CC BY
37УДК 82.91 ГРНТИ 17.07
Е. Я. Джаббарова
Апология как интенция и как жанр литературно-критической прозы М. Цветаевой
В статье анализируются такие произведения поэта, как «Искусство при свете совести», «Поэты с историей и без истории», «Световой ливень», «Эпос и лирика современной России», «Волшебство в стихах Брюсова», «Поэт-альпинист», написанные в период с 1910 по 1936 год. Объединяющим понятием становится «апология», которая в свою очередь делится на два типа: апология как интенция и апология как жанр. В первом случае текст представляет собой апологию преимущественно благодаря сознательной позиции поэта, при этом структура текста и его устройство не трансформируются. Второй тип апологии характеризуется как традиционными для жанра приемами, к которым относятся обязательная фигура другого, обвинение (как правило, обвинение извне другого лица), опровержение или подтверждение исходного тезиса и обвинений, так и абсолютно уникальными и особыми приемами и структурами, характерными только для творчества Цветаевой. К ним относятся следующие: частотное цитирование чужого текста как способ аргументации; изобилие имен собственных; включение в чужой текст авторских ремарок; создание литературных параллелей и отсылок между авторами и, наконец, трансформация имен собственных. Сосредоточенность поэта на другом объясняет и сознательное дистанцирование Цветаевой, что влечет за собой исчезновение личного местоимения «я».
Ключевые слова: Марина Цветаева, проза поэта, апология, жанр, трансформация, интенция, авторская стратегия.
E. Dzhabbarova
Apologia as an Intention and as a Genre of Literary-critical Prose
by M. Tsvetaeva
The article analyzes several crucial articles of M. Tsvetaeva such as "The art in the light of conscience", "Poets with history and without history", "Light shower", "The epos and lyrics of modern Russia", "Magic in Bryusov's poems", "Poet-alpinist" written in the period from 1910 to 1936. The main unifying concept became the concept "apologia", which in turn is divided into apologia as intension and apologia as a genre. In the first case, the text is an apologia, mainly due to the poet's conscious position, while the structure of the text does not transform. The second type of apologia can be considered, on the one hand, as traditional genre owing to the methods, which are included such as the obligatory figure of another person, the indictment (usually an accusation from outside), refutation or confirmation of the original thesis or indictment. And on the other hand, apologia is characterized by special methods and structures, characteristic only by Tsvetaeva. Beneath them we understand following methods: frequent quoting of other writer as a way of argumentation; the abundance of proper names; inclusion in another's text using remarks; the creation of literary references between authors
© Джаббарова Е. Я., 2017 © Dzhabbarova E., 2017
and, finally, the transformation of proper names. The poet's concentration on the another person also explains Tsvetaeva's conscious distancing, which entails the disappearance of the personal pronoun "I".
Key words: Marina Tsvetaeva, the poet's prose, apologia, genre, transformation, intention, the author's strategy.
В настоящей статье анализируется литературно-критическая проза поэта, написанная в период с 1910 по 1936 годы. Основное внимание сосредоточено преимущественно на понятии «апология», которая в свою очередь выступает в двух ипостасях. Так, с одной стороны, возникает апология как интенция, к которой относятся такие статьи, как: «Световой ливень», «Поэты с историей и без истории», «Поэт о критике», «Эпос и лирика современной России», «Поэт и время», «Мой ответ Осипу Мандельштаму». С другой - апология как жанр, которая вбирает в себя статьи «О новой русской детской книге», «Два "Лесных Царя"», «Поэт-альпинист», «Кедр» и «Возрожденщина». Отдельно раскрывается понятие лингводицеи и апологии поэзии и поэта («Волшебство в стихах Брюсова» и «Искусство при свете совести»).
