CC BY
61
УДК 821.161.1
«А ХОРОШИЙ БЫЛ БЫ ПЕТУХОВ ПОЭТ...»: ЛОЖНЫЕ ИМЕНА В САМООПРЕДЕЛЕНИИ М. ЦВЕТАЕВОЙ
© Светлана Юрьевна КОРНИЕНКО
Институт мировой литературы им. А.М. Горького РАН, г. Москва, Российская Федерация, кандидат филологических наук, докторант, Отдел новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья;
Новосибирский государственный педагогический университет, г. Новосибирск,
Российская Федерация, доцент кафедры русской и зарубежной литературы, теории литературы и методики обучения литературе, e-mail: [email protected]
Осмыслена роль фикциональных эпизодов в поэтике эссе М. Цветаевой «Живое о живом». В структуру эссе был инкорпорирован комплекс как ложных, так и ошибочных воспоминаний, позволяющий рассматривать этот текст в контексте «литературы вымысла». Выясняется, что поворот интересов биографической М. Цветаевой к «русской теме» приходится на 1916 г., а не на период ее «семнадцатилетия», как это позиционировано в «Живое о живом». В этом же году можно зафиксировать полноценный поэтический диалог М. Цветаевой и М. Волошина, сконцентрированный вокруг темы самозванства. Анализируется интертекстуальный фон как стихотворений М. Цветаевой на эту историческую тему («Димитрий! Марина! В мире...», «Кабы нас тобой да судьба свела...» и др.), так и во-лошинского "Dmetrius-Imperator". Гротескное имя «поэта Петухова» отсылает к еще более поздним временам - истории с лисьим чучелом «Петухивом» 1921 г. Фикциональный сюжет с Петуховым косвенно верифицирует образ Петухива, появляющийся в детском дневнике Ариадны Эфрон, а также в воспоминаниях поэта М. Миндлина. Работа выполнена с привлечением обширного количества материалов различной жанровой природы - от художественных текстов до мемуаров и исторических сочинений.
Ключевые слова: М. Цветаева; М. Волошин; модернистская мемуаристика; ложные воспоминания; сюжет самозванства; русская тема.
На рубеже 1920-1930-х гг. в русской литературе закрепляется особая жанровая разновидность - модернистская мемуаристика, пограничная по отношению к литературе вымысла и документалистике. Неизбежные отпадения от чистой документальности «пострадавшие» современники рассматривали в дискриминационном ключе как признак несостоявшегося текста. Например, так рассматривала мемуарное творчество своих поэтических соратников Анна Ахматова: «...Что же касается мемуаров вообще, я предупреждаю читателя: двадцать процентов мемуаров так или иначе фальшивки. Самовольное введение прямой речи следует признать деянием, уголовно наказуемым, потому что оно из мемуаров с легкостью перекочевывает в [сериозные] почтенные литературоведческие работы и биографии. Непрерывность тоже обман. Человеческая память устроена так, что она, как прожектор, освещает отдельные моменты, оставляя вокруг неодолимый мрак. При великолепной памяти можно и должно что-то забывать.» [1, с. 172].
В эссе М. Цветаевой «Живое о живом» (1932-1933) инкорпорирован целый ряд как ошибочных, так и заведомо фикциональных воспоминаний. Например, фрагмент подложного воспоминания венчает рассказанную М. Цветаевой историю возвышения и падения Черубины де Габриак:
«Эта страсть М. В. к мифотворчеству (имеется в виду история Черубины. - С. К.) было сказалась и на мне.
