CC BY
39
2017.04.024. КОРНИЕНКО С.Ю. САМООПРЕДЕЛЕНИЕ В КУЛЬТУРЕ МОДЕРНА: МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН - МАРИНА ЦВЕТАЕВА. - М.: Языки славянской культуры, 2015. - 424 с.
Ключевые слова: М.И. Цветаева; эссе «Живое о живом»; М.А. Волошин; самоопределение; автоописание.
«Одним из важных вопросов филологической науки является нахождение адекватного языка описания для особого типа поэтической личности, рожденной модернистским самосознанием. Активно включающий метапоэтические компоненты непосредственно в ткань произведения, постоянно сам себя комментирующий и интерпретирующий поэт всегда оказывается впереди исследователя, расставляя ловушки и отправляя его плутать "своими путями". Предлагаемая работа посвящена наиболее показательным в таком отношении, на наш взгляд, поэтическим личностям - Максимилиану Волошину и Марине Цветаевой» (с. 7) - так определяет задачу своего исследования С.Ю. Корниенко. Для решения этой научной цели автор монографии привлекает большой объем архивных изысканий, а также дореволюционную и эмигрантскую периодику 1910-1930-х годов.
С.Ю. Корниенко анализирует тексты М. Цветаевой (18921941) и М. Волошина (1877-1932) различной жанровой природы, в которых проявляется самоопределяющаяся поэтическая личность. У Цветаевой: эссе «Герой труда» (1925), «Поэт о критике» (1926), «Мой Пушкин» (1937), «Живое о живом» (1932-1933), драмы «Метель» (1918), «Приключение» (1919) и «Феникс» (1919), корпус лирических и лироэпических текстов, а также нехудожественная проза (письма, записные книжки, беловые тетради и пр.). У М. Волошина -«Демоны глухонемые» (1919), с посвященными Цветаевой стихотворениями, комплекс его статей, дневники поэта и «Журнал пу-тешествия»1.
Особое внимание автор монографии отводит эссе Цветаевой «Живое о живом» (1932-1933), известному в трех редакциях: две из них (личный экземпляр Цветаевой и еще одна редакция текста, пе-
1 «Журнал путешествия» поочередно вели М.А. Волошин и его спутники-студенты, Л.В. Кандауров и В.П. Ишеев, во время путешествия по Италии. См.: Волошин М.А. Собр. соч.: В 7 т. - М., 2006. - Т. 7, Кн. 1.: Журнал путешествия. Дневник, 1901-1903. История моей души. - 544 с.
реданная поэтом в 1938 г. в пражский «Русский культурно-исторический музей») хранятся в РГАЛИ, еще одна редакция текста хранится в Базеле1. Архивные материалы представляют собой оттиски / вырванные тетрадки из журнала «Современные записки»2, где в сокращении впервые было напечатано «Живое о живом», а также машинописные вставки, вероятнее всего 1938 г., когда текст эссе был восстановлен.
Значимость «Живого о живом» С.Ю. Корниенко объясняет важностью момента вступления поэта - юной Марины Цветаевой -в литературу, фактически рождения поэта в мир. «Проводником» становится для Цветаевой поэтический «собрат» Волошин. В цветаевской поэтической логике, балансирующей в поле напряжения между индивидуально-личными и универсальными общепоэтическими аспектами искусства, объект воспоминаний неотделим от вспоминающего субъекта, «миф о Максе» соотносится с собственным поэтическим мифом.
Автор монографии подчеркивает синтетичность эссе «Живое о живом», в природе которого объединены черты биографического и мемуарного очерка, с целым рядом фикциональных эпизодов, конфликтогенных по отношению к документальному жанру. Однако за счет вымышленных эпизодов текст не только приобретает очевидные черты художественности, но и отсылает к важным моментам биографии - нескольким вхождениям Цветаевой в литературу.
Волошин предстает в качестве «учителя» при строптивом гении. «Ученик» аккумулирует черты множества культурных образцов (от лицеиста Пушкина до юной Беттины фон Арним). «Учитель» становится носителем универсальных поэтических черт (миротворчество, внепартийность, маргинальность и единственность).
