CC BY
149
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2016. № 6
ФИЛОСОФИЯ КУЛЬТУРЫ
А.В. Апполонов*
«СПЕКУЛЯТИВНАЯ ГРАММАТИКА» ФОМЫ ЭРФУРТСКОГО И СРЕДНЕВЕКОВАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ*
В статье рассматривается проблема влияния логики и философии на средневековое языкознание, в частности на так называемые спекулятивные грамматики XIII—XIV вв. Данное влияние можно представить следующим образом: к созданию концепции универсальной грамматики средневековых лингвистов вели философские идеи Аристотеля о природе научного знания; кроме того, аристотелевская онтология ориентировала их на «естественный порядок реальности», что влекло за собой формирование весьма специфических доктрин в области семантики, морфологии и синтаксиса. Одним из примеров спекулятивных грамматик указанного периода является грамматика Фомы Эрфуртского, которая рассматривается в статье в контексте указанного влияния.
Ключевые слова: Фома Эрфуртский, спекулятивная грамматика, модисты, средневековая философия, философия языка.
A.V. A p p o l o n o v. Thomas of Erfurt's «Speculative grammar» and the linguistic tradition of the Middle ages
The key issue discussed in the paper is the problem of the influence of logic and philosophy on medieval linguistics, especially on the so-called speculative grammars of 13th and 14th centuries. This influence can be described as follows: Aristotle's philosophical ideas about the nature of scientific knowledge led medieval linguists to a concept of universal grammar; besides, Aristotelian ontology oriented them to the «natural order of reality», which gave rise to very specific doctrines in semantics, morphology and syntax. An example of speculative grammars of this time is Thomas of Erfurt's grammar, which is discussed in the paper in the context of the influence mentioned above.
Key words: Thomas of Erfurt, speculative grammar, modists, medieval philosophy, philosophy of language.
В Средние века грамматика традиционно рассматривалась как одно из «словесных искусств» («artes sermocinales»), входя (наряду с риторикой и логикой) в так называемый «тривий». При этом
* Апполонов Алексей Валентинович — кандидат философских наук, доцент кафедры философии религии и религиоведения философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, тел.: 8 (906) 065-18-77; e-mail: [email protected]
** Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ (проект № 16-03-00204).
следует отметить, что хотя само слово «тривий» (лат. «trivium» — распутье трех дорог, перекресток) стало употребляться в значении «комплекс из трех свободных искусств» не ранее IX в.1, тем не менее указанные выше искусства объединялись в особую группу уже с Античности. Так, например, классификацию, предполагающую объединение риторики, грамматики и логики как дисциплин, обладающих некоей общей предметной областью, можно обнаружить уже в трудах представителей Древней Стои2. Равным образом, формирование тривия как группы «свободных словесных искусств», составляющих основу образования (и «тривиальных» в этом смысле), также началось в Античности. Римский энциклопедист Марк Терен-ций Варрон (116—27 до н.э.) в своих (ныне утраченных) «Науках» очертил круг дисциплин, которым может (и должен) обучаться свободный гражданин. Число таких «свободных искусств» у него равнялось девяти, но последующие классификаторы исключили из варроновского списка медицину и архитектуру, а оставшиеся семь наук разделили на две группы, которые затем получили названия «тривий» и «квадривий»3.
Что касается грамматики, то она, в соответствии с классическим определением Марка Фабия Квинтилиана (ок. 35 — ок. 96), традиционно понималась как «recte loquendi scientia et poetarum enarratio» («наука о том, как правильно говорить, и истолкование поэтов») [M.F. Quintilianus, 1882, p. 18]. Тем не менее уже античные авторы указывали на то, что грамматика обладает двумя уровнями, которые можно условно назвать «практическим» (где грамматика есть не более чем «recte loquendi scientia») и «теоретическим» (где
1 По крайней мере, таково мнение Э. Хикса, который утверждает, что появление термина «trivium» в указанном значении «впервые засвидетельствовано в IX в.» [A. Hicks, 2012, p. 317). К сожалению, никаких ссылок на конкретные произведения конкретных авторов Хикс не дает. С другой стороны, Э.Ф. Уэст указывал, что группу из трех свободных искусств впервые назвал «тривием» епископ Сарагосы Браулий (Braulius Caesaraugustanus; ок. 590—651) [A.F. West, 1912, p. 26]. Мне, однако, не удалось найти в сочинениях Браулия упоминаний о тривии, а сам Уэст, как и Хикс, не приводит никаких конкретных ссылок. Со своей стороны, могу отметить только, что в любом случае к XII в. употребление термина «trivium» в значении «группа из трех свободных искусств» стало обычным: оно встречается, например, у Гуго Сен-Викторского (1096/97-1141) [Hugo de S. Victore, 1880, col. 760] и Иоанна Солсберийского (1115/1120-1180) [Joannes Saresberiensis, 1885, col. 839].
2 Согласно А.А. Столярову, у ранних стоиков «логическая часть философии обнимает два раздела — риторику и диалектику; диалектика включает: 1) учение об обозначающем (то üq^aívov) как о звуках, фиксированных в словах, — это учение соответствует грамматике; 2) учение об обозначаемом (то üq^aivó^svov) — логика в собственном смысле» [Фрагменты ранних стоиков, 1999, c. 28].
3 «Квадривий» — комплекс из четырех математических дисциплин (музыка, арифметика, геометрия и астрономия). Сам термин впервые был употреблен, вероятно, Северином Боэцием в его «Арифметике» [Boethius, 1847, col. 1079].
она предстает как наука о языке как таковом). В частности, Секст Эмпирик (ок. 160 — ок. 210) писал: «Грамматика бывает двоякая. Одна обещает научить основным звукам и их сочетаниям и вообще является некоей наукой о письме и чтении. Другая же является знанием более глубоким в сравнении с первой, заключаясь не в простом познавании письмен, но и в исследовании их происхождения и природы, а также частей речи, составляемых из них, и [вообще] в том, что относится к той же категории» [Секст Эмпирик, 1976, с. 62].
