CC BY
19
Л. Ф. Широкова
Литературные реминисценции в словацкой прозе 1980-1990-х годов (произведения Винцента Шикулы)
Творчество В. Шикулы представляет собой органичное и яркое звено в истории словацкой литературы. Полемическое по отношению к непосредственно предшествующему этапу литературы социалистического реализма, оно в определенном смысле восстанавливало преемственность с традициями литературы гуманистической направленности, прежде всего, психологической реалистической прозы конца XIX - начала XX вв., экспрессионизма, натуризма, а также ряда других течений в прозе 1920-1940-х гг.
Тесная связь творчества В. Шикулы с традициями словацкой литературы проявляется на нескольких уровнях.
В произведениях, созданных им в 1980-е гг., деятели словацкой культуры прошлого, «будители» и просветители нации, выступают в качестве центральных литературных героев (Матей Гребенда в романе «Матей» и Людо-вит Штур в посвященном ему неопубликованном биографическом романе). Появляются они и в качестве персонажей второго плана, воспроизводящих духовную атмосферу времени (Ян Францисци, Штефан Дакснер, Янко Краль, братья Людовит и Карол Штуры и др. в романе «Матей»), или как исторические фигуры, носители национальной идеи (деятели словацкой истории и культуры в стихотворении «Девин», заметках о Гребенде и о Штуре в книге «Благословенная палочка дирижера» и др.).
Другой уровень, более скрытый, проявляется в идейном и художественном наполнении произведений В. Шикулы, отражающих внутреннее родство писателя с гуманистическими и эстетическими принципами словацкой литературы разных периодов и направлений - критического реализма (Й. Грегор Тайовский, Тимрава, в определенной мере - М. Кукучин), экспрессионизма (Я. Грушовский, И. Горват, Г. Вамош), натуризма (Л. Онд-рейов, Д. Хробак, Ф. Швантнер, М. Фигули),а также с творчеством других мастеров словацкой прозы, вобравшим в себя в той или иной мере черты разных литературных направлений своего времени (М. Урбан, И. Цигер-Гронский, Ф. Гечко и др.). Ярким примером тому служит роман «Орнамент» и его продолжение - «Ветряная вертушка».
Роман «Матей», изданный в 1983 г., посвящен полной драматизма и превратностей жизни реального исторического лица - Матея Гребенды (1796-1880), человека <<из низов», скромного бродячего торговца, ставшего
подвижником словацкого просвещения. Существует литература об этой примечательной личности: сохранились воспоминания о нем современников (в том числе - Й. Шкультеты), его автобиография («Собственное жизнеописание», изд. в 1976 г.), о нем написан роман (Л. Зубек, «На службе у Матея Гребенды», 1949). В. Шикула в интервью объяснял, почему его внимание привлекла именно эта историческая фигура: «Это была настоящая личность; хотя его незатейливые стихи и не многого стоили, да и других подобных ему продавцов книг и календарей было в то время достаточно, но все же не таких самоотверженных, горячих энтузиастов, обладавших к тому же талантом понимать не только материальные, но и духовные потребности человека; при всей простоте своего мышления он умел помогать и людям другого склада, более ученым и важным»1.
Повествование в романе «Матей» строится в основной своей части в хронологической последовательности - автор прослеживает жизнь героя с раннего детства до глубокой старости. Время в каждой из восьми глав соотносится с тем или иным историческим событием, нередко указываются и конкретные даты и имена исторических деятелей. Однако композиционное обрамление повествования многозначной символической сценой из последних лет жизни Матея Гребенды задает и определенный субъективно-эмоциональный тон, не свойственный жанру исторической хроники, и одновременно обозначает над-фабульный, идейно-смысловой уровень произведения.
В первой сцене романа безымянный слепой старик (повествователь лишь позднее предлагает имя - «Мы можем называть его Матеем») стоите нерешительности на дороге, раздумывая, отправляться ли ему в дальний путь по какому-то важному делу. Неожиданно - и для самого героя, и для читателя — в его сознании возникают имена и лица известных, прославленных деятелей словацкой культуры и просвещения; вспоминая прошлые встречи, старик мысленно беседует с ними: «Он в Кежмарке, ему улыбаются пан Кузмани и пан Бенедикти, пан Францисци - пока еще просто Янко,... он разговаривает с Янко Кралем, оборачивается к Ротаридесу, но очень спешит, ведь надо поговорить и с паном Гориславом Шкультеты, и в Тисовец сбегать»2 (8). Он словно советуется с ними, поверяя их высокой «меркой» свои жизненные позиции.' Бедного, почти нищего Матея одолевают сомнения: можно ли вернуть свои деньги, пожертвованные на словацкую гимназию, которую закрыли венгерские власти? («Взять их назад или не брать?»). В конце романа, в продолжении этой же сцены, он находит ответ и остается тверд в своем решении: «Не брать! Ни в коем случае не брать! Не бери назад то, что однажды уже дал! Возьми я назад эти деньги, перед самим собой было бы совестно - будто я уже не верю в то, что делаю и ради чего живу» (233).
Интродукция - обращение повествователя к концу жизни Матея перед самим ее описанием - еще раз подтверждает высказанную в «Мастерах»
мысль писателя об ограниченности любых жанровых условностей, будь то хроника или биографический роман; жизнь всегда оказывается богаче, а человеческий характер - сложнее. Старик вспоминает, как симпатизировавшие ему Л. Штур и А. Г. Шкультеты уговаривали его написать или продиктовать кому-нибудь свое жизнеописание. Но «когда Матею это прочитали, ему показалось, что все было совсем, совсем по-другому» (10).
Повествование строится здесь иначе, чем в предыдущих романах. Писатель соблюдает последовательно хронологический принцип изложения событий, лишь изредка прибегая к отступлениям от фабулы. Авторский голос почти не слышен, а повествователь занимает позицию заинтересованного, но стороннего наблюдателя и осведомленного комментатора. Отраженные в романе исторические события, хоть и не являются только фоном, но представлены весьма избирательно и субъективно, поскольку все повествование сфокусировано на личности центрального героя, на плавном течении его жизни, тесно связанной со своим историческим временем.
