CC BY
51
22. Там же. С. 84.
23. Галкина Л.В. Умозрение Ивана Киреевского // Белевские чтения. Вып. 2. Посвящается памяти протоиерея Михаила Федоровича Бурцева. М., 2002. С. 138; Благова Т.И. Родоначальники славянофильства. А. С. Хомяков и И. В. Киреевский. М., 1995. С. 103.
24. Бартенев П. И. Воспоминания... С.84-85.
25. ЦимбаевН. И. Славянофильство...С. 32.
26. Зайцев А. Д. Петр Иванович Бартенев. С. 23.
SLAVOPHILS IN P.I. BARTENEV'S «MEMOIRS»
M.V. Chernomyrdin
The author addresses to "Memoirs" by P.I. Bartenev, a publisher and a permanent editor-composer of the first Russian historico-archeological magazine "The Russian archive", published by A.D. Zajtsev. "Memoirs" are considered to be a kind of the unclaimed source within domestic historiography on the history of the Slavophil society, characteristics of its main representatives and ideologists.
© 2007 г.
А.Т. Липатов
«ЛЕТА К СУРОВОЙ ПРОЗЕ КЛОНЯТ». ПУШКИНСКАЯ ПРОЗАИЧЕСКАЯ ПЕРИФРАСТИКА В ЕЕ ОБРАЗНО-ТЕКСТУАЛЬНОМ ИСТОЛКОВАНИИ
В широких читательских кругах бытует устойчивое мнение, что Пуш-кин-прозаик сложился намного позже Пушкина-поэта. Но, пожалуй, это не совсем верно: дело в том, что в своих стилевых особенностях пушкинская проза явила себя свету гораздо раньше поэзии. Известно, например, что в лицейском дневнике 16-летнего Александра Пушкина содержатся записи «Мои мысли о Шаховском», где «уже налицо все особенности манеры Пушкина-критика, которые впоследствии не раз поражали исследователей: крайняя сжатость, афористичность и конкретность, немедленный приступ к делу и отсутствие отступлений, ясная насмешливая фраза»1. Примечательно, что эти интонации юного лицеиста откликаются в злой иронии «Записок Видока», написанных уже 30-летним признанным мастером слова. Кажется, именно это и дало основание видному пушкинисту А.З.Лежневу заявить, что пушкинская проза «развивалась потаенно, словно бы стесняясь, спрятанная от общего мнения»2.
И в самом деле, десять лет должно было миновать со времени лицейских «Мыслей о Шаховском», прежде чем Пушкин опубликовал свои первые крити-
ческие статьи. Или куда больший промежуток отделяет «Повести Белкина» (1830) от «Наденьки» (1819) — чернового наброска, ставшего первым опытом поэта в прозе. «Дубровский» же и «Египетские ночи», как известно, вообще не увидели свет при жизни их автора, равно как и «История села Горюхина». А из «Арапа Петра Великого» в прижизненных пушкинских изданиях были напечатаны лишь две главы. Парадоксально, но факт: Пушкин «был уже знаменитым поэтом, когда читающая публика не знала еще ни одной строки его прозы. Правда, в его бумагах хранились и тогда прозаические наброски, заметки, дневниковые записи; на руках у брата и друзей было немало писем, этих блестящих образцов пушкинской прозы, но наброски и записи были отрывочны и никому не известны, а письма являлись достоянием небольшого круга, да и не имели
3
расчета на сколько-нибудь значительную аудиторию»3.
Правда и то, что, начиная с 1822 года, Пушкин много рассуждает о повествовательной прозе с ее речевой аскезой и «нагой простотой». Однако серьезное внимание прозе Пушкин начинает уделять лишь с конца 20-х годов: его первые статьи появились в 1825 году, а первая повесть («Арап Петра Великого») двумя годами позже, да и та осталась неоконченной.
Свое тяготение к прозе Пушкин предельно ясно высказал в краткой поэтической формуле: «Лета к суровой прозе клонят, лета шалунью рифму гонят». Проза Пушкина знаменовала зрелость его творчества, новый уровень его эстетики, его видение тогдашней и европейской и русской действительности. Именно на рубеже 20—30 гг. у Пушкина начинаются глубокие прорывы к основам русского реализма, к «сокровищам живого слова»4. В его произведения вторгаются народный лад, живая разговорная речь с ее близостью к национально-историческим корням народного творчества, что становится «той народной почвой, на которой вырастает национально-реалистический стиль Пушкина»5.
Исследованиям языка Пушкина несть числа. Однако и применительно к его прозе фактически невспаханной целиной остается его богатая перифрастика, представляющая собой большой и исключительно важный пласт образно-речевых экспрессивов.