В Средние века «практическая» (или «педагогическая») часть грамматики сохранила свой «тривиальный» характер и сводилась, как и ранее, к обучению навыкам «правильной речи» с ориентацией на произведения классических авторов (таких, как Цицерон, Гораций, Вергилий, Овидий и др.). С другой стороны, «теоретическая» грамматика претерпела разительные, сравнительно с Античностью, изменения. В развитии античной науки о языке кульминационным моментом стало, вероятно, появление латинских грамматик Элия Доната (ум. ок. 380) и Присциана Цезарейского (конец V — начало VI в.)4. В Средние века их работы комментировались практически всеми учеными, которые занимались проблемами языкознания, однако эта комментаторская деятельность носила весьма своеобразный характер, поскольку средневековые авторы активно использовали идеи, весьма далекие от общего строя мысли Доната и Присциана.
В этой связи следует отметить прежде всего очень сильное влияние, которое оказывалось на средневековую грамматику другим «словесным искусством» — логикой (или, как ее часто называли, диалектикой). Это влияние было обусловлено прежде всего тем, что крайне важным источником философских и научных идей для раннего западноевропейского Средневековья стали логические сочинения Аристотеля, переведенные на латынь и прокомментированные Северином Боэцием (480—524/526). В ситуации, когда греко-римская философская традиция оказалась утрачена почти целиком, эти сочинения и комментарии оказывали серьезнейшее влияние на интеллектуальную культуру Западной Европы вплоть до конца XII в. (отчасти это верно и для следующих двух-трех столетий). При этом нельзя не отметить определенную правоту слов Ф. Маут-нера о том, что «вся логика Аристотеля есть не что иное, как рассмотрение греческой грамматики в специфическом ключе» [Л Mauthner, 1913, S. 4]. Существование общих проблем, которые затрагивались
4 Речь идет об «Ars minor» («Малая грамматика») и «Ars maior» («Большая грамматика») Доната и «Institutiones Grammaticae» («Грамматические наставления») Присциана, которые часто подразделялись на «Priscianus maior» («Большой При-сциан») и «Priscianus minor» («Малый Присциан»).
как логикой Аристотеля-Боэция, так и грамматикой Доната-При-сциана, при всем их различии между собой, не могло ускользнуть от внимания средневековых ученых, тем более что нередко сочинения названных авторов изучались и комментировались в одних и тех же школах (позднее — университетах) и одними и теми же людьми. При этом статус логики как «искусства искусств и науки наук»5 был значительно выше статуса «теоретической» грамматики, а потому именно первая оказывала влияние на вторую, а не наоборот. Таким образом, на латинском Западе уже в X—XI вв. сложились условия для возникновения тенденции к «логицизации» языкознания, а введение в научный обиход в XII в. ранее неизвестных логических сочинений Аристотеля только усилило эту тенденцию. Поэтому, например, Альберт Великий (ок. 1200—1280) мог утверждать, что «как глупец выглядит в сравнении с мудрецом, так и грамматик, не знающий логики, выглядит в сравнении с тем, кто опытен в ней» (цит. по: [D. Reichling, 1893. S. XII]).
Тем не менее влияние со стороны логики было не единственным внешним влиянием на средневековую «теоретическую» грамматику. После того, как в XII—XIII вв. европейским ученым стал доступен практически весь Corpus Aristotelicum вместе с комментариями (преимущественно арабского происхождения) к нему, Запад впервые со времен Античности обрел целостную рациональную картину мира, где область компетенции философских и научных дисциплин, их предмет, методы и т.д. определялись в соответствии с общефилософскими, «метанаучными», если так можно выразиться, принципами, причем такой «метанаукой» для Высокого и Позднего Средневековья была аристотелевская метафизика («первая философия»). Таким образом, «теоретическая» грамматика подверглась не только «логицизации», но и «философизации» постольку, поскольку предполагалось, что она должна принимать в качестве незыблемых постулатов определенные философские (метафизические) принципы (вплоть до того, что получил распространение тезис о том, что создателями грамматики являются именно философы, «рассматривающие природу вещей»6, которые как бы с высоты
5 Разнообразные варианты этой средневековой максимы восходят в конечном счете к Августину, писавшему о «науке наук, которую называют диалектикой» [Augustinus, 1841, col. 1013], а ее смысл можно разъяснить при помощи следующих слов Альберта Великого: «Без логики нельзя ничего ни исследовать, ни найти, а также нельзя знать, когда нечто искомое найдено, действительно ли оно найдено или нет. Итак, очевидно, что в этом отношении логика не только полезна, но и необходима для любой философии» [Albertus Magnus, 1651, p. 4].
6 Боэций Дакийский писал: «Некто является грамматиком в силу того, что обладает грамматикой. Но никто не мог обладать ею до ее возникновения. Потому тот, кто ее изобрел, не был грамматиком, но был философом, усердно рассматривавшим собственные природы вещей» [Боэций Дакийский, 2001, с. 7].
своего умозрения предписывают грамматике ее базовые нормы и правила). Р.Г. Робинс так представил эту ситуацию: «Следствием философского "переоткрытия" грамматики стало то, что она, как никогда ранее, оказалась под контролем логики и метафизики. Теперь единственным подобающим методом исследования считалось извлечение и обоснование грамматических норм из логических систем и метафизических теорий о природе реальности» [R.H. Robins, 1951, p. 75].