Рассказ о детстве Матея, о его непутевом отце и доброй, рано умершей матери, с которой он с самых юных лет - вместе с маленьким братом и единственной кормилицей-козой - странствовал по словацким дорогам, при всей суровости их нищенского существования лишен сентиментальности, авторское сочувствие проявляется тонко и ненавязчиво. Скромность и смирение - важные черты характера героя, определившие всю его дальнейшую жизнь («Он рано смирился с тем, что будет оказывать людям самые мелкие услуги, что этим и придется добывать хлеб свой насущный»). Услуги посыльного, доставляющего за грошовое вознаграждение крестьянам в соседние деревни и студентам в отдаленные города письма, гостинцы и весточки от родных, - стали не просто полезным и добрым делом. Они послужили началом пути героя к просвещению, к духовному росту. Общаясь со студен-, тами, он познакомится со многими известными или будущими деятелями словацкой культуры, образованными людьми во всех уголках страны. п
Дороги, пешие путешествия становятся для Матея судьбой, способом существования. Его манит поэзия вольной жизни, слияние с живой, таинственной природой словацких гор и лесов. В том, как В. Шикула передает в романе магию одушевленной природы, создает образы полумифических -полуреальных персонажей, которых встречает герой в своих странствиях, можно найти множество перекличек и параллелей с произведениями словацких натуристов. В первой главе мы уже отметили роль лиризованной прозы и, особенно, прозы натуризма, которым присущ глубокий психологизм, внимание к индивидуальному во всеобщем, к загадкам души человека, в становлении творческих принципов В. Шикулы. В романе «Матей», как нам представляется, писатель вновь приблизился к духу и стилистике этого течения. Для подтверждения этого выделим один аспект.
Многие исследователи отмечают характерную лирическую, созвучную переживаниям и мироощущению человека одухотворенность природы в произведениях Л. Ондрейова, Д. Хробака, М. Фигули, Ф. Швантнера. О. Чепан указывает на органическую связь, взаимопроникновение мира людей и мира природы у натуристов, когда «"земля и почва" стали тождественны "крови" человека, живущего на ней. Связующим звеном при этом выступает... энергия самой жизненной праосновы, свободно пульсирующая и не признающая различий между живой и неживой природой, между природой и человеческим обществом»3. Тот же родовой признак данного литературного течения выделяет и А. Г. Машкова, справедливо отмечая характерный для него антропоморфный характер изображения действительности: «Писатели-натуристы не ограничились изображением активного взаимодействия, единения человека и природы, их слияния. ...Природа фактически превратилась у них из объекта в субъект, стала равноправным героем произведений, самостоятельной частью бытия»4.
, В романе Д. Хробака «Дракон возвращается» (1943) описание ночного леса проникнуто живым «дыханием каждой веточки, каждой травинки», туман «окружает и угрожающе встает» перед путником, а шаловливый месяц «присел нижним рожком на верхушку горы, размышляя, не выкинуть ли какую-нибудь шутку»5. Верный «спутник-конь», далекие «прекрасные лица звезд», облака, «припавшие к небу, словно дитя к материнской гоуди», высокая гора как «самый глубокий выдох этой холмистой земли» - такими антропоморфными образами природы наполнен и роман М. Фигули «Тройка гнедых» (1940). Мифологизирует и одушевляет природу Л. Ондрейов. В романе «Юность разбойника» (1937) герой, будучи сам неотделимым от природы, видит ее человеческие очертания: «На дворе под окнами, одиноко стояла зима, по самые уши закутанная в белую пуховую шаль»; «ветер злился», «ходил по двору своими крылатыми ногами»7. В новелле Ф. Швантнера «Малка» (1942) ветер принимает образы то разъяренного быка, то задиристого мальчишки, который, по словам героя, сначала «сердился на то, что я стою у него на пути, но, убедившись, что я не намерен мешать ему, принялся скакать и веселиться»8. Другой герой Ф. Швантнера в романе «Невеста горных лугов» (1946) слышит обращенную к нему речь природы: «Ручей ... заговорил со мной вкрадчивым голосом. Это была понятная речь двух студеных волн. ...Я заслушался ею, и мне почудилось, будто кто-то взял меня за руку и повел по знакомым местам»9.
В романе В. Шикулы природа также «говорит» на своем, но вполне понятном Матею языке: «Когда солнце склонилось к лесу, лес сказал тебе: Встань! Ты должен идти дальше,... пока не стемнело, наломай елового лапника, ночью не замерзнешь, и зверь тебя не тронет» (28). Природа словно делится с Матеем таинственной силой, и он больше не боится духов леса
(«...пусть пугают тебя волк-оборотень и Железный великан»), становится своим для диких зверей: «Он ночевал у подножья какого-то высокого крутого утеса, ночевал там вместе с волком, а если дело было осенью,...то ему на пару ночей одалживал свою шубу медведь» (29). Близко и знакомо путнику и ночное «высокое божье небо, с которого месяц высунул на него свой небесный язык».
Мотив таинственного, мистического, образы народных легенд и поверий встречаются и в главах «Холера» и «Золотой», в которых повествуется о времени эпидемий, холерных бунтов, многочисленных смертей и казней. Так, чтобы отогнать прочь напасть - холеру, сельчане бьют в колокол, «которым, как рассказывали, можно было отпугнуть и дракона, когда тот, бывало, мчался вниз из-за черной тучи». Проникнуто страхом и мертвое затишье после холеры, духи и призраки умерших пугали по ночам немногих выживших, и «человек не мог дождаться утра, ему все чудилось, будто кто-то топает и бормочет, гремит камнями, которыми на кладбище забрасывали мертвецов перед тем, как засыпать их землей» (82). Покойная жена Матея, Зуза, также является ночью, чтобы проверить, хорошо ли уложили ее детей.,
Фантастические элементы сочетаются в романе с фактографической точностью («В году 1831 были осуждены и приговорены к смертной казни через повешение и 3 сентября повешены на холме близ Комарно десять крестьянских предводителей и бунтарей, и с ними Людевит Гамза по прозвищу Крестьянский генерал», 79). Тема смерти развивается дальше в более отвлеченно-эмоциональном ключе («Снова вешают! Повсюду виселицы, а под виселицами - горе и слезы...), завершаясь сценой частной человеческой судьбы, горя Матея («Матей между тем схоронил жену, а потом, ближе к вечеру, жег на берегу Римавы солому из тюфяка, подушки и перины», 80). ,
В каждой из глав повествователь уделяет некоторое место (чаще всего -в начале главы) описанию исторических реалий того или иного периода в жизни центрального героя. Так, в первой главе («Матей») приметы исторического времени - начала XIX в.- связаны с обнищанием простого люда и разгулом разбойничества. Частью словацкого пейзажа становятся многочисленные виселицы, на которых вешают и разбойников, и голодных воришек: бедняков: «За каждым городом возвышалась в те времена виселица. А.за некоторыми - даже и не одна. То и дело гонялись за кем-то гайдуки и стражники. Повсюду кого-то хватали, в каждом крае было кого ловить» (29); «Вешали в Спише, в Гемере, в Мапогонте... Виселиц было без счету. Где-то - на самом деле разбойник. Где-то - дезертир. Но чаще - отощавший крестьянин в льняных или посконных портах. Вокруг его головы вились прожорливые синицы и воробьи» (34).
. , Документальные сведения постепенно вытесняются традиционными «разбойничьими» мотивами словацкого фольклора - народных легенд, песен,
преданий; повествование сопровождается музыкальным рефреном - строфами из песни «Под Блатницей Кухоня ловили». Будучи образной чертой исторического времени, мотив разбойничества выполняет определенную функцию и в характеристике героя. Склонность Матея к литературе, почтение к «книжным», образованным людям во многом основано на его близости и любви к фольклору. В романе не раз упоминается его знание словацких сказок, легенд * и песен, которые он не только передавал устно, но и переписывал и посылал в литературные издания, Яну Коллару для его фольклорных сборников и Михаилу Добшинскому, собирателю народных сказок.