- Марина! Ты сама себе вредишь избытком. В тебе материал десяти поэтов и сплошь - замечательных!.. А ты не хочешь (вкрадчиво) все свои стихи о России, например, напечатать от лица какого-нибудь его, ну хоть Петухова? <...> И ты никогда (подымает палец, глаза страшные), ни-ког-да не скажешь, что это ты, Марина (умоляюще), ты не понимаешь, как это будет чудесно! Тебя -Брюсов, например, - будет колоть стихами Петухова: «Вот, если бы г-жа Цветаева, вместо того чтобы воспевать собственные зеленые глаза, обратилась к родимым зеленым полям, как г. Петухов, которому тоже
семнадцать лет...». Петухов станет твоей bête noire, Марина, тебя им замучат, Марина, и ты никогда - понимаешь? никогда! - уже не сможешь написать ничего о России под своим именем, о России будет писать только Петухов, - Марина! ты под конец возненавидишь Петухова! А потом (совсем уж захлебнувшись) нет! зачем потом, сейчас же, одновременно с Петуховым мы создадим еще поэта, - поэтессу или поэта? - и поэтессу и поэта, это будут близнецы, поэтические близнецы, Крюковы, скажем, брат и сестра. Мы создадим то, чего еще не было, то есть гениальных близнецов. Они будут писать твои романтические стихи.
- Макс! - а мне что останется?
- Тебе? Все, Марина. Все, чем ты еще будешь!» [2, т. 4, кн. 1, с. 174-175].
Ложный характер этого «воспоминания» проясняется довольно легко. Русская тема придет к М. Цветаевой только в 1916 г., причем неожиданно для многих критиков. А первые цветаевские «стихи о России», которые М. Волошин - герой цветаевского эссе предлагает опубликовать под именем Пету-хова, увидят свет только в начале 1917 г. (журнал «Северные записки», 1917, № 1) и позднее войдут в сборник «Версты. Вып. 1» (М., 1922). Большинство стихотворений, вошедших в эту поэтическую книгу, М. Волошин услышит изустно - во время коротких встреч двух поэтов в 1916-1917 гг. Старший поэт не только оценит прогресс своей ученицы, но и поэтически отреагирует на ядерную в поэтике сборника «Версты» тему самозванства.
Кроме риторически прозрачного стихотворения «Димитрий! Марина! В мире...» к контекстуальному полю самозванства можно отнести «разбойные» и «кабацкие» («Кабы нас с тобой да судьба свела.») стихотворения цветаевской книги, в которых содержатся исторические аллюзии, отсылающие к предпоследнему и последнему периоду жизни Марины Мнишек, после смерти Лжедмитрия II пустившейся в авантюру с Заруц-ким. Несколько лет мятежники кочевали по всей Руси и даже собирались «на низовьях Дона и Волги, среди казачьего населения, создать отдельное государство» [3, с. 351]:
Кабы нас с тобой да судьба свела, Поработали бы царские на нас колокола! Поднялся бы звон по Москве-реке
О прекрасной самозванке и ее дружке. Нагулявшись, наплясавшись на шальном пиру, Покачались бы мы, братец, на ночном ветру... И пылила бы дороженька - бела, бела, -Кабы нас с тобой - да судьба свела! [4, т. 1, с. 247]
Вполне возможно, что М. Цветаевой могли быть известны пушкинские творческие планы, связанные с Мариной Мнишек:
«Меня прельщала мысль о трагедии без любовной интриги. Но, не говоря уж о том, что любовь весьма подходит к романтическому и страстному характеру моего авантюриста, я заставил Дмитрия влюбиться в Марину, чтобы лучше оттенить ее необычный характер. У Карамзина он лишь бегло очерчен. Но, конечно, это была странная красавица. У нее была только одна страсть: честолюбие, но до такой степени сильное и бешеное, что трудно себе представить. <...> Посмотрите, как она смело переносит войну, нищету, позор, в то же время ведет переговоры с польским королем [как равная], как коронованная особа с равным себе, и жалко кончает свое столь бурное и необычное существование. Я уделил ей только одну сцену (в «Борисе Годунове». - С. К.), но я еще вернусь к ней, если Бог продлит мою жизнь. Она волнует меня как страсть» [5, т. 14, с. 395].