Проза Пушкина — явление особенное. Она несет на себе не только печать мастерского повествования, но и новой эстетики — эстетики обновленного реализма, или, по определению самого Пушкина, — «истинного романтизма». В пушкинской прозе истоки психологической романистики, давшей потом мощные всходы психологизма в романах Лермонтова, Достоевского, Л.Толсто-го. Очень созвучны с этим мысли, высказанные А.З.Лежневым еще в 1937 году: «Время Толстого и Достоевского еще не наступило. Пушкинский анализ скуп не оттого, что Пушкин сторонится «психологизма», а оттого, что литература еще не дошла до него. Его «Пиковая дама» уже — полуоткрытая дверь в психологизм. От нее может быть только один шаг, и Лермонтов делает его». И далее: «Пушкин завоевывает русскую литературу для реализма. Лермонтов вносит в нее принцип интенсивной психологической разработки. Это — великие вехи не только для литературы русской, но и для мировой»6.
Новая эстетика диктовала и новый подход к использованию слова, форм его звуковой и семантической «упаковки» в структуре повествования.
Если в поэтических произведениях Пушкина — как в раннюю, так и в позд-
нюю пору — широко используются все тропеические и экспрессивно-стилистические средства, то в прозе они предельно скупы; аскетируется сама манера повествования: во многом утрачивается поэтическая колористика слога, резко уменьшается употребление прилагательных и, наоборот, резко возрастает использование глаголов, которые, обладая повышенной «энергией действия», «красочной напряженностью», помогают созданию особой «мелодии» повествования, гармонии звуков и движения мысли. Обратимся к фрагменту пушкинского текста из его «Метели» (от «Дорога была ему знакома, а езды всего двадцать минут» до «Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать...»). Известно, что в художественных произведениях на глаголы приходится в среднем 90 единиц на 500 словоформ', то есть не более 18 %, а вот в указанном фрагменте текста из 325 слов 119 — это глагольные образования, что составляет 33,8 % текста (без учета же незнаменательных слов в нем — 42,2 %); решительно потеснены на второе место имена существительные (80 словоформ — 20,5 % и 31,5 %). Потому-то перед нами поистине нагая фраза без украшений, в которой на глагол падает максимальная нагрузка: «В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилось с землею. Метель не утихала, небо не прояснялось. Лошади начали уставать.» И это характерно не только для «Метели». То же «движение глагола» присуще и «Капитанской дочке»: «Ямщик поскакал; но все поглядывал на восток. Лошади бежали дружно. Пошел мелкий снег — и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель». Более того, глагольная насыщенность, простота фразы выступает даже в таком «беспейзажном» произведении, как «Пиковая дама»: «Он услышал стук опускаемой подножки. В доме засуетились. Люди побежали, раздались голоса, и дом осветился. В спальню вбежали три старые горничные, и графиня, чуть живая, вошла и опустилась в вольтеровы кресла».
Отсутствуют в приводимом тексте из «Метели» тропеизмы. Укажем на наличие лишь одной экспрессивной единицы (бедное животное), которая по отношению к денотату лошадь выступает, пожалуй, не как перифраз, а, скорее, как его синоним-экспрессема, близкая к перифразу.
Являясь семантическим эквивалентом определенной лексической номинации, пушкинский прозаический перифраз, равно как и перифраз поэтический, многообразно варьируется — от самого простого (синонима-замены) до самого
о
сложного (перифраза-символа)8.
Особенно активны и многочисленны в пушкинской прозе перифразы-приложения — как логические, так и метафорические. При этом за логические перифразы будем принимать «необразные», «лишенные метафоричности, семантической двуплановости перифразы»9, компоненты которых употребляются не в переносн- образном, а в прямом, номинативном, значении.
В отличие от узуальной лексемы-номинации, перифраз обладает уникальной способностью вступать в синонимические связи с субстантивами, создавая при этом на базе «семантических приращений» яркую коннотативную характеристику денотата, «проясняя» его имплицитные и эксплицитные возможности. Кстати, это остается характерным и для всех остальных типов и видов перифраз: их значения гораздо богаче соотносимых с ними лексем.
Логические перифразы, как правило, не несут на себе экспрессивности, тем не менее у Пушкина они не утрачивают семантической выразительности: «Отроду не выезжал он (Троекуров) на охоту без Дубровского, опытного и тонкого ценителя псовых достоинств и безошибочного решителя всевозможных охотничьих споров» («Капитанская дочка»). Представляя собой развернутую характеристику денотата, логический перифраз в пушкинской прозе необычайно разнообразен. Сравним два следующих перифраза из повести «Кирджали»: У ворот острога стояла почтовая каруца... низенькая, плетеная тележка, в которую еще недавно впрягались обыкновенно шесть или восемь клячонок» и «Один из чиновников, краснорожий старичок в полинялом мундире... прищемил оловянными очками багровую шишку, заменявшую у него нос, развернул бумагу.» В первом случае перед нами «сухой» логический перифраз, целиком лишенный экспрессивности, а в другом — логический перифраз, подкрепленный метафорой, выходит на перифраз метафорический (нос— «багровая шишка»).
Пушкин активно включает в состав перифраз имена античных героев и персонажей. Так, в «Арапе Петра Великого»: «Проказы герцога Ришелье, Алквиада новейших Афин, принадлежат истории и дают понятие о нравах сего времени», где всевластный герцог уподобляется одаренному афинскому полководцу и государственному деятелю Алкивиаду (450—404 гг. до н.э.), который был в то же время легкомыслен и безнравствен.