И. Бродский точно подмечает: «Цветаева, обращаясь к прозе, развивала себя - была реакцией на самое себя. Изоляция ее - изоляция непредумышленная, но вынужденная, навязанная извне: логикой языка, историческими обстоятельствами, качеством современников» [1, с. 76]. В том числе и проза, посвященная значению искусства и поэзии, являла собой рефлексию Цветаевой по поводу себя самой - поэта. Стремление выразить собственные авторские стратегии и отношение к таким ведущим категориям, как «поэт» и «искусство» объясняет попытку Цветаевой проанализировать творчество других авторов. Нельзя не вспомнить другое замечание И. Бродского, чрезвычайно значимое для характеристики прозы М. Цветаевой: «Поэзия это не "лучшие слова в лучшем порядке", это -высшая форма существования языка. Чисто технически, конечно, она сводится к размещению слов с наибольшим удельным весом в наиболее эффективной и внешне неизбежной последовательности. В идеале же - это именно отрицание языком своей массы и законов тяготения, это устремление языка вверх - или в сторону - к тому началу, в котором было Слово. Во всяком случае, это - движение языка в до(над) жанровые области, т. е. в те сферы, откуда он взялся» [1, с. 67]. Об этом пишет сама Цветаева в статье «Кедр»: «Страсть к высотам, так бы я определила ее главенствующую страсть, но еще вопрос: дух ли тянется вверх, или высь его тянет. Склонна думать, что кроме тяги земной существует еще и тяга небесная» [9, с. 247]. В данном случае такое понимание поэзии позволяет рассматривать прозу Цветаевой как еще одну ипостась ее лирики, становятся понятны «дожан-ровые» формы, характерные для поэта, и «размытые» жанровые дефиниции. Поэт, как уже отмечалось при анализе автобиографической прозы известными исследователями творчества Цветаевой, теряется в жанровых
определениях, поскольку ограничение рамками жанра не является для Цветаевой ключевым, важна не форма, а содержание и адресат, выбор которого каждый раз не случаен.
Как отмечает исследователь О. С. Гаврилова, «[з]начительную часть высказываний в прозаических текстах М. И. Цветаевой по своей лингвистической структуре представляют художественные дефиниции, которые мы назвали метадефинициями, - это прагматический речекоммуникатив-ный акт высокой степени информативности, сущностью которого является семантизация понятия через минимальный текст, который предельно эксплицитен в прозаических текстах М. И. Цветаевой и представлен описательным типом речи и понятийно-логической формой мысли» [2, с. 88]. Другими словами, поэт тяготеет к образованию собственных концептов и дефиниций, зачастую выражающих устройство художественного мира. При учете данного аспекта смыслообразующими понятиями становятся «апология» и «лингводицея», без разъяснения которых дальнейший анализ представляется затруднительным. Слово «апология» возникло от древнегреческого aлoXoyía - оправдание и обозначает сочинение, текст или речь, основная задача которого защитить другого. Следовательно, предполагается, что объект апологии подвергается нападкам. Первой апологией считается «Апология Сократа», написанная Платоном еще в IV веке до н. э., в которой Платон, ссылаясь на слова Сократа, пытался защитить себя от обвинений [4, с. 48]. В древнем Риме апология часто представляла собой речь в защиту самого себя в ходе судебного процесса (к примеру, самозащитительная судебная речь, произнесённая Апулеем на процессе, предположительно в 155-158 н. э.). Однако с II в. н.э. жанр философской апологии трансформируется в связи с христианством и появляется «религиозная» апология, в которой главной становится не только защита собственных убеждений и верований, но и зачастую возникает фигура другого. Структурно традиционная апология представляет собой произведение, разделенное на несколько частей, первая содержит в себе процитированные обвинения, в то время как вторая стремится опровергнуть их и привести аргументы, поддерживающие точку зрения автора [4, с. 49].
