CC BY
83
СОВРЕМЕННАЯ ЛИНГВИСТИКА И ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
MODERN LINGUISTICS AND STUDY OF LITERATURE
АЛЕКСАНДР ЯБЛОНОВСКИЙ В «ЖИВОЕ О ЖИВОМ» МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ: ЛОЖНОЕ ЯВЛЕНИЕ
КОРНИЕНКО СВЕТЛАНА ЮРЬЕВНА Институт мировой литературы имени А. М. Горького РАН, г. Москва, Российская Федерация, e-mail: [email protected]
Статья посвящена феномену ошибочного и ложного воспоминания в «Живое о живом» Марины Цветаевой, локальным случаем которого становится упоминание в эссе «Живое о живом» фигуры из параллельного модернизму литературного процесса - писателя и фельетониста Александра Яблоновского. Появление этой литературной персоны наряду с Валерием Брюсовым в культурном контексте начала 1910-х гг. выглядит неоправданно, так как Яблоновский принадлежал к другому немодернистскому литературному полю и не был апологетом «русского стиля», любовь к которому была приписана Мариной Цветаевой. В статье подробно анализируется литературная деятельность дореволюционного Яблоновского, выявляется отношение к нему поэтов-модернистов (З. Гиппиус), а также писателей правого политического пула (В. Розанов). В современной нам филологии принято считать, что неприязнь критика-Яблоновского к Цветаевой, проявившаяся уже в эмиграции, связана, как это формулирует Ирина Шевеленко, с тем, что будучи «средним писателем» Ялоновский обладал чувством норм и конвенций, воспринимал рамки литературной нормы и «схватывал взглядом все, что за эти рамки выступало». В контексте статьи, однако, существенно, что Яблоновский - и до эмиграции, и после - выступал в амплуа скорее не критика, а именно фельетониста и публициста. Оба «антицветаевских» фельетона Яблоновского («Дамский каприз», 1925; «В халате», 1926) написаны в обычной для него манере (с некоторой политической нюансировкой) и вполне вписываются в идеологию фельетониста, ядром которой становится защита «нормы» от «ненормальных» модернистов, что отразилось еще в дореволюционных фельетонах.
Ключевые слова: Марина Цветаева, Александр Яблоновский, ложное воспоминание, культурный контекст.
В цветаевском именном тезаурусе содержится немало имен современников, как входящих в ее литературный круг, так и неожиданных. В эссе «Живое о живом» (1932-1933), наряду с именами модернистского литературного процесса, появляются фигуры неожиданные. Например, М. Волошин предлагает семнадцатилетней автобиографической героине опубликовать ее «стихи о России» под именем «поэта Петухова»: «Брюсов напишет статью. Яблоновский напишет статью. А я напишу предисловие» [1]. Появление во фрагменте ложного воспоминания фигуры Брюсова - оправданно и закономерно. В 1910 году - в момент вступления Цветаевой в литературу - он все еще остается влиятельной фигурой в модернистском литературном процессе, с которой сильная личность, вступающая в литературу, должна каким-то образом соотнестись.
Дополнительного разъяснения требует другое имя - неуточненного Яблоновского, мыслимого Цветаевой в качестве своеобразного брюсовского «дублета», который не меньше Брюсова должен
увлечься петуховскими «стихами о России», что будет стилистически усилено в «Живое о живом» за счет синтаксического параллелизма: «Брюсов напишет статью. Яблоновский напишет статью», и которого, так же как и мэтра символизма, можно обмануть, выдав цветаевские стихи за стихи неизвестного «поэта Петухова». В литературном процессе начала ХХ века замечены сразу два Яб-лоновских, один из них Сергей Яблоновский (настоящее имя - Потресов) - поэт, театральный критик, журналист и старинный цветаевский друг, с которым ее связывала давняя взаимная симпатия. В частности, в письме А. Тесковой от 27 января 1932 года Цветаева, симптоматично описав публику, пришедшую на ее литературный вечер, что отразит ее экстраполяцию сложившихся на тот момент отношений с эмигрантскими литературными институциями, особо любовно отметит «старичка Яблоновского»: «21-го был мой доклад «Поэт и Время». В зале ни одного свободного места, слушатели очень расположенные, хоть говорила я резкие правды. Характерно, что
из всех приглашенных для обмена мнений людей старшего поколения, всех представителей времени (философов или возле) пришел только шахматист и литер<атурный> критик Зноско-Боровский. Ни одного философа, ни одного критика. Только поэты. Трогательно выступал (из публики) старичок Сергей Яблоновский (лет за семьдесят), увидевший во мне (и в моем докладе) - свет - правдивость - бесстрашие (его слова). Очень горяч был молодой поэт А. Эйснер...» [2].