Это суждение поэта о личностном типе Марины Мнишек было впервые опубликовано в анненковских «Сочинениях Пушкина» (Спб., 1855. Т. 1. С. 442-444), после чего неоднократно тиражировалось в популярных источниках. Например, историк Хмыров заканчивает свой текст, посвященный неистовой полячке, двумя отсылками - именно к этому пушкинскому письму и народному преданию о превращении «злой жены Маринки-безбожницы» в сороку [6, с. 63-64]. В близком ключе интерпретировали ее образ такие крупные русские историки, как Д. Мордовцев и Н. Костомаров [7, с. 236-262; 8, с. 511-534].
Для М. Цветаевой конца 1916 г., ждущей ребенка, значимо материнство той исторической Марины последнего периода жизни. Большинство историков полагало, что для Марины Мнишек с ним были связаны надежды о том, что она «вскоре снова будет коронована и воссядет на московском престоле в качестве матери и опекунши малолетнего «царевича» [3, с. 338].
История, однако, обернулась иначе -трехлетний сын Марины Мнишек Иван Дмитриевич (Воренок) был повешен, любовник Заруцкий посажен на кол, а саму авантюристку сослали в Коломну и заточили в башню, где она вскоре умерла. Стихотворение М. Цветаевой «По дорогам, от мороза звонким...» - с темой посмертного странствия мертвой среди живых, несущей «царственного серебряного ребенка», универсально и лишено исторических примет:
По дорогам от мороза звонким, С царственным серебряным ребенком Прохожу. Все - снег, все - смерть, все - сон.
Небо в розовом морозном дыме.
Было у меня когда-то имя,
Было тело, - но не все ли - дым? [9, с. 133]
Эпоху конкретизирует вступивший в поэтический диалог М. Волошин. Кроме посвященного М. Цветаевой микроцикла «Две ступени», в сборнике «Демоны глухонемые» (1919) стоит отметить стихотворение «Dmetrius-Imperator», датированное декабрем 1917 г., в котором влияние цветаевских стихотворений 1916 г. становится очевидным:
А Марина в Тушино бежала И меня живого обнимала, И, собрав неслыханную рать, Подступал я вновь к Москве со славой. А потом лежал в снегу - безглавый В городе Калуге над Окой, Умерщвлен татарами и Жмудью. А Марина с обнаженной грудью, Факелы подняв над головой, Рыскала над мерзлою рекой, И кружась по-над Москвою, в гневе Воскрешала новых мертвецов, А меня живым несла во чреве. [10, с. 44].
В волошинском стихотворении можно заметить ряд точечных отсылок к стихотворениям М. Цветаевой 1916 г. Так, цветаевский «царственный серебряный ребенок» превращен в образ «живого во чреве» - умирающего и рождающегося Димитрия, генетически цветаевским является и динамическое представление «Марины», кружащейся «по-над Москвой» (см. стихотворение М. Цветаевой «Облака вокруг.»), и, кроме того, - именно в этот период М. Цветаева начинает разрабатывать новую авторскую
маску - амазонки, к которой очевидно отсылает «обнаженная грудь» героини волошин-ского стихотворения.
Добавим лишь, что М. Волошин, как и О. Мандельштам в «На розвальнях, уложенных соломой.», принял цветаевское поэтическое прочтение исторического сюжета, согласно которому все Димитрии, включая погибшего в Угличе и убитого в трехлетнем возрасте сына Мнишек Ивана Дмитриевича (у Волошина - это лирический голос «живого во чреве»), становятся воплощением одной - умирающей и возрождающейся личности, пробуждаемой к жизни исключительно креативной энергией неистовой «Марины».
Например, в стихотворении М. Цветаевой «Димирий! Марина! В мире.» (1916) лирическая героиня возжигает свечу в память «милых мятежников» у надгробия исторического царевича Димитрия, убитого в Угличе:
Марина! Димитрий! С миром,
Мятежники, спите, милые. Над нежной гробницей ангельской За вас в соборе Архангельском, Большая свеча горит» [9, с. 98].
