CC BY
61ЛИТЕРАТУРА И ВОЙНА
В.В. Агеносов
ЛИТЕРАТУРА ДИ-ПИ И ВТОРОЙ ЭМИГРАЦИИ О ВОЙНЕ
Тема Второй мировой войны вполне органично присутствует в творчестве писателей Ди-Пи (Displaced Persons) и второй эмиграции, хотя и не является для них ведущей. Довольно серьезное внимание ей уделили 15 авторов из 41, вошедших в «Антологию писателей Ди-Пи и второй эмиграции»1. Наиболее полное представление об отражении темы войны дают прозаические произведения, в том числе романы, хотя их было немного.
Талантливо и многосторонне тема войны 1941-1945 гг. воплотилась в романе «Между двух звезд» (1953) Леонида Ржевского (1905-1986). Роман вырос из повести «Девушка из бункера» (1949)2, которая была весьма положительно оценена таким взыскательным критиком, как И.А. Бунин. Позднее автор, обогатив повесть эпическим описанием драматических событий, создал роман под названием - «Между двух звезд» (1953)3. А незадолго до смерти он существенно отредактировал произведение, добиваясь большей строгости и лаконичности, что и посоветовал ему в свое время Бунин. Роман с последней авторской правкой вышел в России в составе однотомника произведений Л. Ржевского4.
Композиционно роман состоит из двух неравных частей. Большая, в свою очередь, включает две части: «Дулаг ...надцатый» и «Девушка из бункера». Это - подробный рассказ о судьбах лейтенанта Алексея Заряжского и санинструктора Милицы; они встретились в окружении, прошли ад плена, теряли и находили друг друга в сумятице войны. Такой сюжет позволял писателю с максимальной полнотой показать драматические стороны войны, а с другой - начать освоение главной темы всех будущих его произведений: любовь как высшее проявление человечности. Вторая часть романа -«Дневник Володи Заботина» - лишь формально связана с первой: Заботин когда-то выступал в организованной Заряжским концертной бригаде. По сути же это вполне самостоятельная повесть, зна-
АГЕНОСОВ
Владимир
Вениаминович,
заслуженный
деятель науки РФ,
доктор
филологических наук,
профессор Института международного права и экономики им. А. С. Грибоедова
191
чимость которой состоит в возможности показать, во-первых, духовные поиски 22-летнего юноши-патриота и, во-вторых, его трагическую судьбу (Заботин оказывается в лагере «Платлинг», откуда союзники силой репатриировали 1500 бывших граждан СССР). Наконец, здесь присутствовала и тема любви (Володи и Та-си), завершившаяся отнюдь не столь благополучно, как роман Заряжского и Милицы.
Заслугой Л. Ржевского стала объективность изображения той стороны войны, которая вошла в советскую литературу много позже - с рассказом М. Шолохова «Судьба человека», с повестями К. Воробьёва («Это мы, Господи!») и В. Сёмина («Нагрудный знак "Ост"»). В своем романе Л. Ржевский показал многочисленные примеры бесчинств и зверств эсесовцев в лагерях для военнопленных. Здесь и рассказ о том, как избивали пленных за вынутую из пайкового пакета щепотку табака, и упоминание о том, как охрана расстреливала пленных, приближавшихся к изгороди, чтобы взять продукты, принесенные окрестными сердобольными крестьянами.
Колоритно выписано поведение эсэсовца Франца, который появлялся в бараках «боксировать» с обессиленными заключенными, а по сути он использовал их как «грушу» для битья. Страшные подробности воссоздают облик и судьбу красавицы-еврейки Руфь, изнасилованной фашистами и отправленной в лагерь смерти. От главы к главе разрастаются скупые сообщения о голоде, холоде, эпидемиях тифа, о тысячах умерших: «К полудню выползали из бараков люди, с закопченными баночками в руках тянулись к кухне, за баландой, иные - к проволоке: искать "своих" или "поручителей". Санитары тем временем выбирали по баракам "мертвяков", по двору погрохатывала их тачка: из-под плаща-палатки торчали грязно-желтые, похожие на муляжи,
5
ступни» .
При этом писатель не щадит тех русских, кто, став лагерным полицейским, старостой барака или санитаром, ведет
192
себя подобно эсэсовцам: издевается над пленными, доносит немцам на своих, берет взятки за помещение в теплый барак и вместо ухода за больными жирует за их счет.
Писатель отдает дань глубокой признательности другим русским - тем, кто по советским законам считался бы коллаборационистом за сотрудничество с немецкими властями; однако именно благодаря им удавалось облегчить, а то и сохранить жизнь тысячам пленных. Таковы в романе два коменданта лагеря (Кожевников и Плинк) и два самоотверженных врача (Камский и Моталин). Таким образом, Ржевский утверждал, что даже в невыносимых условиях продолжалась жизнь, с ее мелкими радостями, повседневными заботами и с любовью - непобедимой в любых обстоятельствах.
Многосторонне показаны в романе и немцы: «они разные» - утверждает простая русская женщина Анна Ильинична. И автор с этим вполне согласен. Заметим, что лишь в 1966 г. в повести В. Быкова «Мертвым не больно» появилось подобное утверждение центрального персонажа повести: «Мое представление о немцах поколеблено. Я уже склонен думать, что среди них бывают разные. И так себе. И ничего. Впрочем, как у нас. И, пожалуй, как всюду.
Люди есть люди. И в общей своей массе -
6
не плохие и не хорошие - разные» .
Характерно, что, как следует из публикации «Вопросов литературы» (2004, № 6)7, даже в 1960-е годы это мнение вызвало резкое возмущение Отделов культуры и пропаганды ЦК КПСС.
