Лирический субъект Тимура Кибирова и дискурс постмодернистской поэзии Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Р. А. Нурмухамедоба

ЛИРИЧЕСКИЙ СУБЪЕКТ ТИМУРА КИБИРОВА И ДИСКУРС ПОСТМОДЕРНИСТСКОЙ ПОЭЗИИ

В статье выдвигается гипотеза, что поэзия Тимура Кибирова, традиционно относимая критиками к концептуалистскому направлению, по сути дела не соответствует основным установкам постмодернизма. Эта мысль доказывается посредством анализа феномена лирической субъективности. Автор приходит к выводу, что лирический герой Кибирова -это не просто «автобиографическое зеркало» или «объективированный прием» (что характерно для постмодернистского дискурса), это феноменологическое слияние авторского сознания и языка своего времени, поэтому анализировать субъектную структуру лирики Кибирова необходимо именно с точки зрения диалектики этих взаимоотношений.

Творчество Тимура Кибирова - яркий факт современной русской словесности. Традиционно его произведения относят к концептуальному направлению постмодернистской поэзии [1]: не случайно Кибиров является одним из ведущих авторов концептуалистских сборников «Личное дело №» (М., 1991), «Личное дело-2» (М., 1999). Но при этом многие исследователи попутно отмечают, что от концептуалистских установок Кибирова отличает положительный телеологический пафос [2].

Главная особенность русского концептуализма - это то, что объектом художественного исследования становится не язык, а отношение к языку автора [3], и поэзия в этом случае теряет свой традиционный статус и превращается в подобие акции - яркий пример «квазипоэт» При-гов, художественная задача которого - проверить на прочность все возможные дискурсы. Естественно, такая установка ведет к тотальному ироническому негативному пафосу, отрицанию любого «идеологически однозначного» языка, а следовательно, и к отрицанию авторства.

М. Айзенберг полагает, что «концептуалист в известном смысле жертвует собой, то есть своей авторской единственностью, идентичностью. На месте одного автора оказывается множество авторов-персонажей, вместо одного личного языка - множество чужих языков». Это приводит к тому, что лирический герой в концептуальных стихах часто превращается в персонаж. «Персо-нажность» концептуальной лирики инспирируется не только особенным отношением к языку, его «опредмечиванием», но и новым, авангардистским, типом «художественного поведения»,

НУРМУХАМЕДОБА Роза Абдурахимовна - преподаватель кафедры филологических дисциплин Международного независимого эколого-политологического университета

© Нурмухамедова Р. А., 2008

когда реальный биографический автор становится своим собственным персонажем, что приводит к созданию личного творческого мифа. Дмитрий Александрович Пригов, один из самых ярких современных концептуалистов, в одном из on-line интервью заметил по этому поводу: «Дело в том, что с определенного момента художник намывает собственный миф и работает уже на него и в пределах его. И есть определенное мужество, и необходимость подобного мужества - стоять на этом месте, поскольку в других местах намыть новый миф за оставшееся время не представляется возможным. Это род гордыни и смирения одновременно» [4]. Для творчества Пригова определяющим является негативистский пафос, который заключается в онтологическом стремлении художника ускользнуть из-под власти любого культурного и бытового языка.

Это приводит к тому, что, в конечном счете, лирический субъект в постмодернистских произведениях, в частности в творениях того же Пригова, постулируя свою абсолютную независимость от идеологической власти языка, становится «пустотным». Причем «пустотность» лирического субъекта Пригова - это не возможность множества смыслов, а полное негативист-ское отчуждение от любого смысла. Лирический субъект в поэзии Пригова - это постмодернистская авторская маска, под которой скрывается пустота.