Слово «апология» возникает применительно к Цветаевой у А. Са-акянц, в частности, она пишет: «Апология Человека, каким он долженствовал бы быть, - вот что такое цветаевское "Живое о живом"» [5, с. 607]. Объектами цветаевской апологии будут как отдельные писатели, так и ребенок, эмигрант, поэт и поэзия в целом, кроме того зачастую, защищая другого, Цветаева защищает и саму себя, тем самым формируется «апология самого себя». Если в эссе «Живое о живом», по утверждению А. Са-акянц, осуществляется апология человека, то в работах, анализируемых в этой статье, возникает апология поэта. И. Шевеленко утверждает: «Ни Пушкин, ни Блок, ни Пастернак, ни Маяковский не могли быть, по Цветаевой, объектами осуждения (выделено автором. - Е. Д.) - за то, что поддались тем "чарам" и воспели те "стихии", которым не сочувствовала она»
[13, с. 400]. Анализируя «Пушкин и Пугачев», исследователь отмечает: «Поэт должен был быть оправдан (выделено автором. - Е. Д.)» [12, с. 400]. Именно оправдание другого становится лейтмотивом прозаического наследия поэта, написанного в это время. Примечательно, что изначально апология фигурирует в религиозных текстах. Тогда возникает так называемая «христианская апология», существующая в двух типах: апология «за» и апология «против». Однако и в том и в другом случае она характеризуется важной деталью, как пишет А. Н. Чистяков в работе «Мысли Паскаля и современная им апологетика»: «В тексте апологии должно присутствовать указание на опровергаемые обвинения или заблуждения» [12, с. 191-192]. Естественно, в случае с М. Цветаевой апология приобретет индивидуально окрашенные значение и формы. Необходимо разграничивать апологию как интенцию и пафос автора, и апологию как жанр, реализующий авторские стратегии. В первом случае текст представляет собой апологию преимущественно благодаря сознательной позиции поэта, то есть сама Цветаева защищает другого, при этом структура текста и его устройство не трансформируются. Кроме того, в случае, если другой автор выступает как средство самопрезентации и реализации творческих и художественных установок, осуществляется «скрытая самоапология», которая равняется лишь интенции и пафосу Цветаевой. Поэт говорит за другого и посредством другого. Так, явным признаком скрытой самоапологии или самозащищающей апологии является частотное употребление личных местоимений «я/мой». Апология другого поэта равняется апологии самого себя, поэтому можно говорить о том, что «апология другого поэта» скорее являет собой самопрезентацию и апологию как интенцию, желание в первую очередь защитить себя - поэта - с помощью других.
Так, в июле 1922 года Марина Цветаева пишет «Световой ливень», посвященный книге Бориса Пастернака «Сестра моя - жизнь». А. Саакянц отмечает: «"Сестра моя - жизнь" пришла к ней, по-видимому, 30 июня или 1 июля. Радостный шок от встречи с пастернаковскими стихами был, вероятно, равнозначен ошеломлению Пастернака от "Верст". Третьим - седьмым июля она датировала свой восторженный отклик, который назвала "Световой ливень". После полудетской заметки 1910 года "Волшебство в стихах Брюсова" это была, в сущности, ее первая настоящая литературная рецензия» [6, с. 311].
Эссеистический отзыв на новую книгу Пастернака свидетельствовал не только о значимости этого писателя для Цветаевой, но и об ее скрытом желании рассказать о себе и показать их поэтическое, творческое равенство. В письме Цветаева пишет: «Но если я умру, то кто же - мои стихи напишет? (Опускаю ненужное Вам, ибо Вы сами - стихи -)......Мои стихи напишете - Вы» [8, с. 64]. Позволить дописать за себя Цветаева могла только равному ей - Пастернаку.
Как и в большинстве авторской прозы, в центре текста стоит сам писатель. Об этом свидетельствует не только употребление нейтрального
имени «Б. Пастернак» вместо возможного «Боря Пастернак», но и частотность употребления местоимений «я / мой»: «Передо мной (здесь и далее выделено мною. - Е. Д.) книга Б. Пастернака «Сестра моя Жизнь» [9, с. 231]; «Такой, впрочем, я ее видела только раз: в первую секунду, как получила, еще раскрыть не успев. Потом я ее уже не закрывала. Это мой двухдневный гость...» [9, с. 231]; « - С самим Пастернаком я знакома почти что шапочно: три-четыре беглых встречи» [9, с. 232]. Подобная зацик-ленность автора на себе самом встречается и в других прозаических произведениях 30-х годов («Живое о живом», «Пленный дух», «Повесть о Сонечке»).