Сразу заметим, что это совсем не тот Ябло-новский, что появился в «Живое о живом». Сергей Яблоновский никогда не писал отзывов о Цветаевой, не претендовал на исключительное место в литературной среде, и, наконец, что существенно, - для поэта он - друг, которого не нужно обманывать. Зато другой Яблоновский -Александр (настоящая фамилия Снадзский) оставит два отзыва о Цветаевой. Первый из его фельетонов - «Дамский каприз» (1925) посвящен цветаевскому эссе «О Германии», «непристойный» характер которого будет особо отмечен Цветаевой в «Поэте о критике» (1926), после чего А. Яб-лоновский разразится другим, еще более ругательным опусом - «В халате» (1926).
Итак, контекст первого появления Яблонов-ского в статье «Поэт о критике»: «Прискорбная статья академика Бунина «Россия и Инония», с хулой на Блока и на Есенина и явно-подтасованными цитатами (лучше никак, чем так!), долженствующими явить безбожие и хулиганство всей современной поэзии. (Забыл Бунин свою «Деревню», восхитительную, но переполненную и пакостями и сквернословием.) Розовая вода, журчащая вдоль всех статей Айхенвальда. Деланное недоумение 3. Гиппиус, большого поэта, перед синтаксисом поэта не меньшего -Б. Пастернака (не отсутствие доброй воли, а наличность злой). К статьям уже непристойным, отношу статьи А. Яблоновского о Ремизове, А. Яблоновского о моей «Германии» и А. Черного о Ремизове» [1, т. 5, кн. 1, с. 291-292].
Ни в хорошо сохранившемся архиве Волошина, ни в цветаевских документальных текстах до-эмигранского периода нет ни одного, даже косвенного упоминания об Александре Яблоновском. Причин здесь как минимум две. Во-первых, он -фигура параллельного модернизму литературного процесса, а во-вторых, ни до, ни после эмиграции он не мог претендовать на позицию сильного автора, актуального для представителей другого литературного поля. Симптоматично, что Зинаида Гиппиус в очерке «Выбор мешка» (1907) вписывает Яблоновского в ряд «посредственных», сти-
листически безликих литераторов-общественников «горьковского призыва»: «Однообразие же быта и одинаковость словечек лишают самый талант Горького, несомненный и посредственный, постоянного художественного интереса. В этом отношении гораздо выше хотя бы Леонид Андреев, один из «учеников» Горького: он не лишен силы изобразительности и, без сомнения, самый литературно-талантливый из всей «плеяды»; впрочем, местами недурен и Скиталец, да и Куприн не бездарен. Другие - их тьма тем, - Серафимовичи, Вересаевы, Яблоновские, Чириковы, - к сожалению, неразличимы и значительны только своим явлением в данное время, явлением общественного характера» [3].
Исследователь И. Шевеленко, сравнивая критические дискурсы «среднего писателя» Осоргина и «среднего критика» Яблоновского, одинаково ополчившихся на автора «Поэта о критике», замечает, что каждый из них «обладал безошибочным чувством литературных конвенций и норм», «точно знал, «что дозволено и не дозволено» в таком-то литературном дискурсе, воспринимал рамки конвенции как нечто абсолютное и мгновенно схватывал взглядом все, что за эти рамки выступало» [4, с. 321]. Мы принимаем такое представление в качестве объяснения демарша Осоргина, однако, установка автора фельетона «В халате», который имеет в виду исследователь, по нашему представлению, несколько иная. В эмиграции Яблоновский выступал в амплуа скорее не критика, а именно фельетониста и публициста. Единственная рецензия Яблоновского (а это поденная работа для критика), обнаруженная нами, была написана на книгу о рыбной ловле. Гораздо интереснее ситуация попадания фигуры Цветаевой в поле зрения авторов, пишущих именно в фельетонном жанре. При учете изначальных жанровых установок (это касается фельетонов как Саши Черного, так и Яблоновского) становится заметно, что особой перестройки авторской оптики не происходит, фельетонисту всегда больше позволено, чем критику. Оба «антицветаевских» фельетона Яблоновского («Дамский каприз», 1925; «В халате», 1926) написаны в обычной для него манере (с некоторой политической нюансировкой) и вполне вписываются в идеологию фельетониста, ядром которой становится истовая защита «нормы» от «ненормальных» модернистов.