Если говорить о том, в чем конкретно выражалось вышеупомянутое влияние логики и философии на лингвистическую традицию XIII—XIV вв., то начать надо со следующего важного обстоятельства. В данную историческую эпоху самое общее представление о природе языка заключалось в том, что язык был изобретен для адекватной передачи понятий человеческого разума, которые в свою очередь отражают экстраментальную реальность7. Поэтому предполагалось, что язык находится в определенной зависимости от понятий, формируемых разумом, и от экстраментальной реальности, на основании которой формируются эти понятия. Согласно автору анонимной грамматики XIII в., «грамматика строится не просто на основании звуков, производимых человеком; но тот, кто осуществляет импозицию8, руководствуется свойствами вещей, так что он не может обозначать вещь посредством тех модусов обозначения, которые противоречат свойствам вещи» (цит. по: [Ch. Thumt, 1868, p. 123]). Утверждение зависимости языка от экстраментальной реальности позволяло грамматике быть «нормальной» (в средневековом понимании этого слова) наукой постольку, поскольку «нормальность» требовала, чтобы научная дисциплина работала с реальностью, а не с «фикциями». Как писал Иоанн Дакийский, «грамматика берется от вещей, ибо она не является фикцией разума, которой ничто не соответствует в реальности за пределами души (extra animam)» (цит. по: [I. Rosier-Catach, 1983, p. 36]).
Данная принципиальная установка вела к тому, что, во-первых, звуковой строй реальных языков исключался из сферы интересов
7 Как писал еще Боэций, комментируя Аристотеля, «звук при посредстве понятий являет вещи, подстоящие (subiectae) понятию» [Boethius, 1847, col. 395]. Еще более ясно сказано в глоссе к Присциану «Tria sunt»: «Речь изобретена для того, чтобы при ее помощи мы выражали свои понятия и сообщали их другим» (цит. по: [R.W. Hunt, 1980, p. 32]). Равным образом, в глоссе «Promisimus» сказано: «Надлежит знать, что при любом общении, то есть при беседе одного человека с другим, необходимо три [компонента]: предполагаемая (supposita) вещь, понятие и звук. Вещь — чтобы о ней шла речь; понятие — чтобы через него мы познавали вещь; звук — чтобы при его помощи мы представляли понятие» (цит. по: [History of Linguistics, 1994, vol. 2, p. 179]).
8 Об импозиции см. ниже.
лингвистов XIII-XIV вв., так как его было невозможно связать с какой-либо объективной реальностью extra animam. Во-вторых, в центре внимания оказывался, если можно так выразиться, идеальный ментальный язык, отвлеченный от любого реального языка. Например, Роберт Килвордби (ок. 1215-1279) писал, что предметом грамматики является существующее «в уме» («in mente») «обозначающее слово» («sermo significativus») постольку, поскольку «оно абстрагировано от любого частного языка (lingua specialis)» (цит. по: [J. Pinborg, 1967, S. 29]). Предполагалось, что грамматика, даже будучи «словесной наукой», выходит далеко за пределы изучения собственно слов и рассматривает некие универсальные структуры. В этом отношении она не отличалась от логики. Как ни один человек не может рассуждать, не используя силлогизмов9, так и осмысленное общение возможно только в соответствии с общими для всех людей и народов лингвистическими нормами и законами. При этом универсальные структуры мышления и реальности, рассматриваемые логикой и грамматикой, во многом пересекались, что радикально сближало эти дисциплины10. «Логика одна и та же у всех, следовательно, и грамматика», — писал Иоанн Дакийский (цит. по: [I. Rosier-Catach, 1983, p. 37]), причем, что характерно, он делал вывод от универсальности логики к универсальности грамматики, лишний раз подчеркивая существующую между ними общность.
Эти «универсалистские» представления распространялись даже на синтаксис. Лингвисты XIII-XIV вв. ориентировались не на синтаксические конструкции, возможные в реальных языках, но на то, что они считали «естественным порядком» мышления и реальности. В анонимной грамматике XIV в. сказано: «В грамматической конструкции могут иметь место два порядка: естественный и искусственный. Естественный порядок — тот, который относится к выражению суждения (expositio), когда [субъект] в именительном падеже со всеми его определенностями занимает первое место, а за ним следует глагол со всеми своими, как, например, во фразе "Я люблю тебя". А искусственный порядок, или искусственная конструкция, относится к литературным выражениям (dictatio), когда части [предложения] распределяются так, чтобы было более красиво» (цит. по: [Ch. Ihumt, 1868, p. 344]).
9 Поскольку «даже невежды строят силлогизмы (idiotae syllogizant)», как утверждает Роджер Бэкон, ссылаясь на Аристотеля [Bacon R., 1859, p. 102].
10 Демаркация проходила по линии «sermo verus — sermo congruus» («слово истинное — слово связное»), т.е. предполагалось, что логика занимается истинностью высказываний, а грамматика — их правильностью и конгруэнтностью сообразно требованиям языка (однако, следует отметить еще раз, речь идет не о каком-либо реальном языке, но об идеальной конструкции, которая выстраивалась с ориентацией, в том числе и на логику).
Нельзя не заметить, что грамматики XIII—XIV вв., говоря о «естественности» в грамматических конструкциях, явно или неявно ориентировались на аристотелевскую онтологию, в которой субстанции первичны по отношению к своим качествам и своим действиям (а характеристики действий вторичны по отношению к действиям). Если язык изоморфен экстраментальной реальности, то «естественный порядок» языка должен соответствовать «естественному порядку» реальности. Примером такого «естественного порядка» в языке может быть фраза «Socrates albus currit bene». Если попытаться отразить аристотелевский «естественный порядок» слов в русском переводе, то должно получиться так: «Сократ белый бежит хорошо» (Сократ как субстанция первичен по отношению к своим качествам и действиям («белый», «бежит»), а действие «бежит» первично по отношению к своей характеристике («хорошо»).
