Latratus canis Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Умберто Эко*

Latratus canis1

Как, сколько, почему и каким образом лаяли собаки в Средние века? Этот вопрос не такой нелепый, каким кажется. Я хотел бы обозначить это очень ясно, с тем, чтобы отдать должное своей научной деятельности.

В ходе дискуссий о языке многие средневековые грамматики и логики в качестве примера псевдоязыка приводили la.tra.tus самБ. На самом деле не только лай собаки, но и звуки, издаваемые лошадью, голубем, коровой, и, само собой разумеется, языки попугаев и сорок.

Вообще в Средние века животные «говорили» о многом, но в основном сами не зная об этом. В бестиариях они появляются как живые знаки. Буквы в книге БСпрШБ digito йе1, они не говорили на языке, но сами были «словами» символического лексикона.

Философы и грамматики же, напротив, были заинтересованы в 1аШШБ как в лингвистическом феномене, и они упоминают его в связи с gemitus ^гтогит и другими видами междометий. Наше любопытство было вызвано тем фактом, что если вывести из каждого подобного рассуждения своего рода таксономическое древо, то станет очевидно, что в некоторых из них 1аШШБ соседствует с gemitus ^гтогит, в то время как в иных он относится к другой ветви.

© У. Эко; Г. С. Горбун (перевод), 2017

* Публикуется с разрешения наследников по: Eco U. Latratus Canis // Tijdschrift voor Filosof-ie. Maart 1985. 47ste Jaarg. №1. P. 3-14.

Все сноски приведены в соответствие с требованиями «Vox medii aevi», в статье сохранен авторский курсив -Прим. ред.

Данная статья - запись лекции, прочитанной в Институте философии Университета Лувена 19 мая 1984 г. (примечание редактора журнала «Tijdschrift voor Filosofie». - Прим. ред.).

1. Эта работа лишь обобщает и уточняет некоторые аспекты более масштабного исследования, проведенного мной в 1983 г. в сотрудничестве с тремя другими авторами.

Мы поняли, что такой второстепенный вопрос, возможно, помог бы нам лучше понять некоторые незаметные различия, умалчиваемые этими дискуссиями, которые, как это обычно бывает со всем средневековым, на первый взгляд кажутся упорным повторением одной и той же архетипической модели.

Средневековые ученые не испытывали недостатка в текстах о поведении животных. Только поздние схоласты знали Historia Animalium Аристотеля, но, в пересказах Плиния и Аммония, им были знакомы различные дискуссии по поводу природных особенностей собак, не говоря уже о проблеме голосов рыб и птиц (в том числе попугаев и сорок).

Точно так же что-то должно было быть известно о споре, состоявшемся между стоиками, академиками и эпикурейцами о возможности «животного logos». Секст Эмпирик говорит (Пирроновы положения I. 1, 65-67), что собаки проявляют в своем поведении некоторые способности рефлексии и понимания. Секст цитирует наблюдение Хрисиппа, согласно которому собака, когда преследует свою добычу и оказывается на пересечении трех дорог, обнюхав два пути, по которым не проходила ее жертва, производит идеальный диалектический силлогизм: «Зверь прошел либо здесь, либо там, либо где-то в другом месте; здесь нет, там нет, поэтому он должен был пройти в другом месте». Остается под вопросом, был ли Секст известен в Средние века или нет, но стоит отметить, что тот же самый аргумент можно найти в Кембриджском бестиарии. Этой идеи нет ни у Исидора, ни в «Физиологе», и это означает, что большая часть греческой дискуссии сохранилась каким-то образом в других вторичных источниках.

Вся эта масса «натуралистских» наблюдений сохранилась в том или ином виде в работах философов, связанных, через посредство Августина, с наследием стоиков. Тем не менее каждое упоминание

Мастифы. Миниатюра из Бестиария. Англия, вторая четверть XIII в. Британская библиотека, лондон. (British Library. Royal Ms. 12 F XIII. Fol. 29v).

источник: www.bl.uk/catalogues/illuminatedmanuscripts/ILLUMIN.ASP?Size=mid&IllID=47975

собаки, в общем, восходит к одной странице De Interpretatione Аристотеля (16а и след.), которая оказала огромное влияние на всю средневековую дискуссию о человеческом и животном языке. Таким образом, собака вошла в обиход в философской и лингвистической литературе главным образом как лающее животное, издающее звуки наряду с попугаями, петухами — иногда вместе с gemitus infirmorum, иногда под отдельным заголовком. Лай собаки, рожденный как topos, остается topos. Тем не менее авторитет что дышло, и вне зависимости от буквального смысла, каждый раз, когда topos цитируется снова, мы имеем право подозревать, что имело место небольшое смещение перспективы.