Байронический сюжет в угадываемом компоненте (ожидание «утра славы») пародически реализуется в мифотворческом сцена-
1 Корниенко С.Ю. выносит благодарность Е.И. Лубянниковой за предоставленную возможность работы с копией базельской редакции эссе «Живое о живом» из ее домашнего архива, отмечая, что базельская редакция текстуально приближена к экземпляру М. Цветаевой.
Цветаева М. Живое о живом // Современные записки. - Париж, 1933. -№ 52. - С. 238-261; № 53. - С. 215-250.
рии одной из героинь «Живого о живом» Черубины де Габриак: «Нерусская, явно. Красавица, явно. Католичка, явно (Байрон в женском обличии, но даже без хромоты), т.е. внешне счастливая, явно, чтобы в полной бескорыстности и чистоте, быть несчастной по-своему»1. Черубина де Габриак наделяется комплексом авторских черт, превращаясь в цветаевского двойника. Этот образ позволяет автору безопасно проиграть байронический сюжет - мгновенное вхождение в литературу.
В своем эссе Цветаева вполне сознательно опускает значимые моменты черубининого сюжета, умалчивает и о «любовном треугольнике», сложные отношения внутри которого обострятся в момент разоблачения мистификаторов и приведут к обсуждаемой как в прессе, так и литературных кругах знаменитой дуэли между «оскорбителем» и «защитником» Черубины, Н.С. Гумилёвым и Волошиным. Цветаева концептуализирует образ «Макса-миротворца»: «Всякую занесенную для удара руку он, изумлением своим, превращал в опущенную, а бывало, и в протянутую. Так он в одно мгновение ока разоружил злопыхавшего на него старика Репина, отошедшего от него со словами: Такой образованный и приятный господин - удивительно, что он не любит моего Иоанна Грозного! И будь то данный несостоявшийся наскок на него Репина, или мой стакан - через всю террасу - в дерзкую актрису, осмелившуюся обозвать Сару Бернар старой кривлякой, или, позже, распря русских с немцами, или, еще позже, белых с красными, Макс неизменно стоял вне: за каждого и ни против кого»2. Однако описанный Цветаевой «миротворческий» эффект от публичных выступлений Волошина не подтверждается ни дневниковыми записями, ни мемуарами современников.
И байроническая, и пушкинская модели «вхождения в литературу осмысляются Цветаевой в качестве равнозначных и одинаково возможных» (с. 49), - отмечает С.Ю. Корниенко.
Пушкинский аспект чрезвычайно важен для Цветаевой в генеалогическом плане, актуализирующем пушкинское самоопределение в качестве источника ее уникальной поэтической позиции. Пушкинские поэтические аллюзии определяются кругом создавае-
1 Цветаева М.И. Живое о живом // Собр. соч.: В 7 т. - М., 1998. - Т. 4, Кн. 1. - С. 171.
2 Там же. - С. 190.
мых в этот период произведений с устойчивыми, мигрирующими из текста в текст конструктами. «Живое о живом» пишется параллельно с целым рядом «пушкинских текстов»: «Стихи к Пушкину» (1931), «Поэт и Царь» (1931-1933), прозаические тексты со значимыми «пушкинскими эпизодами» - «Наталья Гончарова» (1929), «Искусство при свете совести» (1932), «Поэты с историей и поэты без истории» (1933). При этом образ русского абсолютного поэта наделяется цветаевскими индивидуальными чертами - «страстностью», «неистовостью», «стихийностью», максимально удаляясь от канонического «аполлонического» Пушкина. «Аполлоническое начало, золотое чувство меры - разве вы не видите, что это только всего: в ушах лицеиста застрявшая латынь. / Пушкин, создавший Вальсингама, Пугачева, Мазепу, Петра - изнутри создавший, не создавший, а извергший... / Пушкин - моря свободной стихии»1.
