CC BY
53
Е. Н. Лисанюк
С ТРИВИАЛЬНОЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ175 (критика схоластики с позиций схоластики)
Роман Ф. Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль"176 представляет собой один из ярчайших примеров обличительной и полной сарказма критики средневековой схоластики — это давным-давно известно и вряд ли подвергается сомнению. Более того, читатель неискушенный, прочитав это знаменитое произведение, вряд ли найдет повод задуматься о сути критикуемого — настолько метко и, в целом, справедливо Рабле заклеймил глупых надменных магистров с их путаными теориями.
Целью данной статьи является исследование двух взаимосвязанных вопросов:
1) рассмотрение средневековых теорий, упоминаемых и критикуемых Рабле, с позиций средневековых ученых, тех, кто их придумал и активно пользовался ими;
2) обоснование тезиса о том, что во времена Рабле средневековая философия, ставшая мишенью для его критики, теряла свои корни, поскольку основная философская парадигма претерпевала фундаментальные изменения в связи с исходом средневековья и началом Возрождения.
Те или иные разделы средневековой логики, о которой пойдет речь в данной статье, упоминаются в романе около 20 раз в неизменно иронически-уничижительном духе. Средневековые логические теории будут рассмотрены с тривиальной точки зрения, а именно, с позиций тривиума — начальной стадии университетского образования в Средние века, включавшего грамматику, риторику и диалектику.
Первый пункт нашего исследования — страница романа о Гарган-тюа, где Рабле повествует о том, как, прочитав и выучив наизусть трактат "Бе шоШб significandi"177 с многочисленными комментариями,
© Е. Н. Лисанюк, 1999
175 Работа выполнена в рамках программы, поддержанной Российским гуманитарным научным фондом, грант № 98-03-04260.
176 Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М., 1991 (далее: ФР и номер страницы).
177 "О модусах обозначения" — название средневековых трактатов по спекулятивной (модистской) грамматике в XIII—XV вв. Общие сведения о средневековой спекулятив-
Гаргантюа на экзамене с легкостью доказал,178 что ""De modis signifi-candi" non erat scientia".179 Что же представляли собой изначально эти "модусы обозначения", чем вызвано столь недружелюбное отношение к ним Рабле?
Лоренцо Валла, стоявший у истоков развития теории языка эпохи Возрождения, к модистской грамматике относился строго негативно, о чем без обиняков писал в своем трактате "Пересмотр всей диалектики".180 Он думал, что это учение совершенно бесполезно для решения новых филологических задач — "очищения" античных языков и разработки новой гуманистической науки. Рудольф Агрикола, чей трактат "De inventione dialecticae" в XVI в. и позднее был одним из самых влиятельных в области теории языка, также не продвинулся далее простого перечисления некоторых из модусов обозначения, оставляя таким образом общее представление о критикуемой им теории смутным и непонятным.181
Как целостная концепция модистская грамматика появляется в середине XIII в. Понятие модуса обозначения, ключевое во всей теории, служило для описания изменений смыслового значения слова в зависимости от его грамматических характеристик. Большинство средневековых ученых придерживалось мнения, что слова состоят из фонологической компоненты, т. е. звука (vox), и набора семантических элементов, одни из которых связаны с лексическими значениями, другие — с особыми значениями более общего характера, называемыми модусами обозначения. От этих последних, в свою очередь, и зависит синтаксическая функция и значение слова в контексте конкретного высказывания. Считалось, что отношение, связывающее словесное выражение и объект, двоякое — одновременно референциальное и лексическое, вследствие чего это отношение превращает выражение в лексему (dictio). Чтобы образовать выражение, состоящие из ряда
ной грамматике см. в книге: Pinborg J. Speculative grammar // The Cambridge History of Later Medieval Philosophy. Под ред. Kretzmann N., Kenny A., Pinborg J., Stump E. Cambridge, 1982; более детально: Pinborg J. Die Entwicklung der Sprachteorie im Mittelalter. Copenhagen, 1967.