Знаки и слова

Для того, чтобы объяснить неудобную позицию latratus canis в средневековых теориях языка, следует помнить, что греческая семиотика, от Corpus Hippochraticum до стоиков, ясно различала теорию словесного языка (имена, onomata) и теорию знаков (semeia). Знаки — это природные явления, которые выступают симптомами или указателями: они вступают с тем, что они обозначают, в отношение, основанное на механизме логического умозаключения (если такой-то симптом, то такая-то болезнь; если дым, то огонь). Слова состоят в другом отношении с вещью, которую обозначают (или с душевными переживаниями, которые они выражают или, в терминологии стоиков, с пропозицией — lekton — которую они передают), и это отношение основано на простой эквивалентности и взаимной обусловленности (в таком же виде оно появляется во влиятельной аристотелевской теории определения).

Как я пытался подчеркнуть в своей «Семиотике и философии языка»2, слияние между теорией знаков и теорией слов (хотя и смутно

2. Eco U. Semiotics and the Philosophy of Language (Advances in Semiotics). Bloomington, 1984.

предвиденное стоиками), было окончательно узаконено только Августином, который первым открыто заговорил об «общей семиотике», то есть общей науке о signa, знаке как родовой категории, в которой слова и естественные признаки — лишь подвиды.

При этом даже Августин не дает ясного разрешения дихотомии умозаключения и эквивалентности, и средневековая традиция остается с двумя направлениями мысли, которые так и не были объединены.

Это ключевое замечание, поскольку разное место latratus canis в разных классификациях знаков, зависит в первую очередь от того, идет ли речь о классификации знаков в целом (в стоическом и авгу-стиновском ключе) или voces, в ключе аристотелевской теории устной речи.

Аристотель

Детонатором спора о latratus canis послужил пассаж в De Interpretatione (16-20a), где Аристотель, давая определение существительным и глаголам, делает несколько второстепенных заявлений о знаках в целом. Чтобы подвести итог нескончаемой дискуссии среди толкователей этого отрывка, скажем, что Аристотель по сути заявляет, что существительные и глаголы являются случаями phoné semantiké katá synthéken, то есть в средневековых терминах, vox significativa ad placitum. Аристотель говорит, что слова являются символами душевных переживаний (или, если хотите, понятий), точно так же, как написанные слова являются символами произносимых слов. Он понимает «символ» в пирсовском смысле, как конвенциональное устройство, и поэтому символы не одинаковы для каждой культуры. Душевные переживания же, напротив, одинаковы для всех, так как они являются образами (мы могли бы сказать, «знаками-иконами») вещей. Но, говоря о страстях души, Аристотель добавляет

(как бы мимоходом), что слова, называющие эти страсти — это «прежде всего» знаки.

Пример ли это простой избыточности, в котором слово «знак» является синонимом слова «символ»? Определенно нет, потому что, когда Аристотель в «Риторике» напрямую говорит о знаках (semeia), он имеет в виду признаки, природные явления, по которым можно сделать вывод о чем-то другом.

Аристотель всего лишь говорит, что, хотя слова и являются конвенциональными символами, постольку, поскольку они произнесены, их можно также (или в первую очередь) рассматривать как признаки того очевидного факта, что тот, кто говорит, имеет что сказать.

Все это становится яснее несколькими предложениями ниже, где Аристотель замечает, что, поскольку даже вокальные звуки могут быть приняты в качестве знаков (или признаков), то и нечленораздельные шумы, как те, что издают животные, также могут выступать в качестве признаков. Он говорит «шумы» (agràmmatoi psophoi), а не звуки, поскольку, как это будет объяснять Аммоний и все последующие комментаторы, он также думает о некоторых животных, таких как рыбы, которые не издают звуки, но создают некоторый шум («Quidam enim pisces non voce, sed branchiis sonant, — скажет Боэций, — et cicada per pectum sonum mittit»). Аристотель говорит, что эти шумы обнаруживают (deloûsi) что-то.

Но что же происходит с первым влиятельным переводом De Interpretatione, выполненным Боэцием? Боэций переводит и «символ», и «знак» как nota, так что аристотелевский нюанс теряется. Более того, он переводит deloûsi не как «они показывают», но как significant (они означают). Аристотель говорил о шумах животных, и лексически отличал шум от звука. К сожалению, начиная с Боэция, средневековые комментаторы переводили аристотелевский phoné

(звук) как vox и psophos (шум) как sonus. Таким образом, для средневековых комментаторов животные без легких издают звуки, но животные с легкими испускают голоса, и voces могут быть significativae. Все готово для того, чтобы собака стала лаять со смыслом. Собачий лай стал значимым.