Суммируя сказанное, можно привести следующие слова Дж.Т Уотер-мана: «Грамматика изучалась не только для обучения латинскому языку, но и для того, чтобы понять природу и деятельность человеческого ума: она являлась отделом спекулятивной философии. В той мере, в какой грамматические нормы основывались на внешних по отношению к грамматике принципах, грамматика обладала базисом, пребывающим за пределами самого языка. Если в языке обнаруживалось нечто нелогичное и иррациональное, философ должен был исправить таковое и, соответственно, усовершенствовать язык как инструмент мысли и ее выражения» [J.T. Waterman, 1960, p. 162].
Итак, процессы «логицизации» и «философизации» грамматики привели к возникновению в XIII в. весьма оригинальных (сравнительно с предшествующими эпохами) грамматических учений, для описания которых в немецкой научной традиции используются очень удачные, на мой взгляд, термины «Sprachlogik» («логика языка»)11 и «Sprachtheorie» («теория языка»). Что касается последнего термина, то едва ли можно сомневаться, что в XIII в. «теоретическая» грамматика становится полноценной лингвистической теорией, т.е. системой обобщенного знания о языке, выстроенной в соответствии с требованиями науки или, по меньшей мере, про-тонауки, если считать, что в Средние века существовала только таковая12. В рамках этой «теории языка», созданной для объяснения
11 Известный немецкий медиевист М. Грабманн еще в 1943 г. использовал термин <^ргасЬ^1к» применительно, в частности, к творчеству Фомы Эрфуртского (см.: [М. ОгаЬшапп, 1943]).
12 В рамках настоящей статьи нет возможности заниматься проведением демаркационных линий между наукой и протонаукой как таковыми, тем более что не существует единого мнения по поводу того, каковы должны быть критерии
лингвистических феноменов, велась работа по определению ее объекта и метода, разрабатывался специальный понятийный аппарат, формулировались аксиомы, общие законы и т.д. Кроме того, как уже отмечалось ранее, «теоретическая» грамматика встраивалась в общую систему средневекового научного (протонаучного) знания, а ее статус как «науки», «scientia», определялся в соответствии с общими для всех дисциплин критериями и принципами13.
Такие грамматические учения, отличительными чертами которых были, во-первых, идея об универсальности грамматики и, во-вторых, трактовка грамматики как теоретической (в соответствии с критериями XIII—XIV вв.) науки, принято называть «спекулятивными грамматиками». Насколько можно судить, сам этот термин прочно входит в научный обиход как раз тогда, когда «теоретическая» грамматика, о которой говорилось выше, начинает восприниматься самими грамматиками как отдельная теоретическая (speculativa) научная дисциплина. В этом отношении показательны следующие слова из сочинения «Flores grammaticae» (ок. 1300) Лу-дольфа из Хильдесхайма: «Регулярная грамматика (grammatica regu-laris) — та, которая учит, как при помощи определенных правил (regulae) связно (congrue) выражать понятия ума; и другое ее название — "спекулятивная грамматика" (grammatica speculativa), поскольку она рассматривает (speculare) начала, нормы и заключения грамматической науки (scientia grammaticalis). Положительная же грамматика (grammatica positiva) — та, которая обучает сигнификатам терминов; и она называется так от "положения" (pono),
этой демаркации. Однако мне хотелось бы отметить, что «теоретическая» грамматика ХШ—Х1У вв., равно как и логика этого периода отличались от современных логики и лингвистики не так радикально, как средневековое естествознание, ориентированное на натурфилософию Аристотеля, отличалось от современных эмпирических естественно-научных дисциплин. Я вовсе не утверждаю со всей категоричностью, что мы должны считать средневековую «теоретическую» грамматику научной дисциплиной в том же смысле, в каком мы называем научной современную лингвистику, но, тем не менее, замечу: даже если средневековые грамматические теории и не проходили должной проверки в рамках научного метода, как мы его сегодня понимаем, они были именно тем субстратом, из которого возникла «правильная» лингвистическая наука.
13 В этой связи представляет интерес специальный раздел из «Способов обозначения» Боэция Дакийского, в котором рассматривается вопрос, является ли грамматика наукой [Боэций Дакийский, 2001, с. 17—21]. Согласно Боэцию, «теоретическую» грамматику наукой делает то, что (1) грамматика языка как объект доступна рациональному исследованию и (2) предметом грамматики как научной дисциплины является «необходимое и общее» (т.е. грамматика не изучает частные и случайные явления (к числу таковых Боэций относит, например, различия в грамматиках реальных языков), а формулирует необходимые, неизменные и общие законы, приложимые к языку как таковому).
поскольку полагает фундамент для всех наук. И данное деление является делением по аналогии, поскольку положительная грамматика не является грамматикой — так как она не является наукой, но есть лишь [обучение] одному языку (idioma)» (цит. по: [I. Rosier-Catach, 1999, p. 51]).
Одним из направлений, возникших в рамках спекулятивной грамматики, было учение так называемых модистов. Необходимо подчеркнуть, что термины «спекулятивная грамматика» и «грамматика модистов» не являются полностью тождественными. По замечанию И. Росье-Каташ, «модистов не следует безусловно отождествлять со спекулятивной грамматикой, поскольку та включала не только модистов, но и более ранних и более поздних университетских профессоров, которые разделяли с модистами один и тот же взгляд на грамматику как на науку» [I. Rosier-Catach, 2010, p. 204]. Тем не менее, хотя спекулятивная грамматика и не ограничивается учением модистов, наибольший вклад в ее развитие внесли именно они (поэтому, например, Я. Пинборг начинает свою статью «Спекулятивная грамматика» с подробного изложения доктрины моди-стов, а другим авторам уделяет незначительное место в рамках «альтернативного подхода» (см: [/. Pinborg, 1982]).