Однако вернемся к изображению немцев у Л. Ржевского. Выше говорилось о беспощадном отношении писателя к эсэсовцам. Но и «любезность» немецких офицеров вызывала у Заряжского недоверие. Ирония просвечивает при описании начальника дулага; увлеченно беседуя с образованными русскими пленными об археологии, он, однако, резко обрывает аудиенцию, как только речь заходит о насущных нуждах лагеря. Более сложные чувства вызывает образ идеолога-пропа-
гандиста Бриллинга. Этот «энтузиаст», хотя и не одобряет жестокого отношения фашистов к населению оккупированных территорий, вместе с тем он не видит в русских людей цивилизованных. Его образ удачно дополняется (в сниженном плане) его «двойником» - майором, унижающим своими «теориями» достоинство русских: «У вас нет порядка и нет гм... должного опыта и гм. гм. врожденных качеств для налаживания своей государственности. Вы все-таки не достигли еще высокого уровня еворпейской культуры. Мы вам поможем. ... А взамен. Взамен поделитесь и вы с нами излишками громадного вашего пространства. Оно у вас в избытке. Мы - задыхаемся в тесноте .»8
Примерно так же думают и ведут себя немцы, жившие до войны в России, но так и не понявшие своеобразия ее национального духа.
Есть в романе и другие немцы. Как правило - рядовые солдаты, младшие офицеры; в отличие от начальников, движимых «теориями», они живут чувствами, сердцем. Таковы три немца - Курт, Эрих и Ве-бер, поселившиеся в доме Анны Ильиничны. Эти немцы понимают патриотические чувства русских хозяев дома и сами предлагают слушать Москву через их радиоприемник. Ни слова не сказав, молчаливый Вебер, попробовав пустые щи, приносит Анне Ильиничне кусок копченой грудинки из своего пайка. Немецкий врач Шустер принимает больных крестьян и отказывается от приносимых ими в оплату продуктов, хотя другие немцы ходят по дворам и отбирают продукты силой.
Это разделение персонажей на живущих по доводам ума и по велению сердца проведено и в системе образов русских героев - и главных, и второстепенных.
Наиболее дороги писателю герои, чье сердце проникнуто христианскими нравственными принципами, сочувствием к людям независимо от их социальной и национальной принадлежности. Любимица авто-
ра Милица одинаково сопереживает и немецкому часовому («бедненький»), убитому партизаном Стёпкой, и расстрелянному дезертиру, оставленному на дороге в назидание другим («все-таки человек. валяться на улице не должен», - развивает ее мысль Заряжский). Милица отчетливо различает «варварство немцев», вырубивших на кладбище деревья, и других -«славных» (Эриха, Курта, Вебера, вечно пьяненького Капста). В равной степени для нее неприемлемы расстрелы, проводившиеся НКВД и гестаповцами: «У Милицы никогда не проскальзывало казенной за-тверженности в высказываниях. Она решала все сердцем и, как казалось Заряжскому, всегда верно, без каких-либо натяжек»9.
Запоминается эпизодическая фигура священника: он отдает свой хлеб раненому летчику, спасает мальчишку-пленного, а сам умирает от дистрофии. В его поступках тоже нет ничего умственного; он живет по велению сердца.
Напротив, наименее симпатичны писателю фанатики, не способные к восприятию сложностей жизни. В повести несколько таких персонажей из русских; это Стёпка Буц - он убил немецкого часового, а в результате немцы расстреляли 10 человек, ни в чем не повинных; это юная комсомолка Настя с ее угрозами «повесить» всех, кто не участвует в «борьбе» с оккупантами. Впрочем, и у нее иногда проявляются человеческие чувства, как они возникают и в сложном миросознании Духоборова - убежденного борца с советским строем в союзе с любым антикоммунистом.
Однако при всей любви к героям, которые в решении всех жизненных проблем исходят из велений сердца, в центре внимания писателя-интеллигента остаются персонажи рефлексирующие, обеспокоенные вечными русскими вопросами «Что делать?» и «Чем жить дальше?» Перед его героями встает драматический выбор между двумя звездами: «Ну, хоро-
193
шо, большевики - враги. Но что все-таки за попутничество между ним, например, Заряжским, и - Геббельсом? До каких пор им - по пути? И вообще по пути ли? Что делать? Какая в самом деле головоломка -найти себе место в этом немыслимом лабиринте событий и отношений»10, - вот мысли, которые мучают Загряжского как руководителя ансамбля «Карусель», пусть и формально, но принадлежащего к отделу пропаганды Геббельса.
«Пятиконечная белая - с одной стороны, пятиконечная красная - с другой. Красная несет смерть, а белая...»11 - так размышляет о противоречивости своего положения другой герой - Ф. Ф. Плинк, и многоточие здесь весьма характеристично.
«Мир придет к страшному кризису, к столкновению двух систем: коммунизма и демократии. Мы, как ничейные по своей беспризорности, окажемся между двух звезд»12, - настаивает третий персонаж, казак Сомов. Он предлагает пойти своим путем - создать русскую освободительную армию (РОА), на что Заряжский совершенно справедливо замечает, что немцы на это никогда не пойдут, а потому мысль Сомова - утопия.
Быть может, и Володя Заботин с его мечтой о служении отечеству в РОА понадобился автору именно для того, чтобы показать нереальность и - более того -недееспособность власовского движения. Задолго до Г. Владимова, в романе которого «Генерал и его армия» (1994) немецкий генерал Гейнц Гудериан обходит город и не встречает сочувствия у русских, как ему кажется, «освобожденных» от большевиков, Л. Ржевский показывает, что война породила чувство патриотизма даже у тех, кто не любит большевиков. «Вот оно духо-боровское упрощенство, - рассуждает За-ряжский, - или немцы, или большевики. Патриотизм сбрасываем со счетов, а он -на тебе - возрождается»13. Нашествие, по Ржевскому, было оскорбительно для русского народа. По мере пребывания немцев в России росла неприязнь к ним среди населения и - соответственно - патриотизм.
194
Писатель мастерски передает это через противопоставление суеты передвижения немецких войск и спокойного, по-русски своевольного, пейзажа Старгорода: «За-ряжский долго стоял на мосту, перекинутом от монастыря к другому берегу оврага. Грохотно прокатывались по досчатому насту колеса, цокали кованые солдатские каблуки, сыпались возгласы на чужом языке, - все это было так суетно и тревожно в сравнении с лежащей напротив солнечно-акварельной тишиной.