Для верификации цветаевского воспоминания имеет значение и политическая окраска фельетониста. Безусловно, дореволюционный писатель А. Яблоновский не мог прельститься «петухов-
8. УИ. КОКШУБЖО
скими» патриотическими стихами. Весомой причиной становится то, что все издательские проекты, в которых он участвовал - были исключительно либерального (газета «Речь», журнал «Образование») или даже левого (социалистическая «Киевская мысль») направления. Известные нам дореволюционные статьи и фельетоны Ябло-новского подтверждают соблюдение фельетонистом политических конвенций этих изданий. В качестве парламентского обозревателя Ябло-новский самозабвенно воюет с правыми депутатами (Пуришкевичем, о. Вараксиным, и - особенно - со знаменитым Марковым Вторым, или Ва-ляй-Марковым), борется с «церковной бюрократией» за либерализацию церковной жизни. И, наконец, именно Яблоновский мыслит себя в авангарде либеральных сил, объявивших войну пулу правых литераторов, работающих в литературном отделе суворинского «Нового времени», и, прежде всего, таким «безобразникам», как В. В. Розанов и В. П. Буренин. Приведем одну из ярких характеристик «нововременского критика Буренина», прозвучавшую в написанном в защиту И. Е. Репина фельетоне «Жестокие слова»: «Может ли знаменитый художник, прославившийся прекрасными картинами, иметь суждение о нуждах своего отечества? Этот замечательный вопрос возник в нашей печати по поводу И. Е. Репина, причем литературный критик «Нового времени» г. Буренин прямо заявил, что Репин не может «рассуждать» о России, так как это не его, Репина, дело. <...> Как видите, это мнение нововременского авторитета принадлежит к числу тех, которые просто не заслуживают возражения, как заведомо глупые. Но так как мы живем в такое время, когда личная придурковатость считается необходимой принадлежностью всякого доброго патриота, то приходится сказать два-три слова и о политической теореме г. Буренина:
- Кто такой Репин?
- Художник.
- А кто такой Буренин?
- Порнограф и нововременский критик» [5].
Впрочем, претензии Яблоновского к литературному пулу «Нового времени» выходят далеко за пределы общих претензий либеральной прессы к «черносотенной» газете. Вменяя Виктору Буренину «личную придурковатость», фельетонист особо фокусируется на «непроясненности» позиции «крестника Победоносцева» и «сутенера при собственном даровании» В. В. Розанова: «. на статьи Струве и Чуковского Розанов отвечал веж-
ливо и уклончиво, и в свое оправдание сослался на Гераклита, который говорил, что в человеке все меняется, и что человек, входя в реку, выходит на противоположном берегу уже другим, изменившимся. <...> Г. Розанов согласен, что сотрудничать в изданиях разных направлений и высказывать совершенно противоположные взгляды не похвально. Но признавать себя виновным он, тем не менее не желает» [5, т. 2, с. 40-41].
Видимая в оппонентах непроясненность и зыбкость идеологической позиции, «незавершенность» эстетическая и политическая становится сильнейшим источником раздражения фельетониста, проявляемого по отношению к большинству живых писателей (закономерно, что в такой логике «мертвые писатели» - Толстой и Достоевский, этой «завершенностью» и определенностью обладают). Розанов ответит Яблоновскому в «Мимолетном» (1915), охарактеризовав разом и Ябло-новского, и «Консисторию», и Победоносцева в качестве «дураков», которым надо «надеть <...> кастрюли на головы вместо венцов славы, могущества и чести» [6, с. 31].
А в невышедшей при жизни философа книге «В Сахарне», Розанов негативно маркирует партийную закрепленность фельетониста, делегируя ответственность беллетристам либерального пула за стилистическое оскудение литературы и грядущую победу «пинкертоновщины»: «Яблонов-ский подражает Амфитеатрову. Амфитеатров поддерживает Яблоновского, за обоими бежит Оль д'Ор, и все три поют хвалу Горнфельду, потому что Горнфельд (в «Русск. Богатстве») отмечает «их произведения»: но почему это «литература»?
Это «что-то», а не литература.