Боэций latrans

Лай собаки появляется впервые у Аммония, а в латинском мире — у Боэция, как пример vox significativa не ad placitum (конвенционально), а скорее naturaliter, как это можно увидеть в Таблице 1. Таким образом, звук, бывший для Аристотеля знаком, отнесен к vox significativa, к которому также относятся слова или символы. В ту же категорию Боэций помещает gemitus infirmorum, ржание лошади и даже звуки животных без легких, которые «tantu sonitu quodam concrepant». Почему эти звуки значат naturaliter? Очевидно, потому что по ним можно узнать их причину с помощью симптоматического умозаключения.

Боэций, однако, не принимает во внимание два важных различия: (1) ясно признававшееся стоиками различие между природными явлениями, которые «случаются», но не порождены живыми существами, как то дым от огня или медицинской симптом, и звуками,

произведенными живыми существами; (2) различие между звуками, издаваемыми намеренно, и звуками, издаваемыми непреднамеренно (немощные стенают непреднамеренно, и так же поступают собаки, когда лают). Или же собаки хотят общаться? Боэций говорит о коне: «hinnitus quoque eorum saepe alterius equi consuetudinem quaerit», то есть конь ржет, чтобы позвать лошадь, намеренно и, я подозреваю, с конкретной сексуальной целью. Он также говорит (я имею в виду Боэция, а не коня), что часто животные подают голос «aliqua significatione preditas», то есть, издают звуки, наделенные неким смыслом. Но наделенные кем? Животным, издающим их, или человеком, который слушает? Боэций не принимает во внимание этот вопрос, потому что он игнорирует разницу (1). Когда мы интерпретируем природное явление как знак, то именно человеческое намерение делает из него нечто, обозначающее что-то иное.

Таким образом, собака оказывается в очень неловкой ситуации. Она подает voces, но издает их, следуя своей природе. Ее голос находится в двусмысленном положении на полпути между природным явлением и намеренным высказыванием; если она лает намеренно, не ясно, говорит ли она при этом намеренно с другой собакой или с человеком. Что, с точки зрения зоосемиотики, не пустой вопрос. Более того: понимает ли человек собаку (или коня), потому что обладает естественной предрасположенностью к интерпретированию признаков, или потому что обладает естественной предрасположенностью к пониманию собачьего языка?

Аквинат

Фома Аквинский не дистанцируется от классификации Боэция: его таксономия еще сложнее. Он разрешает эту проблему, не вполне однозначно, в своем многостраничном комментарии

к De Interpretatione. В томистской классификации перекликаются различные влияния. В некоторых пассажах Фома Аквинский, следуя линии августинцев, называет signum каждый vox significativa, в некоторых других отрывках signum относится также к звуку военной трубы (tuba), который, очевидно, не представляет собой случай vox vocalis. Похоже, что для него signum — это любой издаваемый звук, — не важно, голос или нет — наделенный смыслом. Но он не говорит о signa naturalia (semeia), несмотря на то, что естественные признаки будут играть важную роль как в теории таинств, так и в теории аналогии.

И все же позвольте мне попытаться обобщить его взгляды, на примере рассмотрения схемы из Таблицы 2.

Для Аквината основное различие между человеческими и животными звуками состоит не в оппозиции «намеренное/непреднамеренное», а в другой, о которой он говорит в интересном отрывке из комментария к «Политике»: как люди, так и животные могут передавать значение в соответствии с некоторым намерением (собаки лают и львы ревут, чтобы рассказать своим собратьям по виду о своих чувствах) таким же образом, как и люди произносят междометия. Немощный может стенать (непреднамеренно), а может намеренно вскрикивать, обозначая свою боль. Но реальное противопоставление проводится между междометиями (которые не могут выражать понятия) и звуками языка, способными передавать абстракции, и поэтому только с помощью языка люди могут создавать социальные институты (domum et civitatem).

Наследие стоиков: Августин

Сложности, которые мы обнаруживаем у интерпретаторов De Interpretatione, отсутствуют у мыслителей, которые, как это было в случае с Августином, не были подвержены такому влиянию, и были более непосредственно связаны со стоической традицией.