Возникает парадокс: полное отсутствие самоидентификации, отчуждение понятия «авторства» оборачивается тем, что лирическим субъектом становится модель поведения («performance») реального биографического автора. Ведь главное произведение авангардиста - он сам: «...новый тип художественного поведения является презентацией экстремы поведения художественной личности в данной культуре и в данное время». Текст, таким образом, становится у Приго-ва «частным случаем художественного поведения» [5]. Поэтому для Пригова «важен не литератор, не текст, но та стадия, где литератор являет свое поведение. Концептуализм возник на границе между ними, как мерцание» [6]. Таким образом, авангардное стремление Пригова прорваться сквозь литературу к свободе носит совершенно негативистский характер. Он деконст-руирует все литературные стили в акте пародии.

В творчестве же Тимура Кибирова мы наблюдаем совершенно иную ситуацию. Кибиров не отрекается от культурного языка, от клишированных словесных форм. Один из сборников Кибирова называется «Общие места», общие места для поэта - это реальная сущность жизни. Такая мировоззренческая установка обусловливает в поэзии Кибирова «графоманство как прием»:

Р. А. Нурмухамедова. Лирический субъект Тимура Кибирова и дискурс постмодернистской поэзии

Не граф Толстой и не маркиз де Сад,

Князь Шаликов - вот кто мне сват и брат

(кавказец, кстати, тоже)!.. [7]

Именно поэтому использование литературных клише становится главным принципом лирического формирования субъекта лирики Кибирова. Клише для Кибирова - это «истина, спроецированная на плоскость» [8]. С этим связан тот факт, что Кибиров пытается выжать из симулякров, клишированных словесных форм, остатки психологической реальности, их породившей. Марк Липовецкий утверждает, что симулякры «помнят» о поглощенной ими реальности и потому позволяют восстанавливать ее по немногим деталям, знакам, ощущениям, причем не механически конструировать, а органически возрождать [9]. Но, на наш взгляд, художественный метод Кибирова заключается не в «выжимании из симулякров» некой реальности, а в работе с идеологическими клише, которые у Кибирова не являются симу-лякрами, поскольку их референтом выступает сознание.

Поэтому языковая маска в поэме Кибирова приобретает совершенно иной характер, нежели у Пригова. Кибиров не отстраняется от маски, а примеряет ее на себя. И, примеряя на себя языковую маску, Кибиров, по сути дела, примеряет определенную модель сознания, при этом проте-истически перевоплощается. Поэтому клише, «общие места», собранные в его стихах в виде расхожих цитат песен, стихов советской эпохи, наполняются живым (нередко ностальгическим) смыслом.

Причем клишированность, нарочитая центон-ность воплощения лирического сознания приводит к тому, что перед нами предстает совершенно новый тип лирического субъекта - «маленький человек». В этом плане он продолжает традиции русской литературы. Отличие же кибиров-ской трактовки этого образа от классической заключается в том, что, благодаря специфике лирики, Кибиров показывает маленького человека не отстраненно - маленький человек выступает в качестве лирического субъекта, то есть становится одной из граней автора.

Вследствие этого происходит абсолютная де-ро-мантизация героя и появляется недоверие к высокому ложному пафосу. Именно поэтому лирический субъект Кибирова - маленький человек, а локус его действия - быт. В своем творчестве Кибиров нам дает апологию и онтологию быта. При этом нельзя сказать, что он пытается прорваться сквозь быт к бытию - быт для него и есть бытие, единственный вариант существования (с этим, кстати, связано отрицательное отношение лирического субъекта Кибирова к Ницше [10]). Быт для лирического субъекта Кибирова - островок прочности среди тотального развала:

Я просыпаюсь оттого, что ты Пытаешься закрасить мне щетину Помадою губной. И так невинно И нагло ты хохочешь, так пусты Старанья выбить лживое «Прости, Папулечка!», так громогласно псина Участвует в разборке этой длинной... Что даже я, восстав от мутной дремы, Продрав угрюмый и брезгливый взгляд, Не то чтоб счастлив, но чему-то рад. (С. 288) Поэтому низкое в творчестве Кибирова оказывается столь же значимым, как и высокое. Поэтому Кибиров и облекает «низкий быт» в высокую форму. Делает он это для того, чтобы, с одной стороны, этот быт возвысить, а с другой стороны, такое столкновение разных планов разрушает ложный пафос литературы. С. Гандлев-ский в связи с этим замечает: «Сейчас все стали оригинальными и это уже не оригинально, поэтому Кибиров... нормально одетый человек, бросающий вызов тем, кто в желтых кофтах» [11].