178 ФР, 57.
179 "О модусах обозначения" не является наукой (лат.).
180 Валла Л. Перекапывание (пересмотр) всей диалектики вместе с основаниями всеобщей философии // Валла Л. Об истинном и ложном благе. О свободе воли. М., 1989, 299—300.
181 The Cambridge History of Later Medieval Philosophy. PP. 800—801. Общая характеристика трактата Р. Агриколы «De inventione dialecticae» и библиография см. в книге: Peter Mack. Renaissance argument. New York; Koln, 1993. PP. 251—257; о роли этого трактата в позднесредневековой науке см.: Ashworth E. J. Language and Logic in the Post-Medieval period. Dordrecht; Boston, 1974. PP. 8—12.
слов, связанных друг с другом синтаксически, необходимо составить грамматически корректное предложение, используя подходящие изменяемые формы слов, а именно, модификацию морфологической структуры однокоренных слов. Например, образование существительного "белизна" или глагола "белеть" от прилагательного "белый", а также спряжение, склонение, изменение числа и т. п. Под модусом обозначения средневековые модисты понимали этот семантический "модификатор" значения слова, конкретизирующий смысловое значение данной лексемы, и таким образом подготавливающий слово к выполнению соответствующих синтаксических функций.
Однако если бы средневековые ученые на этом и остановились, никакой модистской грамматики не существовало бы. Проблему они увидели не в особенностях различных значений слов, но в онтологическом статусе как этих изменений значения, так и самих "модификаторов" этих изменений — модусов обозначения. Более того, правильней было бы даже говорить, что изменения значений слов такого рода стали предметом обсуждения в Средние века именно в силу парадоксальности своего онтологического статуса. В самом деле, ведь ученого той эпохи интересовал вопрос, как следует объяснять факт, что одноко-ренные слова — "белый", "белеть", "белеющий", "белизна" — имеют в чем-то сходное смысловое значение, но в то же время неодинаковое для них всех. С одной стороны, рассуждая подобным образом, средневековые ученые приходили к мысли, что такая особенность нашего языка непременно должна быть укоренена в существовании вещей и явлений. С другой стороны, им было доподлинно известно, что знание о мире — не пустословие, и что разум человеческий обладает божественной санкцией на истинность своего знания о мире. Поэтому в задачи ученого входит приведение в соответствие, упорядочивание "языка мыслей" и "языка вещей".182
Строго говоря, приписывание модусам обозначения онтологического статуса не является чем-то абсолютно необходимым, ведь нетрудно подумать "Химера жужжит в вакууме" и в отсутствие какого-либо предмета вне разума, на который можно было бы указать и сказать "Вот это Химера". Однако в то же время мы употребили слово "Химера" для обозначения воображаемого объекта, подразумевая, что оно в данном случае стоит в именительном падеже и выполняет функции подлежащего. Вместе с тем, грамматические особенности объекта,
182 Данная особенность средневекового представления о мире очерчена нами здесь несколько схематически и упрощенно. Подробнее об этом см.: Неретина С. С. Абеляр и особенности средневекового философствования // Абеляр П. Тео-логические трактаты. М.,1996. С. 6—14.
описываемые модусами обозначения, не относятся к основополагающим свойствам обозначаемого предмета, так как лексическое значение слова останется неизменным независимо от того, будет оно подлежащим, как в нашем примере, или дополнением, как в предложении "Жужжание в вакууме производится Химерой".
В то же время большинство модистов полагало, что модусы обозначения находятся в определенном соответствии с модусами понимания (modi intelligendi), которые, в свою очередь, соответствуют модусам существования (modi essendi). Эта триадическая семантическая конструкция получила в Средние века свое развитие в качестве аристотелевского подхода в семантике. Согласно этому подходу, слова обозначают некоторые мысленные представления о вещах (позже их стали называть концептами), а эти представления, в свою очередь, являются образами обозначаемых вещей. В этой конструкции модусы существования играют роль несубстанциальных свойств вещей, свойств, которые посредством модусов понимания доставляются в наше сознание и через модусы обозначения выступают как грамматические формы слов.