В случае же с апологией как жанром преимущественно говорит другой, возникают специфические авторские стратегии / приемы, позволяющие говорить об апологии как о жанре. К таким стратегиям можно отнести: частотное цитирование чужого текста как способ не только восхищения, но и аргументации; изобилие имен собственных, во многом подтверждающее исходную позицию Цветаевой; включение в чужой текст авторских ремарок; создание литературных параллелей и отсылок между авторами и, наконец, трансформация имен собственных, как правило, лаконичность их. Сосредоточенность поэта на другом объясняет и сознательное дистанцирование Цветаевой - личное местоимение «я» уходит на второй план и становится менее значимым для жанра апологии. Единственное, что, пожалуй, роднит цветаевскую апологию с «религиозной» апологией - обращение к чужому тексту и аргументация посредством его. К «подлинной» апологии можно отнести апологию ребенка, эмигранта и учителя. Наконец, «лингводицея и апология поэзии» может быть рассмотрена как отдельный феномен. С одной стороны, Цветаева постулирует собственные убеждения и являет себя, с другой - защищает поэзию.
Первым Цветаева защищает ребенка. Образ ребенка возникает и в заметке «О новой русской детской книге» и в статье «Два "Лесных Царя"». В данном случае интерес к ребенку кажется вполне закономерным, в особенности, если учесть эпистолярное наследие поэта, к примеру, открытое письмо детям 1937/1938 года: «Милые дети! Я никогда о вас отдельно не думаю: я всегда думаю, что вы - люди или нелюди, - как мы. Но говорят: что вы есть (выделено автором. - Е. Д.), что вы - особая порода, еще поддающаяся воздействию» [11, с. 232].
От защиты ребенка как поэта по рождению и предназначению Цветаева перейдет к защите эмигранта и учителя, в роли которых выступают Гронский и Волконский (статьи «Поэт-альпинист» и «Кедр»). Затем поэт сосредотачивается на защите журнала (статья «Возрожденщина»), а значит не одного писателя, а многих, в том числе живых и мертвых. Осуществляется защита писателя и поэта как такового и истории как отдельного неподсудного явления. Говоря об этой прозе, необходимо отметить, что апология как защитная речь естественным образом нуждается в «аргументации», которая в свою очередь осуществляется не только через цитирова-
ние другого текста, но и благодаря парадигмам имен собственных. Так формируются своеобразные литературные цепочки, нужные Цветаевой для разговора о поэзии в целом: в текстах упоминаются Байрон, Блок, Гёте, Пастернак, Маяковский, Мандельштам и другие. К примеру, говоря об «апологии ребенка», следует упомянуть статью «О новой русской детской книге», изобилующей именами собственными, которые появляются в тексте. Более того, в большинстве своем - это «гении», особые поэты для Цветаевой, не рядовые, к примеру, Пушкин, Пастернак, Маршак (ввиду детской особой любви): «За копейку ребенок может прочесть и глазами увидеть сказку Пушкина. Достоверность (в руках держу). Вывод - ваш» [9, с. 326]; «Гениальный зверинец Бориса Пастернака, на котором останавливаться здесь не место, ибо говорю о рядовой (выделено автором. - Е. Д.) книге, и "Детки в клетке" С. Маршака - из всех детских книг моя любимая» [9, с. 327].