В De Doctrina Christiana Августин (после того как дает свое знаменитое определение «signum est enim res praeter speciem, quam ingerit sensibus, aliud aliquid ех se faciens in cogitationem venire») вырабатывает различие между signa naturalia и signa data. Естественными знаками являются те, которые «sine voluntate atque ullo appetitu significandi praeter se aliquid aliud ex se cognoscere faciunt» (как, например, дым, который выдает огонь, или разозленное лицо, которое выдает гнев без всякого намерения). Signa data — это те, которыми обмениваются живые существа, с тем чтобы передать «motus animi» (не обязательно понятия, но и ощущения или психологические состояния).

В гениальном порыве Августин без тени сомнения определяет в signa data как слова Священного Писания, так и знаки, производимые животными (Таблица 3): «Habent enim bestiae inter se signa, quibus produnt appetitus animi sui. Nam et gallo gallinaceus reperto cibo dat signum vocis gallinae, ut accurrat; et columba gemitu columbam vo-cat, vel ab ea vicissim vocatur». Тем не менее у Августина остаются сомнения по поводу природы такого присущего животным намерения.

Абеляр

Эта проблема впервые будет решена у Абеляра. В его Dialectica классификация знаков восходит к классификации Боэция и делит voces significativae на те, что значат naturaliter, и те, которые значат ex impositione (конвенционально). В Summa Ingredientibus Абеляр добавляет новое противопоставление, как можно видеть в Таблице 4, — между voces significativae и voces significantes, и это противопоставление определяется разницей между говорением ex institutione или sine institutione.

Institutio — это не договоренность (как impositio): это скорее решение, которое предшествует как человеческой договоренности,

так и естественному значению звуков животных. Можно сказать, что эта «институция» очень близка к намерению. Слова имеют смысл в силу институции человеческой воли, которая упорядочивает их ad intellectum constituendum (чтобы произвести нечто, может быть, меньшее, чем понятие, как утверждает Августин, в сознании слушающего). Лай собаки в равной степени имеет некое значение, хотя и естественное, а институция (интенциональность) его выражения обеспечивается Богом или природой. В этом смысле лай столь же significativus, сколь и человеческое слово. И в этом смысле его следует отличать по тем явлениям, которые являются только significantia и, следовательно, лишь признаками. Один и тот же лай может быть издан ех institutione (и поэтому быть significativus), или быть услышанным издалека, и просто дать основание для вывода, что «где-то там есть собака».

Очевидно, что Абеляр, в августиновском ключе, следует линии мысли стоиков и различает знаки (significantia) и слова или псевдоестественные слова (significativa). Один и тот же лай может выступать как признак (где интенциональность присутствует только со стороны

Таблица 4: Абеляр

voces

significantes sine institutione

significativae ex institutione

vox certificans suum proLatorem animal esse

naturaLiter

ex impositione

latratus

nomen

интерпретатора, а явление не имело этой цели), или как естественно означающее высказывание, которое собака произносит, чтобы constituere intellectum. Это вовсе не означает, что собака «хочет» сделать то, что она делает: ее намерение (instituto) не является ее собственным, но скорее «естественным» намерением, отпечатанным природой, если можно так сказать, в нейронных цепях всего вида. Мы удивительным образом наблюдаем здесь предложение своего рода Активной Воли, созданной по примеру авиценновского Активного Разума. Трактовка, которая может быть подтверждена аналогичным предложением Альберта Великого в De anima. Таким образом, агент не индивидуален, но тем не менее обладает намерением.

Бэкон

Не забывая о провокации Августина, обратимся к Роджеру Бэкону. Классификацию, которую можно вычленить из его De signis, сложно назвать однородной (Таблица 5). Его естественные знаки кажутся теми же, что у Августина, производимыми без намерения, но можно потратить много времени, пытаясь прояснить критерии, использованные в левой части классификации. Для наших целей достаточно отметить, что знаки из правой части, как и у Абеляра, производятся по намерению души, и в этой части мы, как и у Абеляра, снова находим различие между сознательным намерением и естественным.

Определенно представляется интересным, что здесь снова проводится различие между кукареканьем петуха, взятым как признак присутствия петуха, и взятым в качестве преднамеренного звука, издаваемого для общения. Когда кукареканье появляется среди знаков ordinata ab anima, оно называется cantus galli, когда же оно появляется среди signa naturalia, оно определяется с помощью инфинитивной конструкции: «gallum cantare», факт пения петуха. Это, как сказали

Таблица 5: Роджер Бэкон

signa

I

naturalis ordinata ab anima et ex

| intentione animae

|_I_|_| I

propter quod aliud propter conformitatem effectus respectu i

necessario vel unius rei ad aliud suae causae i

probabiliter infertur (imagines) . .

praesens praeteritum futurum |

II II

II II

(necess.) (necess.) (necess.) vestigium fumus

I I I

I I I

cantus habere aurora Signum

galli lactis copiam ortus soiis

I I I

I I I

I I I

(probab.) (probab.) (probab.)