Взаимотношения быта и литературы - центральная проблема для лирического субъекта Ки-бирова. Его лирический субъект в этом плане, на наш взгляд, формируется на грани двух литературных парадигм: реалистической и символистической (шире - романтической). И между этими художественными парадигмами, частично определяющими лирическое сознание Кибирова, возникает семантическое напряжение, которое воплощается в акте пародировании символистской концепции жизнетворчества.

Быт в творчестве Кибирова очень часто соотносится с детством и предстает как недосягаемый потерянный рай. Отсюда инфантилизм лирического субъекта. В этом плане Кибиров в какой-то степени продолжает романтические традиции, но осмысливает их совершенно в иной плоскости: цельность детского мировосприятия противопоставляется хаосу и релятивизму настоящей действительности. Отсюда постоянные обращения к прошлому, как к историческому, так и к личному:

И никуда нам, приятель, не деться. Обречены мы на вечное детство, на золотушное вечное детство! (С. 211) Эта мировоззренческая позиция для Кибиро-ва является принципиальной - она диктует его творческие установки и отделяет его поэтический метод от концептуального:

Я лиру посвятил сюсюканью. Оно мне кажется единственно возможной и адекватной (хоть безумно сложной) методой творческой. И пусть Хаям вино, Сорокин сперму и говно Поют себе усердно и истошно, Я буду петь в гордыне безнадежной Лишь слезы умиленья все равно. (С. 295)

Итак, предельная де-романтизация лирического субъекта отграничивает творческий метод Кибирова от символистского и авангардного - в символизме постулируется романтическая концепция личности художника, которая связана с пониманием искусства как некоего надмирного трансцендентного начала. Именно этим обусловлена концепция жизнетворчества, которую до логического конца доводят авангардисты.

Кибиров пародирует эту концепцию. Но де-ро-мантизация лирического субъекта Кибирова -это не постмодернистская деконструкция авангарда и модернизма. Более того, в какой-то степени это даже продолжение модернистских и авангардных традиций. Современная культурная реальность предлагает совершенно новую концепцию личности - концепцию отсутствия личности как таковой. Постмодернисты задаются вопросом: «Как может существовать цельная личность, если сознание человека обладает интертекстуальной природой и носит мозаично-цитатный характер?».

Кибиров же пытается, пусть в спародированном виде, но сохранить личность, избежать деперсонализации. Отсюда его негативное отношение к постструктуралистским доктринам: Нет, ты только погляди, как они куражатся! Лучше нам их обойти, эту молодежь! Отыинтерпретируют -мало не покажется! Так деконструируют -костей не соберешь! (С. 414) Поэтому Кибиров сквозь иронические цитаты прорывается к классической традиции, а сквозь всю свою литературность - к жизни: Все сказано. Что уж тревожиться И пыжиться все говорить! Цитаты плодятся и множатся. Все сказано - сколько ни ври. <...>

Все сказано, все стилизовано. Но это, дружок, не беда! Ведь все колыханья, касания, Мерцанья Пресветлой звезды Опять назначают свидания И просятся вновь на язык. (С. 395) Таким образом, главная поэтическая установка Кибирова заключается в том, что он наполняет «чужое слово» предельно личным смыслом. В этом плане принципиально важным становится «бытовой» контекст высказывания, который, с одной стороны, позволяет «одомашнить цитату», а с другой стороны, инспирирует обращенность текста к воспринимающему сознанию: Внимательно и вразумительно описано все. Но не так!

Не мной. Не тебе адресовано.