Матей Гребенда - свидетель и участник событий, ставших историческими, современник и собеседник многих впоследствии знаменитых людей, среди которых - и деятели словацкой политики и культуры, и вошедшие позднее в фольклор колоритные фигуры разбойников. В одной из сцен романа Матей сталкивается в глухом лесу с лихими людьми - Мишо Вдовчи-ком и Багледой, и лишь благодаря «силе искусства», сложив и спев им экспромтом песню о славном разбойнике Вдовчике, он спасает и собственную ; жизнь, и доверенное ему имущество. Матей предстает, таким образом, и как один из сонма безымянных создателей и хранителей словацкой фольклорной традиции, образцами которой изобилуют страницы романа.
Любовь Гребенды к просвещению, искусству, литературе двоякая - и «прикладная», и бескорыстная. С одной стороны, он еще с юности, будучи посыльным у местных крестьян, ради заработка сочинял стихи «наслучай» («Прочитаю стишки, сыграю на скрипке, глядишь, и на кашу себе заработаю»). В зрелом возрасте талант рассказчика и песенника давал ему пропитание в бесконечных странствиях по дорогам Австро-Венгрии, а заветный альбом - тетрадка, куда он собирал автографы и «мудрые мысли» известных деятелей культуры и просвещения, служил ему своего рода «подорожной», пропуском в дома добрых людей.'
Основным занятием стала для Матея торговля книгами, приносившая ему скромный, но постоянный доход: «Каждую неделю он останавливался у пана Фейерпатаки10, забирал у него книги, а потом ходил продавать их по Гемеру, по Новограду, по Абовской столице. Торговал он и книгами из Прешпорка 1 и из Чехии,... покупали, правда, больше календари да молитвенники. Продавал он и другие, иной раз очень редкие книги, но и сам собирал, скупал по ярмаркам и по домам у людей старинные издания на толстой, вручную изготовленной бумаге» (87). Автор еще более приземляет образ Матея, упоминая, что разносил он, помимо книг, и капусту, и лук, и прочие простые, «низкие» товары, а дома держал мелочную лавку с табаком и керосином. Вместе с тем, героем движут возвышенные и бескорыстные чувства: на последние гроши он покупает и любовно подбирает книги в собственную маленькую библиотеку, а потом, в конце жизни, продает свое сокровище, чтобы пожертвовать деньги
на словацкую гимназию в городке Ревуца. Часть самых ценных книг и собственные сочинения он дарит вновь открывшейся Матице Словацкой с незамысловатым и трогательным посвящением: «Матичка милая, прими дар сей бедный, что посылает тебе человек неприметный».
Матей Гребенда выполняет роль живого звена в своеобразной «цепочке добра», идея которой не раз высказывалась В. Шикулой в его произведениях (прежде всего, в трилогии «Мастера»). Он не только услужливый посыльный, который разносит людям долгожданные весточки и гостинцы, но и посредник, «мостик», соединяющий просвещенный круг словацких «будителей» с не пробужденным еще людом. Вечный странник, будучи сам частицей народа, он идет в народ и с особой, культурно-просветительской миссией.
Фигура Матея представлена в романе многопланово, в разных взаимосвязях и положениях. Автор не идеализирует героя: это живой человек со своими слабостями и недостатками. У него неуживчивый характер, он скуп и прижимист, суров и неуступчив в отношениях с близкими, убежденный в том, что «мягкостью ничего не добьешься. Если жизнь твердая, то и детей нужно приучать к твердости с малых лет» (184).
В то же время Гребенда - добрый покровитель и любимец полунищих, оторванных от родных мест словацких студентов, среди которых немало будущих знаменитостей. Близкими и хорошими знакомыми Матея представлены в романе известные деятели словацкой культуры и политики. При этом они выступают не сами по себе, как самостоятельные персонажи, а появляются лишь в эпизодах, как собеседники главного героя, которыми тот восхищается и гордится. На студенческой вечеринке в Прешпорке он читает свои стихи в компании лицейской молодежи и профессоров, среди которых «пан Августин Шкультеты, пан Францисци - почтенного семейства сын, пан Йозеф Милослав Гурбан, а с ними и пан профессор Людовит Штур, и Янко Калинчак...»(97).
Как реальные лица, существовавшие где-то рядом с Матеем, упоминаются в романе не только деятели словацкой культуры, но и ставшие символами герои литературных произведений. Так, часть пути по дороге в Вену герой преодолевает на плоту, спускаясь по стремительному течению Вага, и опытные плотогоны показывают ему на берегу могилу Милко (героя романтической повести Я. Калинчака «Могила Милко», 1846). В другом эпизоде упоминается железный крюк в г. Кремница, на котором повесили Дюрко Лангсфельда (ему посвящена историческая драма Й. Грегора Тайовского «Смерть Дюрко Лангсфельда», 1923).
Со знаменитостями Матей встречается и на дорогах («По словацкому краю, говорят, ходит, странствует профессор Харьковского университета И. И. Срезневский,... хочет он увидеться и с Гребендой», 117).
О человеческой отзывчивости Матея, его готовности бескорыстно поделиться последним с тем, кому приходится еще хуже, говорит драматичный эпи-
зод его встречи в зимнюю стужу с безвестным замерзающим юношей. В этой вымышленной, допущенной замыслом автора сцене, и литературные реминисценции, и легкий оттенок - мотив - национальных противоречий, поскольку этим юношей оказался будущий великий венгерский поэт, словак по происхождению: «Он наткнулся в снежной кутерьме на заблудившегося парнишку... -Матиш, ради бога, куда я забрел? Ты же заступник всех венгерских студентов!... Я - Петрович, Шандор Петрович, Шандор Петефи, у меня в кармане самые прекрасные венгерские стихи! Я не ел уже сто дней! - Ах, Сладкович?12 -Нет, не Сладкович, Петрович! Шандор Петефи, но я знаю и Сладковича. - Боже мой, сынок, и куда же ты так, без тулупа, ведь замерзнешь! - Нет у меня тулупа. И я очень голоден. Зато в карманах у меня самые прекрасные венгерские стихи. - Ах ты господи, что же я могу тебе... - И Матей окоченевшими руками стал отламывать ему кусок хлеба. - Больше у меня ничего нет. Держись, Шандор, держись, Шандорко, не замерзни, ради бога» (119).
События 1848 г., эпизоды национально-освободительной борьбы и охвативших словацкий край революционных волнений (глава «Комета») также показаны через восприятие и судьбу Матея Гребенды. Вместе с тем именно в этой главе чаще всего звучит голос повествователя, то строго-констатирующий, то взволнованно-экспрессивный («Время словно сгустилось. Дни напирали и сбивались между собой, сплетались в недели, недели -в месяцы, и в году как будто бы не было ни дня, ни праздника», 129).