Старая Русь угадывалась все же в городе, дремала не в старине зданий, а в том, как просторно, в вековом своевольном беспорядке рассыпался он кривыми уличками по холмам и прибрежным скатам.»14 Собственно говоря, идея патриотизма и трагедии патриотов, оказавшихся между двух звезд и составляет содержание романа Л. Ржевского. В политической жизни писатель не видит выхода из этой ситуации. Как всегда у Ржевского, конфликт переходит в любовную сферу, а социально-нравственная проблема выбора между неприятием советского строя и русским патриотизмом остается неразрешенной.
С 1954 по 1959 г. в журналах «Возрождение» (Париж) и «Грани» (НТС15) публикуются произведения Бориса Ширяева (1889-1959): «Последний барин»16, «Ванька Вьюга»17, «Овечья лужа»18, «Ку-деяров дуб»19, «Хорунжий Вакуленко»20 (повесть незавершена, посмертно опубликованы отрывки). По замыслу писателя, все эти вещи составляют цикл «Птань» (сам автор называл его «хроникой») из пяти повестей о жизни казаков села Масловка (под Тулой) преимущественно в период Второй мировой войны, но с экскурсами в историю.
Трагично и ярко нарисован сквозной для всего цикла образ Ивана Евстигнее-вича Вьюги; подобно легендарному Ку-деяру он прошел путь от конокрада до раскаявшегося страдальца за русских людей. И хотя мечта героя о создании исключительно национального движения, равно противостоящего сталинизму и фа-
шизму, утопична, автор восхищается мужеством этого человека, отдавая дань уважения и тем людям, которые шли за идеей на верную гибель. В разных повестях цикла автору удались характеры сельских интеллигентов (учительница Клавдия Изотиковна; священник о. Иван; молоденькая девушка с ее внезапной любовью к немцу Августу Вертеру, нарисованному объемно, многопланово). Правдиво изображены и персонажи немецкой стороны, лучшие из которых безнадежно пытаются понять русский национальный характер.
В романе «Кудеяров дуб» неоднократно высказывается мысль о духовных силах внешне неказистого русского человека и народа в целом. Автор и его персонажи твердо уверены, что никаким планам нацистов о расчленении России на немецкие колонии, о превращении русского народа в раба не суждено сбыться. В этом смысле интересен исторический диалог русского патриота и немецкого интеллигента о русификации всех пришедших на русскую землю немцев (гл. 19).
С большой долей уважения и с юмором описаны сотрудники местной газеты - Котов, Шершуков, две женщины с одинаковой фамилией - Зерцалова, но противоположные по характеру, фельетонист Змей-Крымкин, циник-полиглот Пошел-Вон и др. Убедительно и тоже не без юмора показана эволюция от догматических взглядов к признанию общечеловеческих ценностей бывшей комсомольской активисткой Галиной Смолиной и избалованной дочерью врача Мирочкой Дашкевич.
Значительно меньше удались писателю такие образы, как доцент Всеволод Сергеевич Брянцев, тоже выбирающий путь «между звездами», и юный Миша Вакуленко - своего рода антипод фадеев-ским молодогвардейцам: став активным борцом с советской системой, он решил пойти в казачье войско, обреченное на гибель. Явной неудачей писателя, из-
бравшего жанр социально-психологического романа, стали противопоказанные этому жанру карикатурные портреты комсомольцев - Васи Плотникова и Константина Прилукина. Свою негативную роль здесь сыграла идейная ангажированность Б. Ширяева.
В романе Михаила Соловьёва (19081979) «Когда боги молчат»21 показан путь потомственного революционера Марка Сурова от большевистской убежденности в праве пользоваться насилием во имя коммунизма к сомнениям, тот ли коммунизм строится. Совершая героические подвиги во время Отечественной войны, он замечает, что народ ждет не только изгнания оккупантов, но и возвращения общечеловеческих ценностей. Картины народной жизни, яркие портреты многочисленных персонажей чередуются с превосходно выписанными пейзажами, с авторскими лирическими отступлениями и философскими рассуждениями героев22.
Значительный интерес вызывает другая книга М. Соловьёва - своеобразная мозаика воспоминаний «Записки военного корреспондента»23, где рассказывается о Малой войне с Финляндией. Это пока единственное художественное произведение, затрагивающее военные события 19391940 гг. Повествование о мужестве бойцов сочетается с трагическими (порой натуралистическими - «В замороженном мире») подробностями о потерях советских войск. Трагикомические истории («Пермский полк») соседствуют с рассказом «Жизнь и смерть Сергея Стогова» о расстрелянном по приказу Мехлиса бойце: будучи доведен до отчаяния письмами о голодной смерти всей семьи в колхозе, он убил политрука, не пожелавшего ему помочь.
Автор доводит свое повествование до первого года Большой войны. Подробно описаны первые месяцы войны в столице («Москва моя»), когда в ополчение призывали ученых, стариков, подростков и безоружных отправляли на верную
195
смерть. М. Соловьёв рассказывает о панике, охватившей москвичей, о безобразном положении с продовольствием. В под-главках «Западный маршрут» и «Лесная сторона» повествуется о попытках свалить вину Верховного командования на рядовых командиров, которых отправляли в штрафные батальоны, а то и приговаривали к расстрелу за принятое решение отступить во имя спасения солдат. Тем не менее автор с проникновенным сочувствием показывает, как хотели верить в чудо победы рядовые бойцы и младшие командиры (в войсках то не выполнялись бессмысленные приказы, то снималось минирование с церквей, например в Филях, то вспоминалась стойкость солдат Суворова и Кутузова, то поговаривали о союзнике русских - морозе и т. п.).
