CC BY
113
Литературоведение
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2013, № 4 (2), с. 170-173
УДК 82
ЛОЖНАЯ ПОПРАВКА В «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ» А.С. ПУШКИНА © 2013 г. Н.М. Фортунатов
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского пт1Ъг1@таП. ги
Поступила в редакцию 23.03.2013
Рассматривается неоправданная поправка (конъектура) в тексте «Евгения Онегина», связанная с отсутствием комментария к XII строфе 8-й главы, в которой заключено скрытое автоцитирование стихотворения «Мой Демон» («Демон») А.С. Пушкина.
Ключевые слова: текстология, конъектура, комментарий.
Пути исследовательские неисповедимы, как и пути Господни. Это не кощунство, а всего лишь констатация некоторых особенностей научной работы. Когда действуешь по внутреннему побуждению и не обращаешь внимание на меняющуюся конъюнктуру, когда не ставишь паруса по воле господствующих ветров и не поддаешься диктату модных теорий, деспотически навязывающих свою волю массе последователей, порой один, два года, другим в течение нескольких десятилетий, когда неожиданные зигзаги судьбы вдруг оказываются прямой дорогой к цели, тогда становится ясным, что тобой руководит некая высшая сила, которую не рассчитать логическим путем.
Н.К. Пиксанов в 1922 году, во время презентации творческой истории произведения, среди ряда положений назвал телеологию творческого процесса писателя. Решительно все из его теории прижилось, кроме этого. В эпоху торжества «марксистско-ленинской эстетики», да еще сдобренной сталинизмом, такое было невозможно. Несколько раз коротко упомянув о ней, ее оставили в покое. А между тем телеология существует не только в творческом процессе писателя, но и в работе исследователей, думаю, что и за пределами гуманитарных знаний тоже. Правда, она всегда ускользает, потому что ее не схватить доводами рассудка, она действует сама по себе.
Сошлюсь на пример из собственного опыта текстолога и комментатора. Еще студентом университета, а позднее аспирантом, я с увлечением занимался изучением рукописей «Войны и мира» Толстого. Естественно, что постоянный маршрут моих частых поездок в Москву был таким: от метро «Кропоткинская» вверх по улице, справа появлялся музей Пушкина, чуть дальше на противоположной стороне - музей
Толстого, а дальше, но тоже недалеко, здание красивой старой московской постройки, где на втором этаже был расположен выставочный зал Академии художеств, а на первом - известная среди профессионалов-текстологов знаменитая стальная комната-сейф, где хранились все рукописи и эпистолярное наследие Толстого, все его автографы и тексты с авторской правкой -само по себе уникальное собрание, потому что обычно такие материалы оказываются рассредоточенными по разным архивам. К тому же, случись недоброе дело, стальная комната в любом случае уцелеет, а с ней и бесценные сокровища классика. Разве можно сравнить с ними драгоценности, которые хранили там когда-то какие-то толстосумы?
В те благословенные времена рукописи Толстого можно было читать еще в подлинниках. Сейчас это невозможно - только фотокопии, которые не дают представления ни о палеографической, ни о собственно текстологической работе: особенности бумаги, чернил, многослойная и разновременная сложнейшая, как всегда бывает у Толстого, правка текста и т.п. Здесь было сохранено все, вплоть до случайно уцелевших обрезков гранок.
Однако следующий поиск был совершенно иным: от Толстого я обратился к Чехову-прозаику и только долгие годы спустя пришел к Пушкину, из гнезда которого и вышли все гении и корифеи русской классики Х1Х-ХХ столетия. Круг замкнулся именно таким образом не случайно. Сказано: последние станут первыми (в нашем случае не в смысле значения, а по времени обращения к ним). И не только потому, что среди званных столько же оказалось и избранных - все это были гениальные или великие мастера: Достоевский, Толстой, Чехов (он признался однажды, что
не может читать ничьих стихов, кроме Пушкина), Некрасов, Тургенев, Гончаров, Мельников (Андрей Печерский).