Использование именных перифраз — как логических, так и метафорических
— давнее традиционное изобразительное средство, известное в русской литературе еще с доломоносовских времен и с очень давних пор получившее широкое распространение во всей мировой литературе (особенно в поэзии), что дало Ш.Балли основание назвать их «традиционным штампом классической поэзии»10. Пушкин щедро использует перифразы этого типа и в прозе. Ср.: «Татьяна Афанасьевна, старшая сестра хозяина» и «Кирила Петрович Т., бывший в Рязани воевода» («Арап Петра Великого»), но: «Марья Кириловна, пылкая мечтательница, напитанная таинственными ужасами Радклиф» («Дубровский»).
Обратим внимание на некоторые особенности использования Пушкиным ономастических перифраз.
В «Рославлеве», рассказывая о мадам де Сталь (m-me de Staël), Полина признается в том, что «появление в Москве одной путешественницы оставило во мне глубокое впечатление». А вот мужчины и дамы, которые «съезжались поглазеть на нее», были недовольны ею и «видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам». А потом уже в Париже на обеде, на который отец Полины «скликал всех наших московских умников», она увидела «сочинительницу «Корины», а «дамы и умники — «европейскую знаменитость». И «как ничтожно должно было показаться наше большое общество этой необыкновенной женщине», — заключает рассказчица свои впечатления о мадам де Сталь.
Так, благодаря данному приему использования ономастических перифраз не только удается избежать нежелательного номинативного повтора, но и создается возможность увидеть с разных сторон и «разными глазами» сам персонаж повествования.
А в «Капитанской дочке» совсем иной прием использования ономастического перифраза. В XIII главе рассказывается о званом ужине у Троекурова, где
заходит разговор о «славном разбойнике» Владимире Дубровском. Но князь Верейский — в присутствии Марьи Кириловны — стремится избежать упоминания ненавистного ему имени того, с кем ее связывает истинная любовь, и использует перифрастические иносказания: «Куда же девался наш Ринальдо? жив ли он, схвачен ли он?» и «.было бы любопытно познакомиться покороче с этим романтическим героем». Тут очень к месту и имя поистине романтического героя
— благородного разбойника из романа немецкого писателя Х.А.Вульпиуса (1762—1827) «Ринальдо Ривальдини, атаман разбойников».
Ономастическими перифразами выступают и названия некоторых пушкинских прозаических произведений. Таковы «Арап Петра Великого» и «Капитанская дочка», в которых денотатами выступают антропонимы Ибрагим Ганнибал и Марья Миронова. Да и «Русский Пелам», будь он написан Пушкиным до конца, в своем названии тоже содержал бы ономастический перифраз.
Пушкин использует редкий для его времени прием перифразовой цепочки, в результате чего создаются целые смысловые блоки — перифразы-периоды, которые в осложненном контексте подобного рода, содержащем несколько перифраз, по существу представляют собой своеобразный каскад ассоциативных характеристик. Есть они и в «Арапе Петра Великого», и в «Русском Пеламе», и в «Капитанской дочке», из которой и взят один из таких каскадов перифраз-приложений: «Я взглянул наискось на наперсников самозванца. Один из них, тщедушный и сгорбленный старичок с седою бородою, не имел в себе ничего замечательного, кроме голубой ленты, надетой через плечо по серому армяку. Но вовек не забуду его товарища. Он был высокого росту, дороден и широкоплеч, и показался мне лет сорока пяти. Густая рыжая борода, серые сверкающие глаза, нос без ноздрей и красноватые пятна на лбу и щеках придавали его рябому широкому лицу выражение неизъяснимое. Первый (как я узнал после) был беглый капрал Белобородов; второй — Афанасий Соколов (прозванный Хлопу-шей), ссыльный преступник, три раза бежавший из сибирских рудников».
Весьма разнообразны пушкинские метафорические перифразы-приложения, когда на месте номинации-денотата выступают словосочетания, представляющие собой развернутые характеристики-экспрессемы — как именные, так и глагольные.
Вот несколько кратких, но семантически очень емких именных перифраз этого типа: «(Корсаков) подошел к зеркалу, обыкновенному прибежищу его праздности» («Арап Петра Великого»), «Положили послать за ним и объявить ему неожиданное счастие: согласие на брак» («Метель»), «Надобно знать, что бабушка моя, лет шестьдесят назад, ездила в Париж и была там в большой моде. Народ бегал за нею, чтоб увидать la Venus moscovite» (то есть московскую Венеру) («Пиковая дама»). Ср.: «Все дамы желали видеть у себя la Negre du czar (царского негра. — А.Л.) и ловили его наперехват («Арап Петра Великого»).
Нередко в пушкинском тексте смыкаются друг с другом параллельные метафорические перифразы-приложения: «В самом деле, Лизавета Ивановна была пренесчастное создание. Горек чужой хлеб, говорит Данте, и тяжелы ступени чужого крыльца, а кому и знать горечь зависимости, как не бедной воспитаннице знатной старухи?» («Пиковая дама»).