Особое место в ряду произведений второй эмиграции о войне занимает тетралогия Юрия Слепухина (1926-1998): «Перекресток» (1962), «Тьма в полдень» (1968), «Сладостно и почетно» (1985), «Ничего, кроме надежды» (2000). Бесспорно перекликаясь с эмигрантской прозой, эти произведения порой предвосхищали тенденции изображения войны, присущие прозе В. Гроссмана, В. Быкова, К. Воробьёва24. Задуманный в эмиграции лучший, на мой взгляд, роман тетралогии «Тьма в полдень» дает широкую картину жизни русской и украинской молодежи в условиях оккупации и на фронте. Особый интерес представляет сравнение романа с первой редакцией «Молодой гвардии» А. Фадеева. Но Ю. Слепухин дал более глубокую, многогранную, реалистичную картину деятельности молодежного подполья.
Тема войны присутствует и в произведениях малых жанров прозы, и в стихотворных жанрах. Как и в романах, бросается в глаза и кажется неожиданным для не принимавших советскую власть эмигрантов отсутствие негативного отношения к русскому солдату (что, впрочем, не исключало отображения некоторых теневых сторон поведения бойцов).
196
Это особенно ярко проявилось в решении темы «эмигрант-белогвардеец и солдаты Советской армии» в рассказе «При взятии Берлина» (1954) одного из самых активных членов НТС Геннадия Андреева (1904-1984). Герой его рассказа - бывший капитан царской армии, а потом шофер берлинского такси Борис Васильевич Обухов, выдавая себя на немца, прячется в бомбоубежище, куда приходят мародерствующие советские солдаты. Обухов не выдерживает этого и тем самым обнаруживает себя как русского эмигранта. Вызванный из бомбоубежища, он ожидает расстрела, видит гибель русских воинов от немецких пуль и с винтовкой в руках ведет солдат на штурм дома, где засели фашисты. После завершения операции «Борис Васильевич чувствовал себя усталым... Но усталость была приятной, освежающей, и схватка - часть превращения. В ней он еще раз увидел, что он среди своих. Сколько у солдат ловкости, смелости, но и умения, осторожности! Как просто они шли в бой, этот последний для них бой, которым они были разгорячены до опьянения, и не жалели себя, не страшились смерти, но и как они были ловки и умелы! Такими же были его солдаты 30 лет назад, таким же был и он сам. И Борис Васильевич чувствовал, что будто бы нашел завершение своим тяжелым многолетним думам, оправдание своей доселе безответной любви»25.
Совершенно иначе рисует финал подобной встречи участника Белого движения с чекистом князь Николай Кудашев (1905-1979) в стихотворении «Этаких мы ищем!» (1946). Гордый русский эмигрант не захотел назвать себя сербом:
- «Я русский офицер!» - раздалось в тишине.
«Ага! Ты русский! Этаких мы ищем!»
Финал этого признания драматичен:
Казалось людям - время не идет.
Гремели выстрелы, работали приклады.
Пропавших без вести за сорок пятый год
Ни забывать. ни ожидать не надо!26
Еще один пример изображения русского национального характера являет собой рассказ «Закон сердца» (1953) поэта, прозаика, мемуариста, публициста, артиста-песенника Родиона Берёзова (псевд. Р.М. Акульшина, 1896-1988). Его главный герой - советский офицер Николай Кораб-лёв, потерявший в войну всю семью; он дает себе зарок: «Убью первого живого человека на немецкой земле, кто бы он ни был! Пусть девушка, пусть старуха, - все равно! Немцы убивали наших родных матерей и жен. Какое мы имеем право на милосердие?». Первым встреченным им в Германии человеком оказывается немецкий мальчишка Иоганнес - Иван. «Как же я тебя убью? - думает Николай. - Не подымается рука. Двухлетний накал - впустую. Ну, ничего, может быть, это даже к лучшему. Есть хочешь?.. Вот тебе сухари, копченая колбаса, шоколад.
Подбежали красноармейцы.
- Товарищ командир! Это что же значит? Хотели убить, а вместо этого отдали весь неприкосновенный запас?
- Мало ли чего болтает язык?.. У сердца свои законы и приказы.»27
Как и в романах Л. Ржевского, все персонажи произведений писателей второй волны, даже сотрудничавшие с немцами, тем не менее говорят о бойцах Красной армии, о ее продвижении - «наши».
Думается, не случайно в свой роман «Показавшему нам свет.» (1960) Л. Ржевский вставил не имевшую прямого отношения к сюжету главу об умирающем в немецком госпитале русском солдате, в недавнем прошлом колхознике-печнике Селезнёве, который «каждое утро, во время обхода, умоляет главного врача отправить его на родину: "Доеду, не сомневайтесь. Домой и хромая лошадь здоровей бежит".»28
Такого же простого русского человека, «белесого и курносого», «слегка мечтательного, слегка ленивого», «чем-то на Есенина похожего», пишущего наивные стихи, рисует Александр Неймирок (1911-1973), сам
прошедший немецкие концлагеря. Персонаж его стихотворения «Он был откуда-то из-под Орла» (в цикле «Ди-пи») живет мыслями:
. не здесь, в концлагере, а там, Где нынче, почитай, скирды убрали И благодать полазить по садам.
