CC BY
115
15. Там же. С. 352.
16. Фарыно, Е. «Кусок» Хлебникова: Опыт интерпретации [Текст] / Е. Фар ыно // Acta historicae litterarum hungaricarum. T. 19. Szeged / Acta Univ. szegediensis. 1983. P. 125-151.
Е. Р. Авилова, Р. А. Нурмухамедова
А. БАШЛАЧЕВ И Т. КИБИРОВ: ПРИНЦИПЫ КОНСТИТУИРОВАНИЯ ЛИРИЧЕСКОГО СУБЪЕКТА
В статье сравниваются разные формы модернистской лирической субъективности (на примере поэзии Т. Кибирова и А. Башлачева). Особенное внимание автор уделяет структурным особенностям картины мира поэтов. Интерпретации лирического субъекта в поэзии Т. Кибирова и А. Башлачева основаны на сравнительном и типологическом анализе жанра, типа интертекстуальности и специфике диалогизма. Автор статьи приходит к выводу, что основными особенностями лирических субъектов избранных поэтов являются: тесная связь лирического субъекта с культурной памятью эпохи, обусловленность ролевого героя жанром, «колебания» между ролевой маской и собственно лирическим «я», конституирование лирического субъекта через систему интертекстуальных отсылок и заимствований, внутренняя диалогичность лирического субъекта.
Творчество Тимура Кибирова и песенная поэзия Александра Башлачева в настоящее время не нуждаются в представлении - их стихи стали своеобразным индикатором постсоветской (или в другой терминологии - постиндустриальной) эпохи. Несмотря на то, что Кибиров - поэт-концептуалист, а Башлачев - представитель авторской песни, в их поэзии много типологически сходного. Эта схожесть была отрефлексирована самим Башлачевым, который одну из своих песен («Петербургская свадьба») посвятил именно Тимуру Кибирову [1].
Структурное подобие двух поэтических систем прослеживается, прежде всего, на мировоззренческом уровне, связанном с концепцией личности, сформировавшейся в кризисную эпоху. Эта концепция человека, оказавшегося на «разломе» между двумя эпохами, в поэзии указанных авторов отражается на уровне организации лирической субъективности. Поэтому цель нашей статьи - выявить основные типологически сходные черты лирического субъекта в поэзии Т. Кибирова и в песенном творчестве А. Башлачева.
АВИЛОВА Елена Равильевна - аспирант кафедры русской филологии Якутского государственного университета;
НУРМУХАМЕДОВА Роза Абдурахимовна - преподаватель кафедры филологических дисциплин Международного независимого эколого-политологического университета
© Авилова Е. Р., Нурмухамедова Р. А., 2008
Главной особенностью лирического субъекта Кибирова и Башлачева является его тесная связь с культурной памятью эпохи. При этом память предстает в текстах этих авторов не просто как набор мотивов и образов, но как конституирующий фактор для лирической субъективности. В этом контексте лирический субъект как Кибиро-ва, так и Башлачева оказывается «сотканным» из цитат и культурных аллюзий. Память оказывается неким смысловым полем, в рамках которого функционируют лирические субъекты. Ср., например, в стихотворении Кибирова «Художнику, Семену Файбисовичу»:
В общем-то нам ничего и не надо! В общем-то нам ничего и не надо -только бы, Господи, запечатлеть свет этот мертвенный над автострадой, куст бузины за оградой детсада, трех алкашей над речною прохладой, белый бюстгальтер, губную помаду и победить таким образом Смерть! [2] В песнях А. Башлачева также обнаруживаем множество цитат и культурных аллюзий на советскую действительность. Этот культурный пласт так же, как и у Кибирова, «одомашнивается» и становится «личным» прошлым героя. При этом некоторые из цитат лирически обыгрываются, в связи с чем советские бюрократические штампы оказываются подходящим материалом для выражения эмоций лирического героя Башалачева. Ср. в песне «Новый Год»:
В этом году я выбираю черта. Я с ним охотно чокнусь левой рукой. Я объявляю восемьдесят четвертый Годом серьезных мер по борьбе с тоской [3]. Такой способ конституирования лирического субъекта оказывается важным и в рецептивном плане, то есть авторская установка на общую память влияет не только на специфику лирического героя, но и на структуру предполагаемого адресата; читатель Кибирова и слушатель Баш-лачева должны обладать «фоновым» знанием, для того чтобы правильно воспринимать тексты. Рецептивный фактор в этом случае начинает играть конструктивную роль: текст создает аудиторию «по образу и подобию своему» [4].