«Модистами» принято называть представителей грамматической школы, возникшей в Парижском университете в 1260—1270 гг. У истоков модистского движения стояла группа из нескольких профессоров датского происхождения (среди них наиболее известными и влиятельными являются Мартин Дакийский (ок. 1220—1304) и Боэций Дакийский (ок. 1230 — после 1277); кроме них можно упомянуть Иоанна и Симона Дакийских). К более позднему поколению модистов принадлежали Сигер из Куртрэ (ок. 1280—1341), Радульф Бритон (ок. 1270—1320), Михаил из Марбэ (конец XIII — первая половина XIV в.), Фома Эрфуртский (конец XIII — первая половина XIV в.) и др. Название «модисты» происходит от «модусов обозначения» («modi significandi»), которые, как считали представители данного направления, являются специфическими грамматическими «началами», или «принципами», формирующими различные грамматические категории.
Среди творчества модистов особое место занимает «Трактат о модусах обозначения, или Спекулятивная грамматика» Фомы Эрфуртского, работа, написанная между 1300 и 1310 гг. О самом Фоме почти ничего не известно, включая более или менее точные даты его рождения и смерти. Вероятно, он был родом из Эрфурта и учился в Парижском университете в конце XIII в. Там, судя по всему, он познакомился с учением модистов, в частности с работами
Радульфа Бритона14. Вероятно, Фома сам преподавал в Париже какое-то время. Кроме того, имеются сведения, что он учил в церковных школах св. Севера и св. Якова в Эрфурте. Его «Трактат о модусах обозначения», возможно, не был самой оригинальной работой модистской традиции, однако он, несомненно, вобрал в себя все главные ее достижения и в некотором смысле подвел итоги ее предшествующего развития. Кроме того, в какой-то момент «Трактат» стал приписываться Иоанну Дунсу Скоту15 и это курьезное обстоятельство поспособствовало приобретению им довольно широкой известности. В итоге, как писал Р. Матисен, «он оказался, пожалуй, единственной работой модистов, которую продолжали читать лингвисты и лингвистически ориентированные философы на протяжении нескольких последних столетий» [Л. Mathiesen, 1975, p. 731].
После этих предварительных замечаний можно перейти к изложению основных принципов спекулятивной грамматики Фомы Эрфуртского. Однако начать все равно придется с представления некоторых идей его предшественников. Еще Аристотель, описывая язык как систему знаков, которая нужна человеку для того, чтобы ему «нечто сообщали» и чтобы он сам мог «сообщать нечто другим» [Аристотель, 1976, т. 1, с. 448], указывал в трактате «Об истолковании»: «Итак, то, что в звукосочетаниях, — это знаки представлений в душе, а письмена — знаки того, что в звукосочетаниях. Подобно тому как письмена не одни и те же у всех [людей], так и звукосочетания не одни и те же. Однако представления в душе, непосредственные знаки которых суть то, что в звукосочетаниях, у всех [людей] одни и те же, точно так же одни и те же и предметы, подобия которых суть представления» [там же, 1978, т. 2, с. 93].
В этом фрагменте вполне исчерпывающим образом представлены самые общие семантические идеи, которые впоследствии были адаптированы средневековыми мыслителями. В экстраментальной реальности существуют вещи (лрауцата, res), которые запечатлеваются (точнее: пассивно воспринимаются) в сознании человека, формируя представления (ллВ^цата, passiones16). Данные представ-
14 Как пишет Я. Пинборг, «некоторые длинные пассажи из "Спекулятивной грамматики" просто заимствованы у Радульфа Бритона» [/. Pinborg, 1974, p. 372].
15 Когда точно это произошло, сказать сложно, но в издании «Opera Omnia» (1639) «Трактат» уже был опубликован как сочинение Дунса Скота. Авторство Фомы Эрфуртского было установлено М. Грабманном (см.: [M. Grabmann, 1922, p. 273-277]).
16 Надо сказать, что эти термины подразумевают не столько «представление», сколько «претерпевание», поскольку речь идет о пассивном характере восприятия душой человека подобий вещей. Фома Аквинский так комментировал это обстоятельство: «Претерпевание (passio) бывает двух типов, сообразно тому, что нечто может восприниматься в ином [двумя способами]. В самом деле, одни формы мо-
ления суть подобия (оцошцата, similitudines) вещей, и они одинаковы у всех людей, как одинаковы сами воспринимаемые вещи. Следует отметить, что представления как таковые относятся к области психологии. «Словесные науки», такие, как грамматика и логика, изучают знаки (on^sïa, notae, signa) этих представлений, каковые суть звуки (9œvai, voces) человеческой речи, при помощи которых люди сообщают друг другу информацию об экстраментальных вещах и своих состояниях.
Эти общие идеи Фома Эрфуртский развивает и уточняет следующим образом. В соответствии с приведенной выше схемой «вещь-представление-знак» процесс использования языка для общения зависит от взаимодействия трех различных «модусов», или «свойств» (proprietates): модуса существования (modus essendi), модуса мышления (modus intelligendi) и модуса обозначения (modus significandi). При этом модус обозначения зависит от модуса мышления, а он — от модуса существования. Таким образом, предполагается, что между языком, мышлением и реальностью существует определенный изоморфизм. Данный изоморфизм проявляется, в частности, в двойственном характере модусов мышления и модусов обозначения. Эти модусы подразделяются на активные и пассивные, причем пассивные модусы являются свойствами вещей (в первом случае модус есть «свойство вещи постольку, поскольку она воспринимается разумом» [Duns Scotus, Thomas Erfordiensis, 1902, p. 14], а во втором он является «свойством вещи постольку, поскольку она обозначается звуком» [ibid., p. 7])17. Со своей стороны, активный модус мышления есть «отношение постижения (ratio concipiendi), посредством которого разум обозначает, постигает или восприни-
гут восприниматься в ином материально, сообразно природному бытию, так, как воздух воспринимает тепло от огня. И один тип претерпевания ("природное претерпевание") имеет место сообразно такому восприятию. В другом смысле нечто воспринимается в ином духовно, наподобие некоей интенции. И так подобие белизны воспринимается воздухом и зрачком. И это восприятие сходно с тем восприятием, посредством которого душа воспринимает подобия (similitudines) вещей. А потому сообразно этому типу восприятия имеет место второй тип претерпевания, который называется претерпеванием души (passio animae)» [Thomas Aquinas, 1874, p. 339].