Наконец, апология поэзии и поэтического (как магического) начинается уже в 1910 году, в работе «Волшебство в стихах Брюсова» и достигает апогея в статье «Искусство при свете совести», где ключевым становится понятие «лингводицеи», хотя, конечно, сама Цветаева этот термин не употребляет. Главной внутренней мерой для поэта становится не теодицея (новолат. Шео&сеа - богооправдание от греч. 0ео<;, «бог, божество» + греч.51кп, «право, справедливость»), термин, введенный Г. В. Лейбницем в трактате «Опыты теодицеи о благости Бога, свободе человека и первопричине зла», а особое явление «лингводицеи». П. А. Флоренский определяет теодицею как процесс восхождения к Богу, тесно взаимосвязанный с антроподицеей - нисхождением Бога к человеку: «Разумеется, ни путь теодицеи, ни путь антроподицеи не может быть строго изолирован один от другого. Всякое движение в области религии антиномически сочетает путь восхождения с путем нисхождения. Убеждаясь в правде Божией, мы тем самым открываем сердце свое для схождения в него благодати. И наоборот, отверзая сердце навстречу благодати, мы осветляем свое сознание и яснее видим правду Божию...» [7, с. 819]. Лингводицея (термин введен Т. А Снигиревой), по аналогии, может пониматься как особое отношение к поэту как (Т)творцу - создателю не только слова, но и целого микрокосма: сам язык оказывается оправдан как инструмент (С)создателя.
Так, работы «Световой ливень», «Поэты с историей и без истории» не только являют собой апологии конкретных писателей, в частности, Бориса Пастернака, но и выступают как апологии поэта и гения в целом, в том числе и самой Марины Цветаевой, выводя нас к разговору об «апологии самого себя». Впоследствии возникает категория времени, осуществляется апология поэта перед лицом времени и эпохи, в особенности в таких статьях, как «Эпос и лирика современной России», «Поэт и время». Утверждается дихотомия «времени» и «вечности», «поэта» и «обывателя». Цветаева как поэт отделяет время от вечности и делит его на вообще-время, под которым мы можем понимать вечность и под-время, то есть ежесекундное и
второстепенное: «Служение времени как таковому есть служение смене -измене - смерти. Не угонишься, не у-служишь. Настоящее. Да есть ли оно? Служение периодической дроби. Думаю, что еще служу настоящему, а уже прошлому, а уже будущему. Где оно present, в чем?» [10, с. 21]; «Служение своему времени есть заказ с отчаяния» [10, с. 22].
Наконец, от времени Цветаева переходит к критике, однако здесь заметим, что если в работе «Поэт о критике» она в целом защищает поэта перед лицом критика, то в статье «Мой ответ Осипу Мандельштаму» осуществляет свой суд над поэтом, единственный возможный по Цветаевой суд над поэтом - суд поэта (будь это другой поэт или самосуд).
Если в статье «Поэт-альпинист» Цветаева фактически защищает поэта перед лицом смерти, то при разговоре об апологии ребенка Цветаева пишет о том, что «больше искусства». Говоря о Гронском, поэт рассматривает смерть как начало, следовательно, отвергает ее. В какой-то степени мы видим так часто свойственное М. Цветаевой противоречие: с одной стороны, смирение перед лицом смерти, с другой - отказ принимать ее. Противоречие, однако, быстро исчезает при появлении апологии поэзии и лингводицеи, становится очевидно: для Цветаевой нет ничего выше и больше искусства.
Отдельно отметим особый интерес к фигуре читателя в критической и филологической прозе Цветаевой. Так, читатель делится на «подлинного» и «неподлинного», где неподлинный означает непонимающий (та же дихотомия возникает и при разговоре о критике и при анализе других поэтов). По справедливому утверждению И. Кудровой, «[т]оска по настоящему читателю, оставшемуся в России, росла год от года и у Цветаевой» [3, с. 224]. Легко увидеть, как роль читателя становится все более значимой.
В ходе анализа прозы поэта можно проследить особое развитие ключевых парадигм и дихотомий. Так, в начале апология ребенка будет сопровождаться появлением в текстах особой дихотомии «ребенок» - «смерть», которая впоследствии сменится на ключевую по Цветаевой дихотомию «поэт» - «смерть». Вероятно, в цветаевском понимании ребенок и поэт скорее сопричастны и соединены друг с другом, прежде всего, посредством той беззащитности, необычности и природной талантливости, которые присущи им по рождению.