Следует иметь в виду, что, в соответствии со средневековыми представлениями о философии, модистская грамматика — ее также называли спекулятивной грамматикой — понималась, как правило, не только непосредственно как грамматика, т. е. филологическая дисциплина, но в большинстве случаев как особая область метафизики, описывающая устройство мира посредством возможностей естественного языка. Поэтому, возвращаясь к особенностям средневекового миропонимания, необходимо помнить, что язык являлся одновременно и полезным инструментом в изучении окружающего мира, и единственным методом этого изучения. Такое положение, однако, не означает, что средневековые ученые надеялись, исследовав, как функционирует язык, тут же получить окончательную картину мира. Скорее, таким образом предполагалось вычленить наиболее общие параметры и принципы действия. Так или иначе, главное в данном случае — то, что теория модусов обозначения выступала в качестве особой языковой структуры, отражающей в той или иной мере структуру бытия.
Если не принимать во внимания этих глубоких философских оснований модистской грамматики, то останется лишь грамматика латинского языка, отягощенная многочисленными непонятными дистинк-циями и совершенно таким образом обезоруженная для критики. Мыслитель-гуманист, не приемля представлений о мире, свойственных средневековому ученому, отвергает и философские основания модист-ской грамматики, поскольку язык теперь — лишь полезный инстру-
мент познания, причем уже не единственный, а только один из возможных. Причины этих изменений поистине фундаментальны и могут составить предмет отдельного исследования.
В частности, одна из них состоит в том, что средневековый ученый "живет" в пространстве одного языка — языка науки, описывающего мир, полагает он, адекватным образом. Это не обязательно латинский, скорее, имеется в виду язык мыслей, концептов, т. е. мысленный язык, не имеющий, строго говоря, звуковой оболочки и присущий всем людям, независимо от их родного языка.183 Мыслитель-гуманист не испытывает необходимости в таком универсальном языке для обоснования истинности своих суждений, ведь в его представлении языки — во множественном числе — являются вспомогательным орудием познания. Кроме того, владение языком — свойство человека, стоящего на пересечении земного и небесного миров, и вследствие такого положения обладающего потребностью познания мира и наделенного активной способностью к этому познанию, а не статичной божественной санкцией на истину, как думали в Средние века. Поэтому истина может быть постигнута только в ходе познания мира, и для достижения ее человек должен рассчитывать только на свои собственные возможности (опыт, метод и др.). Средневековый же ученый рассматривает человека как носителя деперсонифицированного универсального языка учености, потому что человек для него — лишь амбивалентная структура мироздания, наделенная особенностью сочетать в себе мирские и божественные свойства и занимающая свое особое место в этом четко структурированном мире, совершенно не зависящем от людей и их знаний о нем, но связанном с ними через язык, отражающий этот мир.
Насмешкой над средневековой концепцией мысленного языка является место в романе Рабле, где Панург намеревается спросить совета у немого.184 Ученые в Средние Века действительно полагали, что в голове у каждого человека существует некий особый язык мыслей, одинаковый для всех людей, в котором нет амбивалентностей и неточностей обыденного языка. Этот язык, считали они, является частью божественной природы человека, с одной стороны, и прекрасным материалом для научного анализа, — с другой. Ошибки в речи появляются только в обычных языках, поскольку в них, в отличие от взаимнооднозначного моносемантического мысленного языка, встречаются многочисленные гетеросемантические употребления. Что же пы-
183 О средневековой концепции мысленного языка см.: Panaccio C. From mental word to mental language // Philosophical Topics. 20 (fall 1992). PP. 91—126.
184 ФР, 335—338.