В этих исторических обстоятельствах Матей становится не только свидетелем, но и участником событий. Кочевой образ жизни помогает ему выполнять еще одну - своего рода коммуникативную - функцию: заменяя собой отсутствовавшие в те годы у словаков печатные средства информации, он разносит по городам и весям новости, слухи, молву о том, что происходит в мире («ему всегда удавалось распространять свежие вести, даже передавать, где и о чем шли сплетни», 130).
С восторгом он воспринял и дошедший до него слух о намерении Л. Штура начать издание словацкой политической газеты. В его просторечном, но по сути верном толковании представлены споры вокруг этого издания, в том числе и по проблеме диалектной основы кодифицируемого словацкого литературного языка: «Никак не решат, какую использовать грамматику. Многие твердят, что самая красивая речь - в окрестностях Трнавы. Но «Песни» Коллара показывают, что больше всего люду, бедноты поет по-липтовски. Однако сам пан Коллар, говорят, не желает давать согласие на липтовское наречие, пишет Штуру письма, дескать, не делай этого, гневается и пан Белопотоцкий, который, по слухам, дал под газету большой залог» (130). Особое, теплое отношение Матея к Л. Штуру связано не только с преклонением перед его ученостью и патриотизмом, но и с личными мотивами: герой часто вспоминает дорогой для него подарок,
ставший талисманом на всю жизнь - «золотой, который он послал когда-то Матею через пана Шкультеты». Гребенда становится горячим пропагандистом начавшей выходить, несмотря на все трудности материального и политического плана (в эти годы усиливалась политика мадьяризации), газеты Штура «Словенске народне новины». Почти совсем ослепший, он заучивает наизусть и пересказывает слушателям в самых отдаленных уголках словацкого края статьи Гурбана, выступления Штура в венгерском парламенте. В текст романа включены обширные документальные выдержки из газетных публикаций 1848 г., представленные, для более аутентичной передачи духа времени, в старой орфографии.
Описание в романе революционных событий 1848 г. по своей тональности. и последовательности весьма напоминает представленные в трилогии «Мастера» картины Словацкого национального восстания 1944 г. Воодушевление первых дней, подготовка частей народной гвардии из «обычных людей, из ремесленников, рудничных рабочих, молотобойцев и плавильщиков» вызвали душевный подъем и у Матея: «У него распирало грудь от гордости, сама мысль о том, что и самый обыкновенный человек может маршировать, петь и показывать свою решимость жить обыкновенной, но все-таки человеческой жизнью, наполняла его глаза слезами радости и благодарности» (158). Но вскоре появились «другие гвардии, и они пели уже от голода. Никто не мог в них разобраться. Гвардейцы кричали и по-словацки, и по-венгерски», усиливалась сумятица и неразбериха, в которой пострадали и мирные люди, в том числе сам Матей. Революция 1848 г. и последовавшие затем репрессии описываются автором в их восприятии и отражении на судьбах обычных людей («Люди перепуганы. Многие потеряли крышу над головой. Иные потеряли близких и оплакивают их до сих пор»); при этом преобладает нравственный, гуманистический пафос, социально-политические аспекты событий остаются в стороне.
В главе «Колесо», показав жестокие картины реакции, повествователь словно поднимается над баррикадами национальных и социальных противоречий и высказывает почти крамольную мысль о том, что в истории нет абсолютного добра и зла, правды и злодейства: «Люди умирали по обе стороны. Никто не знает, сколько их погибло в битве при Швехате и сколько при Вилагоше». Говорит он и об отражении истории в учебниках и хрониках, которые нередко далеки от объективности и правдивости: «Хроники не пишутся в бурные времена. Даже если бы они и писались, в них никогда не попало бы все, что происходило. Ведь правда может иной раз обернуться своей противоположностью и ударить по сочинителю хроники» (160). Под хроникой автор подразумевает при этом не столько литературный жанр, сколько тенденциозный подход к истории с классово-политических позиций; В романе В. Шикулы «Матей», напротив, историческая действитель-
ность полного драматических для словаков событий XIX в. пропущена через призму частной жизни. В ней преобладает субъективно-приземленный взгляд «обычного» человека, свидетеля и скромного участника истории, родственного символическому вечному пахарю или - в другом времени и обстоятельствах-Имро Гулдану из трилогии «Мастера».
В этих образах и в самом способе художественного отражения действительности воплощается продуманная и выношенная писателем мысль об истории словаков как малой «неисторической», негероической, но созидающей нации, во многом перекликающаяся с концепцией национальной истории, сформулированной В. Миначем в его эссе «Раздувая родные очаги» (1970), «Собрание споров Й. М.Гурбана» (1974) и с пафосом поэзии М. Руфуса («По чему мы ходим», «История пахаря» и др.).
. Роман «Матей» привлек внимание словацкой критики не только своими художественными достоинствами, но и несоответствием общепринятым параметрам жанра исторического романа-биографии. На конференции в Нитре (1998), посвященной творчеству писателя, роман послужил темой для двух докладов. И. Сулик отметил такие его черты, присущие лишь произведениям В. Шикулы, как антропоцентризм, внимание к незначительным жизненным деталям и пренебрежение масштабными фигурами и картинами «большой истории»: «Здесь показан богатый, творчески активный, малый и тихий мир скромной словацкой интеллигенции, мир сотен самобытных, запоминающихся людей, которых связывают между собой невидимые нити пеших странствий Гребенды». Центральный герой, по справедливому замечанию исследователя, сродни другим «бродяжьим душам Шикулы - Гейге-шу и Круйбелю, Яну из «Иволги», Дюрису из «Солдата» - наивным, красноречивым, терпеливым, смиренным, покорным, а главное - стремящимся быть полезными». Автор второго выступления, Р. Главата, выдвигает на первый план социальный аспект историзма Шикулы, определяя его как «историзм общественный», поскольку, на ее взгляд, «в эпическом пространстве романа посредством событий исторической биографии главного персонажа восстанавливаются и общественно-исторические связи и процессы»1 .
В целом можно сделать вывод о том, что роман «Матей», выделяясь среди других произведений писателя обращением к отдаленному прошлому Словакии, к реальным историческим персонажам, хронологически последовательным построением сюжета и редукцией авторского голоса, несет в себе многие черты, характерные для художественного мира В. Шикулы, отражающие его концепцию личности и истории, его оригинальный писательский стиль.