В финале стихотворения говорится:
Однажды, лежа со своей печалью На утлой койке, как ненужный хлам, Он умер .29
Если русский национальный характер орловского парня поэт связывает с сельскими образами, то в стихотворении «Берлин 1942» (июнь 1945) русскость самого лирического героя-интеллигента передана через его отношение к немецкой культуре. Автор, нарочито не упоминая в нем о фашистах, называет истинные ценности величественного Берлина: Бранден-бургские ворота; кирхи, чьи колокольни пронзают облака; тень Гегеля. И даже «полицейский здесь, - не полицейский, / А философски зримый Абсолют». И все же А. Неймирок утверждал:
. логике пудовой непокорный, Я об иной мечтаю с т о р о н е. С душой многоголосою и вздорной Куда бежать и где сокрыться мне?30
Значительный интерес представляет рассказ Б. Ширяева «Я - человек русский» из сборника с таким же названием31. Формально к военной теме он имеет косвенное отношение: повествователь рассказывает о некоем никогда не унывающем артисте-эмигранте, попавшем в Германию по недоразумению (не зная языка, он согласился, что является фольксдойче). По его словам, он так и не выучил немецкий: «На какого это чорта? Я - человек русский и всех немцев там русским песням выучил. Куда ихним Бетховенам со своими "Лили Марлен"
197
до нас! Как выйду на эстраду, весь зал орет: "Тройка! Тройка!" Это я их "Гайда тройке" и "Тройка мчится" обучил - их с глухими бубенцами исполняю, а вся солдатня подпевает. Вот как!»32
Не пропал он и после окончания войны: сбежал со всей семьей из ди-пийского лагеря. Оказался в Неаполе, пел русские песни («портовая матросня во как меня встречает -мировой успех!»), а на предложение ехать в Америку отвечал: «На чорта мне этот океан с его Америкой? Зато здесь я человек русский, хоть на плакат меня ставь.»33
Тема русского человека на чужбине и его духовная связь с родиной объединяет две волны эмиграции - тех писателей, кто, не получив гражданства других стран, стал ди-пийцами, и тех, кто, оказавшись вне России только в годы войны, причислял себя к лицами без гражданства. Однако восприятие военных событий и оценка ХХ столетия у писателей, казалось бы одной судьбы, значительно отличается.
Для писателей первой волны ужасы мировой войны стали обозначением конца света, богооставленности человечества. Одним из таковых стал А. Неймирок. Он подробно рассказал о сжигаемых в фашистских концлагерях (о «костлявых трупах, исчезающих в черном дыме»), об угнанных в Германию русских («Вон тусклой вереницей / Бредут, о хлебе тихо говорят. / Их тоже помню. В валенках, босые. / По улицам Берлина шла Россия» -«Октавы») и в частности утверждал:
Я побывал в преддверьи преисподней.
Я видел смерть, и смерть меня отвергла.
Но память жгучая не стерлась,
не померкла.
Я помню все. Мне дышится свободней,
Но не избыть немилости Господней .
И хотя некая надежда теплилась в лирическом герое, общий пафос стихотворения пессимистичен:
Но в теле вновь живая кровь струится,
И снова мир картонной панорамой,
198
Нелепо склеенный, передо мной
теснится, И падает душа замерзшей птицей На прах и щебень городского хлама34.
В этом контексте стоит сопоставить описание налетов авиации двумя поэтессами - юной Агнией Шишковой (1923-1998) и представительницей первой волны Лидией Алексеевой (1909-1989).
А. Шишкова увлечена внешним рисунком события: текст ее стихотворения «Налет» пронизан метафорами и организован звукописью:
Прожектор нацепил на палец облака (Чтобы видней была пропеллеру дорога), Гудок завыл издалека: Трево-о-га.
И вот уж небосклон из края в край Проштопали светящиеся нитки, Отчаянно затявкали зенитки: - Дай, дай, дай, дай!
И, словно рассердясь, что смята тишина, Что встречен огненной порошей, Швыряет он во мрак губительною
ношей:
Дер-ж-ж-и. Нн-а!!35
В стихах Л. Алексеевой «После налета», напротив, переданы главным образом детали, бытовые подробности:
Ударом срезана стена -И дом торчит открытой сценой . Отбой. Но лестница назад -Лежит внизу кирпичной грудой, И строго воспрещен возврат Наверх, в ушедшее, отсюда.36
И еще:
Старый кот с отрубленным хвостом, С рваным ухом, сажей перемазан, Возвратился в свой разбитый дом, Посветил во мрак зеленым глазом.
И, спустясь в продавленный подвал, Из которого ушли и мыши, Он сидел и недоумевал, И на зов прохожего не вышел.37
(Старый кот с отрубленным хвостом, 1959)
Однако самое главное в стихах Л. Алексеевой - переход бытовых деталей в философские обобщения.
Так, в первом стихотворении «Налет»:
Мне не войти туда, как встарь, И не поправить коврик смятый, Не посмотреть на календарь С остановившеюся датой. . А здесь, внизу, под кирпичом, В сору стекла, цемента, пыли, Квадратный детский башмачок, Который ангелы забыли..
Во втором стихотворении кот
. свернулся, вольный и надменный, Доживать звериную тоску, Ждать конца - и не принять измены.
Выделенные мною слова перерастают свой прямой смысл и выражают мысль поэтессы об остановке истории. Несколько позже в стихотворении, не имеющем отношения к военной теме, поэтесса скажет об этом прямо:
В наш стройный мир, в его чудесный лад, Мы принесли разбой, пожар и яд.
И ширится земных пожарищ дым, Обуглен сук, где все еще сидим. Прости нам, Боже! - Хоть нельзя простить38. (После 1971)
Нечто похожее присутствует в стихотворении еще одного ди-пийца первой эмиграции - Александра Перфильева (1895-1973) - с характерным названием «Бессмыслица»:
Я начал жить в бессмыслицу войны, Едва лишь возмужал, расправил плечи. Как будто для того мы рождены, Чтобы себя и всех кругом калечить!
Вслед за войной война другая шла...
Жизнь кончилась. Бессмыслица
39
осталась .
Анализ стихотворений в контексте дальнейшего творчества писателей старшего поколения показывает, что от доминирующего трагического мировосприятия они не уйдут никогда. Некоторым исключением является творчество Л. Алексеевой: примирение с трагизмом действительности она находит в единении с природой.