I I I

I I I

esse terram esse rubedo

errabundum madidam in vespre muitum de nocte

ad placitum et ex proposito

I

voces íinguarum circulus vini res expositae venditionis

i nteriectiones

natura liter et sine deliberatione Ímpetu naturae

gemitus, suspiria, latratus

бы стоики, «бестелесная», симптоматическая последовательность явлений. И как таковая она может быть интерпретирована людьми: «Cantus galli nihil proprie nobis significai tamquam vox significativa sed gallum cantare significai nobis hora».

Бэкон не доходит до того, на что осмелился Августин, — он не помещает лай собаки и Слово Божие под одним заголовком. Но так же, как и Абеляр, он не считает голос, издаваемый животным (когда животное общается вследствие естественного побуждения) лишь простым признаком. Его описание языка животных, как и у Августина, очень точно: собаки, куры и голуби в его примерах являются не простыми topoi, но «настоящими» животными, наблюдаемыми с интересом натуралиста к их обычному поведению.

Бэконовская классификация отражает новое отношение к природе и непосредственному опыту. Бэкон остро чувствует относительность человеческих языков, но также и необходимость обучения языкам. Он твердо убежден, что петухи поют и собаки лают, чтобы общаться со своими товарищами по виду. Мы, возможно, не понимаем их язык в том же смысле, в котором грек не понимает латинянина и наоборот, но осел понимает осла, а лев льва. Человеку достаточно слегка поднатореть и, как латиняне понимают греков, можно будет понимать язык зверей: к такому выводу немного позже придет Псев-до-Марсилий Ингенский.

Итак, средневековая ночь, похоже, была наполнена лаями собак и стонами больных; пейзаж, разработанный на стольких теоретических страницах, не может не навести на мысли о более реальной картине: бездомные собаки бродят по улицам средневековых городов, в то время как люди, еще не познавшие утешения аспирином, славят несдерживаемыми стенаниями приближение Судного дня.

В этом пейзаже попадаются курицы и попугаи, но, насколько я знаю, не появляется ни одной кошки. Они, вероятно, предназначались для закрытых ведьмовских вечеринок и не могли быть признаны в качестве обычных жителей «официального» города.

Перевод с английского - Григорий Горбун

Умберто Эко (1932-2016)

Философ, семиотик, теоретик культуры, писатель, литературный критик

Latratus canis

Одно из главных достоинств Умберто Эко (как ученого, так и писателя) — внимание к деталям. Деталь для него не мелочь и не простой повод для разговора о больших вопросах. Статья о latratus canis — прекрасный тому пример. В ней Эко обращает наше внимание на, казалось бы, незначительную черту в трактатах средневековых грамматиков: неоднозначное положение собачьего лая в их классификациях знаков. Скрупулезно прослеживая мельчайшие изменения в том, как этот пример, пришедший из работы Аристотеля, используется в текстах Августина, Боэция, Фомы Аквинского, Абеляра и Роджера Бэкона, автор раскрывает нам мир средневековой семиотики с ее проблемами, их истоками и решениями, предложенными основными мыслителями эпохи. Статья переведена с английского языка.

Ключевые слова: семиотика; классификация знаков; Абеляр; Августин; Аристотель; Боэций; Роджер Бэкон; Фома Аквинский.

Umberto Eco (1932-2016)

Philosopher, semiotician, cultural theorist, writer, literary critic

Latratus canis

One of the main virtues of Umberto Eco as a scholar and a writer is his appreciation for detail. For Eco, detail is not a trifling thing and not simply an occasion to talk about larger issues. His article about latratus canis is a perfect example of this. In it, Eco draws our attention to a seemingly insignificant trait in the treatises of medieval grammarians: the ambiguous position of the dog's bark in their classifications of signs. Carefully tracing

the minute changes in how this Aristotelian example is used in the texts of Augustine, Boethius, Thomas Aquinas, Abelard and Roger Bacon, the author reveals in a few pages the world of medieval semiotics with all if its problems, their origins, and the solutions proposed by the major thinkers of the age. The article translated from English.

Key words: semiotics; classification signs; Abelard; Augustine; Aristotle; Boethius; Roger Bacon; Thomas Aquinas.