Именно с Пушкиным и было связано мое текстологическое открытие, которое вернуло классике классика. В конце 1970-х годов я опубликовал статью в «Болдинских чтениях», сборнике материалов Международной конференции пушкинистов, ежегодно проходящей в селе Большое Болдино. Занявшись болдинской 8-й главой «Евгения Онегина», я обнаружил в ней совершенно нелепую конъектуру1. Самое удивительное состояло в том, что ее ввели два крупнейших текстолога-пушкиниста - Б. Тома-шевский и Д. Благой. 6-я строка в XII строфе стала печататься так: «Иль даже демоном моим...» - между тем как в прижизненных изданиях сначала главы, а затем и всего романа (180-летие этого события отмечается в этом году) она была совсем иной: «Иль даже Демоном моим.»
То, что печаталось с прописной (заглавной) буквы, стало печататься со строчной!
Однако эта совершенно произвольная поправка, ни на чем не основанная, лишенная какой бы то ни было аргументации, искалечила не только одну из строф романа, но и всю главу, которую можно было бы назвать главой-воспоминанием. А так как конец, по старой пословице, венчает дело, то большие потери понес и смысл всего целого, всего романа.
Иначе и быть не могло, так как опоясывающая рифма ситуаций в каноническом тексте перебрасывалась автором от последней главы к первой (причем от первой строфы 8-й главы к первой же, открывавшей весь роман строфе 1 -й главы). И там и здесь, в финале и в экспозиции, Пушкин говорил о себе, о своем поэтическом творчестве:
Друзья Людмилы и Руслана С героем моего романа Без промедленья, сей же час Позвольте познакомить вас.
- это в первой строфе романа, а в XII строфе 8й, заключительной его главы как раз и появлялась строка, послужившая для Б. Томашевского и Д. Благого камнем преткновения, между тем как она представляла собой точно такого же рода воспоминание, только о более позднем времени с разницей в семь лет - кишиневском. В первой главе Пушкин упоминает свою поэму, 1820 год, когда поднималась его настоящая слава, но он был отправлен в южную ссылку, и в Кишеневе в 1823 году начал писаться «Евгений Онегин». Но тогда же было написано и стихо-
творение, которое вспоминалось им в момент завершения романа, в последней его главе, в виде скрытой аллюзии, рассчитанной на память внимательного читателя:
Предметом став суждений шумных Несносно (согласитесь в том)
Среди людей благоразумных Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже Демоном моим.
Онегин (вновь займуся им).
Дальше онегинская строфа продолжается, но предпоследняя строка обычного для нее восьмистишия и есть кишиневское воспоминание. Поэт даже интонационно выделил его, поставив энергичную точку в перечне былых и возможных игровых масок Онегина. Поэтому здесь возникает еще и смысловая цезура. Дальше пойдет, развертываясь вновь, повествование уже о судьбе Онегина, каким он снова будет действовать в сюжете романа в качестве его персонажа.
Но в том виде, в каком эта строка появлялась в главе 1830 года и при публикации всего романа, она представляла собой, бесспорно, темное место. Причем дважды темное место. Во-первых, почему моим? Роман в стихах, хоть и дьявольская разница в сравнении с романом в прозе, но все-таки роман. Повествование здесь ведется объективно, автор смотрит на своего героя и на лиц, окружающих его, как и положено в романе, со стороны, это некая реальность, хотя и рожденная его фантазией. Однако плод художественного воображения рисуется в романном тексте как сама действительность, иначе роман не был бы романом. Определение моим разрушает, взрывает романную форму, несет в себе какой-то скрытый, потаенный смысл, сознательно зашифрованный автором, но такой, на который он сознательно обращает внимание читателя.
Вторая, как может показаться, алогичная текстовая ситуация заключалась в следующем. В прижизненных изданиях 8-й главы всегда писалось: «Иль даже Демоном моим». Однако с какой стати здесь прописная буква, хотя по всем правилам грамматики просится строчная?!
И была бестрепетно введена конъектура, которая пустила гулять по свету обескровленный, изуродованный пушкинский текст. Отныне он стал печататься так:
Иль даже демоном моим.
- «демоном» не с прописной, как у Пушкина, а со строчной буквы.