Как и в поэзии, у Пушкина и в прозе остаются интенсивными глагольные
метафорические перифразы, выступающие в роли смыслонасыщенных экс-прессем и одним из важных собственно семантических способов словопреобразования11:
«— Ступай себе домой, — сказал ему Кирила Петрович, — да вперед не крадь малины по дуплам» (= не ври, не говори неправды, не обманывай) («Дубровский»).
«— Нет, батюшка Петр Андреевич! не я, проклятый мусье всему виноват: он научил тебя тыкаться железными вертелами (= фехтовать, драться на шпагах) да притаптывать» («Капитанская дочка»).
При этом Пушкин блестяще использует прием семантически нарастающего метафорического перифраза. В «Станционном смотрителе» отца Дуняши Самсона Вырина трижды выдворяют из дома Минского. Обратите внимание, как вместе с усилением грубости выдворения меняется, нарастает метафорическая напряженность семантики глаголов и всех входящих в перифраз лексем:
(1) «Потом, сунув ему что-то за рукав, он (Минский) отворил дверь, и смотритель, сам не помня как, очутился на улице».
(2) «Для сего дни через два воротился он к Минскому; но военный лакей сказал ему сурово, что барин никого не принимает, грудью вытеснил его из передней и хлопнул двери ему под нос».
(3) («— Чего тебе надобно? — сказал он (Минский) ему, стиснув зубы,— что ты за мною всюду крадешься, как разбойник?.. Пошел вон! — и, сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу».
Что касается введения сравнений в структуру логических и метафорических перифраз, Пушкин использует в первую очередь традиционный набор «слов включения в речь» (как, или, то есть и др.), как, например, в «Капитанской дочке»: «К тому же не был он (по его выражению) и врагом бутылки, то есть (говоря по-русски) любил хлебнуть лишнее» и «Постоялый двор, или, по-тамошнему, умет, находился в стороне, в степи, далече от всякого селения, и очень походил на разбойническую пристань».
Для введения в текст сравнительного перифраза Пушкин нередко использует сугубо окказиональные, но столь же полюбившиеся ему «скобочные» грамматические конструкции, где в качестве «слов включения» выступают граммемы то,что или так: «Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотой кистью, с галуном (то,что французы называют bonnet de police).» («Выстрел»); «.когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи» («Египетские ночи»). Прибегает в таких случаях писатель и к помощи модальных граммем: «.я горячился, бранил маркера, который считал Бог ведает как, час от часу умножал игру, словом — вел себя как мальчишка, вырвавшийся на волю» («Капитанская дочка»).
Однако в пушкинской прозе включение сравнения в структуру перифраза не всегда четко выражено грамматически и чаще достигается чисто семантическими средствами: «— Этот Германн, — продолжал Томский,— лицо истинно романтическое: у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля» («Пиковая дама»).
Обладавший богатым опытом использования эффекта метонимии в поэтической перифрастике, Пушкин активно переносит его и в прозу:
«Смотря во все стороны, увидел я издали гороховую шинель и пустился за нею по Невскому проспекту» («История села Горюхина») или «Все сбежалось, двери отворились» («Дубровский») и «Все уселось и примолкло, последние звуки увертюры прогремели.» («Египетские ночи»). А вот каскад выразительных метонимических перифраз из «Пиковой дамы»: «Из карет поминутно вытягивались то стройная нога молодой красавицы, то гремучая ботфорта, то полосатый чулок и дипломатический башмак. Шубы и плащи мелькали мимо величественного швейцара». Примечательно, что Лермонтов в «Княгине Лиговской», вслед за Пушкиным, прибегает к тому же художественному приему: «И там, где мелькали прежде черные и белые султаны, там ныне чинно прогуливаются треугольные шляпы без султанов» и «Печорин бросился к дверям. перед ним человека за четыре мелькнул розовый солоп, шаркнули ботинки... лакей подсадил розовый салоп в блестящий купе, потом вскарабкалась в него медвежья шуба, — дверцы хлопнули».
Некоторые метонимические перифразы писатель усиливает метафорами, что способствует созданию ярких (нередко — обличительных) семантических экспрессем: «.и Антон Пафнутьич стал заедать барскую шутку хозяина жирным куском кулебяки» («Дубровский»).
Исключительно мыслеемки в пушкинской прозе антонимические перифразы, помогающие через их антитезность убедительнее раскрыть поступки или мысли литературных героев. При этом такие перифразы предельно окказиональны: «.и день храмового праздника сделался, по выражению летописца, не днём радости и ликования, но годовщиною печали и поминования горестного» («История села Горюхина»); «Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно и то же место» («Пиковая дама»).
У Пушкина антонимические перифразы по-разному используются в авторской и диалогической речи. Так, в «Капитанской дочке» в речи автора они носят скорее информативный, нежели изобразительный характер («Все полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за крепкой каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастье оружия»), а в диалогической — полны экспрессивной выразительности («— Господа енералы! — провозгласил важно Пугачев. — Полно вам ссориться. Не беда, если б и все оренбургские собаки дрыгали ногами под одной перекладиной; беда, если наши кобели меж собою перегрызутся. Ну, помиритесь»).