В ореол пушкинских текстов, плотно окружающих эссе «Живое о живом», С.Ю. Корниенко включает также компаративистское исследование «Два лесных царя», над которым Цветаева начинает вдохновенно работать в 1933 г. сразу по завершении издательской эпопеи, связанной с публикацией эссе, посвященного памяти Волошина.
Исследовательница обнаруживает усиление межтекстуальных связей образа «старшего поэта» в эссе «Живое о живом» (Волошин) и в «Двух лесных царях» (И.В. Гёте, В.А. Жуковский), происходящего за счет делегирования ему позиции демиурга. Генеалогическая интерпретация немецкого и русского классиков производится через сопоставление аспектов поэтической природы: «активной» - в случае Гёте и «пассивной» - у Жуковского, сверхчеловеческой и человеческой - «совсем не дедушки» и «нестрашного» дедушки. Образ «нестрашного» Волошина со «сверлящим», гетевским взглядом задает важную в цветаевской эссеистике 1930-х годов сюжетную вариативность.
К числу исторически обусловленных вариантов развития взаимоотношений «старшего» и «младшего» поэтов, заданных в «Живое о живом», С.Ю. Корниенко относит популярный в среде русских модернистов «беттинин сюжет».
1 Цветаева М.И. Искусство при свете совести // Собр. соч.: В 7 т. - М., 1998. - Т. 5, Кн. 2. - С. 29.
Имеется в виду встреча Гёте и Беттины как персонифицированных воплощений культурного рубежа XVIII и XIX вв., которая вписывается в актуальный образный комплекс самоопределения Цветаевой. Юная Беттина фон Арним, «бескорыстная расточительница любви, забрасывающая стареющего гения эпистолами»1, была близка молодой Цветаевой. В эпистолярном образце, закрепленном в беттининой «Переписке Гёте с ребенком»2, представлен «человеческий документ» времен романтизма, демонстрирующий устойчиво-терпеливое сопротивление «старшего поэта» постоянным нарушениям юной Беттиной установленных границ. Именно история взаимоотношений Беттины и Гёте становится для Цветаевой таким коммуникативным образцом, в котором инициатором отношений и ведущей инстанцией является «младший поэт».
Автор монографии обращает внимание на неоднократно подчеркиваемый Цветаевой своеобразный «страх влияния», выражающийся в настойчивом утверждении себя как «сильного автора», образующего индивидуальный канон, - общее место в автоописательных текстах поэта. В широко известном «Ответе на анкету» (1926) Цветаева пишет: «Первая книга - Вечерний альбом. Издала сама, еще будучи в гимназии. Первый отзыв - большая приветственная статья Макса Волошина. Литературных влияний не знаю, знаю человеческие»3.
В эссе «Живое о живом» Цветаева самоиронично утрирует романтическую «ограниченность» своей героини: «Под дозором этих глаз, я тогда очень дикая, еще дичаю, не молчу, а не смолкаю: сплошь - личное, сплошь - лишнее: о Наполеоне, любимом с детства, о Наполеоне II, с Ростановского Aiglon, о Саре Бернар...
Улыбаясь губами, а глазами сверля, слушает, изредка, в перерывы моего дыхания, вставляя:
- А Бодлера вы никогда не любили? А Артюра Рембо - вы знаете?
- Знаю, не любила, никогда не буду любить, люблю только Ростана и Наполеона I и Наполеона II - и какое горе, что я не муж-
1 Цветаева М.И. Письмо Н. Вундерли-Фолькарт от 11 августа // Собр. соч.:
В 7 т. - М., 1998. - Т. 7, Кн. 1. - С. 358.
2
Goethe's correspondence with a child by Bettine von Arnim. - L., 1837.
3
Цветаева М.И. Ответ на анкеты // Собр. соч.: В 7 т. - М., 1998. - Т. 4, Кн. 2. - С. 211.
чина и не тогда жила, чтобы пойти с Первым на Св. Елену и с Вторым в Шенбрунн»1.