А вот молодежь послевоенной эмиграции, начав с отражения того же пессимистического взгляда на бытие, лишь постепенно излечивалась от ужасов войны. Это характерно и для Евгении Димер (род. 1925). В своем стихотворении «Вагон на свалке» (1946) она не только отразила конкретные события («Евреев вез ты в Аушвиц.»; «тащил снаряды из Берлина»; вез «из Киева рабов, картины, / и мебель доставлял назад», а позже - в «дальний путь / В Сибирь, в Москву на эшафот», вез людей из немецких лагерей), но и увидела в этом вагоне символ жизни:
. Ты говоришь нам, что напрасно
Прошел наш век, и кровь лилась,
Вагон товарный, грязно-красный,
Т- 40
Где не понять, где кровь, где - грязь .
Однако в стихах последних лет поэтесса использует совершенно другую метафору: «Жизнь - песня. Она то грустна, то беспечна»41.
В еще большей степени подобная метаморфоза произошла с Иваном Бурки-ным (1919-2011). Сразу после войны бытие русского человека представляется поэту как «Лагерь военнопленных 1941»:
199
«На белом свете побывали, / Все в общей яме, все Иваны. »42
Однако позднее творчество И. Буркина -каскад жизнерадостных стихов, то веселый, то философский эксперимент с формой, о чем говорят и названия его сборников43.
Наиболее сложно сочетаются апокалиптические картины со строками надежды в произведениях 40-х годов Ивана Елагина (1918-1987). ХХ столетие воспринимается поэтом как трагическое, «выжженное гневом Божьим»:
Бомбы истошный крик -Аэродром в щебень! Подъемного крана клык -На привокзальном небе -
Ты, мое столетие!
Поле в рубцах дорог: Танки прошли по полю. Запертое в острог, Рвущееся на волю -
Ты, мое столетие!..
Конец войны у Елагина связан с тем, что
Уже последний пехотинец пал, Последний летчик выбросился в море, И на путях дымятся груды шпал, И проволока вянет на заборе .44
Тем не менее не только «проволока вянет на заборе», а «мост упал на колени», но и «становятся дома на костыли», «города залечивают раны» - словом, земля «очнулась». А в позднем творчестве поэта присутствуют совершенно другие настроения: «Здесь чудо все: и люди, и земля.», «мне теперь от красоты не спится, / Как не спалось когда-то от тоски»45.
Можно заметить, что выделенная еще Достоевским черта русского национального характера - никогда не доходить до вершины неверия - проявляется в творчестве многих писателей послевоенной эмиграции, особенно христиански настро-200
енных. Так, Родион Березов (1896-1988) в 1949 г. пишет (курсив мой. - В. А.):
В войну, когда нас посылали в бой, Веления Творца позабывая, Как и всегда над нашей головой -
То звезды, то лазурь небес без края.
Где б ни был я, с какими бы людьми Судьба меня в скитаньях ни сводила, Я слышу глас неведомый: «Вонми,
Тебя ведет Божественная сила!»
(«Чужие страны, люди, города.»')4'.
Одно, если не единственное из найденных мною стихотворений о солдате на войне - «Перед атакой» Владимира Юра-сова (1914-1996) - по сути тоже посвящено вере в торжество жизни:
Если меня сейчас убьют -Атака привстала, ракетой выгнув шею, -Последним желаньем последних минут Что на земле пожалею?
Вас, небеса, под которыми я не лежал, Вас, города, которых еще не видел, Вас, народы, говора которых не слышал, Звери, которых еще не ласкал, Цветы, которых не целовал, Вас, книги, еще не прочитанные, Книги, еще не написанные, Вас, о женщины, которых любить
не успел!
Но больше всего пожалею О милой старой Земле, Которая станет такой прекрасной После другой, последней войны47.
Сказанное в полной мере относится к стихотворению (некоторые критики называют его маленькой поэмой) Ольги Ан-стей (1912-1985) «Кирилловские яры»48, где задолго до Е. Евтушенко было рассказано о трагедии Бабьего Яра (другое название Кирилловских яров).
В четырех частях стихотворения нарастает количество строк (в первой части - 10,
во второй - 11, в третьей - 12, в последней, четвертой, - 18) и вместе с ними тревога и боль. В первой и второй частях «тоненькая девочка», «смуглая дриада» идет в «приволье» по «влажной тропинке», по «теплым зарослям» сопровождаемая «дождинками» и «первыми звездами». «Ясный полудень», разливающаяся «терпкость» полыни, чебри-ка; шмель, осознаваемый «желанным крохотным братом» и, наконец, «синяя в яр наплывала теплынь. / Пригоршнями стекала окрест / В душистое из душистых мест».
Эти описания в равной степени можно считать и воспоминаниями лирической героини, и проекцией сознания еврейской девушки, ведомой по родным местам на гибель. Идиллическая картина прерывается описанием кладбища, мимо которого идет рассказчица (и, быть может, все та же убитая девушка, на что намекает строка, что движется она «из притихшего милого дома»), упоминанием ангела смерти Азраила и 3 раза повторяющейся оценкой места конечного пути: «Страшное место из страшных мест! / Страшный коричневый скорченный крест!»
Характерно, что и все стихотворение завершится этими же словами («Страшное место из страшных мест»), контрастными по отношению к картине «ликующей дремотно природы» первых двух глав, предваряемых величественными и трагическими библейскими образами: «чаша последняя» (чаша страданий), «роковой народ», «Голгофа, подножье креста», старики названы «старцами», похожими на «величавого Авраама», а дети похожи на вифлеемских младенцев. Характерно, что трагедию киевских евреев поэтесса связывает как с иудейскими, так и с христианскими образами, многократно упоминая крест.
Особого внимания заслуживает изображение немцев и тех русских, которые в силу тех или иных причин с ними сотрудничают. Как было показано выше, наиболее полно эта тема освещена в романе Л. Ржевского «Между двух звезд». При-
сутствует она и в рассказах Бориса Филиппова (1905-1991), мучительно рефлектировавшего по поводу своего сотрудничества с оккупантами. Речь идет о двух ранних его произведениях из книги «Кресты и перекрестки»49.