Вероятным источником как цветаевского, так и волошинского поэтического прочтения этого исторического сюжета можно считать стихотворение К. Бальмонта «В глухие дни» из книги стихов «Горящие здания» (1900), в последнем четверостишии которого задается тема перерождения царевича Димитрия в Григория Отрепьева:
Среди людей блуждали смерть и злоба, Узрев комету, дрогнула земля. И в эти дни Димитрий встал из гроба, В Отрепьева свой дух переселя» [10, т. 1, с. 216].
«Горящие здания» актуализировались в критике 1910-х гг. в качестве сильного текста / одной из «вершин» символистской лирики, на которую должны ориентироваться не только молодые поэты, но и сам автор произведения, давно находящийся в состоянии «падения». Имя «Димитрий» входило (как имя отца) в именной код К. Бальмонта и неоднократно становилось источником авторской экспрессивности. Однако гораздо частотнее в бальмонтовской поэзии появлялся не самозванец, а образ князя Димитрия
Красного, в скобках заметим - волнующая поэта фигура самоидентификации. М. Цветаева вносит значимую коррекцию в поэтический сюжет самозванства, смещая волевой центр от Димитрия к Марине Мнишек. Кроме М. Цветаевой, фигура неистовой Марины интересовала многих ее современников. Например, в поэме В. Хлебникова «Марина Мнишек» можно проследить некоторые совпадения с цветаевским решением темы материнства («Марина Мнишек», 1913-1914; первая публикация - 1918). Также стоит назвать посвященный М. Цветаевой «Сонет» (1915) С. Парнок («Следила ты за играми мальчишек...») - с любимой (пока еще устной) темой своего адресата.
Несмотря на короткие встречи с М. Цветаевой в 1916 г., М. Волошин успеет оценить степень ее поэтического прогресса. В письме М.С. Цетлиной М. Волошин назовет стихи М. Цветаевой «прекрасными», при этом посетовав, что «слыхал их только в голосе и не видел глазами» [12, т. 10, с. 514]. В октябрьском письме своему другу и издателю М.О. Цетлину М. Волошин предлагает опубликовать М. Цветаеву, имеющую, по его словам, «рукописи своих обеих новых книг» [12, т. 10, с. 534].
В апреле 1917 г. М. Волошин упомянет М. Цветаеву в своем обзоре «Голоса поэтов» - в одном ряду с С. Парнок и О. Мандельштамом:
«У меня звучит в ушах последняя книга стихов Марины Цветаевой, так не похожая на ее первые полудетские книги, но, я, к сожалению, не могу ссылаться на нее, так как она еще не вышла. Но предо мной два сборника стихов Софии Парнок и О. Мандельштама, вышедшие в этом году, волнующие по-разному, но одним и тем же волнением голоса, в который хочется вслушаться, который хочется остановить, но он скользит, как время между пальцев» [12, т. 6, кн. 2, с. 16].
М. Волошин проведет в Москве весну 1917 г., а последняя встреча М. Цветаевой со своим старым другом состоится в Коктебеле в октябре того же года. Ни серьезность происходящих «здесь» и «теперь» исторических событий, ни малый вес В. Брюсова в цветаевской иерархии значимых для нее на тот момент поэтов, ни, наконец, наступившая «взрослость» младшего поэта - не располагали к шуткам о «стихах о России» и Петухове.
Однако гротескное имя «поэта Петухо-ва», пишущего нравящиеся В. Брюсову стихи о России, отсылает именно к этим, только начавшимся в цветаевской биографии суровым и веселым временам. «Добрый дух жилища Цветаевой» - «Петухив» - упоминается в воспоминаниях поэта Э. Миндлина, прожившего месяц в 1921 г. «в этом доме, на втором этаже, в сумерках комнаты с «пету-хивом» и печкой-буржуйкой, копоть которой льнула к матовым стеклам квадратного окна в потолке (другого в комнате не было)» [13, с. 48].