тается высмеять Рабле? По-видимому, он имеет в виду достаточно курьезный гибрид концепции мысленного языка и ее философско-теологического основания — платоновскую теорию "воспоминаний в душе". Следует заметить, что, насколько нам известно, ни один средневековый логик, говоря о мысленном языке, имел в виду не изначальное всезнание людей, но лишь точный язык со строгой внутренней структурой.
Следующей пример из Ф. Рабле — взвешивание за и против по модусу Baralipton185 в одном случае и Frisesomorum186 — в другом. В формальной логике это названия дополнительных модусов первой фигуры силлогизма. Выбор именно этих модусов в качестве объекта для насмешек совсем не случаен и свидетельствует о хорошей подготовке Рабле в данной области. Во-первых, строго говоря, вряд ли какие-либо за и против вообще могут быть взвешены по любому из модусов силлогизма, потому что категорический силлогизм — разновидность дедуктивного вывода. В действительности, в Средние века этот вид аргументации использовался и как метод эвристического рассуждения, однако не сам по себе, а вместе с правилами нахождения средних терминов. Во-вторых, обсуждение за и против если и может быть частично формализовано, то скорее в терминах пропозиционального исчисления, чем силлогистики, поскольку для рассмотрения отношений между всеми возможными следствиями из данных высказываний необходимы способы получения обоснованного вывода, тогда как силлогистика оперирует только выводами на основе отношений между терминами в посылках. Отчасти для таких случаев средневековые логики разработали учение о консеквенциях, целью которого и было получение обоснованного вывода при помощи различных оснований187 и поиск таких оснований.
Кроме этого, известно, что Аристотель выделял только три фигуры и 14 модусов (4, 4 и 6 соответственно). Пять дополнительных модусов (непрямых), среди которых и упоминаемые Рабле, были разработаны путем комбинаций посылок и добавлены к каноническому учению позже. Сегодня считается, что эти пять модусов составляют четвертую фигуру силлогизма. Они обсуждались и в Средние века, однако не вы-
185 ФР, 62.
186 ФР, 198.
187 О средневековой теории консеквенций в целом см. статьи Boh I. и Stump E. в книге: The Cambridge History of Later Medieval Philosophy. Cambridge, 1982; более подробно в книгах: Green-Pedersen N. J. Nicolaus of Drukken de Dacia's Commentary on the Prior Analytics — with Special Regard to the Theory of Consequences. CIMAGL (37), 1981. PP. 42—69; Schupp F. Logical Problems of Medieval Theory of Consequences. Napoli, 1988.
делялись в особую фигуру.188 Модус Baralipton получается из Barbara путем обращения заключения, а Frisesomorum — это измененный Ferio: посылки переставлены и обращены.
Памятуя о популярном среди гуманистов девизе "Назад, к античности", шаткое положение этих модусов вполне понятно. Кроме того, что эти модусы могут быть получены из соответствующих посылок путем нехитрых формальных комбинаций, они к тому же слабее, чем первоначальные аристотелевские. Поэтому, надо полагать, Рабле пытается сказать здесь что-нибудь типа "Посмотри-ка, мой просвещенный читатель, как эти тупые магистры подходят к решению проблемы, используя совершенно неподходящий способ, такой, что вообще вряд ли можно применить".