Перемены в общественно-политической жизни после «бархатной» революции 1989 г., после распада Чехословакии и образования в 1993 г. независимой Словацкой республики повлекли за собой и изменения в духовной сфере, в культуре и литературе. Идеологические и цензурные препоны ис-
чезли, зато появились новые, связанные с рыночной экономикой, коммерциализацией книгоиздания и как следствие - валом развлекательной книжной продукции. Происходила смена писательских поколений: ушли из жизни В. Минач, Л. Мнячко, Д. Татарка, А. Беднар, Р. Слобода. Зазвучали новые имена - И. Коленич, В. Панковчин, П. Ранков, М. Касарда, Д. Тарагел, П. Пиштянек, В. Балла и др., в произведениях которых современные темы и мотивы предстали в новой, характерной для прозы 90-х гг. постмодернистской форме. Вместе с тем, в «послереволюционный» период в литературу смогли вернуться долго не публиковавшиеся или ограниченные в публикации писатели из поколения «Младой творбы» - П. Груз, П. Виликовский, Д. Душек, Д. Митана, И. Кадлечик и др., увидели свет их произведения, написанные еще в 70-е гг. Такова была судьба и одной из книг В. Шикулы.
Роман «Орнамент» был задуман и в основных чертах написан им в к концу 60-х гг. Отрывки из первых глав, наиболее безобидные с точки зрения цензуры периода «нормализации», успели выйти в двух номерах журнала «Словенске погляды» за 1970 г. Готовилась большая публикация в чешском журнале «Пламен», которая так и не осуществилась из-за закрытия журнала. В полном объеме роман смог увидеть свет лишь в 1991 г.; вторая часть, получившая название «Ветряная вертушка», вышла в 1995 г. Причиной столь сложной судьбы романа послужила, прежде всего, его центральная сюжетная линия, основанная на реалиях начала 1950-х гг. когда взявшая власть коммунистическая партия развернула кампанию по преследованию церкви, ликвидации монастырей и репрессированию священнослужителей. В романе показана и неприглядная роль в этом деле органов госбезопасности, что также не могло приветствоваться с точки зрения тогдашней идеологической линии «закручивания гаек» и борьбы с ревизионизмом.
В.предисловии к роману В. Шикула пишет о своем замысле и его трансформации в ходе времени и событий: «Я всегда говорил, что на протяжении всей жизни пишу одну и ту же книгу. И если в отношении других вещей это имело скорее переносное значение, то к «Орнаменту» относится в полной мере. Первоначально это должен был быть автобиографический роман о моей молодости, хотя, разумеется, каждый персонаж, в том числе и «я» был слеплен из нескольких людей. ...События 1968 г. настолько выбили меня из колеи, что пришлось отложить роман. И только во второй половине 80-х годов я стал мысленно возвращаться к «Орнаменту». Правда, возвращаться пришлось сквозь целые десятилетия, так что и сам не знаю, будет ли это хоть отдаленно напоминать задуманное в 60-е годы»14.
В начале романа точно обозначено время повествования, протекающее на двух уровнях, - это начало 1970-х гг., настоящее время взрослого повествователя, вспоминающего о событиях своей молодости, и 1953 г. -точка отсчета основного фабульного времени. Два этих временных уровня посто-
янно пересекаются, повествователь из статичного «настоящего» комментирует, дает оценку или сообщает некую дополнительную деталь или характеристику персонажей и событий динамично развивающегося «прошлого». В начале первой главы герой-рассказчик в меланхолических тонах описывает свою одинокую, однообразную жизнь в доме на холме, откуда открывается вид на окрестные поля, виноградники и лежащий внизу городок-«аквариум». И окрестности вокруг холма, и старый дом, точь-в-точь как дом самого Шикулы, где он долгие годы жил и работал, и вид на городок - соседнюю Модру - узнаваемы и создают ощущение почти документальной аутентичности. Использование грамматических форм настоящего времени («Я стою в саду. Передо мной расстилаются...»; «Я захожу в дом»; «Сегодня воскресенье. Воздух свеж, солнце слабо припекает», с. 6) усиливает иллюзию сиюминутной реальности. Внутренний облик героя, родственного другим персонажам Шикулы, обладающим выраженными автобиографическими чертами, очерчивается повторяющимися мотивами - «цепочки добра» («может, я даже незнаком с этим человеком, но знаю, что обещанная мною вещица порадует его») и ожидания прихода «гостя», - тоски по общению («Может, кто-то стоит у дверей, какой-нибудь запоздалый гость, он пришел сообщить или спросить о чем-то важном»). Тревожность и меланхолия героя-рассказчика нарастает вместе с навязчивым шумом и звоном в его голове, словно от роения образов и звуков прошлого: «У меня как будто где-то, когда-то заложило в ушах, и теперь, в эту самую минуту, я снова слышу рокот голосов, крики, брань, мелодию гимна, смех, и все это сливается в одно звуковое целое, превращается в шум, который тоже постепенно тает, остается лишь эхо, мотив...» (7).
^ Авторская аутентичность внезапно прерывается воображаемой репликой незнакомого прохожего: «Послушайте, Матей Гоз, а вы порядочная свинья!». Автор словно отстраняется от своего героя, представляя его при этом от первого лица: «Чтобы было ясно: меня зовут Матей Гоз. Мне тридцать восемь лет - возраст для человека достаточно зрелый, чтобы уже быть порядочной свиньей». Однако однозначная, черно-белая оценка к нему не-приложима; возвращая себе роль создателя предлагаемого сюжета, герой-рассказчик замечает, что события могут быть изложены и как обвинение против него, и как восхваление его безупречного образа, «но ведь я при этом - один и тот же Матей Гоз».
Основная событийная линия начинает развиваться со второй главы романа. Повествование о молодости Матея Гоза, история жизни студента, снимающего комнату в городке недалеко от Братиславы, его живой интерес к людям, первые увлечения и ошибки - по самой жизненной ситуации, а главное, - по эмоциональному способу изложения, близкому к исповедаль-ности, - вызывает ассоциации с произведениями словацкой психологиче-
ской прозы первой половины XX в., прежде всего тех писателей, в творчестве которых были сильны тенденции экспрессионистской направленности.
Так, герой повести И. Горвата «Лацо и Братислава» (сборник «Человек на улице», 1928), как и юный Матей Гоз, открывает для себя новые сферы жизни, приобретает чувственный и интеллектуальный опыт, делает первые шаги на пути духовного становления. «Перед Лацо впервые открылся широкий мир во всей своей красе. Он имел форму круга. Лацо представлял себе, как идет по нему мимо книг, высоких зданий и человеческой злобы,... в конце пути стояла Желка с глазами словно Дунай, на волнах которого играли три лодочки - молодость, надежда и любовь»15. Только иное историческое время с его суровыми реалиями отличает мироощущение и жизненные испытания Матея Гоза от восторженного и легкомысленного восприятия действительности, присущего Лацо.
Эмоциональное повествование от первого лица, углубление в сферу переживаний молодого человека, сталкивающегося в начале жизненного пути с нравственными испытаниями, позволяет - при всем различии причин и обстоятельств описываемых драматических событий - сопоставлять «Орнамент» В .Шикулы и с романом «Железные руки» (1948) Ю. Барча-Ивана, драматурга и прозаика, которого принято считать продолжателем традиций словацкого экспрессионизма. Его герой Владо, одинокий и склонный к рефлексии, страдает от отсутствия понимания и человеческого тепла, пытается делать добро, но, как и Матей Гоз, терпит неудачу.