17 М.А. Ковингтон высказывает интересную идею о том, что странное (если учитывать его смысл) выражение «modus significandi passivus» (равно как и «modus intelligendi passivus») происходит из невозможности различить в рамках латинского языка активный и пассивный герундии [MA. Covington, 1984, p. 139]. Соответственно, он предлагает переводить это выражение на английский язык как «mode of being signified», а не как «passive mode of signifying» (традиционный вариант перевода). Хотя Ковингтон, вероятно, прав, в русском языке проблемы с герундием еще большие, чем в латыни, поскольку в нем его просто нет. Таким образом, кроме перевода «пассивный модус обозначения» предложить что-либо сложно.
мает свойства вещи» [ibid., p. 15], а активный модус обозначения является «свойством звука, посредством которого звук активно обозначает свойство вещи» [ibid., p. 7]. При этом, несмотря на свою зависимость от способов мышления, модусы обозначения в конечном счете сводятся к модусам существования, т.е. к свойствам вещей, пребывающих вне человеческого разума: «Поскольку активные модусы обозначения не являются фикциями, постольку каждый активный модус обозначения должен брать начало как от своего корня от некоего свойства вещи» [ibid., p. 11].
Далее необходимо сделать определенные уточнения, касающиеся таких ключевых для Фомы терминов, как «звук» («vox»), «основа слова» («dictio») и «часть речи» («pars orationis»). Слова, которые человек использует в своей речи, могут рассматриваться в разных аспектах, и не всякий такой аспект является предметом грамматического исследования. Например, звук как материальный (физический) элемент слова исследуется физиком, а не грамматиком; грамматика звук интересует лишь постольку, поскольку он является обозначающим (vox significativa). Таковым звук становится в результате психологического процесса, называемого «первой импо-зицией» («impositio prima»), в ходе которого звук «налагается» на некий объект или свойство объекта, чтобы впоследствии использоваться в качестве его знака. Сам звук и процесс импозиции произвольны, т.е. не существует какой-то специфической (например, онтологической) связи между звуком и тем, что он обозначает (это должно объяснять различие между языками разных народов). Отношение между обозначающим звуком и объектом, к которому оно отсылает, Фома называет «отношением обозначения» («ratio significandi»). Это отношение может пониматься как форма, которая превращает простой звук в dictio, или, собственно, в обозначающий звук18. Термин «dictio» можно условно перевести как «основа слова», но при этом следует принимать во внимание, что, как пишет Я. Пинборг, «это крайне абстрактный термин, объединяющий не только все флективные формы и употребления слова, но также и все дериваты» [/. Pinborg, 1982, p. 257].
Необходимо отметить, что, по мнению Фомы, dictio, как и vox, не является собственным предметом грамматики; ее предметом являются части речи. Части речи образуются за счет того, что в ходе процесса, который модисты обычно называли «второй импо-зицией» («impositio secunda»), к dictio добавляются активные модусы
18 «[Звук] называется "diction" в формальном смысле благодаря отношению значения (ratio signandi), добавленному к звуку, ибо dictio есть обозначающий звук (vox significativa)» [Duns Scotus, Thomas Erfordiensis, 1902, p. 20].
обозначения. Соответственно, активные модусы обозначения являются своего рода модификаторами (что и предполагает само слово «модус»), которые определяют дальнейшее лексическое значение dictio, причем в отношении звукового элемента слова эти модификаторы, как и в случае первой импозиции, произвольны. Пояснить все это можно на обычном для модистов примере с dictio, обозначающем печаль (см.: [Боэций Дакийский, 2001, c. 81]). Активные модусы обозначения образуют от этого dictio следующие части речи: dolor (печаль), doleo (печалюсь), dolens (печалящийся), dolenter (печально). Если при этом dictio отсылает к некоему общему понятию о печали и, далее, к реальному состоянию печали, то активные модусы обозначения, обозначая все таковое, также обозначают (или «со-означают») некие дополнительные характеристики. Например, слово «dolens» отсылает к печали как таковой, но также, будучи причастием настоящего времени действительного залога, со-озна-чает, что некий субъект испытывает печаль в настоящий момент. Соответственно, отношение между словом и теми онтологическими характеристиками, которые соответствуют модусам обозначения на уровне реального существования, называется отношением со-означения (ratio consignificandi). Это отношение понимается как форма, добавляющаяся к dictio, благодаря чему dictio становится частью речи и может после этого осуществлять частные функции в качестве элемента связной речи.
Рассмотренные выше проблемы, затрагивающие важнейшие идеи и концепции модистской грамматики, составляют первую часть «Трактата» Фомы (главы 1— 6). Вторая часть (главы 7—44) посвящена детальному исследованию частей речи, которые рассматриваются «вне связи друг с другом». Фома называет данный раздел грамматики «этимологией» («etymologia»), однако его содержание ближе всего к тому, что сейчас называют морфологией (надо отметить, впрочем, что в этом аспекте Фома не был оригиналом: подобное употребление термина «этимология» было распространено вплоть до конца XIX в.). Моделью для Фомы служит латинский язык, как он был представлен в грамматике Доната (поэтому Фома насчитывает восемь частей речи), а само исследование проводится «сообразно порядку Доната», который выглядит следующим образом: имя (nomen), местоимение (pronomen), глагол (verbum), наречие (adverbium), причастие (participium), союз (coniunctio), предлог (praepositio) и междометие (interiectio).