Так, объединяющее понятие «апология» рассматривается в двух ключевых аспектах: апология как интенция и апология как жанр. В первом случае текст представляет собой апологию преимущественно благодаря сознательной позиции поэта, внутренней интенции, при этом структура текста и его устройство не трансформируются, кроме того, текст изобилует личными местоимениями «я»/ «мой». Второй тип апологии характеризуется как традиционными для жанра приемами и структурой, к которым относятся: обязательная фигура другого, наличие тезиса, как правило, обвинительного, опровержение или подтверждение исходного тезиса, - так и абсолютно уникальными и особыми приемами, характерными только для
Цветаевой. К ним относятся: частотное цитирование чужого текста как способ аргументации; изобилие имен собственных; включение в чужой текст авторских ремарок; создание литературных параллелей и отсылок между авторами и, наконец, трансформация имен собственных. Сосредоточенность поэта на другом объясняет и сознательное дистанцирование Цветаевой, что влечет за собой исчезновение личного местоимения «я».
Список литературы
1. Бродский о Цветаевой: интервью, эссе. М.: Независимая газета, 1997. 208 с.
2. Гаврилова О. С. Метадефиниция - основное средство регулятивности в прозаических текстах М. Цветаевой // Мир русского слова. 2014. № 4. С. 86-89.
3. Кудрова И. В. Версты, дали...: Марина Цветаева: 1922-1939. М.: Сов. Россия, 1991. 368 с.
4. Многообразие жанров философского дискурса: коллективная монография / Е. Ю. Базаров, И. С. Бельский, А. А. Еникеев и др.; Рос. филос. о-во; Межвуз. центр проблем непрерывного гуманит. образования при Урал. гос. ун-те им. А. М. Горького; под общ. ред. В. И. Плотникова, науч. ред. В. В. Ким. Екатеринбург: Банк культурной информации, 2001. 276 с. (Философское образование. Вып. 18).
5. Саакянц А. Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс. М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2002. 827 с. (Серия «Бессмертные имена»).
6. Саакянц А. Марина Цветаева. Жизнь и творчество. М.: Эллис Лак, 1997. 816 с.
7. Флоренский П. А. Столп и утверждение истины: Опыт православной теодицеи в двенадцати письмах. Т. 1, II. // Флоренский П. А. Соч.: в 2 т. (3-х частях). М.: Правда, 1990.
8. Цветаева М. И. Письма 1924-1927. Сост., подгот. текста Л. А. Мухина. М.: Эллис Лак, 2013. 760 с.
9. Цветаева М. И. Собрание сочинений: в 7 т. / сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц, Л. Мнухина. М.: ТЕРРА; «Книжная лавка - РТР», 1997. Т. 5. Кн. 1: Автобиографическая проза; Статьи; Эссе. 336 с.
10. Цветаева М. И. Собрание сочинений: в 7 т. М.: ТЕРРА; «Книжная лавка -РТР», 1997. Т. 5. Кн. 2: Статьи. Эссе. Переводы / сост., подгот. текста и коммент. А. Саакянц, Л. Мнухина. 400 с.
11. Цветаева М. И. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 7. М.: ТЕРРА - Книжный клуб; «Книжная лавка - РТР», 1998. Кн. 2: Письма / сост., подгот. текста и коммент. Л. Мнухина. 352 с.
12. Чистяков А. Н. Мысли Паскаля и современная им апологетика // Известия Российского государственного педагогического университета им. А. И. Герцена. 2009. № 90. С. 189-195.
13. Шевеленко И. Д. Литературный путь Цветаевой: Идеология - поэтика - идентичность автора в контексте эпохи. М.: Новое литературное обозрение, 2002. 464 с.
References
1. Brodskij o Cvetaevoj: interv'ju, jesse [Brodsky about Tsvetaeva: interview, essay]. Moscow: Nezavisimaja gazeta Publ., 1997. 208 p.