На самом же деле, имея даже приблизительное понятие о средневековой логике, весьма трудно представить ученого того времени, применяющего силлогизм для решения чисто практического повседневного вопроса. Действительно, эта область логики пользовалась повышенной популярностью в Средние века, но, скорее, как несложной элегантный способ достоверного рассуждения и получения обоснованного вывода при помощи комбинаций терминов. Известно, что для средневековых магистров логика вообще была не столько искусством убеждения, сколько поиска истины. Ученые-гуманисты, равно как и их средневековые предшественники, были одинаково озабочены проблемой ясности и строгости мысли, но к этой проблеме они подходили с разных сторон. Последние, "обитавшие" в особом мире соответствия бытия и языка, исходили из того, что большинство заблуждений происходит по причине неправильного использования или непонимания латинского или других языков, и пытались отталкиваться от специального мысленного языка, часто — особенно в логике — призывая его функционировать наподобие формализованного. Другими словами, приняв как аксиому соответствие между миром и языком, они намеревались отыскивать и объяснять причины очевидных несоответствий между ними, а философия и логика, в особенности, выступали как дисциплины, изначально содержащие в себе истину, ее нужно было лишь познать и осознать. Гуманисты же исходили из того, что истина не находится непосредственно на поверхности и не предопределена заранее, как думали схоласты, но внеположена этому миру, и необходима активная познавательная деятельность человека для того, чтобы ее открыть. В то же время она должна быть очевидна для разума и органов чувств, и найти ее можно не иначе, как шаг за шагом продвига-
188 См. например: Peter of Spain. Tractatus Afterwards Called Summule Logicales. Ed. by L.M.De Rijk. Assen, 1972. PP. 51—52.
ясь по пути познания, используя особый достоверный метод и процедуру проверки (опыт, чувственное познание и т. п.), с которыми следует постоянно сверять свой путь. Поэтому если для средневекового ученого использование силлогизма в научной дискуссии было совершенно естественно — этот метод как никакой другой указывал на адекватность его рассуждений, то для ученого гуманиста силлогизм выступал как громоздкая и малоэффективная с точки зрения эвристики
189
конструкция.
Следующий пример из Рабле это Suppositiones и Parva Logicalia, используемые одним из магистров, чтобы доказать, что сукно, подаренное ему Гаргантюа, следует нести самому магистру, а никак не слуге. "Panus pro quo supponit"(1), — спрашивает магистр Ианотус. "Confuse et distributive"(2), — отвечает предложивший использовать слугу магистр, будучи захвачен врасплох столь сложным аргументом. Однако Ианотуса такой ответ не удовлетворяет, поскольку его интересует не quo modo supponit(3), но pro quo(4). Он абсолютно убежден в том, что его panus supponit pro tibiis meis(5). Следовательно, сукно должно нести только ему самому, а никак никому другому, потому что suppositum portat adpositum(6).190
Следует сразу пояснить, что литературный перевод этих латинских фраз в русском издании романа Рабле дается без учета того, что они должны были бы значить для воспользовавшегося ими магистра Ианотуса и значили для средневековых философов, их придумавших. Итак, "О суппозиции" (De suppositione/suppositionibus)— один из основных
191
трактатов новой логики , составлявший наряду с некоторыми другими корпус так называемых "Малых Логикалий" (Parva Logicalia). Понятие суппозиции означало, выражаясь современным языком, особую форму ограничения области смыслового значения термина в высказывании в зависимости от контекста. Современной аналогией этого понятия можно с некоторыми оговорками считать референцию термина. Большинство философов в Средние века полагало, что термин обладает двумя базовыми свойствами, обозначением (significatio) и суп-позицией. Согласно их пониманию, обозначение — это лексическое значение слова, а также сама операция наделения слова этим значением — нарицание(impositio), в результате чего слово превращается в
189 Следует сказать, что несмотря на то, что схоластическая логика переживала упадок с начала XVI в., она все еще присутствовала в программах обучения вплоть до XVII в. и даже дольше (см.: Ashworth E. J. Language and Logic in the Post-Medieval period. Dordrecht—Boston, 1974. PP. 8—12).
19° ФР, 67.
191 О периодизации средневековой логики см.: Попов П. С., Стяжкин Н. И. Развитие логических идей от античности до эпохи Возрождения. М., 1974. C. 136—144.