Говоря о важнейших принципах этой «этимологии» Фомы, можно отметить следующее. Прежде всего, Фома производит деление активных модусов обозначения на сущностные и акциденталь-ные. Сущностные — те, которые «дают части речи безусловное
бытие» (т.е. формируют вышеназванные восемь грамматических категорий), а акцидентальные — те, которые «привходят» к части речи после получения ею завершенного бытия (к таковым относятся, например, род, число, лицо, падеж и т.д.). Второе принципиальное деление — на модусы обозначения имени и модусы обозначения глагола, которое производится на основании различия между «modus entis» и «modus esse», каковые модусы существования, по мнению Фомы, обнаруживаются во всех вещах как их «наиболее общие свойства» («proprietates communissimas»). «Modus entis» — это модус постоянного (permanens) и модус обладания (habitus); «modus esse» — это модус потока (fluxus) и последовательности (successio). Характерно, что Фома, проводя это деление, ссылается на комментарий Аверроэса к «Физике» Аристотеля. Таким образом, мы еще раз видим здесь то самое «выведение грамматических норм из метафизических теорий о природе реальности», о котором говорилось выше.
Третья часть «Трактата» Фомы (главы 45—54), которую сам он называет диасинтетикой (diasynthetica), является разделом, посвященным синтаксису. В терминологии модистов этот раздел занимается исследованием модусов обозначения в аспекте их приложения к трем свойствам (passiones) речи (oratio), а именно к конструкции (constructio), связности (congruitas) и завершенности (perfectio). Конструкция является соединением частей речи, выполняющих функцию «составных элементов конструкции» (constructibilia) в соответствии со своими модусами обозначения. При этом, согласно Фоме, конструкция «изобретена для выражения составных понятий разума» [op. cit., p. 148]. Конструкция должна состоять из двух constructibilia, одно из которых является зависимым (dependens), а другое — определяющим (terminans). Понятия «зависимость» и «определяемость» в данном случае связаны не столько с теми или иными аспектами грамматики реального языка, сколько с метафизическими представлениями о материи и форме и об акте и потенции. Фома пишет: «Как из материи и формы (из которых первая пребывает в потенции, а вторая — в акте) в природе возникает составная [вещь] как таковая, так и на основании отношения зависимости и определяемости в речи возникает конструкция как таковая. И зависимым является такое constructibile, которое на основании некоего модуса обозначения требует определенности или нуждается в ней; а определяющим является такое constructibile, которое на основании некоего модуса обозначения дает или предоставляет определенность» [ibid., p. 151].
В соответствии с этим проводится принципиальное деление конструкций на переходные и непереходные (речь идет о переход-
ности в присциановском смысле, т.е. о transitio personarum, когда действие переходит от одного лица на другое); к этим двум типам конструкций сводятся все остальные. Согласно Фоме, непереходной является такая конструкция, в которой второе constructibile зависит от первого, причем и первое, и второе относятся к одному и тому же референту (pertinent ad idem), как, например, в выражении «Сократ бежит» («Sócrates currit»). Зависимость здесь такова, что для глагола «бежит» требуется подлежащее в именительном падеже, а потому бег зависит от Сократа; кроме того, «бежит» и «Сократ» относятся к одному и тому же референту, Сократу. В случае переходной конструкции имеет место обратная ситуация, причем первое и второе constructibile относятся к разным референтам (pertinent ad diversa), как, например, в выражении «Бью Сократа» («Percutió Socratem») — классический пример переходной конструкции, которая, согласно Мартину Дакийскому, «est maxime transitiva» («является в высшей степени переходной») [Martinus de Dacia, 1961, p. 90]. Здесь имеет место обратная зависимость: бить надо кого-то (в винительном падеже), поэтому глагол «бью» находится в зависимости от Сократа; кроме того, здесь имеются два референта, от одного из которых действие переходит на другой.
Следует особо отметить, что в рамках модистской теории конструкция всегда подразумевает связь одного слова с другим, но никогда — группы слов с группой слов. С учетом этого «диасинте-тический» анализ, например, фразы «Sócrates albus currit bene» («Белый Сократ хорошо бежит») должен выглядеть следующим образом. Первая конструкция — «Sócrates albus» (непереходная конструкция «intransitiva personarum»19 с прилагательным), вторая — «Sócrates currit» (непереходная конструкция «intransitiva actuum» с именительным падежом); третья — «currit bene» (непереходная конструкция «intransitiva persónarum» с наречием).
Два других «свойства» речи, как они представлены у Фомы Эр-фуртского, можно вкратце описать следующим образом. «Связность» (cóngruitas) условно сопоставима с «грамматичностью» Н. Хомского. Если конструкция дает саму синтаксическую структуру, то связность — это формальная правильность отдельных конструкций, согласованность constructibilia, сообразно их модусам обозначения,
19 Одно из важнейших делений конструкций после их деления на переходные и непереходные — на конструкции «действий» («actuum») и конструкции «лиц» («personarum»). Согласно Фоме, «непереходная конструкция действий — та, в которой зависимое constructibile обозначает по модусу действия, например, "Сократ бежит", а непереходная конструкция лиц — та, в которой зависимое constructibile обозначает по модусу субстанции или как-либо иначе, например, "Сократ белый", "бежит хорошо"» [ibid., p. 155].