Кустарники. Звезды. Вода. (С. 395)

Итак, лирический субъект Кибирова в силу своей интертекстуальной подоплеки формируется на границах разных литературных течений. С одной стороны, лирический субъект де-романти-зирован (а значит и «де-концептуализирован»), поскольку в условиях разорванной реальности невозможно появление концепции сильной романтической личности; но с другой стороны, Кибиров не признает постструктуралистскую концепцию «смерти субъекта», поэтому он выдвигает свою концепцию личности. А именно: лирический субъект Кибирова - это «маленький человек», поэтому «бытие» различных литературных систем у Кибирова превращается в быт. Ведь именно быт становится единственной возможностью уйти от разорванной и фрагменти-рованной реальности постмодернистской эпохи.

Итак, нам представляется, что неправомерно однозначно трактовать лирику Кибирова как по-стмодернисткую, поскольку в ней мы имеем дело с ярко выраженным лирическим (именно лирическим) субъектом. Наличие такового «центрирует» лирическую эмоцию, что, в сущности, «недозволительно» в постмодернистском искусстве.

Лиричность субъекта инспирируется тем, что Кибиров работает не просто текстами, как это мы наблюдаем в постмодернизме, а, прежде всего, с сознанием, которое породило эти тексты -текст, который в постмодернизме есть единственная цель («нет ничего вне текста»), играет в творчестве Кибирова роль средства. Поэтому поэт в сущности переворачивает постструктуралистское утверждение «наше сознание есть текст», меняет акценты и говорит о том, что любой текст есть наше сознание. И текст становится в этом случае вторичным, он лишь оформляет, фиксирует работу сознания.

Примечания

1. Айзенберг, М. Вместо предисловия [Текст] / М. Айзенберг // Литературно-художественный альманах Дело №. М., 1993. С. 12.

2. Лейдерман, Н. Л. Современная русская литература [Текст] : в 3 кн. / Н. Л. Лейдерман, М. Н. Ли-повецкий. Кн. 3: В конце века (1986-1990-е годы). М., 2001. С. 27.

3. Айзенберг, М. Взгляд на свободного художника [Текст] / М. Айзенберг. М., 1997. С. 128.

4. Пригов, Д. on-line [Электронный ресурс] / Д. Пригов. Режим доступа: www.zhurnal.ru.

5. Там же.

6. Мерцание между телом и словом: Интервью Владимира Сальникова с Дмитрием Александровичем Приговым [Электронный ресурс] // Режим доступа: http://www.russ.ru

7. Кибиров, Т. «Кто куда, а я в Россию...» [Текст] / Т. Кибиров. М., 2001. С. 295. В дальнейшем тексты Т. Кибирова цитируются в тексте работы с указанием страницы.

И. X. Хозиева. Народные обычаи и их нравственное осмысление в повести Чермена Беджызаты.

8. Айзенберг, М. Вместо предисловия. С. 7.

9. Аиповецкий, М. Концептуализм и необарокко: Биполярная модель русского постмодернизма [Электронный ресурс] / М. Липовецкий // Режим доступа http://exlibris.ng.ru/kafedra/2000-09-0 7/ 3_postmodern.html

10. Ср.: «Ницше к женщине с плеткой пошел. / Это грубо и нехорошо. / Да еще и смешно, между прочим, / если Ницше представить воочью - / Зара-тустре придется не сладко, / если женщина эта в порядке... / По ту сторону зла и добра / не отыщешь ты, Фриц, ни хера» или: «По ту сторону зла и добра / нету нового, Фриц, ни хера, / кроме точно такого же зла, / при отсутствии полном добра» (С. 414).

11. Цит. по: Уланов, А. Общие места [Текст] / А. Уланов // Вопросы литературы. 2001. № 3. С. 25.