Менее очевидные, но, как нам представляется, примечательные схождения можно наблюдать и в проблематике, и в стратегии повествования у В. Шикулы и у Й. Цигера Гронского в его романе «Писарь Грач» (1940). Для Гронского центральной также становится проблема самоосознания человека, преодоления внутренней раздвоенности, обретения взаимопонимания с окружающими. И если Грач восстанавливает порванные связи, «проговаривая» их в воображаемых беседах с иллюзорным собеседником, то Матей Гоз словно заново переживает свою жизнь, обращаясь непосредственно к читателю, а порой и к своим персонажам.
Одиночество и жажда духовного общения, ожидание перемен и разочарования - эти внутренние мотивы поведения и переживаний сближают характеры героя В. Шикулы и персонажей развивавшейся в русле экспрессионизма словацкой психологической прозы XX в.
Мотив ожидания, когда герой Шикулы подолгу стоит у окна, глядя на дорогу и идущих по ней прохожих, прислушиваясь к стукам и голосам, переходит в романе «Орнамент» в реальную плоскость с приходом странного незнакомца - невысокого молодого человека, немного запущенного и небритого, одетого не по сезону легко. Он представляется по имени - Йозеф Патуц - и неожиданно заявляет: «Я хотел бы у вас жить». История, расска-
занная затем незнакомцем, драматична и полна недомолвок. Йожо Патуц -молодой католический священник, который скрывается от преследования властей. Кто-то неназванный помог Патуцу избежать ареста и направил его к Матею, чтобы тот о нем позаботился. Герой воспринимает это как большую честь для себя: «Кто же это так мне доверяет? Кто так меня оценил?». Его внутренний монолог продолжают размышления о братских связях междудобрыми людьми, даже если они не знакомы друг с другом: «Я не знал их вовсе или знал только в лицо, но они стали вдруг останавливать меня на улице, улыбаться мне» (19).
Йожо Патуц, с которым Матею пришлось долгие месяцы делить кров и скудную студенческую трапезу, будучи личностью духовно богатой и развитой, оказывал на легкомысленного юного героя благотворное влияние: «Я начал рассуждать более трезво, задумывался над вещами, которые меня раньше совсем не интересовали» (20). Прежде всего, это касалось его отношения к религии. С верой его связывали почти стершиеся детские воспоминания о праздничной службе в сельской церкви, о своих светлых и радостных ощущениях, но политическая реальность первых послевоенных лет с ее атеистической пропагандой и борьбой с буржуазными предрассудками наложила свой отпечаток на сознание и поведение Матея Гоза, сделав его, пусть отчасти и на время, равнодушным конформистом («Я не был никаким святошей, за весь год ни разу не перекрестился, даже когда раз забрел в церковь перед экзаменом - постоял просто так в дверях, ни о чем не думая», 20). Потребность в вере, в церкви как убежище страдающего человека, герой осознал позднее, когда Йожо Патуца уже не было рядом, но именно он пробудил в Матее стремление к духовному развитию.
- Разговоры с Йожо оказали воздействие и на литературные вкусы Матея, по сюжету - студента-филолога, и на его отношение к «скучной» классической литературе. Рассказчик, уже взрослый Матей, спустя годы с оттенком теплой иронии вспоминает: «Я притащил из университетской библиотеки все произведения Мартина Кукучина и прочитал их так вдумчиво, что влияние его да еще, пожалуй, старых Святовойтехских календарей, для которых писали Радлинский, Постонь и Юр Коза Матейов, заметно на том, что я сейчас пишу, хотя я и пытаюсь это всячески скрыть» (25). Даже в дипломной работе Матея отразился присущий Патуцу свежий, далекий от штампов того времени взгляд на словацкую литературу («Там были очень непривычные фразы и даже целые абзацы»). Интеллектуальное и духовное воздействие этого общения было настолько сильным, что Матей-рассказчик признается: «Беседы с Йожо на меня очень повлияли; с некоторыми его взглядами я не вполне соглашался ни тогда, ни позднее, но до сих пор помню все, о чем он говорил» (152).
В определенном смысле Йожо - двойник Матея, его лучшее, искомое им «я». Автор словно изначально разделился на два персонажа, наделив каждо-
го частицей своего личного жизненного опыта, своих мыслей и переживаний: Йожо - опытом своего духовного воспитания в католическом монастыре и мечтой стать священником, Матея - светскими заботами бедного студента, влюбчивого и неприкаянного.
Йожо Патуц стал невольной причиной и радостных, и драматических событий в жизни Матея. Благодаря Йожо он познакомился и подружился с его двоюродной сестрой Эвой, которая стала затем его женой и матерью его сына. Любовная линия представлена в романе в присущем писателю психологически драматичном ключе; в поле зрения читателя оказываются не эротические эпизоды, а возникновение, развитие и кризис чувств. Второй, «парный» женский персонаж - юношеское увлечение Матея Гоза - веселая и взбалмошная студентка консерватории Иренка, противоположность строгой, бескомпромиссной Эве. Нравственное взросление героя связано и с его переживаниями по поводу своей внутренней раздвоенности между долгом и соблазном, с чувством вины и запоздалого раскаяния. .
Если любовные переживания можно представить как наковальню в процессе выковывания характера Матея Гоза, то молот - это его отношения с госбезопасностью. Причиной внимания этих служб к молодому человеку стало «укрывательство опасного преступника», каковым считался у них беглый священник. «Это религиозный фанатик, - твердит Матею допрашивающий его майор, - он распространяет вредные взгляды, враждебные для нашего государства. Он, знаете, какой-то уж слишком интеллигентный, в этом-то и есть главная опасность» (145). Шантаж и угрозы («Вы же хотите окончить университет?», «Подумайте о себе и о своей семье!»), моральное и физическое давление, постоянное напряженное ожидание новых визитов и «увещеваний» добавляют драматизма в переживания героя. Вместе с тем эти сцены - тоже, к слову, связанные с фактами биографии В. Шикулы - передают атмосферу того времени, когда молодой энтузиазм одних сопровождался жестокостью и циничным карьеризмом других.
Пережитое в те годы по-прежнему волнует уже повзрослевшего Матея Гоза, пытающегося осмыслить свою жизнь: «Я обращаюсь к себе самому, погружаюсь в себя, хочу найти в себе - себя прошлого и себя будущего, себя в характере, себя в собственных глазах, себя в мыслях и поступках» (62). С этой целью и ее достижением связана и повествовательная структура романа с чередованием ролей рассказчика и героя, временными смещениями и раздвоениями. .