Лирическая субъективность в творчестве этих авторов связывается также с жанровым уровнем. В некоторых случаях лирический герой фактически оказывается обусловлен жанром. В этом плане интересно заметить, что в тексты Кибиро-ва проникает жанр песни (ср., например, поэму «Сквозь прощальные слезы», полностью построенную на «песенном» коде), а в текстах Башла-чева возникают первичные речевые жанры («слет-симпозиум», репортаж). Как правило, лирический герой этих текстов максимально отстраняется от полюса автор и приближается к роле-
Литературоведение
вой маске. Так, у Кибирова в указанной поэме, ориентированной на жанр песни, появляется именно «ролевой герой», который оказывается «голосом» советской эпохи. Ср.: Эх ты волюшка, горькая водка, под бушлатиком белая вошь, эх дешевая фотка-красотка, знаю, падла, меня ты не ждешь [5]. Подобную картину наблюдаем и в некоторых песнях Башлачева. Так, в песне «Слет-симпозиум» лирический герой оказывается обусловленным первичными жанровыми факторами, в связи с чем ролевая маска конструируется из типичных для «жанра» симпозиума штампов. Ср.: И все же доложу я вам без преувеличения, <...>
Событием высокого культурного значения Стал пятый слет-симпозиум районных городов. Отметим, что в этом тексте также отчетливо прослеживается влияние лирики Высоцкого, для которой ролевой тип лирической субъективности традиционен.
Однако, несмотря на присутствие ролевого начала, поэзия Кибирова и Башлачева тяготеет к лиричности, в результате чего в некоторых текстах обнаруживаются смысловые «колебания» между ролевой маской и собственно лирическим «я».
Так, главная особенность лирических субъектов Кибирова и Башлачева - их внутренняя амбивалентность, противоречивость, двунаправлен-ность. Эта «двуликость» обусловлена, на наш взгляд, самой исторической ситуацией: и Киби-ров, и Башлачев оказались на стыке двух эпох, на границе их разлома. Это инспирирует двойственность их лирических субъектов: с одной стороны, поэтическая реализация осуществляется через знаковые литературные и бытовые клише эпохи, (думается, что этот метод был частично инспирирован советской реальностью, которая была насквозь мифологична и знакова), а с другой стороны, эти знаковые цитаты наполняются предельно личным смыслом.
Лирический субъект Кибирова, например, обнажает «феноменологические» механизмы работы идеологического языка, когда главным референтом знака становится не пустота (как думают современные теоретики постмодернизма), а человеческое сознание.
Что касается Башлачева, то у него тоже «идеологический мусор» может служить средством выражения лирической субъективности. Ср., например, песню «Подвиг разведчика», где сквозь советские штампы прорывается пронзительная лиричность:
Сосед Бурштейн стыдливо бил соседку. Мы с ней ему наставила рога. Я здесь ни с кем бы не пошел в разведку, Мне не с кем выйти в логово врага.
Один сварил себе стальные двери.
Другой стишки кропает до утра.
Я - одинок. Я никому не верю.
Да, впрочем, видит Бог, невелика потеря... [6]
Отсюда главная особенность лирических героев рассматриваемых поэтов: их специфика заключается в том, что лирический субъект выражает напряжение между языком и сознанием, которое инспирировано попыткой абстрактному знаку -слову - придать максимальную личную конкретность. В этом плане Кибиров противостоит постструктуралистским доктринам, постулирующим «смерть субъекта», когда любое сознание представляет собой контаминацию цитат и клише, отрицающих всякую персональную индивидуальность. Башлачев же отрицает идеологические лозунги и догмы, уничтожающие человеческую личность.
В связи с этой принципиальной двойственностью «формальные» и «биографические» определения лирического структуры в творчестве Кибирова и Башлачева не работают. Их лирические герои - это не просто «автобиографическое зеркало» или «объективированный прием», это - феноменологическое слияние авторского сознания и языка, поэтому анализировать субъектную структуру лирики Кибирова и Баш-лачева необходимо именно с точки зрения диалектики этих взаимоотношений.
Другая общая особенность лирических субъектов в творчестве Кибирова и Башлачева заключается в том, что важную роль в создании образа лирического героя играет прием интертекстуальности.
Цитаты, с помощью которых создается обобщенный образ лирического героя, как правило, апеллируют сразу к нескольким источникам, обретая семантический полифонизм. Так, лейтмо-тивное обращение «Спой же песню...» / «Спой мне... » в поэме «Сквозь прощальные слезы» отсылает сразу к двум источникам. Во-первых, к есенинскому зачину «Кабацкого цикла» «Пой же пой на проклятой гитаре...» [7] (совпадающей, кстати, с ритмическим рисунком поэмы Кибиро-ва. Ср.: «Спой же мне песню мне, Глеб Кржижановский! // Я сквозь слезы тебе подпою...»). Во-вторых, зачины глав кибировской поэмы отсылают к названию известной песни М. Исаковского «Спой мне, спой, Прокошина...».
В лирике Башлачева интертекстуальность также оказывается важным структурообразующим элементом для создания образа лирического героя. Причем иногда лирический субъект Башла-чева оказывается дважды закодированным. Так, в триптихе «Слыша В. С. Высоцкого» лирический герой Башлачева создается, с одной стороны, через проецирование образа Высоцкого на лирическое «я» триптиха, а с другой стороны, - через использование цитат из творчества барда. При
этом цитация в триптихе играет не только структурообразующую роль (является средством организации художественного текста), но и роль, условно говоря, «интерпретативную», то есть является средством создания «обобщенного образа» цитируемого поэта, Владимира Высоцкого.