Все на всех похожи, все говорят то же: и неужели не объемлет страх, что читатель просто перестанет читать?!
Перестанет читать всё... » [7].
Зыбкость политической позиции будет вменяться Яблоновским и популярной беллетристке А. Вербицкой, чей роман «Ключи счастья» был подвергнут остракизму со стороны критика не столько за дурновкусие, сколько за политическое высказывание, помещенное в неподобающую форму любовного романа, и вербализованную претензию на высокое место в литературной иерархии: «Некто Г. Додонов любезно разъяснил читающей публике, что за смертью Л. Н. Толстого первой русской писательницей следует считать А. А. Вербицкую. <...> Но господину Додонову
и этого мало и он спешит объяснить, что если критика и отнеслась к Вербицкой насмешливо, то это надо объяснить происками той политической партии, которая «взяла на себя недостойный труд борьбы с демократией и социализмом». <...> Я прочитал две книги «Ключей счастья» и могу добросовестно засвидетельствовать, что г. Додо-нов ошибается: в книгах нет ни демократии, ни социализма, а есть только беседка, в которой девица, Маня Ельцова, предавалась вакхическим амурам, или как выражается г-жа Вербицкая, «проваливалась в бездну» <...> Ни идейности, ни здравого смысла в «ключах счастья» я не нашел, по крайней мере я уверен, что и сама г-жа Вербицкая не могла бы по чистой совести ответить на вопрос:
- Кто же такая эта лучезарная героиня Маня Ельцова: психопатка ли это, унаследовавшая от сумасшедшей матери разнузданность инстинктов, или просто дурочка, которая неспособна отличить чувственность от любви» [5, т. 2, с. 5-6].
Отметим, что дискредитация поэта через сравнение с Вербицкой, превращение последней в «икону дурновкусия» - частый прием в критике начала ХХ в. Его, например, использует Н. Гумилев в очередном «Письме о русской поэзии», когда сравнивает - игнорируя жанровую природу как несущественную в данном случае - поэтический стиль И. Северянина с «романами Вербицкой»: «Из всех дерзающих, книги которых лежат теперь передо мной, интереснее всех, пожалуй, Игорь Северянин: он больше всех дерзает. Конечно, девять десятых его творчества нельзя воспринять иначе, как желание скандала или как ни с чем не сравнимую жалкую наивность. Там, где он хочет быть элегантным, он напоминает пародии на романы Вербицкой, он неуклюж, когда хочет быть изящным, его дерзость не всегда далека от нахальства» [8].
Подчеркнутое равнодушие дореволюционного Яблоновского к модернистам (в фельетонах, впрочем, появляются Гумилев и Волошин с потерянной во время дуэли калошей, воспетой не одним фельетонистом, и «окалошенный» Северянин) во многом объясняется разностью эстетических сред. Наиболее репрезентативно в этом контексте его недоумение по поводу киевских гастролей журнала «Аполлон», случившихся в ноябре 1909 года. Ничего удивительного в том, что Яб-лоновский не знает относительно недавних дебютантов Гумилева и Потемкина - нет, да и для журнала «Аполлон» - это был в некотором смысле рекламный тур, презентующий новое издание. Гораздо более показательна оценка автором фель-
етона признанного поэта Кузмина, реализованная совершенно в стилистике многочисленных тонких / бульварных журналов того времени, а также прозрачный намек на «неверность» / своеобразное нарушение партийной дисциплины А. Толстым -безусловно пограничной фигуры на стыке двух литературных процессов начала ХХ века: «Несколько в другом роде, но тоже здорово рекомендуют себя писатели-гастролеры, приехавшие из Петербурга в Киев и обещающие почтить киевлян устройством вечера современной поэзии и музыки под несколько «вселенским» названием: «Остров искусства». Это все петербургские гости, сотрудники журналов «Остров» и «Аполлон»: г. Михаил Кузмин (тот самый), гр. Алексей Толстой (к сожалению, и он), Н. Гумилев и П. Потемкин. Но, признаюсь, я совершенно не понимаю, почему этот литературный квартет счел за благо пожаловать со своим «островом» в Киев? Неужели только потому, что киевляне знают гг. островитян еще меньше, чем их знают в Петербурге? Или, может быть, это расчет на провинциальную наивность и простоту?
Правда, г. Михаил Кузмин пользуется большой, хотя и совершенно специальной известностью. Ну а г. Гумилев, г. Потемкин?