В воспоминаниях поэта не только безошибочно воспроизводится интерьер гостиной цветаевского дома образца 1921 г., но и дается своя интерпретация истории «Петухива»:
«Петухив» - добрый дух жилища Цветаевой. По его имени комната называлась «петухивной». Петухив - в прошлом - лисье чучело. Шкурку чучела содрали, а, может быть, и выменяли в голодный год на крупу. Остался диковинный зверь из соломы и ваты, - Цветаева не выбросила его. Диковинный зверь прижился. Пришел водопроводчик чинить водопровод в квартире (в 1965 г. Аля вспомнила: не починил!), увидел ободранное чучело над камином, удивился: «Это что за петухив вы развесили?». «Петухив развесили» - петухов по-украински. Мне запомнился один «петухив». Но Аля пишет в письме: «О них (петухивах) только мы с Вами помним». Возможно, до моего поселения у Цветаевой был не один - два или три «петухи-ва». Я застал одного» [13, с. 48].
Миндлинское воспоминание верифицируется детским дневником Ариадны Эфрон. Сотворению будущего Петухива посвящена заметка «Лиса» (1920), написанная маленькой Алей:
«Раньше она была милое желто-красное животное. Пасть разинутая, когти цельные. Но один раз мама позарилась на ее прекрасную шкуру. Она думала сделать из нее воротник. Посидела часа два над сдиранием шкуры и головы. Она осталась бедным ободранным животным. Наверное, она была королева всем лисам. <...> Даже я, хозяйка лисы, не знаю, где у нее хвост, где голова. Просыпаюсь, вижу: лиса пришпилена головой-хвостом к крюку. Наряжена в красное платье - бахрому. Вижу: вместо головы янтарное кольцо. Мама сказала, что пригласит «на
гуся» всех деревенских баб. Рождества я жду с нетерпением. Будет ее сожжение» [14, с. 150].
Ожидаемое Алей ритуальное сожжение чучела лисы не состоялось. В 1921 г. в ее дневнике появляется еще одна запись, теперь уже связанная с фигурой недавно поселившегося поэта Э. Миндлина: «Он говорил «петухив» и писал с него портрет. Это был один из хороших рисунков» [14, с. 208] с удивительным для девятилетнего ребенка примечанием, в котором появляется слово из лексики ее матери: «петухив»: в нем есть что-то от элементера» [14, с. 208]. В сохранившихся цветаевских текстах это слово, а по сути дела категория самоописания, появится немного позднее. Например, в пражский период именно оно становится своеобразным «ключом» к собственной душе, врученной возлюбленному - К. Родзевичу: «Р<одзевич>, я ск<ажу> В<ам> тайну, то<лько> не см<ейтесь> я -Б1ешеп1;<аг^е1^>, стих<ийное>
сущ<ество>; салам<андра> или унд<ина>, у меня еще нет души, душа (по всем сказкам) та<ким> существам дается через любовь» [15, т. 2, с. 309].
Шлейф биографических аллюзий, известных, впрочем, только близкому окружению М. Цветаевой, позволяет выстроить поле автореференции, в котором рождается ее «поэт Петухов». Такое имя очевидно комично, дело не только в том, что оно анимали-стично и простонародно. Существенно, что оно вдобавок отсылает к нелепому ободранному чучелу лисы из покинутого навсегда московского дома, за счет чего проявляется аспект неполной до-воплощенности поэта исключительно в русской теме, «петухивно-сти» любого монотематизма.
«Как умолял! Как обольщал! Как соблазнительно расписывал анонимат такой славы, славу такого анонимата!
- Ты будешь, как тот король, Марина, во владениях которого никогда не заходило солнце. Кроме тебя, в русской поэзии никого не останется. Ты своими Петуховыми и близнецами выживешь всех, Марина, и Ахматову, и Гумилева, и Кузмина...
- И тебя. Макс!
- И меня, конечно. От нас ничего не останется. Ты будешь - все, ты будешь - все. И (глаза белые, шепот) тебя самой не останется. Ты будешь - те.