2. Gavrilova O. S. Metadefinicija - osnovnoe sredstvo reguljativnosti v prozaicheskih tekstah M. Cvetaevoj [Metadefinition is the main means of regulativeness in prosaic texts by M. Tsvetaeva ] Mir russkogo slova [The World of the Russian Word]. 2014. № 4. Pp. 86-89.
3. Kudrova I. V. Versty, dali...: Marina Cvetaeva: 1922-1939 [Versts, they gave ...: Marina Tsvetaeva: 1922-1939]. Moscow: Sov. Rossija Publ., 1991. 368 p.
4. Mnogoobrazie zhanrov filosofskogo diskursa [Variety of genres of philosophical discourse]: kollektivnaja monografija / E. Ju. Bazarov, I. S. Bel'skij, A. A. Enikeev i dr.; Ros. filos. o-vo; Mezhvuz. centr problem nepreryvnogo gumanit. obrazovanija pri Ural. gos. un-te im. A. M. Gor'kogo; pod obshh. red. V. I. Plotnikova, nauch. red. V. V. Kim. Ekaterinburg: Bank kul'turnoj informacii Publ., 2001. 276 p. (Filosofskoe obrazovanie. Vyp. 18).
5. Saakjanc A. Zhizn' Cvetaevoj. Bessmertnaja ptica-feniks [Tsvetaeva's life. The Immortal Phoenix Bird]. Moscow: ZAO Izd-vo Centrpoligraf Publ., 2002. 827 p. (Serija «Bessmertnye imena»).
6. Saakjanc A. Marina Cvetaeva. Zhizn' i tvorchestvo [Marina Tsvetaeva. Life and creation]. Moscow: Jellis Lak Publ., 1997. 816 p.
7. Florenskij P. A. Stolp i utverzhdenie istiny: Opytpravoslavnoj teodicei v dvenadcati pis'mah [Pillar and affirmation of truth: The experience of Orthodox theodicy in twelve letter-sI]. T. 1, II. Florenskij P. A. Soch.: v 2 t. (3-h chastjah). Moscow: Pravda Publ., 1990.
8. Cvetaeva M. I. Pis'ma 1924-1927 [Letters of 1924-1927]. Sost., podgot. teksta L A. Muhina. Moscow: Jellis Lak Publ., 2013. 760 p.
9. Cvetaeva M. I. Sobranie sochinenij: v 7 t. [Collected Works: in 7 volumes] sost., podgot. teksta i komment. A. Saakjanc, L. Mnuhina. Moscow: TERRA; «Knizhnaja lavka -RTR» Publ., 1997. T. 5. Kn. 1: Avtobiograficheskaja proza; Stat'i; Jesse. 336 p.
10. Cvetaeva M. I. Sobranie sochinenij: v 7 t. [Collected Works: in 7 volumes]. Moscow: TERRA; «Knizhnaja lavka - RTR» Publ., 1997. T. 5. Kn. 2: Stat'i. Jesse. Perevody / sost., podgot. teksta i komment. A. Saakjanc, L. Mnuhina. 400 p.
11. Cvetaeva M. I. Sobranie sochinenij: v 7 t. [Collected Works: in 7 volumes]. Moscow.: TERRA - Knizhnyj klub; «Knizhnaja lavka - RTR» Publ., 1998. T. 7. Kn. 2: Pis'ma / sost., podgot. teksta i komment. L. Mnuhina. 352 p.
12. Chistjakov A. N. Mysli Paskalja i sovremennaja im apologetika [Pascal's Thoughts and Modern Apologetics] Izvestija Rossijskogo gosudarstvennogo pedagogicheskogo univer-siteta im. A. I. Gercena [Izvestiya of the Russian State Pedagogical University A.I. Herzen]. 2009. № 90. Pp. 189-195.
13. Shevelenko I. D. Literaturnyj put' Cvetaevoj: Ideologija - pojetika - identichnost' avtora v kontekste jepohi [Tsvetaeva's literary path: Ideology - poetics - the author's identity in the context of the era]. Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie Publ., 2002. 464 p.