В своих прозаических произведениях, равно как и в своей обширной поэзии,
Пушкин активно использует разнообразные семантико-грамматические и
структурные возможности интертекстуальности, под которой, вслед за Ю.Кри-
стевой, мы будем понимать «некую интеракцию, происходящую внутри отдель-12
ного текста»12 и относить сюда литературные реминисценции и эпиграфы, введенные в текст цитаты и их комментирование, намеки на чужой литературный текст, его «обыгрывание» и пародирование. При этом интертекстемы вводятся в текст очень органично — в соответствии с логикой авторского замысла.
Так, рисуя портрет гробовщика из одноименной новеллы, включенной в «Повести Белкина», Пушкин вспоминает Шекспира и Вальтера Скотта, которые «оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностию сильнее поразить воображение». Речь идет о
персонажах трагедии Уильяма Шекспира (1564—1616) «Гамлет» (1601) и романа Вальтера Скотта (1771—1832) «Ламмермурская невеста». Но Пушкин вынужден признаться при этом, что «нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу».
В том же «Гробовщике» «толстый будочник и переплетчик, коего лицо казалось в красненьком сафьянном переплете, под руки отвели Юрку в его будку». И здесь в текст тесно впрессована цитата из комедии Я.Б.Княжнина (1740—1791) «Хвастун»: «Лицо широкое его, как уложенье Одето в красненькой сафьянной переплет» (1784—1785). А в «Барышне-крестьянке» бестолковое хозяйство Муромского, который «поля свои обрабатывал по английской методе», вызывает в памяти автора «Повести Белкина» насмешливый стих «Но на чужой манер хлеб русский не родится», взятый из сатиры А.А.Шаховского (1777—1846) «Мольер! твой дар, ни с чем на свете несравненной» (1808).
Немало реминисцентных интертекстем содержит пушкинское «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» (1836). Описывая «переход от Европы к Азии», Пушкин замечает: «по тучным пастбищам кобылиц неукротимых гордо бродят табуны». Выделенное двустишие — это прямая цитата из поэмы К.Ф.Рылеева (1795—1796) «Петр Великий в Острогожске» (1823). В другом месте «Путешествия», описывая похороны погибшего в бою осетина, Пушкин отмечает: «Мертвеца вынесли на бурке, ...like a warrior taking his rest With his martial cloak around him; положили его на арбу». Данная английская интертекстема («подобно отдыхающему воину в его боевом плаще»), взятая из стихотворения ирландского поэта Чарльза Вольфа (1791 —1823) «Погребение сэра Джона Мура» (1816), словно бы впаяна в пушкинскую строку.
В своих прозаических произведениях Пушкин активно прибегает к помощи поэтических и прозаических эпиграфов. Так, очень органичен и как никогда уместен эпиграф к «Станционному смотрителю», взятый из стихотворения П.А.Вяземского (1792—1878) «Станция» (1825): «Коллежский регистратор, почтовой станции диктатор». Эпиграф напрямую включается в действие и становится лейтмотивом начала новеллы. Стихи Вяземского спустились в само повествование «Станционного смотрителя», составив тему первых его страниц, идущих прямо от автора: «Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался?.. Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не настоящая ли каторга?» Так комментирование введенной в текст цитаты незаметно переходит в форму лирического отступления.
Здесь же содержится рассказ старого смотрителя, неоднократно прерываемый слезами, которые «живописно отирал он своею полою, как усердный Те-рентьич в прекрасной балладе Дмитриева; речь идет о стихотворении И.И.Дмитриева (1760—1837) «Отставной вахмистр» (1791).
У Пушкина нередко даже в пределах одного микротекста может содержаться несколько разнородных литературных реминисценций, как это видно на примере отрывка «Мы проводили вечер на даче.» (1835): «— Полноте! — вскричала хозяйка с нетерпением. — Qui est-ce donc que l’on trompe ici ? Вчера мы смотрели Antony, а вон там у меня на камине валяется La Physiologie du mariage . Неблагопристойно! Нашли нас чем пугать!»
Qui est-ce donc que l’on trompe ici? («Кого здесь обманывают?») — здесь неточ-
ная цитата из комедии П.О.Бомарше (1732—1799) «Севильский цирюльник» (1755), Antony («Антони») (1831) — драма А.Дюма-отца (1802—1870), а La Physiologie du mariage («Физиология брака») (1829) — сочинение Оноре де Бальзака (1799-1850).
В большом блоке пушкинских реминисценций четко выделяются интра- и экстратекстемы (главным образом эпиграфы). В качестве интертекстем Пушкин - наряду с русскими - широко использует и иноязычные. Кроме цитат уже упоминавшихся своих предшественников и современников, он привлекает извлечения из поэтических произведений Г.Р.Державина, Д.В.Давыдова, А.Е.Из-майлова, А.С.Грибоедова, Е.И.Кострова и др., а из иностранных авторов, кроме уже цитированных, — Флакка К.Горация, Франческо Петрарку, Шарля де Лакло, Мари Ф.Вольтера и др.