Но Максино мифотворчество роковым образом преткнулось о скалу моей немецкой протестантской честности, губительной гордыни все, что пишу,- подписывать. А хороший был бы Петухов поэт! А тех поэтических близнецов по сей день оплакиваю» [2, т. 4, кн. 1, с. 175].
В сборнике «Версты» устанавливаются связи между персональными и национальными, личностными и народными аспектами самоопределения. С одной стороны, даже здесь ее путь принципиально расходится со столбовыми дорогами поэта-Петухова; в национальном орнаментировании своей поэтической личности - она подберет себе аналог в образе еретички и самозванки, всегда ходящей «своими путями». С другой стороны, поэт Петухов - хоть и иронически поданная, но, несомненно, фигура автореференции ее лирического «я», гарантирующая успех и принятие поэтической корпорацией. В отвержении возможности замещения «всех» анонимным Петуховым («и Ахматовой, и Гумилева, и Кузмина»), как и в формуле «ты будешь - все», выдается законность претензий М. Цветаевой на пушкинское наследство, т. е. исключительное место в поэтическом пантеоне. В таком случае «отказ от Петухо-ва» диктуется двумя установками - правом на подлинность имени и страхом личностного исчезновения, преодолеваемом через письмо.
1. Ахматова А.А. Собрание сочинений: в 6 т. / сост., подгот. текста, коммент., ст. Н.В. Королевой. М., 2001. Т. 5.
2. Цветаева М.И. Собрание сочинений: в 7 т. / сост., подгот. текста и коммент. А.А. Саа-кянц, Л.А. Мнухина. М., 1998.
3. Гиршберг А. Марина Мнишек / рус. пер. с предисл. А. Титова. М., 1908.
4. Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы: в 5 т. / сост. и подгот. текста А. Сумеркина. Нью-Йорк, 1980-1983.
5. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений: в 17 т. М., 1996.
6. Хмыров М. Марина Мнишек. Спб., 1862.
7. Русские исторические женщины: популярные рассказы из русской истории. Женщины допетровской Руси / сост. Д. Мордовцев. Спб., 1874.
8. Костомаров Н.И. Русская история в живописаниях ее главнейших деятелей. Книга пер-
вая. Господство дома св. Владимира. Х-ХУ1-е столетие. Спб., 1912.
9. Цветаева М.И. Стихотворения и поэмы / вступ. статья, сост., подгот. текста и примеч. Е.Б. Коркиной. Л., 1990.
10. Волошин М.А. Демоны глухонемые: 2-е изд. Берлин, 1923.
11. Бальмонт К.Д. Собрание сочинений. М., 2010.
12. Волошин М.А. Собрание сочинений / сост. и подгот. текста В.П. Купченко и А.В. Лаврова; коммент. К.М. Азадовского, В.П. Купченко, А.В. Лаврова и др. М., 2003-2013.
13. Миндлин Э. Необыкновенные собеседники: книга воспоминаний. М., 1968.
14. Эфрон А.С. Книга детства: дневники Ариадны Эфрон. 1919-1921 / сост., подгот. текста и примеч. Е.Б. Коркиной. М., 2013.
15. Цветаева М.И. Неизданное. Записные книжки: в 2 т. / подгот. текста, предисл. и примеч. Е.Б. Коркиной, М.Г. Крутиковой. М., 2001.
1. Akhmatova A.A. Sobranie sochineniy: v 6 t. / sost., podgot. teksta, komment., st. N.V. Ko-rolevoy. M., 2001. T. 5.
2. Tsvetaeva M.I. Sobranie sochineniy: v 7 t. / sost., podgot. teksta i komment. A.A. Saakyants, L.A. Mnukhina. M., 1998.