Кроме того, юный поэт пытается также повлиять на новоявленного наставника, что выражается в немедленном «обратном предложении» в ответ на подаренный небольшой томик А. де Ре-нье - прочитать по утвержденному ей списку чуть ли не все произведения Генриха Манна. «Мгновенное отторжение цветаевской автобиографической героиней первого дара Волошина - томика А. де Ренье, как и превращение в нечитаемое "слепое пятно" своей юношеской любви (Г. Манна), выполняет в "Живое о живом" явные метаинтерпретационные задачи: генеалогическое обоснование "уникальности" своей поэтики через важный момент вхождения в литературу», - отмечает С.Ю. Корниенко, уточняя, что «биографическая Цветаева, в отличие от "бунтующей" героини "Живого о живом", изначально лояльно отнеслась к возможности поэтического ученичества, внеся в него свои установочные коррективы» (с. 68-69). Более терпимое отношение юной Цветаевой к предлагаемому Волошиным «кругу чтения» прослеживается и в сохранившейся переписке. Однако подобная стратегия осмысления другого через «круг чтения» вполне соответствует поставленным в «Живое о живом» художественным задачам, далеко выходящим за рамки жанровых требований мемуарного очерка. Гротескно представленное в эссе вхождение в литературу в форме войны с поэтической школой / корпорацией (демонстративное отвержение «иконы аполлонизма» - А. де Ренье) позволяет Цветаевой объяснить свой статус уже внутри литературной ситуации 1920-1930-х годов.
Законность претензий Цветаевой на пушкинское наследство, т.е. исключительное место в поэтическом пантеоне проявлена и в функциональном эпизоде другого «ложного воспоминания»: в отвержении предложенной Волошиным возможности «все свои стихи о России, например, напечатать от лица какого-нибудь его, ну хоть Петухова». «Как умолял! Как обольщал! Как соблазнительно расписывал анонимат такой славы, славу такого анонимата!
- Ты будешь, как тот король, Марина, во владениях которого никогда не заходило солнце. Кроме тебя, в русской поэзии никого
1 Цветаева М.И. Живое о живом // Собр. соч.: в 7 т. - М., 1998. - Т. 4, Кн. 1. -
С. 163.
не останется. Ты своими Петуховыми и близнецами выживешь всех, Марина, и Ахматову, и Гумилёва, и Кузмина...
- И тебя, Макс!
- И меня, конечно. От нас ничего не останется. Ты будешь -все, ты будешь - все. И (глаза белые, шепот) тебя самой не останется. Ты будешь - те.
Но Максино мифотворчество роковым образом преткнулось о скалу моей немецкой протестантской честности, губительной гордыни все, что пишу, - подписывать. А хороший был бы Петухов поэт! А тех поэтических близнецов по сей день оплакиваю»1.
С.Ю. Корниенко подчеркивает, что «отказ от Петухова» диктуется двумя установками - правом на подлинность имени и страхом личностного исчезновения, преодолеваемым через письмо, путь Цветаевой принципиально расходится со столбовыми дорогами поэта Петухова, в национальном орнаментировании своей поэтической личности - она подберет себе аналог в образе еретички и самозванки, всегда ходящей «своими путями».
Переживаемые в конце 1932 - начале 1933 г. жизненные неурядицы привели Цветаеву к ситуации зависимости от литературной среды, персонифицированным воплощением которой и становится А. Яблоновский. Эта «миражная» фигура проникает в «Живое о живом» из другого времени и пространства.
Яблоновский мыслится Цветаевой в качестве своеобразного брюсовского «дублета», который также должен увлечься петухов-
скими «стихами о России»: «Брюсов напишет статью. Яблоновский
2
напишет статью» , и которого, так же, как и мэтра символизма, можно обмануть, выдав цветаевские стихи за петуховские. Предполагая, что включение в речь друга предложения «прельстить» Яблоновского миражом Петухова становится формой смехового преодоления более поздней ситуации, исследовательница отмечает, что в литературном процессе начала ХХ в. были замечены сразу два Яблоновских, один из них Сергей Яблоновский (настоящее имя -Потресов) - поэт, театральный критик, журналист и старинный цветаевский друг - это совсем не тот Яблоновский, что появился в «Живое о живом», так как «никогда не писал отзывов о Цветаевой,
1 Цветаева М.И. Живое о живом // Собр. соч.: в 7 т. - М., 1998. - Т. 4, Кн. 1. -
С. 175.