в лице, числе, роде и т.д. «Завершенность» (perfectio) речи есть ее способность осуществлять свою главную функцию, т.е. передавать сложные понятия разума; условно завершенность сопоставима с «приемлемостью» Н. Хомского. Примером незавершенной речи может быть фраза «si Socrates currit» («если Сократ бежит»): по мнению Фомы, «душа человека», услышавшего ее, «не пребывает в покое», поскольку нельзя определить, к чему относится «если».
Резюмируя сказанное, можно отметить следующие важнейшие моменты. Грамматика XIII—XIV вв., включая грамматику Фомы Эр-фуртского, развивалась в тесной связи с логикой и философией, которые оказывали на нее значительное влияние. В частности, философские идеи Аристотеля о природе научного знания вели средневековых ученых к созданию концепции универсальной грамматики, а онтология (тоже исходно аристотелевская) ориентировала их на «естественный порядок реальности», что влекло за собой формирование весьма специфических доктрин в области семантики, морфологии и синтаксиса. Таким образом, спекулятивная грамматика XIII—XIV вв. несет на себе печать своей эпохи со всеми ее особенностями, касающимися научных и философских принципов и представлений. Тем не менее нельзя не отметить, что некоторые из идей, впервые озвученных в рамках спекулятивной грамматики (та же концепция универсальной грамматики например), продолжают обсуждаться и в современном языкознании.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Аристотель. Соч.: В 4 т. M., 1976-1984. Т. 1, 2.
Боэций Дакийский. Соч. M., 2001.
Секст Эмпирик. Соч.: В 2 т. M., 1976. Т. 2.
Фрагменты ранних стоиков: В 3 т. M., 1998-2010. Т. II (1).
Albertus Magnus. Opera: 21 vols. I Ed. J.P. Lyons. 1651. Т. 1.
Augustinus. De ordine II Patrologiae Cursus Completus. Series Latina: 221 vols. I Ed. J.-P. Migne. P., 1841. Vol. 32.
Boethius. De arithmetica II Patrologiae Cursus Completus. Series Latina: 221 vols. I Ed. J.-P. Migne. P., 1847. Vol. 63.
Boethius. In librum Aristotelis De Interpretatione. Editio secunda II Patrologiae Cursus Completus. Series Latina: 221 vols. I Ed. J.-P. Migne. P., 1847. Vol. 64.
Covington M.A. Syntactic theory in the High Middle ages. Cambridge, 1984.
Duns Scotus, Thomas Erfordiensis. Grammaticae speculativae: nova editio. Quaracchi, 1902.
Grabmann M. De Thomas Erfordiensi auctore Grammaticae quae Ioanni Duns Scoto adscribitur speculativae II Archivum Franciscanum Historicum. 15. 1922.
Grabmann M. Thomas von Erfurt und die Sprachlogik des mittelalterlichen Aristotelismus. München, 1943.
Hicks A. Martianus Capella and the liberal arts // The Oxford Handbook of Medieval Latin Literature / Ed. by R. Hexter, D. Townsend. Oxford, 2012.
History of linguistics: 4 vols. L.; N.Y, 1994-1998. Vol. 2.
Hugo de S. Victore. Didascalion // Patrologiae Cursus Completus. Series Latina: 221 vols. / Ed. J.-P. Migne. P., 1880. Vol. 176.
Hunt R.W The history of Grammar in the Middle ages (Collected papers). Amsterdam, 1980.
Joannes Saresberiensis. Metalogicus // Patrologiae Cursus Completus. Series Latina: 221 vols. / Ed. J.-P. Migne. P., 1885. Vol. 199.
Martinus de Dacia. Modi significandi // Opera. Copenhagen, 1961.
Mathiesen R. Review of Thomas of Erfurt. Grammatica speculativa. An edition with translation and commentary by G.L. Bursill-Hall. L., 1972. Language 51. 1975.
Mauthner F. Beiträge zu einer Kritik der Sprache: 3 Bd. Stuttgart, 1906-1913. Bd. 3.
Pinborg J. Die Entwicklung der Sprachtheorie im Mittelalter // Beiträge zur Geschichte der Philosophie und Theologie des Mittelalters. Bd. XLII, heft 2. Münster, 1967.
Pinborg J. Review of Thomas of Erfurt. Grammatica speculativa. An edition with translation and commentary by G. L. Bursill-Hall. L., 1972. Lingua 34. 1974.
Pinborg J. Speculative grammar // The Cambridge history of later medieval philosophy / Eds. N. Kretzmann, A. Kenny, J. Pinborg Cambridge, 1982.
Quintilianus M.F. Institutionis oratoriae libri duodecim ad fidem codicum manu scriptorum. Lipsiae, 1882.
ReichlingD. Das Doctrinale des Alexander de Villa Dei. B., 1893.
Robins R.H. Ancient and medieval grammatical theory in Europe. L., 1951.
Bacon R. Opera quaedam hactenus inedita. L., 1859.
Rosier-Catach I. La Grammaire spéculative des Modistes. Lille, 1983.
Rosier-Catach I. Modisme, pre-modisme, proto-modisme: vers une definition modulaire // Medieval analyses in language and cognition / Eds. S. Ebbesen, R.L. Friedman Copenhaven, 1999.
Rosier-Catach I. Grammar // The Cambridge history of medieval philosophy / Ed. R. Pasnau Cambridge, 2010.
Thomas Aquinas. Opera omnia: 34 vols. P., 1871-1880. Vol. 11.
Thurot Ch. Extraits de divers manuscrits latins pour servir à l'histoire de doctrines grammaticales au Moyen-Age // Notices et extraits des manuscrits de la Bibliothèque impériale et autres bibliothèques, publiés par l'Institut National de France. T. XXII. P., 1868.
Waterman J.T. Some influences of Aristotelian Logic on late medieval grammatical theory // The Modern Language Journal. Vol. 44. N 4 (Apr., 1960).
WestA.F. Alcuin and the rise of the Christian schools. N.Y, 1912.