Свойственное экспрессионизму искажение образов, нарушение временной и пространственной логики событий, наблюдаемое в романе, еще раз свидетельствует о глубоких связях творчества В. Шикулы с литературными традициями. В отдельных местах нарочитое переплетение мотивов; мелькание персонажей создает ощущение какофонии и хаоса, передающих и состояние героя, и авторское видение действительности. Иной раз в повество-
вании происходит словно накладывание «картинки на картинку», вмонтиро-вание одного пространственно-временного плана в другой: «Бабушка разбила на кухне стаканчик. Пока она выметает осколки, я могу вам рассказать, с каких пор в детстве отец начал быть мною недоволен; он просил, приказывал, пытался подольститься и даже угрожал, что приведет меня в чувство, вобьет мне в голову терцию, приму и терцию, приму и сексту, ведь это так просто... Бабушка, подметя пол, заглянула в комнату и спросила, хочет ли кто-нибудь из нас печенье. Сегодня, 5 апреля 1970 года, я бы от него не отказался, но тогда был так сыт, что предпочел попросить вина...» (62).
Традиционный для произведений В. Шикулы повествовательный мотив музыки, встретившийся и в этом отрывке, переплетает весь роман. О музыке говорят и отец Матея Гоза, играющий на кларнете в сельской капелле, и скрипачка Иренка, и сам Матей, который подрабатывает органистом в церкви и пытается сочинять собственные композиции (в книге даже приводятся их нотные записи). Сложное музыкальное произведение слышится герою и в свисте ветра на пустынной улице: «Ветер продувал множество узких щелок в окнах и гулких печных труб, свистел в кронах черешен и ракит, скрипел воротами и громыхал кровельной жестью. Мощными порывами он будто хотел прочистить улицу, как органист басовую трубку... зазвучал фагот, за ним - гобой, то плачущий, то ликующий, присоединились струнные...» (83).
Роман «Ветряная вертушка» вышел в свет лишь спустя четыре года после опубликования «Орнамента». И хотя по некоторым свидетельствам (в частности, по словам Э. Хароуса, чешского переводчика и редактора В. Шикулы) первоначально оба романа составляли единое целое и лишь позднее были произвольно разделены издателем на две части, говорить, по нашему мнению, следует все же о дилогии как двуедином произведении со своей внутренней структурой и логикой развития.
В романе «Ветряная вертушка» прослеживается дальнейшая судьба Матея Гоза. Герой-повествователь, в образ которого, как мы уже говорили, писатель вложил немало автобиографических черт, оказывается под давлением многих бытовых и нравственных проблем, которые ему приходится решать. Мелкие неурядицы, в семье перерастают в полное непонимание, а затем и в разрыв; жена оставляет Матея и вместе с маленьким сыном уходит к родителям. В. Шикула исподволь прослеживает причины краха их отношений. Главными - из них становятся бескомпромиссность убежденной католички Эвы в вопросах веры и морали - в противоположность «безбожнику», каким виделся ей Матей, а затем и развернувшийся бурный роман Матея с прежней возлюбленной - Иренкой.
. Основное действие происходит в 50-е гг., и лишь изредка повествователь (писатель, как он вскользь упоминает) возвращается в свое настоящее, в 70-е гг., обозначая это время не внешними его признаками, а собственным
душевным состоянием, изменившимся, зрелым и пессимистическим взглядом на мир. Зато примет прошлого, политических, социальных, бытовых черт периода «строительства социализма» в романе много. Так, Матей, ставший учителем в сельской школе, должен в качестве общественной нагрузки проводить опись кур на личных подворьях, разучивать с детьми новые, «передовые» песни и агитационные частушки и «проводить в жизнь» инструкцию вышестоящих инстанций, запрещающую ношение учениками крестиков. Не оставляет его в покое и госбезопасность в лице анонимных, похожих друг на друга сотрудников в серых плащах и их начальника Гери-бана. Бывший земляк Матея, Герибан исподволь пытается расположить его к себе, вызвать на откровенность, чтобы выведать информацию о пропавшем священнике Йожо Патуце, а затем и завербовать для составления «секретных отчетов» о сослуживцах и знакомых. После очередного перекрестного допроса в местном комитете госбезопасности Матей чувствует себя, словно в ловушке: «Они так и тянут из меня слова и тут же передергивают их, чтобы потом шантажировать. В этом их работа. Ну и подлецы! Маленькие люди, а вообразили, будто они сильнее всех»16 (81).
Изложение событий все чаще перемежается в романе с размышлениями героя, его внутренними монологами и снами, в которых переживаемое отражается в видоизмененных формах. Ощущение загнанности, подстерегающей опасности вызывает в снах Матея воспоминание о прежних страхах, о случае из далекого детства, когда он чуть не погиб, падая с церковной колокольни. Герой видит себя словно со стороны: «Он осторожно полз, карабкался по краю крыши, в голове гудело. Какая высота! Шажок за шажком, еще разок подтянуться, схватиться за оконный проем. Только бы хватило сил!» (92).
Часто его воображаемым собеседником в снах и раздумьях становится Йожо Патуц. Матей то словно исповедуется перед ним, то пытается выра-. зить то, что не мог выразить прежде: «Я скажу, как я ему благодарен, как многому он меня научил. Ведь до этого я был очень легкомысленным и поверхностным, почти уже безбожником, жил одним днем и не мог ни на чем сосредоточиться» (91). Ему так и не удается разыскать своего товарища; лишь ближе к финалу романа герой находит в отдаленной деревушке на востоке Словакии его простреленную шляпу и несколько листков дневника с размышлениями о боге и религии.
Тема религии, церкви в широком смысле слова зазвучала в дилогии так проникновенно, как ни в одном другом произведении В. Шикулы. Сам будучи человеком глубоко верующим, он вложил в характер и мысли своего героя многое из пережитого и продуманного им самим. Писатель прослеживает путь духовного становления Матея Гоза, его нравственного прозрения. Первые шаги по этому пути были сделаны под благотворным влиянием молодого священника Патуца, беседы с которым заставили Матея задуматься о
потерянной было вере: «Я стал равнодушен к вере еще в студенческие годы, хотя совсем неверующим все же не был, скорее - ленивым...Бог ускользал из моих мыслей. ...А в детстве церковь значила для меня так же много, как и семья, наш двор и дом, кухня и горница, как вид из окна, как дорога, которая вела мимо дома к церкви» (11).
Уже будучи учителем, Матей, поначалу ради заработка и из чувства противоречия («назло им»), становится органистом в сельской церкви, но постепенно осознает потребность бывать там все чаще, «и не только чтобы играть на органе. Просто я был недоволен самим собой». Его гнетет внутренняя раздвоенность, усталость от лжи и лицемерия, метания между вспыхнувшими чувствами к Ирене и долгом перед семьей, душевная опустошенность. Одна из наиболее сильных и экспрессивных сцен романа происходит в пустой церкви, куда в тоске заходит Матей: «Я долго сидел там, просто так, без молитвы, будто пытаясь припомнить что-то давно забытое... Что же со мной стало? Ведь я утратил не только милость, милость Божью, или как это назвать, но и способность молиться... Но при этом я сам осознавал внутреннюю пустоту и отупение, которые были ужаснее боли. Молча смотрел я перед собой, и вдруг из глаз моих полились слезы. Господь наградил меня хотя бы этими слезами, а ведь я так и не смог ему помолиться» (60).