2 Там же. - С. 174.
не претендовал на исключительное место в литературной среде, и, наконец, что существенно, - для поэта он - друг, которого не нужно обманывать» (с. 230); другой Яблоновский - Александр (настоящая фамилия Снадзский) оставил два отзыва о Цветаевой. Первый из его фельетонов - «Дамский каприз» (1925), второй еще более ругательный опус - «В халате» (1926).
Для выявления реальных корней гротескной фигуры критика С.Ю. Корниенко реконструирует литературно-политическую ситуацию, сложившуюся в русском Париже, куда одновременно -осенью 1925 г. - приедут претендующая на роль первого поэта эмиграции Цветаева и популярный фельетонист А. Яблоновский, столкновение с которым будет отрефлексировано Цветаевой в эссе «Поэт о критике» (1926), где она упоминает в качестве апофеоза непристойности два фельетона сотрудника газеты «Возрождение» -«Дамский каприз» (1925), а также обращенный к Ремизову «Хвост писателя» (1926)1.
А. Яблоновский грубо высмеял цветаевское «многодушие» и его инвариант «материал десяти поэтов» - ключевой для Цветаевой компонент самоопределения как поэта. Не случайно в ее текстах 1930-х годов собственное «многодушие» рифмуется с «многообразием» Пушкина.
Журналисту монархического пула показалось смешным превращение русской Марины Цветаевой в неведомую Гертруду Шпиттельмарк. Яблоновский злонамеренно не учитывает «любов-ность» Франции и «тоску России», что позволяет снизить высокий пафос цветаевского голоса и превратить поэта-миротворца в полоумную «барыню» из потерявших ориентиры «Дней», распевающую любимую песню германских войск. Следом за Яблоновским прочитает цветаевский текст как форму политического высказывания и ведущий критик «Звена» Г. Адамович2.
1 Фельетоны А. Яблоновского «Хвост писателя» - об А.М. Ремизове, и «Дамский каприз» - о М. Цветаевой до недавнего времени были не выявленными позициями в цветаевской и ремизовской библиографиях. Оба текста были найдены С.Ю. Корниенко и введены в научный оборот. См.: Приложение № 1 реферируемой монографии: Корниенко С. Ю. Самоопределение в культуре модерна: Максимилиан Волошин - Марина Цветаева. - М.: Языки славянской культуры, 2015. -С. 356-360.
Адамович Г. Литературные беседы // Звено. - Париж, 1925. - № 152, 28 декабря. - С. 2.
Таким образом, «Петуховский сюжет» отсылает к важным моментам биографии Цветаевой - нескольким вхождениям в литературу. Если в дореволюционной литературе ее встретят Волошин и Брюсов, то в Париже - Адамович и Яблоновский. Необычность цветаевской авторефлексии - о своем месте в литературе, о пушкинском наследстве и принципах поэтики - выражается в том, что она представлена не в форме риторических сентенций, а обретает сюжетность, характерную для «большой литературы»: «Цветаева, действительно, пишет в своем собственном жанре, что, впрочем, неудивительно для художника модернистской формации. Безусловной трансформации подвергается изначально non-fiction / документальный жанр мемуарного очерка. Поэт преодолевает маргинальное положение этого жанра по отношению к "большой литературе", наполняя его фикциональными эпизодами, в которых транслируются ее творческие принципы, причем не только в форме риторических суждений, но и вполне литературной сюжетности» (с. 282).