Но грамматика - одно дело, а поэтический смысл - совсем другое. Строка восьмистишия, открывающего XII строфу последней главы «Онегина», - это резкое переключение стиля повествования. Автор не выступает здесь в качестве лирического героя, а становится просто автором. Пушкин говорит о Пушкине. Точнее сказать - о кишиневском своем стихотворении «Мой Демон», опубликованном в альманахе «Мнемозина», а затем появившемся под другим заглавием - «Демон». Гоголь считал это стихотворение настолько значительным по философской идее и столь блестящим по форме, что полагал: его должны знать все. Сославшись на стихотворение (не называя его!) во второй редакции повести «Портрет», говоря о судьбе героя, когда-то талантливого художника, ставшего жестоким преследователем талантов, он пишет: «Казалось, в нем олицетворился тот страшный демон, которого идеально изобразил Пушкин» [1, с. 107].
В болдинской строке, исполненной глубинного скрытого смысла, поэт, как позднее Гоголь, рассчитывал на читателя, хорошо представлявшего себе его кульминационные тексты
- «Руслана и Людмилу» точно так же, как и «Моего демона». Он прибегает к распространенному стилистическому приему иносказания
- к инверсии, причем в элементарной ее форме с изменением последовательности всего двух слов: Мой Демон - Демоном моим. Поэтому в романном тексте Демон и пишется им с заглавной буквы; возможно, здесь сказалась ассоциация и с более поздним заглавием - «Демон».
Это не что иное, как прямое автоцитирование, совершенно точное, лишь с инверсивной переменой слов местами: «Мой Демон» - «Демоном моим».
Характерно, что поэтический отзвук кишиневского стихотворения еще раз даст о себе знать, причем в первой же строфе 8 -й главы, где позднее и возникнет подчеркнутое обращение к «Моему Демону»2. Этот момент переклички стихотворения и романного текста, начинающего последнюю болдинскую главу, тоже остался незамеченным, хотя он заслуживает всяческого внимания. Здесь появляется совпадение, созвучие, бесспорная близость духовно-душевных состояний, поэтических образов чувства, пережитых когда-то Пушкиным в 1823-м году при работе над своим стихотворением. Вот его начало:
В те дни, когда мне были новы Все впечатленья бытия -И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья.
- и, как эхо общего поэтического настроения, оно откликается спустя семь лет в начальной же строфе, открывающей 8-ю главу-воспоминание романа:
В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея И Цицерона не читал.
Тот же интонационный строй, те же «идеи-чувства», как сказал бы Достоевский:
В те дни, когда в садах В те дни, когда мне были Лицея новы
Я безмятежно расцветал... Все впечатленья бытия...
- более того, те же мысли, только парафразно изложенные, тот же собственный, личностный взгляд поэта. Все это воспоминания о юности, причем о своей юности - центральная идея «Моего Демона», как и авторских размышлений, открывших последнюю главу романа. Это самая светлая пора жизни - «сердца трепетные сны» (I строфа 8-й главы романа) и «лучшие надежды и поэтические предрассудки души» (стихотворение «Мой Демон» в авторской его трактовке в статье «О стихотворении «Демон»).
Что же произошло? Как могло пройти не замеченным это двойное обращение романного текста к тексту стихотворения, да еще программного для поэта стихотворения? То, что было не замечено присутствие «Демона» в восьмой главе в виде поэтической реминисценции настроения, пережитого когда-то автором над его стихотворением, где речь шла о светлом юношеском восприятии жизни, не разрушенном духом отрицания и сомнения, еще как-то можно понять: «Демон» был вычеркнут в восприятии исследователей и текстологов из этой главы романа. Поэтому общая эмоциональная ассоциативно-образная связь и общая мысль начального восьмистишия 8-й главы и стихотворения не обратила на себя внимание. Но как демонстративно подчеркнутое, выделенное, акцентированное автором инверсией полное заглавие стихотворения «Мой Демон», к тому же со странным именно в стилистике этой строфы определением моим, осталось не зафиксированным, - вот это удивительнее всего.