3. Girshberg A. Marina Mnishek / rus. per. s predisl. A. Titova. M., 1908.
4. Tsvetaeva M.I. Stikhotvoreniya i poemy: v 5 t. / sost. i podgot. teksta A. Sumerkina. N'yu-York, 1980-1983.
5. Pushkin A.S. Polnoe sobranie sochineniy: v 17 t. M., 1996.
6. Khmyrov M. Marina Mnishek. Spb., 1862.
7. Russkie istoricheskie zhenshchiny: populyarnye rasskazy iz russkoy istorii. Zhenshchiny dopetrovskoy Rusi / sost. D. Mordovtsev. Spb., 1874.
8. Kostomarov N.I. Russkaya istoriya v zhivopisaniyakh ee glavneyshikh deyateley. Kniga pervaya. Gospodstvo doma sv. Vladimira. X-XVI-e stoletie. Spb., 1912.
9. Tsvetaeva M.I. Stikhotvoreniya i poemy / vstup. stat'ya, sost., podgot. teksta i primech. E.B. Korkinoy. L., 1990.
10. Voloshin M.A. Demony glukhonemye: 2-e izd. Berlin, 1923.
11. Bal'mont K.D. Sobranie sochineniy. M., 2010.
12. Voloshin M.A. Sobranie sochineniy / sost. i podgot. teksta V.P. Kupchenko i A.V. Lavrova; komment. K.M. Azadovskogo, V.P. Kupchenko, A.V. Lavrova i dr. M., 2003-2013.
13. Mindlin E. Neobyknovennye sobesedniki: kniga vospominaniy. M., 1968.
14. Efron A.S. Kniga detstva: dnevniki Ariadny Efron. 1919-1921 / sost., podgot. teksta i primech. E.B. Korkinoy. M., 2013.
15. Tsvetaeva M.I. Neizdannoe. Zapisnye knizhki: v 2 t. / podgot. teksta, predisl. i primech. E.B. Korkinoy, M.G. Krutikovoy. M., 2001.
Поступила в редакцию 2.03.2015 г.
UDC 821.161.1
«А ХОРОШИЙ БЫЛ БЫ ПЕТУХОВ ПОЭТ...»: ("AND PETUKHOV WOULD BE A GOOD POET"): FALSE NAMES IN SELF-DETERMINATION OF M. TSVETAEVA
Svetlana Yurievna KORNIENKO, Gorky Institute of World Literature, Moscow, Russian Federation, Candidate of Philology, Doctoral Candidate, Newest Russian Literature and Literature of Russian Foreign Countries Department; Novosibirsk State Pedagogic University, Novosibirsk, Russian Federation, Associate Professor of Russian and Foreign Literature, Theory of Literature and Methods of Literature Teaching Department, e-mail: [email protected]
It is devoted to comprehension of the role of fictional episodes in poetics of essays of M. Tsvetaeva "Живое о живом" ("Live about live"). In the structure of the essay was incorporated the complex of false and mistaken memories which allow us to review this text in the context of "literature of fiction". It was clarified that the turn of M. Tsvetaeva's biographic interests to "Russian theme" is for 1916, but not in the period of her "seventeen" as it was positioned in "Живое о живом" ("Live about live"). In this year we can fix full poetic dialogue of M. Tsvetaeva and M. Voloshin, concentrated around the theme of imposture. Intertextual background as of M. Tsvetaeva's poems on historical theme («Димитрий! Марина! В мире.» ("Dmitry! Marina! In the world..."), «Кабы нас тобой да судьба свела.» ("As we were brought together by the destiny...") and etc.), and of Voloshinsky's "Dmetrius-Imperator". Grotesque name of the "poet Petukhov" refers to the later times -story with stuffed fox "Петухивом" ("Petukhivom") in 1921. Fictional plot with Petukhov does not directly verify the image of Petukhiv, appearing in the children's diary of Ariadne Efron, and also in memories of poet M. Mindlin. The work is fu l-filled with the appealing to vast volume of materials in different genres - from artistic texts to memoirs and historic compositions.
Key words: M. Tsvetaeva; M. Voloshin; modern memoirs; false memories; the plot of imposture; Russian theme.