На то, что создание образа Высоцкого является одной из художественных задач Башлачева, указывает тот факт, что Башлачев в своем тексте использует цитаты не только из песенного творчества Высоцкого, а и цитаты, которые прямого отношения к поэзии Высоцкого не имеют, но характеризуют его с точки зрения биографии. Так, в конце первой части триптиха Башлачев указывает на знаменитый фильм «Место встречи изменить нельзя», в котором Высоцкий играл главную роль:
И опять молоко по груди, по губам....
И нельзя изменить место встречи.
Другой пример находим в третьей части триптиха:
- Быть - не быть? В чем вопрос, если быть
не могло по-другому!
Эти строки, с одной стороны, представляют измененную цитату из «Гамлета», а с другой стороны, они являются аллюзией на факт биографии Высоцкого: Высоцкий играл роль Гамлета в Театре на Таганке.
Конституируя образ своего лирического героя посредством цитат из творчества Высоцкого, Башлачев создает своеобразный метатекст его поэзии. При этом Башлачев использует один из принципов цитации самого Высоцкого: Башла-чев работает не с текстом-оригиналом как таковым, а с отражением этого текста в социокультурном сознании. С этим связан тот факт, что Башлачев в своем тексте использует только знаковые, хорошо знакомые тексты, чтобы у слушателя/читателя на основе свода известных «культовых» цитат возник обобщенный образ поэта (так Башлачев цитирует такие знаменитые песни Высоцкого, как «Корабли», «Он не вернулся из боя», «Чужая колея», «Прощание с горами», «Песня истребителя ЯК-40» и др.).
Именно поэтому текст триптиха строится не только как художественный диалог двух поэтов -Высоцкого и Башлачева, но в этот диалог также вовлекается еще и слушатель. Диалог становится полилогом: цитаты в тексте могут прочитываться не только с точки зрения взаимодействия двух художественных систем, но и с точки зрения «включенности» в текст сознания реципиента. При этом слушатель становится посредником, своего рода медиумом, между двумя художественными системами, поскольку является «хранителем» метонимических знаков «другого текста», цитат.
Лирический субъект триптиха, таким образом, становится неким объединяющим, «соборным»
началом - он на уровне цитат «соединяет» лирических героев двух поэтов и имплицитно включает в себя воспринимающее сознание. Поэтому вполне закономерно, что в заключительной части триптиха возникает мотив хорового пения:
Я, конечно, спою. Я, конечно, спою.
Но хотелось бы хором.
Хорошо, если хор в верхней ноте подтянет,
подтянется вместе с тобою.
Кто во что, но душевно и в корень,
и корни поладят с душой.
Таким образом, лирические герои Кибирова и Башлачева не всегда «воплощаются» через прямое авторское слово, что ведет не только к их амбивалентности на содержательном уровне, но и к «внутренней» диалогичности, которая возникает через сложную систему отношений с текстами других авторов. Формально эту диалогич-ность лирических героев можно объяснить диа-логичностью «своего-чужого» слова, его внутренней противоречивостью, двунаправленностью, ориентацией на «чужой» текст и направленностью на свой текст, которая всегда подразумевает «выражения отношения» к чужому тексту.
Итак, в лирике Кибирова и Башлачева формируется типологически сходный тип лирического субъекта, что связано не только с взаимовлиянием авторов друг на друга, но с одинаковым набором ценностных установок, сформированных сложной переходной эпохой. При этом сходная картина мира ведет к структурно сходным приемам выстраивания лирической субъективности (тесная связь лирического субъекта с культурной памятью эпохи, обусловленность ролевого героя жанром, «колебания» между ролевой маской и собственно лирическим «я», конституи-рование лирического субъекта через систему интертекстуальных отсылок и заимствований, «внутренняя» диалогичность лирического субъекта). Такое структурное сходство объясняется тем, что Кибирову и Башлачеву удалось выразить кризисное мироощущение личности, живущей на грани эпох, в пространстве культурного вакуума, когда старая мировоззренческая система в силу исторических причин оказалась практически разрушенной, а новая еще не сформировалась.
Примечания
1. См.: Башлачев, А. Время колокольчиков [Текст] / А. Башлачев. М., 1990. С. 25.
2. Цит. по: www.lib.rin.ru [Электронный ресурс].
3. Башлачев, А. Указ. соч. С. 19.
4. Лотман, Ю. М. Текст и структура аудитории [Текст] / Ю. М. Лотман // Лотман Ю. М. История и типология русской культуры. СПб., 2002. С. 169.
5. Кибиров, Т. «Кто куда, а я в Россию...» [Текст] / Т. Кибиров. М., 2001. С. 42.
6. Башлачев, А. Указ. соч. С. 36.
7. Есенин, С. Сочинения [Текст] : в 2 т. / С. Есенин. Т. I. М., 1990. С. 130.