Объясняется, однако, это недоразумение достаточно просто. Строка, необычная по своему сознательно акцентированному автором смыслу-намеку, к тому же еще и сопровождающаяся нарушением романного стиля повествования (моим), осталась не прокомментированной. Текстологи должны были, обязаны были сделать это, но обязанности не всегда выполняются, и этого никем не было сделано.
Если же обратиться к прошлому, то надо признать: строка эта словно заговоренная. Самым фатальным образом комментарии к ней отсутствуют. Их нет у Н.Л. Бродского, нет у Ю.М. Лотмана, она пропущена даже у Вл. Набокова, в его глубоких и наиболее полных комментариях к роману. Когда-то, неохотно дававший интервью, он заметил в разговоре с итальянскими журналистами, что, вероятнее всего, останется в истории литературы только как автор «Лолиты» и перевода «Онегина». Но если перевода, то, конечно же, и комментариев к нему, потому что над тем и другим он работал в течение 10 лет, стремясь быть предельно точным. Выдающийся поэт, Набоков ради этого перевел «Евгения Онегина» прозой. В отличие от Б.В. Томашевского и Д.Д. Благого он верно повторил строку из строфы XII в своем прозаическом переводе: «... or even for my Demon». Но не заметил внутреннего сопряжения двух текстов, когда составлял свои комментарии к «Демону»: «... this piece appeared under the title May Demon». Уже одно это могло бы дать повод ему, одновременно переводчику и комментатору, тщательно прощупывающему каждое слово романа, дополнительно поработать с текстом. Но изощренный слух поэта и прозаика, прекрасного стилиста, не уловил созвучия; аналитик-ученый пропустил тождество; добросовестный переводчик отклонился от текста, так как не смог передать на английском представление о русской инверсии. Комментатор же потерял возможность в результате всего этого обратить внимание на остроумное включение Пушкиным в роман самого себя и объяснить читателям заключенную в этом фрагменте текста скрытую цитатность.
Итак, остается только ждать, когда появится, наконец, комментарий к «Евгению Онегину», который воспользуется критическими заметками о неоправданной конъектуре в заключительной главе. Этот анализ, восстановивший кано-
нический текст, появился более 20-ти лет тому назад, причем в заметном уже тогда, едва ли не в единственном к тому времени пушкинском ежегоднике «Болдинские чтения». Потом он был повторен в «Болдинских диалогах» в 2006 году [2], спустя несколько лет в «Филологическом детективе» [3]. Но текстология новой литературы находится у нас сейчас в состоянии даже не стагнации, а такого тяжелейшего кризиса, что о подобных фактах нарушения канонических текстов не говорят, их никто не фиксирует, и они не становятся предметом научных дискуссий. В результате могут благополучно тиражироваться искалеченные самими же текстологами произведения Пушкина, а его творческое наследие, которое не так уж и велико, оставаться наименее прокомментированным среди собраний сочинений русских классиков, хотя он гений из гениев, а имеющиеся комментарии - крайне скудные, сбивчивые, неточные -продолжать нести в себе грубейшие ошибки, которыми они изобилуют сверх всякой меры.
Примечания
1. Конъектура - текстологическая поправка, вводимая без достаточной опоры на факты: от лат. согувсШта
- предположение, догадка.
2. Пушкин высоко ценил это стихотворение. Он посвятил ему свою рецензию, написанную от третьего лица: «О стихотворении «Демон». Датируется этот текст 1825 годом, так что поэт не раз возвращался к стихотворению, мысленно повторяя его.
Список литературы
1. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. М., 1952.
2. Фортунатов Н.М., Фортунатова В.А. Болдин-ские диалоги. Нижний Новгород: Вектор ТиС. 2006. С. 52-69.
3. Фортунатов Н.М. Филологический детектив. Пушкин: Загадки Болдинской осени. Большое Болдино
- Саранск, 2011. С. 74-91.
A WRONG CORRECTION IN «EUGENE ONEGIN» BY A.S. PUSHKIN
N.M. Fortunatov
The article considers an unjustified correction (conjecture) in the text of «Eugene Onegin». This correction is connected with the absence of the comment to the twelfth verse of the 8th chapter, which contained an auto citation of the poem «Demon» («My Demon») by A.S. Pushkin.
Keywords: textology, conjecture, comment.