Обратите внимание, как ненавязчиво и деликатно вводит Пушкин в текст «Метели» цитату на итальянском: «Нельзя было сказать, чтобы она с ним кокетничала; но поэт, заметя ее поведение, сказал бы: Se amor non e, che dunque?», где итальянская интертекстема, означающая «Если это не любовь, так что же?»,
— это строка из 132-го сонета Ф.Петрарки (1304—1374), включенного им в цикл «При жизни Лауры».
Активен Пушкин и в использовании экстратекстем-эпиграфов. Однако, если в «Арапе Петра Великого», «Капитанской дочке», «Пиковой даме» и «Повестях Белкина», например, их предостаточно, то в «Дубровском» и «Путешествии в Арзрум» они вообще отсутствуют. Не одинакова и их смысловая нагрузка на текст. Многие пушкинские эпиграфы можно назвать «говорящими». Так, интертекстема «Береги честь смолоду », являющаяся русской пословицей, это не только выражение темы повести «Капитанская дочка», но и своеобразное мерило нравственного облика, поведенческой манеры ее героев.
Порою Пушкин в своих прозаических произведениях перефразирует ранее им написанные поэтические тексты, и тогда те уже выступают в качестве эго-текстем, о чем свидетельствует сопоставление соответствующих текстов.
В «Арапе Петра Великого»: «Через полтора часа они приехали в Петербург. Ибрагим с любопытством смотрел на новорожденную столицу, которая подымалась из болота по манию самодержавия. Обнаженные плотины, каналы без набережной, деревянные мосты повсюду являли недавнюю победу человеческой воли над супротивлением стихий».
В «Медном всаднике»:
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат Вознесся пышно, горделиво.
В гранит оделася Нева;
Мосты повисли над водами.
Красуйся, град Петров, и стой Неколебимо, как Россия,
Да умирится же с тобой И побежденная стихия.
В «Арапе Петра Великого»: «. никто в ласковом и гостеприимном хозяине не
мог бы подозревать героя полтавского, могучего и грозного преобразователя России».
В «Полтаве»:
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
Есть факты перефразирования и в «Капитанской дочке». Так, рассказывая о своей школьной поре, Петр Гринев поведал о своем незадачливом домашнем учителе французе Бопре, которого Гринев-старший застал мертвецки пьяным. «Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей и в тот же день прогнал его со двора». Ср. в «Евгении Онегине»:
Когда же юности мятежной Прошла Евгению пора,
Пора надежд и грусти нежной,
Monsieur прогнали со двора.
Пушкин — большой мастер создания эвфемических перифраз; богато эвфе-мизирована не только его поэзия, но и проза. При этом такие перифразы, отличаясь семантической емкостью, предельно разнообразны:
«Вдруг один из гостей, толстый будочник, поднял рюмку и воскликнул: «За здоровье тех, на кого работаем, unserer Kindleute!» (то есть за «наших клиентов», а здесь: мертвецов) («Гробовщик»).
«Мертвая старуха сидела окаменев. Германн остановился перед ней, долго смотрел на нее, как бы желая удостовериться в ужасной истине» (то есть поверить, что старуха мертва) («Пиковая дама»).
Приведем из «Капитанской дочки» примечательный диалог на военном совете у генерала:
«— Я думаю, ваше превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни оборонительно.
— Как же так, господин коллежский советник? — возразил изумленный генерал. — Других способов тактика не представляет: движение оборонительное или наступательное.
— Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно».
В данном диалоге, как не трудно заметить, для достижения эвфемизации речи коллежский советник прибег к парадоксальному каламбуру.
Нередко Пушкин использует в прозе эвфемические перифразы, почти дословно повторяющие перифразы, встречающиеся в его поэтических произведениях. Так, в переводе «Песен западных славян» (1834) содержится выразительный эвфемизм: «И султан прислужников кликнул и сказал: «Дать кафтан Радивою!», но тут же «расшифровывает» его: «(дать) не бархатный кафтан, не парчовый, а содрать на кафтан Радивоя кожу с брата его родного ». А вот перефразировка в «Капитанской дочке» (1836) этого же эвфемизма, вложенного в уста Пугачева: «... заячий тулуп! Я те дам заячий тулуп! Да знаешь ли ты, что я с тебя живого кожу велю содрать на тулупы ?»
Прекрасный знаток античной и современной ему европейской литературы, Пушкин широко использует перифразы-реминисценции: «Ныне, как некото-
рый мне подобный историк, коего имени я не запомню, оконча свой трудный подвиг, кладу перо и с грустию иду в мой сад размышлять, что мною совершено» («История села Горюхина»). На месте выделенного здесь перифраза выступает денотат-антропоним — имя английского историка Эдуарда Гиббона (1737—1794), автора «Истории упадка Римской империи» (1776—1788). Заметим, его имя встречается в «Евгении Онегине» (глава 8, строфа XXXV): «Стал вновь читать он без разбора. Прочел он Гиббона , Руссо...»