В одном из первых рассказов «Духовая капелла Курта Пёрцеля» (1946) показана более чем сложная картина войны, созданы многомерные характеры немцев, ставится проблема нравственной ответственности каждого человека. Беззлобные и даже слегка юмористически нарисованные немецкие оркестранты послевоенной Германии напоминают автору отряд СС, квартировавший в псковской деревне во время Второй мировой войны. «Добродушный баварец» Курт Пёрцель не только завел себе русскую возлюбленную по имени Любка, но и с удовольствием играл с ее сыном, переименованным «из Вовки в Петера». «Пёрцель носился по избе с Петером на руках. качал, подбрасывал, подпевая» себе про Лорелею. Люба «жила с ним душа в душу» и даже «носила в себе маленького Вилли или Фрица»50. Немцы пичкают Вовку-Петера конфетами, вспоминая своих детей. Но это не мешает им чувствовать себя высшей расой, хладнокровно и равнодушно избивать пленного партизана и затем повесить его. И осуществляет казнь валторнист опереточной группы из Верхней Баварии, «синеглазый плотный мужчина, хорошо и ладно скроенный и достаточно интеллигентный». Он сильно интересовался Россией, читал в немецких переводах «Войну и мир» и романы Д. Мережковского. В финале «добрые немцы» сжигают эту самую деревню, а трудоспособных отправляют в Германию (Курт, правда, предупредил «свою» Любу, и она с сыном бежала).
Сцена, натуралистически нарисованная писателем, впечатляет: «Вначале нехотя, с отвращением, приступили солдаты к окружению деревни. По мере того как загорались одна за другой избы - вместе с за-
201
гнанными в них мужичками, подозрительными или нетрудоспособными, - росли ожесточение и какой-то азарт точного исполнения приказа. Выволакивали девок, часто своих вчерашних подруг, выхватывали парней и баб - и под конвоем гнали их к грузовикам, а погрузив на пятитонки, везли к теплушкам, чтобы гнать их дальше на Запад. Многих же загоняли прикладами и штыками в горящие дома, били, стреляли и зверели все больше и больше»51.
Писатель не принимает то объяснение, которое в конце рассказа дает войне один из побывавших в русском плену немцев: «Виноват международный империализм. И наш, и советский, и капитал Америки, Англии»52. Б. Филиппов убежден, что каждый должен нести в себе нравственные понятия. Не случайно среди вакханалии убийств в псковской деревне нашелся «хмурый Ганс Герман», сознательно «не заметивший, когда у него из-под носа ушли какой-то статный парень со ссадиной на лбу и молодайка с девчонкой-двухлеткой на руках»53. (Замечу, что столь же многогранное изображение немцев на войне присутствует практически во всех романах Ю. Слепухина.)
Мысль о нравственной ответственности каждого человека столь важна для Б. Филиппова, что он повторил ситуацию с казнью в рассказе «Gott mit uns» (1948). В то время как «интеллигентный» доктор философии Хельмут Гальске и примитивный унтер-офицер Клаус Штейнхейм соревнуются за право повесить несчастного военнопленного, укравшего с немецкого склада немного продуктов, чтобы не умереть с голоду, их коллеги (кадровый офицер фон Шлиппе и переводчик - немец Бергфельд, всю жизнь проведший в России) называют палачей «сволочами» и решают не подавать им руки, хотя бы этим выражая свое презрение.
Творческая удача писателя - сложная фигура Эльмара Мортимеровича Берг-фельда, офицера царской армии, в свое время отказавшегося эмигрировать. От его имени в рассказе излагается глубоко 202
русская мысль о долге интеллигента быть с народом (то, что Бергфельд - немец, для автора абсолютно несущественно: в рассказах Филиппова не раз приводится евангельское «несть еллина, ни иудея»).
«Я остался страдать и радоваться, умирать и воскресать со своим родным народом, на своей родной земле. Я скитался по самым глухим углам родины, скрывался под чужим именем, жил как затравленный волк. И мы, советские, не допустим, чтобы нас пришли учить те, кто в это самое время спокойно отсиживался в относительном благополучии»54, - такие слова бросает Бергфельд эмигранту Ключаренко, вернувшемуся в Россию с испанскими частями.
Впрочем, однозначность и здесь чужда писателю. Ключаренко не только извиняется перед стариком, но и рассказывает, что и его жизнь «не была так отрадна и легка. Мне так и не удалось закончить университет. Работал полотером, электромонтером, маляром. Я был всегда "гряз-
55
ным иностранцем"» .
Писатель настойчиво проводит мысль, что самые бесчеловечные догмы фашизма или коммунизма не могли развратить русский народ. Тот же Ключаренко, на чьих глазах были расстреляны красными отец и дядя, сохранил любовь к родине и сумел увидеть и оценить жизнестойкость и патриотизм русских людей. «Мне казалось, -рассказывает он, - что все мужики должны быть какими-то особенными, насквозь озверелыми большевиками или сплошными мучениками. И вдруг люди как люди: веселые, радушные, простые. И еще: встреча с. пленными. Первый, с кем я разговаривал, был молодой парень, из рабочих, видать коммунист. И - мне стыдно вам признаться, господа, - мне было трудно отвечать ему: выходило так, что не я его, а он меня допрашивает, а я оправдываюсь: - "Да не против России мы пошли, поймите вы", - кричу я ему. А сам думаю: - а ну, как он прав? А что если, действительно, против родины? А?»56
Проблема совместимости войны и нравственности ставится и в рассказе Сер-
гея Максимова (1916-1991) «Темный лес»57. Автор берет в качестве сюжета драматичнейшую ситуацию. Бывший студент Ириков, став лейтенантом и партизанским разведчиком, по дороге на диверсионное задание вместе с бывшим бандитом Васькой Тузом берет в плен немецкую девушку-медсестру. Отпустить ее нельзя (ситуация, почти в точности повторяет эпизод из «Звезды» Эм. Казакевича). Командир приказывает Ваське расстрелять пленную, но тот решает прежде воспользоваться девушкой. Ириков не прощает совершенного зверства и убивает негодяя. Финал рассказа выводит его из нравственной ситуации в экзистенциальную - война как трагедия человеческого бытия: «Жизнь как темный лес». Над всем происходящим - вечность: «Лес, лес, лес» и луна - «безразличная и чужая, безмерно
далекая»58.