С.Ю. Корниенко определяет хождение в литературу поэта Волошина тезисом: «путешествие как обретение идентичности», в котором акцентирует значение путешествий в самоопределении литератора и художника. Преставление Волошина как «неутомимого ходока» / «рожденного пешехода» в тесной взаимосвязи с принципами его творчества - существенная манифестация в цветаевском «Живое о живом». Многочисленные «полдневные» и «полуночные» походы эстетически решаются Цветаевой в диапазоне модальностей - от комической встречи с «екатерининскими колонистами» до пафосного «входа в Аид»:
«Творчество Волошина - плотное, весомое, почти что творчество самой материи, с силами, не нисходящими свыше, а подаваемыми той - мало насквозь прогретой, - сожженной, сухой, как кремень, землей, по которой он так много ходил и под которой ныне лежит. Ибо этот грузный, почти баснословно грузный человек ("семь пудов мужской красоты", как он скромно оповещал) был необычайный ходок, и жилистые ноги в сандалиях носили его так же легко и заносили так же высоко, как козьи ножки - козочек. Неутомимый ходок. Ненасытный ходок. Сколько раз - он и я - по звенящим от засухи тропкам, или вовсе без тропок, по хребтам, в самый полдень, с непокрытыми головами, без палок, без помощи
рук, с камнем во рту (говорят, отбивает жажду, но жажду беседы он у нас не отбивал), итак, с камнем во рту, но, несмотря на камень во рту и несмотря на постоянную совместность - как только свидевшиеся друзья - в непрерывности беседы и ходьбы - часами -летми - все вверх, все вверх. Пот лил и высыхал, нет, высыхал, не успев пролиться, беседа не пересыхала - он был неутомимый собеседник, т.е. тот же ходок по дорогам мысли и слова. Рожденный пешеход. И такой же лазун»1.
Подтверждая свой тезис, С.Ю. Корниенко анализирует коллективный «Журнал путешествия», одним из авторов которого был 23-летний Волошин. Для воссоздания культурного контекста исследовательница привлекает целый ряд источников: от массовых путеводителей Х1Х-ХХ вв. до актуальных для Волошина дневников Гёте и Г. Гейне.
Обращаясь к поэтическому самоопределению молодого Волошина, которое произошло во время путешествия в Италию, С.Ю. Корниенко подчеркивает привлекательность Рима для модернистского художника как воплощенной в камне пространственной метафоры творчества. Обращение «чужого» в «свое», синтез «старого» и «нового», различных «культур» и «верований» - узнаваемые черты новой художественности. Таким образом, город становится «образцовым художником» в духе символизма: «Гёте, посетивший Италию за сто с лишним лет до итальянского путешествия и Волошина, и Муратова, в качестве атрибутирующей особенности города также отмечал "борьбу старого и нового Рима"... для художника-модерниста в этой борьбе рождается "синтез" - символистский идеал, своеобразный "философский камень"» (с. 316).
Автор монографии считает несомненным, что нахождение в форватере «путешествий поэтов» - с одной стороны, и абсолютная самостоятельность пути - с другой, играют важную роль в самоопределении Волошина, ищущего свой, особенный путь вхождения в Италию и в поэзию; совпадение этого пути с «народным путем» -путем «германских паломников» - отсылает нас к только еще зарождающемуся «младшему символизму», одним из голосов которого станет Максимилиан Волошин, с его, восходящей к немецкому романтизму, эстетической теорией «народности».
1 Цветаева М.И. Живое о живом // Собр. соч.: В 7 т. - М., 1998. - Т. 4, Кн. 1. - С. 160-161.
Сам поэт, ретроспективно оглядывая свою жизнь, отмечал: «Наибольшее влияние, как творческое перерождение оказали путешествия: 1900 г. в Средней Азии (в Голодной степи, куда был выслан), затем исходил пешком почти всю Испанию, Италию, Ба-леарские острова и Грецию. Также Альпы и Пиренеи»1.
Многочисленные путешествия позволили Волошину не только совершить творческое перерождение, но и культурно атрибутировать «единственное место на Земле» - Коктебель. Обрести понимание исключительности Коктебеля как «истинной родины духа», «своего пространства».