В той же «Истории села Горюхина» встречается еще несколько своеобразных перифраз такого типа, и среди них:
«Мрак неизвестности окружал его (Курганова, сочинителя «Новейшего письмовника». — А.Л.) как некоего древнего полубога. Имя его казалось мне вымышленным и предания о нем пустою мифою, ожидавшего изыскания нового Нибура». И здесь перифраз-реминисценция восходит к денотату-антропониму
— имени Георга Нибура (1776—1831), немецкого историка, автора «Римской истории» (1811—1832), который критически подходил к использованию исторических источников, в том числе мифов и легенд.
Пушкинская «История села Горюхина» несет в себе к тому же еще и сильный сатирическо-обличительный заряд. Можно утверждать, что именно в этом пушкинском шедевре истоки щедринского «города Глупова» («История одного города»). Приведем лишь несколько пушкинских перифраз-обличений, столь близких обличительному стилю М.Е.Салтыкова-Щедрина:
«Таким образом достиг я 16-летнего возраста, оставаясь при первоначальном моем образовании и играя в лапту с моими потешными, единственная наука, в коей приобрел я достаточное познание во время пребывания моего в пансионе».
«Я думал, что эпический род не мой род, и начал трагедию Рюрик. Трагедия не пошла. Я попробовал обратить ее в балладу — но и баллада как-то мне не давалась. Наконец вдохновение озарило меня, я начал и благополучно окончил надпись к портрету Рюрика». В приведенном тексте происходит ступенчатое нарастание сарказма, вершиной чего выступает последний, выделенный в тексте перифраз-обличение.
Колоритен перифраз такого же типа и в пушкинских «Повестях Белкина»: «Иван Петрович осенью 1828 года занемог простудною лихорадкою, обратившеюся в горячку, и умер, несмотря на неусыпные старания уездного нашего лекаря, человека весьма искусного, особенно в лечении закоренелых болезней, как-то мозолей и тому подобного».
В художественной пушкинской прозе читатель видит взвешенность слова, отсутствие украшательств слога и словесной игры, эксцентрически построенных фраз. Другое дело, речевая манера в эпистолярном стиле. В пушкинскую эпоху здесь были широко распространены каламбуры, ценилось забавное и острое письмо. И пушкинский эпистолярий отразил это время: его письма к друзьям и родным полны игрословия и каламбурных эффектов; очень выразительны каламбуры-перифразы:
«Письмо ваше такое существительное, которому не нужно было прилагательного, чтобы меня искренно обрадовать» (Н.Гнедичу, 27 июня 1832 г.).
«Взять жену без состояния — я не в состоянии, но входить в долги для ее тряпок — я не в состоянии» (П.Плетневу, февраль 1831 г.).
«Отобедали вместе глаз на глаз (виноват: втроем с бутылкой мадеры)» (жене, 2 сентября 1833 г.).
А в статейной пушкинской прозе внимание читателей привлекают сентенции и перифразы-афоризмы, короткие и сжатые, но мыслеемкие. Вот лишь небольшая их выборка из «Отрывков из писем, мыслей и замечаний», публиковавшихся в 1827 и 1828 годах в альманахе «Северные цветы»:
«Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как в поэзии».
«Грамматика не предписывает законов языку, но изъясняет и утверждает его обычаи».
«Переводчики — почтовые лошади просвещения».
«Критика — наука открывать красоты и недостатки в произведениях искусств и литературы».
«Зависть — сестра соревнования, следственно из хорошего роду».
И еще несколько перифраз-афоризмов из пушкинского «Письма к издателю» (1836):
«Чем богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя. Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре, но не должен отрекаться от приобретенного им в течение веков. Писать единственно языком разговорным — значит не знать языка».
«Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат».
Все пушкинские афоризмы и сентенции, как видим, блистают точностью формулировок и сгущенностью мыслей; а «внутри статьи пушкинский афоризм, со всей свойственной ему резкостью излома, врастает в органический ход 13
мысли» .
Перифрастика в художественном произведении занимает особое место в создании образов-символов. Символ как особый тип метафоры передается в них именно через семантически насыщенный перифраз, который подобно «развернутому» синониму помогает выразительнее и глубже показать образ, создаваемый художником слова. При этом перифраз выступает в качестве языковой оболочки символа14.
Символика в пушкинских прозаических произведениях представлена скромно, в основном в повести «Капитанская дочка», однако каждый из таких символов глубинно емок по своей семантике. Своеобразным символом-притчей, созданным через каскад перифраз-иносказаний, является сказка об орле и вороне, еще в раннем детстве услышанная Пугачевым от старой калмычки. Ярко индивидуальным символом выступает здесь и старая бурлацкая песня «Не шуми, мати зеленая дубравушка» про виселицу, «распеваемая людьми, обреченными виселице»:
Я за то тебя, детинушка, пожалую Середи поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Есть в «Капитанской дочке» и еще один своеобразный символ, созданный комплексом поговорок, представляющих собой перифразы-иносказания — в разговоре Пугачева с хозяином постоялого двора:
«Эхе, — сказал он, — опять ты в нашем краю! Отколе Бог принес?» Вожатый мой мигнул значительно и отвечал поговоркою: «В огород летал, конопли клевал; швырнула бабушка камешком — да мимо. Ну а что наши?»
— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти на погосте.
«Молчи, дядя, — возразил мой бродяга, — будет дождик, будут и грибки, будет и кузов. А теперь, заткни топор за спину: лесничий ходит».
А разговор шел важный — «о делах Яицкого войска, в то время только что усмиренного после бунта 1772 года».
При этом, при создании образов-символов, Пушкин прибегает к приему ассоциативной переброски от конкретной детали к образу-обобщению. И перифраз тут, как нигде, выполняет свою организующую роль.
Поистине, пушкинская перифрастика неиссякаема по богатству художественной выразительности. Из нее, как из живого источника, в русскую литературу щедро хлынуло волшебное сияние ее семантической цветень-радуги.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Лежнев А.З. Проза Пушкина. Опыт стилевого исследования. 2-е изд. М., 1966. С. 12.
2. Там же. С. 16.
3. Там же. С. 11.
4. Виноградов В.В. Язык Пушкина. Пушкин в истории русского литературного языка. М.-Л., 1935. С. 454.
5. Виноградов В.В. Стиль Пушкина. М., 1941. С. 249.
6. Лежнев. Ук. соч. С. 192.
7. Русашвський В.М. Д1еслово — рух, д1я, образ. Киъв, 1977. С. 13.
8. Липатов А.Т. Перифраз как бинарная единица текста // Культура и текст. Барнаул, 1997. С. 40; Липатов А.Т. Пушкинская поэтическая перифрастика в ее образно-текстуальном истолковании // Пушкин: Альманах / Под ред.С.Г.Шулежко-вой. Магнитогорск, 2004. Вып. 4. С. 30.
9. Орлова В.И. Субстантивные перифразы в современном русском языке // Русский язык в школе. 1982. № 3. С. 82.
10. БаллиШ. Французская стилистика. М., 1961. С. 109.
11. Григорьев В.П. Поэтика слова: На материале русской советской поэзии. М., 1979. С. 186.
12. Kristeva J. Sémiotiké: Recherches pour une sémanalyse. Paris, 1969.
13. Лежнев. Ук. соч. С. 228.
14. Липатов А.Т. Сравнительно-типологическая характеристика перифраза как се-мантико-стилистического средства у Л.Н.Толстого и Л.М.Леонова //Л.Н.Тол-стой и проблемы современной филологии. Казань, 1991. С. 45.
«AND YEARS DRAW TO SOME SEVERE PROSE». PUSHKIN'S PROSAIC PERIPHRASTICS IN ITS FIGURATIVE — TEXTUAL INTERPRETATION
A.T. Lipatov
The present work studies A.S.Pushkin's prose which marked the maturity of his creativity, a new level of his aesthetics, his vision of European and Russian reality of that time. The author analyzes Pushkin's way to create images — symbols with the help of associative conversion from a concrete detail to image — generalization where periphrasis carries out its organizing role at most.
© 2007 г.
К.Н. Савельев
ПРИРОДА ДЕКАДЕНТСКОЙ ОБРАЗНОСТИ В ПОЭТИЧЕСКОМ НАСЛЕДИИ А.Ч. СУИНБЕРНА
Фигура А. Суинберна (1837—1909) является знаковой в истории английского декаданса. Появившись на литературном небосклоне в тот момент, когда еще не существовало самого понятия «проклятые поэты» (оно будет введено в литературный обиход П.Верленом в 80-е г. XIX века), Суинберн всей своей жизнью и творчеством довольно точно соответствовал этой категории — «проклятый».
Декадент-бунтарь,1 он бросил вызов чопорному викторианскому обществу и
2
своей эксцентричной манерой поведения , и экстравагантными поэтическими изысками, выходившими за рамки традиционно викторианского понимания, стремился разбудить спящего Калибана. По мнению Дж. Рида, Суинберн был «мятежный дух», который «сожалел о современной вульгарности, и который восхищался далеким прошлым и мечтал о будущем, наполненным красотой и справедливостью»3. Неслучайно современники прозвали его «enfant terrible» викторианской литературы.
Он не побоялся в свое время открыто заявить о приверженности философии де Сада и в переписке неоднократно упоминал о том, насколько идеи «обожаемого маркиза» повлияли на его мироощущение4. В глазах общества Суинберн, особенно в сфере частной жизни, представал существом крайне порочным и несносным. Пристрастие к мазохизму (он ставил знак равенства между сексуальным удовольствием и страданием), вкупе с хронической эпилепсией и алкоголизмом, серьезно подорвали его здоровье. От такого целенаправленного движения к пропасти, когда он неизбежно должен был оказаться в объятиях своей любимой героини Прозерпины, Суинберна смог удержать только писатель и журналист Уоттс-Дантон. Он перевез его в свой загородный дом недалеко от Лондона, где автор знаменитой «Долорес», отказавшись от пагубных пристрастий, провел в качестве добровольного затворника последние годы своей жизни.