Итак, тема Второй мировой войны нашла наиболее развернутое, эпическое отра-
жение в романистике Л. Ржевского, Б. Ширяева, М. Соловьёва и Ю. Слепухина.
Значительная часть писателей Ди-Пи и послевоенной эмиграции обратилась к теме войны в стихах и прозаических произведениях малых жанров.
Можно выделить ряд аспектов изображения войны: эмигрант и советский человек; русский национальный характер в условиях войны; ситуация «между двух звезд».
Война понимается писателями эмиграции как экзистенциальная катастрофа. Это мировосприятие у старших эмигрантов -ди-пийцев - сохраняется на протяжении всего их дальнейшего творчества; у младшего поколения с годами оно изживается.
Изображение немцев в творчестве писателей-эмигрантов послевоенного поколения отличается многоаспектным подходом, который в советской литературе проявился только в 1960-е годы.
Примечания
См.: Агеносов В. Восставшие из небытия: Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции. -М.: АИРО-ХХ1; СПб.: Алетейя, 2014. - 736 с.
Ржевский Л. Девушка из бункера // Грани. - Франкфурт-на-Майне, 1950 - № 8, 9, 11. Ржевский Л. Между двух звезд.- Нью-Йорк.: Изд-во им. Чехова, 1953.
Ржевский Л. Между двух звезд: Роман. Повести. Рассказы / Сост. Агеносов В.В. - М., 2000. Далее роман цитируется по этому изданию. Ржевский Л. Между двух звезд ... - С. 81.
Быков В. Альпийская баллада. Мертвым не больно. Карьер // Новый мир. - М., 2009. - № 1. -С. 157.
См.: Мертвым - не больно, больно - живым / Публикация А. Новикова, В. Телицына; Вступ.
заметка и коммент. В. Телицына // Вопросы литературы. - М., 2004. - № 6. - С. 120-123.
Ржевский Л. Между двух звезд. - С. 254.
Там же. - С. 230.
Там же. - С. 225.
Там же. - С. 293.
Там же. - С. 257.
Там же. - С. 178.
Там же. - С. 223.
НТС - Народно-трудовой союз российских солидаристов - политическая организация русской
эмиграции. Издает журналы «Посев» и «Грани», а также газету «За Россию».
Ширяев Б. Последний барин // Возрождение. - Париж, 1954 - № 33-36.
Ширяев Б. Ванька Вьюга // Возрождение. - Париж, 1955 - № 37^41.
Ширяев Б. Овечья лужа // Грани. - НТС, 1952 - № 16.
Ширяев Б. Кудеяров дуб // Грани. - НТС, 1956. - № 6; 1958. - № 37.
203
Ширяев Б. Хорунжий Вакуленко // Грани. - НТС, 1959. - № 42. Соловьёв М. Когда боги молчат. - Н-Й., 1953.
Анализ романа см.: Бабичева М.Е. Писатели второй волны русской эмиграции: Биобиблиографические очерки. - М.: Пашков Дом, 2005. - С. 245-266.
Соловьёв М. Записки военного корреспондента. - Нью-Йорк.: Изд-во им. Чехова, 1954. Анализ тетралогии см.: Бабичева М.Е. Война и мир ХХ столетия: Тетралогия Ю.Г. Слепухи-на: Романы «Перекресток» (1962), «Тьма в полдень» (1968), «Сладостно и почетно» (1985), «Ничего кроме надежды» (2000) // Юрий Слепухин: ХХ век. Судьба. Творчество: Сб. ст. и материалов. - СПб.: Фонд Слепухина: ООО ИПП «Ладога», 2012. - С. 252-272; Бабичева М.Е. Судьба остарбайтеров в тетралогии Ю. Слепухина о Второй мировой войне // Там же. -С. 272-283.
Восставшие из небытия: Антология. - С. 93. Там же. - С. 364.
Восставшие из небытия: Антология. - С. 139. Там же. - С. 528.
Там же. - С. 484^85. Там же. - С. 481.
См.: Ширяев Б. Я - человек русский. - Буэнос-Айрес, 1953. Восставшие из небытия: Антология. - С. 684. Там же. - С. 686. Там же. - С. 481^82.
Восставшие из небытия: Антология. - С. 699-700. Там же. - С. 70. Там же. - С. 72-73.
Восставшие из небытия: Антология. - С. 78.
Там же. - С. 500-501.
Там же. - С. 256.
Там же. - С. 262.
Там же. - С. 192.
См.: Буркин И. Заведую словами. - Филадельфия, 1978; Буркин И. 13-й подвиг. - Филадельфия, 1978; Буркин И. Голубое с голубым. - Филадельфия, 1980; Буркин И. Луна над Сан-Франциско. - СПб., 1992; Буркин И. Путешествие поэта на край абсолютного сна. - СПб., 1995; Буркин И. Не бойся зеркала. - Донецк, 2005; Буркин И. Берег очарованный: Стихи. -М., 2006; Буркин И. Здравствуй, вечер! - СПб., 2006 и др. Восставшие из небытия: Антология. - С. 277. Там же. - С. 284, 282. Там же. - С. 134. Там же. - С. 719. Там же. - С. 114-115.
Филиппов Б. Кресты и перекрестки: Рассказы. - Вашингтон, 1957.
Филиппов Б. Духовая капелла Курта Пёрцеля // Восставшие из небытия: Антология. -С. 653-654 и др. Там же. - С. 656-657. Там же. - С. 658.
Восставшие из небытия: Антология. - С. 657. Филиппов Б. Избранное. - Лондон, 1984. - С. 158. Там же.
Там же. - С. 153.
См.: Максимов С. Голубое молчание. - Нью-Йорк, 1952. - С. 14-28. Там же. - С. 28.
204