Героя-повествователя «взрослого» - писателя, смотрящего из 70-х гг. на жизненные ошибки и внутренние борения Матея 50-х, связывает с ним и мотив литературного творчества. Врожденный талант, острота переживаний, склонность к саморефлексии постепенно приводят молодого учителя к писательству. О первых литературных опытах - стихах, посвященных Иренке, которые он безуспешно посылал в редакции журналов, Матей говорит с иронией. Но после жизненных испытаний, когда потребность излить свои чувства на бумаге становится непреодолимой, он начинает писать серьезно. Поначалу этот процесс происходит у него стихийно, почти неосознанно; чувствуя отчуждение Эвы, пытаясь загладить свою вину перед ней, он пишет длинные, так и оставшиеся неотправленными письма, которые постепенно теряют свою утилитарную роль: «Я снова сел за стол и стал черкать одну страницу за другой. Утром я обнаружил целую кучу исписанной бумаги и очень удивился, заглянув туда, поскольку это совсем не было похоже на письмо» (63). Подбодренный первой публикацией, он посвящает сочинительству все больше времени. Сюжеты и темы возникают в его творческом сознании как бы сами собой («я даже особенно не задумывался о том, что пишу»). В. Шикула воссоздает здесь еще один уровень осмысления действительности, помещая на страницах романа образец творчества Гоза - его новеллу, выделенную в тексте курсивом.
Присутствие в романах дилогии автобиографического мотива писательства, а также ее глубинную связь с ранними произведениями В. Шикулы отмечали и словацкие критики. А. Галвоник, например, сравнивает эту связь
с эллипсом, по траектории которого «эти произведения возвращаются к первичным источникам творчества Шикулы»1 .
Писательская работа и. работа вообще осознается героем не только как способ самореализации, но и как выход из духовного тупика и депрессии. Возвращаясь в финале к понятию «орнамент», изначальному в истории этого романа, автор устами героя высказывает мысль о благородной роли творчества, созидательного труда, прозвучавшую ранее в трилогии «Мастера»: «Я люблю работу. Люблю орнамент, потому что могу вложить в него всю свою жалость, жалость, от которой с детства на глаза наворачивались слезы. ...Орнамент отличает мою работу от «работы» животного. Работа достойна человека лишь тогда, когда она может стать орнаментом» (286).
Через весь роман пунктирно проходит образ-символ «ветряной вертушки», давший ему название. Образ этот представляется нам многозначным и динамически изменяющимся по мере развития сюжета. Вначале это просто детская игрушка, которую Матей смастерил, чтобы позабавить своего маленького сына крутящейся на ветру «розочкой» («Я принес из лесу кусок сухой мягкой древесины и выстрогал ему замечательную вертушку», 49). Затем, когда герой остается один, игрушка напоминает ему о потерянном семейном очаге и становится печальным символом утрат; автор словно отстраняется от Матея, говоря о нем во втором лице: «Ты в нерешительности стоял перед домом и пальцем снова и снова пытался раскрутить ветряную вертушку» (112). В конце романа, сохраняя свою материальность, игрушечная «розочка» олицетворяет одиночество и бесприютность героя, затерявшегося во времени («Каждый вечер я сам для себя раскручиваю ветряную вертушку», 281), а в итоге, при осмыслении всего комплекса идей и образов романа - самого Матея Гоза, легкомысленного юношу-конформиста, интеллигента, оказавшегося на перекрестке суровых ветров истории.
Произведения, рассмотренные в этой статье, демонстрируют дальнейшее развитие художественной системы В. Шикулы в разных жанровых и повествовательных формах, ее глубинную связь с традициями словацкой литературы.
- Роман «Матей» отразил глубокий интерес писателя к национальной истории, к фигурам деятелей словацкой политики и культуры XIX в., создателей и пропагандистов национальной идеи. Центральный герой воплощает в себе характерные черты человека своего времени и отражает концепцию личности, представленную в творчестве В. Шикулы. Роман отличают несколько иные, по сравнению с прежними произведениями писателя, принципы построения повествования. Так, повествователь занимает место наблюдателя, лишь изредка комментирующего то или иное событие; при этом его позиция проявляется в характеристике героя, через его поведение и мысли. Литературные реминисценции содержатся как в отдельных эпизодах, так и в общем контексте представленных событий и персонажей. Опи-,
сания одушевленной природы, мифических и легендарных фигур словацкого фольклора, а также некоторые мотивы, присутствующие в романе, позволяют проводить его сопоставление с произведениями словацких натуристов.
Дилогия «Орнамент» и «Ветряная вертушка» представляет собой иную жанровую разновидность романа, основывающуюся на принципе субъективно-психологического самоанализа. Важным элементом содержания является поднимаемая автором тема общественно-политических деформаций периода социализма, отразившихся на судьбах многих людей. Принцип двоичности выражается в дилогии способом повествования в двух временных планах (50-х и 70-х гг.), парностью персонажей (взрослый рассказчик и герой в молодости, Матей Гоз и Йожо Патуц, Эва и Иренка). Углубленный психологизм, исповедальность, пессимистический пафос, усиливающийся к финалу романа, а также элементы поэтики - пространственно-временные смещения, обилие внутренних монологов, эмоциональность стиля - связывают роман В. Шикулы со словацкой психологической прозой XX в. и, прежде всего, ее русла, связанного с традициями экспрессионизма.
Примечания
'Literika. 1997.1-2. S. 165.
2Цитаты по изданию: Sikula V. Matej. Bratislava: Tatran, 1983. - Страницы указаны в тексте. 'Серап О. Kontiiry naturizmu. Bratislava, 1977. S. 116. 4 Машкова А. Г. Словацкий натуризм. М., 2005. С. 78. 'Chrobäk D. Drak sa vracia. Bratislava, 1956. S. 181, 192,200. 6 Figuli M. Tri gaätanovi kone. Bratislava, 1958. S. 7,12,248. ' Ondrejov L. Zbojnicka mlädost'. Bratislava, 1965. S. 15,35. 8Svantner F. Malka. Bratislava, 1980. S. 58. 9 Svantner F. Nevesta ЬбГ. Bratislava, 1973. S. 20.
,0Г. Фейерпатаки-Белопотоцкий (1794-1874) - словацкий издатель и литератор, выдающийся
деятель словацкого просвещения.
"Старое название Братиславы, искаж. немецкое Pressburg.
12 Андрей Сладкович (1820-1872)-выдающийся словацкий поэт-романтик.
13 2ivot a dielo Vincenta Sikulu. S. 92,98.
"Цитаты по изданию: Sikula V. Ornament. Bratislava, 1991.
15Horväth 1. Clovek na ulici. Bratislava, 1964. S. 219.
'"Цитаты по изданию: Sikula V. Veternä ruiica. Bratislava, 1995.
"HalvonikA. Co nepovedala kritika о ranom Sikulovi // 2ivot a dielo Vincenta Sikulu. S. 36.