термин. Суппозиции же представляют собой варианты ограничения этого лексического значения. Так, (1) следовало бы в соответствии с существовавшей классификацией перевести как "Сукно что суппони-рует" (дословно: вместо чего), т. е. какая здесь имеется в виду часть смыслового значения слова "сукно". Магистр Ианотус, по всей видимости, хочет, показав при этом свои глубокие познания, сказать: сукно на что указывает? (2) представляет собой название вполне конкретного случая суппозиции — смешанная дистрибутивная. Например, как у термина "человек" в предложении "Все люди смертны". В этом случае смысловое значение общего термина "человек" берется целиком (смешанная суппозиция), но таким образом, что термин обозначает ряд реально существующих предметов, и возможна конъюнкция соответствующих единичных терминов без изменения остальной части предложения (дистрибутивная суппозиция): "Этот человек смертен, и тот, и другой и т.д." Однако этот ответ магистра действительно есть ответ на вопрос, как суппонирует(З), а не что(4). До сих пор еще можно было надеяться, что глубокоуважаемые магистры имеют представление о средневековой логике, однако (5) магистра Ианотуса свидетельствует весьма красноречиво — в теории суппозиции он не силен: сукно никак не может суппонировать его голени, так как они не входят в область лексического значения слова "сукно". Дальнейшее объяснение (6) не оставляет никаких сомнений: в рамках соответствующей теории эта фраза означает, что от первой части любого высказывания определенным образом зависят его вторая и (если есть) третья части, т. е. от субъекта — смысловой глагол или глагол-связка и предикат (дословно: подлежащее влечет присоединяемое). В данном контексте дать терминологически правильный перевод с комментариями весьма затруднительно, так как магистр явно говорит чепуху. Впрочем, это как раз соответствует тому, что имеет в виду и сам Рабле. Вряд ли вообще оба магистра понимают, о чем они толкуют, кроме вполне реального сукна в руках у Ианотуса.
Первые разработки в области теории суппозиции относятся к концу XII в., в XIII в. теория суппозиции переживает некоторый спад в своем развитии, а в XIV в., во многом благодаря Оккаму, снова становится популярной. После расцвета, продолжавшегося в течение двух столетий, она почти полностью исчезает в начале XVI века. В рамках этой теории средневековые философы рассчитывали получить то самое недостающее звено в деле поиска соответствия между бытием и языком: различные способы ограничения лексического значения слова призваны были служить сводной таблицей словоупотребления, так что проблема понимания любой речи казалось решенной раз и навсегда. Ины-
ми словами, схоласты, разработав теорию суппозиций, получили теоретическую конструкцию, очень близко напоминающую формальную систему, в которой суппозиция представала как функция с видами суп-позиций в качестве аргумента и конкретными словоупотреблениями в качестве ее значений. Однако на практике оказывалось, что взаимнооднозначного соответствия между видами суппозиций и употреблениями слова найти не удается, поскольку речь идет о естественном языке, формализовать который вообще вряд ли возможно. Это и есть одна из причин неуспеха теории суппозиции и ее забвения. Ученые-гуманисты, напротив, не исповедовали столь наивный оптимизм по поводу отыскания истины, как их предшественники, и им были непонятны все эти тщетные попытки найти лишь последнюю формулу, ключик, с помощью которого откроется царство истины-соответствия.
Перейдем теперь к знаменитому "тончайшему вопросу" Quaestio subtilissima, utrum Chimera in vacuo bombinans possit comedere secundas intentiones, et fuit debatuta per decem hebdomadas in Consilio Constan-tiensi.192 Мы не станем рассматривать этот вопрос ни с точки зрения метафизики (это уже было сделано193), ни с позиций филологии (имеется в виду каламбур, содержащийся в этой фразе). Нас интересуют нереференциальные термины и интенциональные объекты в логике.
Что касается интенциональных объектов в логике, то изначально проблема состояла в том, существуют такие объекты — мысли, концепты, вымышленные сущности — в реальности или нет, и если существуют, то в душе или за ее пределами. Это и есть знаменитая проблема универсалий, проблема, до сих пор активно обсуждаемая современными учеными, и вряд ли столь удивительно то, средневековые философы потратили на нее целых десять недель.