И. X. Хозиева

НАРОДНЫЕ ОБЫЧАИ И ИХ НРАВСТВЕННОЕ ОСМЫСЛЕНИЕ В ПОВЕСТИ ЧЕРМЕНА БЕДЖЫЗАТЫ «БАШНИ ГОВОРЯТ»

История национальных литератур - неотъемлемая часть общемирового литературного процесса. Развитие осетинской прозы 20-30-х гг. XX столетия неразрывно связано с именем Чермена Беджызаты, в творчестве которого отразились нравственная атмосфера, социальные перемены, национальное самосознание осетинского общества начала прошлого века.

Нравственное освоение действительности как фактор, воздействующий на формирование эстетического и национального самосознания, имело огромное значение для жанрового и художественного развития осетинской прозы 20-30-х гг. XX столетия. Ее питательными источниками в этом эволюционном процессе были народные обычаи и традиции. Эту проблематику наша национальная литература разрабатывает на протяжении всей истории своего существования. За это время было опробовано много жанров от этюда до романа. Однако именно «среднему жанру» - повести - было суждено отобрать из всей совокупности сложнейших проблем важнейшие из традиций и обычаев, которые являлись определяющими для общественного бытия. Между ними и ростками нового как в жизни, так и в душе каждого отдельного человека шла отчаянная борьба. Причем, поскольку жанр повести имеет временную протяженность, он в своем аналитическом подходе к новым явлениям действительности тридцатых годов прошлого столетия на разных стадиях их развития сосредоточива-

ХОЗИЕБА Ида Хазбатыровна - старший преподаватель кафедры осетинского литературного творчества Северо-Осетинского государственного университета © Хозиева И. X., 2008

ется, прежде всего, на процессах социально-нравственного обновления общества. Это был очень сложный период в социальной и культурной жизни страны. Авторы коллективной монографии «Русская советская повесть 20-30-х годов», обоснованно подчеркивают, что «в истории русской советской повести 30-х годов приблизительно каждая треть десятилетия имеет свои самостоятельные черты, связанные со спецификой проявления в них общего хода литературного развития» [1].

В свое время известный русский писатель Валентин Распутин высказал очень мудрую мысль: «Я твердо верю в то, что из человека писателя делает его детство. То, что растущий организм видит и чувствует в своей юности хорошего -это дает ему возможность взять в руку перо» [2]. Слова, сказанные одним из мэтров отечественной литературы, в полной мере относятся к жизни и творческой деятельности Чермена Беджызаты (1898-1937).

У автора «Башни говорят» было счастливое детство и завидная творческая юность, потому что его дедушкой по отцу был известный в Осетии сказитель Леуан Беджызаты. С его слов записано около 20 сказаний о Нартах и более 30 преданий. Если к ним добавить еще девять легенд, которые использовал в своей повести его внук, то станет очевидным, что Чермен Беджы-заты рос в доме «живой энциклопедии». Таким образом, мы вплотную подошли к мысли, что «без эпико-легендарного Леуана - лирико-реалисти-ческого писателя Чермена могло и не быть» [3]. Две творческие личности органично дополняли друг друга. Чермен Беджызаты закончил у деда не только «университеты» устного народного творчества, но и этнографии, народных традиций и обычаев. Он получил и блестящее образование сначала в Тифлисской духовной семинарии, затем в столичном институте журналистики. По выражению Георгия Леонидзе, Чермен сочетал в своем облике благородство горца и интеллект образованного европейца. Недаром стал он одним из персонажей романа «Компас в нас» Петера Илемницкого, классика словацкой литературы.

Осетинская повесть прошла в первой трети прошлого столетия сложный путь своего развития. Пафосом перестройки мира и человека была насыщена вся нравственная атмосфера в обществе. Дух национального самопознания, обостренного восприятия происходящих социальных перемен и сдвигов уверенно заявил о себе в литературе. Чтобы подвести итоги двадцатилетней жизни народа, его борьбы и труда в новых условиях, писателям необходимо было оглянуться назад не только в революционное, но и историческое прошлое. Осетинская повесть в ряде слу-