Неужели и они уже в таком градусе литературной славы, что подобно Диккенсу могут разъезжать по провинциальным городам и читать свои произведения» [5, т. 2, с. 36].
Все эти факты в совокупности позволяют нам хронологически отвести момент «встречи» Цветаевой и Яблоновского от цветаевского семнадцатилетия и предположить, что включение в речь друга предложения «прельстить» Яблоновского миражом Петухова становится формой смехового преодоления более поздней истории.
Литература
1. Цветаева М. И. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1997. Т. 4. Кн. 1. С. 175.
2. Цветаева М. И. Письма к Анне Тесковой. Болшево, 2008. С. 161.
3. Гиппиус З. Литературный дневник (1899-1907) // Гиппиус З. Дневники: в 2 кн. Кн.1. М., 1999. С. 249-250.
4. Шевеленко И. Д. Литературный путь М. Цветаевой: Идеология - поэтика - идентичность автора в контексте эпохи. М., 2002. С. 321.
5. Яблоновский А. А. Родные картинки: в 3 т. М., 1912. Т. 2. С. 58.
6. Розанов В. В. Мимолетное. 1915. М., 1994.
7. Розанов В. В. Собрание сочинений. Сахарна. М., 1998. С. 120.
8. Гумилев Н. С. Письма о русской поэзии // Аполлон. 1911. № 5. С. 76-78.
S. YU. KORNIYENKO
References
1. Tsvetaeva M. I. Sobraniye sochinenij: V 7 t. M., 1997. S. 175.
2. Tsvetaeva M. I. Pis'ma k Anne Teskovoj. Bolshevo, 2008. S. 161.
3. Gippius Z. Literaturnyj dnevnik (1899-1907) // Gippius Z. Dnevniki: V 2 kn. Kn.1. M., 1999. S. 249-250.
4. Shevelenko I. D. Literaturnyj put' M. Tsvetaevoj: Ideologiya - poetika - identichnost' avtora v kontekste epokhi. M., 2002. S. 321.
5. Yablonovskij A. A. Rodnye kartinki: V 3 t. M., 1912. S. 58.
6. Rozanov V. V. Mimoletnoye. 1915. M., 1994.
7. Rozanov V. V. Sobraniye sochinenij. Sakharna. M., 1998. S. 120.
8. Gumilev N. S. Pis'ma o russkoj poezii // Apollon, 1911. № 5. S. 76-78.
* * *
ALEKSANDR YABLONOVSKY IN «LIVE ABOUT ALIVE» BY MARINA TSVETAEVA: FALSE PHENOMENON
KORNIYENKO SVETLANA YURYEVNA Institute of the World Literature named after A. M. Gorky of the Russian Academy of Sciences, Moscow, the Russian Federation, e-mail: [email protected]
Article is about a phenomenon of wrong and false reminiscence in Marina Tsvetaeva's «Live about alive» which local case is a mention in the essay «Live about alive» of a figure from literary process parallel to a modernism - the writer and the feuilletonist Aleksandr Yablonovsky. Appearance of this literary person along with Valery Bryusov in a cultural context of the beginning of the 1910s years looks unfairly as Yablonovsky belonged to other not modernist literary field and wasn't the apologist of «the Russian style», the love to which was attributed by Marina Tsvetaeva. In article the author in detail analyzed literary activity of pre-revolutionary Yablonovsky, revealed the attitude of poets modernists towards him (Z. Gippius), and also writers of the right political pool (V. Rozanov). Modern philology considers that hostility critic Yablonovsky to Tsvetaeva, shown already in emigration, is connected as it Irina Shevelenko formulated, that being «the average writer» Yalonovsky had feeling of norms and conventions, perceived a framework of literate norm and «grabbed with a look everything that this framework supported». In the context of article however it is significantly that Yablonovsky - both before emigration, and after - acted in role rather not the critic, namely the feuilletonist and the publicist. Both «antitsvetayeva» of the feuilleton of Yablonovsky («A ladies' whim», 1925; «In a dressing gown», 1926) he wrote in a manner, usual for him (with some political nuances) and quite fit into ideology of the feuilletonist which kernel is a protection of «norm» against «abnormal» modernists that was in pre-revolutionary feuilletons.
Key words: Marina Tsvetaeva, Aleksandr Yablonovsky, false reminiscence, cultural context.