Теперь попробуем взглянуть на эту проблему сквозь "схоластические очки". Итак, необходимо рассмотреть на предмет истинности-ложности предложение "Химера, жужжащая в вакууме, может съесть вторичные интенции". Воспользуемся для этого классической терми-нистской методикой. Если термин "химера" стоит в персональной суп-позиции, т. е. имеется в виду реальная вещь, то предложение ложно, потому что химер не существует. Суппозицию этого термина можно квалифицировать и как простую, так как предикат-термин обозначает вторичную интенцию. В этом случае предложение может быть истинным, с учетом модального оператора возможности и воображаемого характера термина "химера". Теперь рассмотрим отрицательный вариант данного предложения: "Химера, жужжащая в вакууме, не может
192 ФР, 177.
193 Henry D. P. That Most Subtle Question. Manchester, 1984.
съесть вторичные интенции". Очевидно, что предложение будет истинно в случае персональной суппозиции термина "химера", посколь-
194
ку за пределами человеческой души химер не существует.
Другой вопрос — витиеватость формулировки проблемы. В самом деле, кто еще, кроме схоластов, мог бы рассуждать о том, может или не может химера съесть не что-нибудь, а вторичные интенции. Ведь всем разумным людям должно быть ясно, что проблема эта надумана, потому что съесть вторичные интенции, т. е. мысли, представления в душе, — чепуха и сущая бессмыслица, тем более поедание их химерой, которая сама есть излюбленный схоластами пример вымышленного объекта. Однако критикуемая Рабле бесполезность и тщетность подобных умствований, пустая трата времени на решение надуманной проблемы уже не будет такой очевидной, если вспомнить некоторые из распространенных в Средние века философских учений: позднес-
195
редневековое понимание возможности как непротиворечивости, т. е. диахроническую концепцию модальностей, и представление о существовании высказываемого, диктума предложения и его роли в оценке истинности-ложности предложения.196 В качестве аналогии можно вспомнить знаменитое обсуждение количества бесов на кончике иглы, которое в действительности было попыткой решить проблему соотношения конечного и бесконечного.
Какой же вывод следует из этих рассуждений? По всей видимости, такой, что если принять в качестве аксиомы то представление о мире, что исповедовали средневековые ученые, то большинство придуманных ими теорий вовсе не кажутся столь бессмысленными, разве что немного наивными. Проблема состоит в том, что такое принятие было абсолютно невозможным для философов-гуманистов, поэтому и на все рассуждения своих предшественников они смотрели как на бесполезные и безнадежно оторванные от настоящего знания о мире antipericatametanaparbeugedamphicribrationes.197
Из многочисленных биографических источников известно, что сам Рабле университетов не заканчивал и степени магистра искусств (artes) не имел. Однако это вовсе не означает, что он не был знаком со средневековыми философией и логикой. Будучи францисканцем, вряд ли он мог не знать об одном из самых известных францисканцев — Уиль-
194 Здесь мы следуем принципам анализа предложения, представленным у У. Оккама (см.: Ockham Guillielmis de. Summa Logicae. Opera Philosophica. Vol.1. St.Bonaventure, New York, 1974. PP. 199—205.
195 Knuuttila Simo. Modalities in Medieval Philosophy. London, 1993. PP. 144—185.
196 Ockham, Guillielmis de. Quodlibetal Questions. Vol.1—2, transl. Alfred J. Freddoso & Francis E. Kelley. Yale University Press, 1991. PP. 384—385.
197 ФР, 179.
яме Оккаме, который был столь сведущ в том, что касается логики. Скорее всего, Рабле хорошо разбирался в логике, об этом свидетельствует тщательный выбор им логических разделов и терминов для критики. Значит, остается лишь сделать вывод о том, что он отказывал этим учениям в теоретической значимости.
Мы представили свои комментарии и аргументы, как бы надев схоластические очки, и попытались показать цели и задачи, ради которых создавались критикуемые в романе концепции. Правда, одно прочтение не исчерпывает весь интерпретационный спектр, по крайней мере, с точки зрения модальной логики, — это признают современные ученые и признавало большинство средневековых логиков.
