о живом» очевидно входит в ряд автогенеалогических текстов. Именно такой авторской установкой можно объяснить и выстраивание образа Черубины как собственного двойника, реализовавшего в своей пародически-байронической судьбе желанный, но неслучившийся сюжет мгновенного «вхождения в литературу», и последовательное конструирование образа Волошина по не-пушкинской модели (редукция дуэли, выведенная в эссе пластичная природная неконфликтность волошин-ской натуры: «Если каждого человека можно дать пластически, Макс - шар, совершенное видение шара: шар универсума, шар вечности, шар полдня, шар планеты, шар мяча. <... > Разбейся о шар. Поссорься с Максом» [7: 190] - в антитезу цветаевскому же Пушкину - «Смертельно раненый, в снегу, а не отказался от выстрела! Прицелился, попал и еще сам себе сказал: браво!») [9: 57].
Итак, в цветаевском случае позицию «старшего поэта» займет не невозможный Брюсов, абсолютное признание которого могло гарантировать начинающему поэту байроническое «утро славы», а нежданный парадоксалист и литературный одиночка Максимилиан Волошин. Очевидно, что исключительно в волошинской рецензии, в отличие от сдержанно-этикетных реакций его собратьев по литературно-критическому цеху, юная Цветаева увидит потенциал развития так необходимого ей сценария литературных от-
ПОЭТИКА ДОКУМЕНТАЛЬНО-ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТЕКСТА
ношений, выстроенных по модели «свободного ученичества», отрицающего «стилевое давление» со стороны «наставника» и утверждающего «юность» как преимущество «младшего поэта».
Очевидный автопроекционный образ Черу-бины в «Живом о живом», концентрически последовательно наделяемой чертами юной Цветаевой (от любви к историческому Самозванцу -до метафорического утверждения «недовопло-щенности» человеческой природы поэта, требующей авантюрного довоплощения в чужих «телах-текстах»), позволил безопасно для автора проиграть все стадии «байронического сюжета», так и не случившегося в собственной поэтической судьбе. Выбор в качестве генеалогической именно байронической модели самоопределения в момент вступления юной Цветаевой в литературу без сомнения обусловлен поэтическими и личностными свойствами ее натуры, усвоившей от Байрона особую «индивидуалистическую требовательность к жизни» [10: 28], отлившуюся впоследствии в модифицированную, но генетически узнаваемую в качестве байронической цветаевскую формулу «за всех - противу всех». Однако реализации байронического сценария в моменте вступления в литературу способствует ряд историко-литературных условий, отчасти связанных с объявленным в 1909 г. «кризисом символизма», одним из результатов которого стало обращение лидеров символизма в «живых классиков».
Узурпация Брюсовым и его школой позиции «классика» через утверждение одного из лидеров символизма «победителем», «давшим образцы классической чистоты и силы» [11], требует от вступающего в литературную среду соотнесения со сформированной изначально литературной институцией. Сознательная эскалация конфликта с Брюсовым со стороны Цветаевой - с «побиванием классиков» и «низвержением авторитетов»
- производится по узнаваемой модели романтического конфликта слабеющей «школы» и воинственной байронически-наполеонической «личности», пришедшей на смену «усталым литераторам» уходящей эпохи.
В 1913 - 14 гг. и пушкинская, и байроническая модели вхождения в литературу осмысляются юной Цветаевой в качестве равнозначных и одинаково возможных. Так своеобразный образец поэтического жизнестроительства Цветаева будет настойчиво искать в поле напряжения между гендерно аффектированной позицией «первой женщины-поэта», задающей орфически-
сапфический комплекс, и универсальной - поверх гендерных, расовых и культурных детерми-нат - позицией «второго Пушкина» [12: 57], в будущем концептуально оформленной в «Моем Пушкине» в качестве «русского поэта-негра».
В автоинтепретационных построениях «Живого о живом» разведение байронической и пушкинской моделей вхождения в литературу произойдет через делегирование ролевой позиции Байрона другой героине, поэтической предшественнице / двойнику - Черубине де Габриак. Роль, отведенная автором автобиографической героине, вычитывается из текстуального окружения эссе, несомненно разделяющего с «Живым о живом» комплекс поэтических индексов в общей установке цветаевской эссеистики того периода.
1. Цветаева М.И. Надеюсь - сговоримся легко: переписка с В.Рудневым. - М.: Вагриус, 2005. -208 с.
2. Цветаева М.И. Письма к Анне Тесковой. - Болшево. Моск. обл. муниципальное учреждение культуры «Мемориальный Дом-музей Марины Цветаевой в Болшеве», 2008. - 512 с.
3. Шевеленко И.Д. Литературный путь Цветаевой: Идеология - поэтика - идентичность автора в контексте эпохи. - М.: Новое литературное обозрение, 2002. - 464 с.
4. Волошин М.А. Собрание сочинений. - М.: Эллис Лак, 2008. - Т. 6. Кн. 1: Проза 1906 - 1916. Очерки, статьи, рецензии. - 896 с.
5. Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т. - М: Терра; «Книжная лавка - РТР, 1997. - Т. 1. Кн. 1: Стихотворения. - 336 с.
6. Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т. - М: Терра; «Книжная лавка - РТР, 1997. - Т. 6. Кн. 1: Письма. - 336 с.
7. Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т. - М: Терра; «Книжная лавка - РТР, 1997. - Т. 4. Кн. 1: Воспоминания о современниках. - 416 с.
8. Волошин М.А. Собрание сочинений. - М.: Эллис Лак, 2008. - Т. 7. Кн. 2: Дневники 1891 - 1932. Автобиографии. Анкеты. Воспоминания. - 768 с.
9. Цветаева М.И. Собрание сочинений: В 7 т.- М: Терра; «Книжная лавка - РТР, 1997. - Т. 5. Кн. 1: Автобиографическая проза; статьи; эссе. - 336 с.
10. Жирмунский В.М. Жизнь и творчество Байрона // Байрон Дж. Драмы. Пг - М: Госиздат, 1922. - С. 7
- 54.
11. Гумилев Н.А. Поэзия в «Весах» // Аполлон. -1910. - № 9. - С. 42 - 44.
12. Цветаева М.И. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. - М.: Эллис Лак, 2000. - Т. 1: 1913 - 1919. -560 с.
MARINA TSVETAEVA’S «A LIVING WORD ABOUT A LIVING MAN»: FICTION AND NON-FICTION
S.Yu.Kornienko
The article concerns the relationship between textual and factual reality. The process of shaping the image of the «universal poet» in Marina Tsvetaeva’s «A Living Word about a Living Man» is explored. Tsve-taeva’s quasiacademical critical methods - factual commentary (which she uses to model a fictitious encounter between «the teacher» and «the disciple»), partial delegation of the actual «reading circle» from Tsvetaeva of the 1910s to Voloshin etc. - may help clarify the author-interpretative dominant of «A Living Word about a Living Man», based on Tsvetaeva’s idea of identifying herself as a «second Pushkin».
Key words: M.Tsvetaeva, M.Voloshin, autobiographical myth.
Корниенко Светлана Юрьевна - кандидат филологических наук, доцент кафедры русской литературы Новосибирского государственного педагогического университета.
E-mail: [email protected]
Поступила в редакцию 08.09.2012