В цветаевской биографии «волошинский Коктебель оказался не только "декорумом жизни", где произошли важные события ее личной биографии, но и стал своеобразным образцом модернистской семиотизации пространства, визионерского закрепления поэта ("пишу и вижу") в ландшафте и письме» (с. 339): «Взлобье горы. Пишу и вижу: справа, ограничивая огромный коктебельский залив, скорее разлив, чем залив, - каменный профиль, уходящий в море. Максин профиль. Так его и звали. Чужие дачники, впрочем, попробовали было приписать этот профиль Пушкину, но ничего не вышло, из-за явного наличия широченной бороды, которой профиль и уходил в море. Кроме того, у Пушкина головка была маленькая, эта же голова явно принадлежала огромному телу, скрытому под всем Черным морем. Голова спящего великана или божества. Вечного купальщика, как залезшего, так и не вылезшего, а вылезшего бы -пустившего бы волну, смывшую бы все побережье. Пусть лучше такой лежит. Так профиль за Максом и остался»2.
Именно в Коктебеле юная Цветаева, не без помощи умеющего внушать («воспитывать зрение») Волошина, не только впервые увидела в пространственной проекции - комплекс будущих метафор творчества (поэтические море, воздух и даже - вулкан), но и освоила азы волошинской методики переподчинения пространства, реализованные затем в «Стихах о Москве». В 1932 г. в стихотворном цикле «Ici - Hout» она вернет своему ушедшему другу подаренные образы со своим поэтическим приращением.
1 Волошин М.А. Собр. соч.: В 7 т. - М., 2006. - Т. 7, Кн. 2. - С. 288.
2
Цветаева М.И. Живое о живом // Собр. соч.: в 7 т. - М., 1998. - Т. 4, Кн. 1. -С. 193-194.
Таким образом, устанавливается взаимосвязь пространственного самоопределения Волошина с близкими «фигурами» в цветаевском метадискурсе («местами души»). С.Ю. Корниенко приходит к выводу: «Поэтическое "обживание" мест - важная составляющая самоопределения, как Волошина, так и Цветаевой» (с. 341).
К.А. Жулькова
2017.04.025. УЗЛОВЫЕ ВОПРОСЫ ИЗУЧЕНИЯ РОМАНА М. ГОРЬКОГО «ЖИЗНЬ КЛИМА САМГИНА», (1925-1936). (Обзор). М. Горький: Уроки истории: Горьковские чтения - 2014 2930 марта: Материалы XXXVI Международной научной конференции. - Н. Новгород: ООО «Бегемот НН», 2016. - 365 с1.
Из содерж.:
1. БЕЛОВА Т.Д. Войны начала ХХ века в осмыслении и художественном воплощении М. Горького («Жизнь Клима Самгина»). -С. 190-201.
2. ЗАХАРОВА В.Т. Роль Русского Севера в формировании соци-ально-историчесих воззрений М. Горького (по роману «Жизнь Клима Самгина»). - С. 212-221.
3. САВИНКОВА Т.В. Демифологизация монархической власти в романе М. Горького «Жизнь Клима Самгина». - С. 237-249.
4. ГАВРИШ Т.Р. Исторические судьбы интеллигенции в романе М. Горького «Жизнь Клима Самгина». - С. 202-212.
Ключевые слова: М. Горький; роман «Жизнь Клима Самгина»; Русско-японская и Первая мировая войны; Русский Север, социально-исторические воззрения; национальный характер; позитивные константы; Николай II; монарх; власть; народ; революция; социальная эволюция; демифологизация; социальный детерминизм; гуманизм; марксист; народник; трагедия русской интеллигенции; позитивные константы; роман-предупреждение.
Итоговый роман М. Горького, по определению Т.Д. Беловой (Саратов), являет собой «суммарное художественно-публицисти-
1 Реферат материалов этого многоаспектного издания также см.: М. Горький: Уроки истории: Горьковские чтения 2014 года: Материалы XXXVI Международной научной конференции // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 7, Литературоведение: РЖ / РАН. ИНИОН. -М., 2017. - № 3. - 2017.03.024. - (Автор - А.А. Ревякина.)
